Когтистый зверь, скребящий сердце, совесть, Незваный гость, докучный собеседник, Заимодавец грубый, эта ведьма, От коей меркнет месяц, и могилы Смущаются и мертвых высылают... - Кто написал? Пушкин или Шекспир? ШЕКСПИР И ТУРГЕНЕВ По словам Генри Джеймса, И. С. Тургенев "знал Шекспира в совершенстве". О том же и теми же словами свидетельствовали Д. Мур, Л. Пич, В. Рольстон, П. Лавров. "Он проник в него до последних глубин". Из всех русских писателей Иван Сергеевич Тургенев испытал наиболее сильное воздействие на его творчество "величайшего поэта нового мира". В 1869 г., отвечая на анкету одного французского журнала, он назвал Шекспира в числе своих любимых поэтов, короля Лира - среди любимых литературных героев и Джульетту - в качестве единственной любимой героини. "Гигант, полубог", "колосс поэзии", чье имя стало "одним из самых лучезарных, самых великих человеческих имен", - так определяет Тургенев Шекспира. "...Если бы дверь отворилась и... вошел бы Шекспир... - шутя говорит он Фету, - я... упал бы ничком да так бы на полу и лежал". Имя Шекспира и шекспировские образы постоянно присутствуют в творениях и письмах Тургенева. Больше всего ценил он шекспировского Кориолана, а в самом поэте - грандиозность, многогранность, природность, силу, редкостное умение видеть одновременно все стороны жизни. Для него Шекспир - "могучий гений", которому "все человеческое кажется подвластным". "Шекспир берет свои образы отовсюду - с неба, с земли - нет ему запрету, ничто не может избегнуть его всепроникающего взора", он "потрясает... титанической силой победоносного вдохновения", "подавляет... богатством и мощью своей фантазии, блеском высочайшей поэзии, глубиной и обширностью громадного ума". "Как он и прост и многосложен - весь, как говорится, на ладони - и бездонно глубок, свободен до разрушения всяких оков и постоянно исполнен внутренней гармонии и той неуклонной законности, логической необходимости, которая лежит в основании всего живого". Главный секрет Шекспира Тургенев обнаруживает в его собственных словах: Природа могла бы встать и промолвить, Указывая на него: это был человек. Человечность - вот разгадка гения: человечность как духовная свобода, как "дух северного человека, не закругленный в изящные, часто мелкие формы, но глубокий, сильный, разнообразный, самостоятельный, руководящий". В знаменитой статье "Гамлет и Дон Кихот", противопоставляя двух главных героев мировой литературы, Тургенев обратил внимание на ускользнувшее из поля зрения читателей отличие утопического и мыслительного типов: в противоположность энтузиастам Дон Кихотам, увлекающим за собой людей, интеллигенты-скептики Гамлеты "бесполезны массе; они ей ничего не дают, они ее никуда вести не могут, потому что сами никуда не идут", "они одиноки, а потому бесплодны", масса презирает их за "коренную бесполезность". Хотя, судя по всему, Тургенев принял сторону Дон Кихота, самого себя он относил к гамлетовскому типу: Одна из важнейших заслуг Гамлетов состоит в том, что они образуют и развивают людей, подобных Горацию, людей, которые, приняв от них семена мысли, оплодотворяют их в своем сердце и разносят их потом по всему миру. Впервые к образу Гамлета Тургенев обратился при написании "Каратаева". В "Гамлете Щигровского уезда" уже вполне оформилась концепция Гамлета - "лишнего человека". Дальнейшее развитие образ получил в "Дневнике лишнего человека" (1850), герой которого Чулкатурин вполне определяется словами статьи о Гамлете: "...постоянно наблюдая за собою, вечно глядя внутрь себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого себя - и в то же время, можно сказать, живет, питается этим презреньем". Тургенев недаром высказывал в статье предположение: "Гамлет, вероятно, вел дневник"; такой "дневник" он написал за десять лет до этого. Гамлетовские черты обнаруживаются и в образах "лишних людей" последующих произведений Тургенева: герое повести "Ася" (1857), Литвинове в романе "Дым" (1867), Санине в "Вешних водах" (1871) и др. Теснее всего со статьей "Гамлет и Дон Кихот" связан роман "Накануне" (1859), писавшийся одновременно с нею. Последним тургеневским Гамлетом является Нежданов - герой романа "Новь" (1876). Гамлетизм Нежданова прямо подчеркивается в романе: "Российский Гамлет", - дважды именует его Паклин. Тургенев сознательно снижал уровень русского гамлетизма, демонстрируя, во что обращаются доморощенные Гамлеты в этой стране. "Степной король Лир" был навеян Тургеневу "Леди Макбет Мценского уезда" Лескова, который, в свою очередь, ориентировался на "Гамлета Щигровского уезда". Повести Тургенева с шекспировскими названиями имеют наименьшее отношение к Шекспиру. Это типично русские вещи, отражающие "сомнения и тягостные раздумья" писателя-западника, противостоящего всей русской литературе: от реакционеров-охранителей и славянофилов до революционных демократов. "Что же делать?" - спрашивал он и отвечал: "...возьмите науку, цивилизацию - и лечите этой гомеопатией мало-помалу" (Письма, VII, 13-14). И эта мысль о необходимости цивилизовать русскую жизнь, а не восторгаться тем, что является в ней наследием крепостничества и политической отсталости, стоит за многими произведениями Тургенева конца 60-х годов, в том числе и за "Степным королем Лиром". ШЕКСПИР И ТОЛСТОЙ Я полагаю, что Шекспир не может быть признаваем не только великим, гениальным, но даже самым посредственным сочинителем. Толстой Отношения Льва Толстого к Уильяму Шекспиру вовсе не столь просты, как их обычно изображают. Они имеют столь же длинную историю, как и жизнь Толстого, состоящая из подъемов и спадов, признаний и отрицаний. Неверно и то, что оно изначально было резко негативным. Во время написания "Войны и Мира" Толстой признавал в Шекспире "огромный драматический талант". 12 января 1857 года Толстой записал в дневнике о замысле комедии, героем которой должен стать "Гамлет нашего века, вопиющий большой протест против всего...". В конце 70-х - одновременно с очередным "перерождением" Толстого - начался пересмотр Шекспира. Краткая хронологическая справка: 1884-й, письмо к жене: "Макбет" - балаганная пьеса, а главный герой - усовершенствованный разбойник Чуркин. 1896-й, запись в дневнике: Шекспир и Данте - ложные авторитеты, случайно получившие славу. 1897-й, запись в дневнике: Шекспир стал ценим, когда потеряли нравственный критерий. 1898-й, Толстой - Т.Н. Селиванову: Шекспира народ поймет, как все истинно великое. 1900-й, Толстой - Гольденвейзеру: Шекспира и Гете я три раза в жизни проштудировал от начала и до конца и никогда не мог понять, в чем их прелесть. Вот ведь как: великий художник, в своих великих творениях воспевавший отнюдь не Гришек и Машек, а их хозяев - Андрея, Пьера, Оленина, Нехлюдова, Левина, Протасова, людей сложнейшей духовной организации, взыскующих смысла бытия, - и этот же художник, третирующий другого за сложность, самобытность, неповторимость, аристократизм, ставящий выше Шекспира примитивную пьеску бездарного предшественника лишь за созвучность моральной проповеди толстовству. Вот уж где Толстой против Толстого... И не только в этом. Но тот же Толстой, отказывающий Шекспиру в праве на художественность, говорил Т. Н. Селиванову: Почему вы не ставите для народа Шекспира? Может быть, вы думаете, что народ Шекспира не поймет? Не бойтесь, он не поймет скорее современные пьесы из чужого ему быта, а Шекспира народ поймет. В_с_е и_с_т_и_н_н_о в_е_л_и_к_о_е н_а_р_о_д п_о_й_м_е_т. Вот и понимайте... Не принимая Шекспира, Толстой временами - бессознательно - попадал под влияние его магии, выдавая себя многочисленными оговорками. Ему нравились шекспировские слова "вся философия мира не стоит Джульетты", он зал масштаб художника, которому бросал вызов, - потому и бросал... В проблеме Шекспир-Толстой есть малоизвестный секрет, состоящий в том, что Великий Пилигрим, испытывая неприязнь к Шекспиру, долго не решался на публичный погром. Он консультировался со специалистами, в том числе с крупнейшим российским шекспирологом Н. И. Стороженко, настойчиво разыскивал литературу с негативными отзывами о Шекспире, жадно читал Рюмелина, говорившего о "безмерной переоценке" Барда Гервинусом. Видимо, Рюмелин и стал последней "разрешающей" инстанцией, пройдя которую. Толстой полностью открыл забрало. Любопытно, что за два года до публикации разгромной статьи о Шекспире корреспондент "Весов" писал, что Толстому не дают покоя лавры Ницше, этого "переоценщика ценностей", и что он готовит аналогичный обвинительный акт против Шекспира. Ницшеанство Толстого в отношении к Шекспиру выразилось в тотальном всеотрицании: пальбе из всех орудий одновременно. "Служитель и забавник сильных мира сего", "полное равнодушие не только к самым важным вопросам жизни, но к добру или злу, сознание того, что все, что он пишет, не нужно ему", "цель его писания вне его", "цель эта самая ничтожная... угодить публике", "арелигиозное мировоззрение", "изысканность, поразительность, глупость и курчавость", "невоздержанность языка", "выделение искусства высших классов от народного искусства", "безнравственность"... Толстой отрицает глубину мысли и характерность Шекспира, отрицает философию Гамлета, отрицает художественные средства, отрицает занимательность сюжета, отрицает полет фантазии и жизненность... Это грубо лубочные произведения, напыщенные, фальшивые и дурного вкуса, и невыносимо скучные для нашего времени. Главная ошибка, которую сделали люди высших классов времени так называемого Возрождения, ошибка, которую мы продолжаем теперь, - состояла... в том, что на место этого отсутствующего религиозного искусства они поставили искусство ничтожное, имеющее целью только наслаждение людей. Содержание пьес Шекспира, как это видно по разъяснению его наибольших хвалителей, есть самое низменное, пошлое мировоззрение, считающее внешнюю высоту сильных мира действительным преимуществом людей, презирающих толпу, то есть рабочий класс, отрицающее всякие не только религиозные, но и гуманитарные стремления, направленные к изменению существующего строя. В Шекспире Толстого отталкивал его антидемократизм, правда о черни, подчеркивание разрушительного начала, интерпретируемое как аморализм. Человек, написавший "Анну Каренину", воспринимал гибель Корделии аморальной уступкой злу. Безнравственность Шекспира состояла в живости изображения человеческого насилия, в отказе от "подставления второй щеки". Автор "Смерти Ивана Ильича", человек, безжалостно живописующий человеческие страдания и смерть, третировал творца "Короля Лира" за беспощадную человеческую правду, требовал от него "указующего перста", направляющего зрителя и указывающего ему "моральку". Стареющему Толстому претила свобода собрата по перу, не укладывающаяся в прокрустово ложе его морализма. Великого художника Толстого не устраивала поэтичность и художественность Шекспира. Недаром сам Шекспир опасался тех, "кого не тронут сладкие созвучья". Почему Великий Пилигрим отказал Потрясающему Копьем не только в гениальности, но даже в художественности? Что это - причуда, каприз великого писателя, дерзость ума, отсутствие святынь, нигилизм? Не будем искать простых ответов, ибо в отрицании одного гения другим - вся широта гениальности: от обычной человеческой нетерпимости до несовместимости колоссов. Здесь же - случай особый, русский. Будучи выразителем русского характера. Толстой продемонстрировал и его крайности - от всеразрушительности до пространственной широты и мощи. Антикультурный и антицивилизаторский импульсы Толстого во времени совпали с его "хождением в народ", с сютаевщиной и хлыстовством. Тяготеющий к крайностям и предельной выразительности, Толстой с ницшеанской экстатичностью отстаивал свою веру. Недаром одна из его статей так и называлась: "В чем моя вера?". А вера его была в том, что народу никогда не подняться до шекспировских высот, да и не нужны они полевому населению. Что с позиции неграмотного крестьянина Рафаэль, Бетховен, Шекспир - барская блажь, изыск, чушь. Что все, что недоступно сирым и слабым, - не искусство, а валяние дурака. Причин неприятия этих высот человеческой культуры Толстым - бесконечное множество, выразившее все стороны его необъятной натуры: от изысканности до юродства, от аристократизма до опрощенчества, от платонизма до кинизма, от высочайшей художественности до рационализации, доведенной до абсурда. В этом также есть что-то глубинно национальное: от великих фантазий до щей и лаптей... Отношение Толстого к Шекспиру не было случайным всплеском - оно выражало линию, стиль, сущность Толстого, отрицавшего не одного Шекспира, а все нетолстовское. В "Неизвестном Толстом" я показал, что Великий Пилигрим отрицал не только все западное, но и все восточное, в том числе почти всю русскую культуру - притом, что сам обладал шекспировской мощью той же "Крейцеровой сонаты" или "Власти тьмы". Показательно свидетельство А. П. Чехова о встрече с Толстым: Он [Толстой] мне раз сказал: "Вы знаете, я терпеть не могу Шекспира, но ваши пьесы еще хуже. Шекспир все-таки хватает читателя за шиворот и ведет его к известной цели, не позволяет свернуть в сторону. А куда с вашими героями дойдешь? С дивана, где они лежат, до чулана и обратно? Это притом, что Чехов был у Толстого на особом счету - среди единиц, к которым он благоволил. Анализируя причины неприязни Толстого к Шекспиру, упускают из виду вражду позднего и раннего Толстых. Ведь Великий Пилигрим отрицал не только Шекспира, но и самого себя. Эту мысль с предельной точностью выразил Томас Манн: "Толстой ненавидит в Шекспире самого себя". Разница лишь в том, что себя он знал хорошо, а Шекспира - плохо, притом умышленно искажал тексты Шекспира и вольно обращался с ними. Толстой подходил к Шекспиру не как к источнику поэзии и художественного наслаждения, не с чистым сердцем, а вооруженный сухой догмой Кросби. Те силы, которые заставили Толстого отрицать собственные художественные произведения, кроме "Бог правду видит" и "Кавказского пленника", заставили писателя подменить объективный анализ драм английского драматурга шутовским, несерьезным и с громадными неточностями как в переводе, так и вообще в обращении с текстом - пересказом трагедий Шекспира. Пытаясь понять отношение Толстого к Шекспиру, Томас Манн пришел к выводу, что Шекспир - "творец, наделенный богатырской жизненной силой... чисто художнической по своей направленности и потому безнравственной". Но разве сказанное не относится и к самому Толстому? Единственное коренное различие между ними в том, что один смотрел на мир с иронией, а другой со всей серьезностью пытался вразумить его. Мышление Шекспира, а не только его стих, было поэтическим. Мышление Толстого было рационалистическим. Я не хочу отнять у Толстого те теплые, человечные чувства, которыми проникнуто все его творчество, но весь художественный строй его произведений зиждется на ином складе мышления, чем тот, который просвечивает в драмах Шекспира. При всем том Толстой, может быть, самый шекспировский писатель России. Это говорю не я - об этом свидетельствуют Флобер, Голсуорси, Стасов, Репин и многие другие. Большинство отечественных шекспироведов находят множество прямых параллелей: Позднышева - с Леонтом и Отелло, "Войны и Мира" - с хрониками и т. д. С. М. Михоэлс считал, что шекспировское влияние сказалось не только в художественной практике Толстого, но и в его философско-этических взглядах. В известном смысле философия Лира близка толстовству: как и Толстой, Лир находит смысл существования внутри человека, как и Толстой, он только во внутреннем мире находит подлинные ценности. Но толстовское стремление к самосовершенствованию ему чуждо, как и проповедь любви к ближнему. Король Лир никогда не подставил бы левой щеки, если бы его ударили по правой. Его "я" типично феодальное "я". Это мудрость, но мудрость не героическая, а скорее экклезиастическая, библейская: "все суета сует, только я есмь". Это - эгоцентризм, возведенный в принцип. Критика Толстым Шекспира - это критика западной парадигмы восточной. Неприятие Толстым Шекспира - это извечное противостояние Востока и Запада, борьба ментальностей, болезненное проявление русского мессианства, высокомерия и нетерпимости. Я остановлюсь на этой проблеме, потому что она выходит за пределы литературного спора. Это не неприятие одного художника другим, это мировидение нации, ряженый в рассудочность иррационализм, воинственный фанатизм правоверности, снисходительность патриархального величия, судящего малых сил. Толстой был действительно зеркалом русской революции: нетерпимый к социализму и бунту, отрицанием европейской культуры и Европы он подогревал вульгарный кинизм мужицтва, провоцировал разрушительный нигилизм, превосходя в антицивилизаторском запале провокатора первой "великой" революции Жан-Жака Руссо. Как это ни парадоксально, красные петухи бунта своим происхождением во многом обязаны ярым реакционерам, всю мощь своего гения поставившим на искоренение бесовства. Как это ни парадоксально, русский бунт, бессмысленный и беспощадный, во многом обязан русским духовидцам, в каком-то диком затмении доходящим до крайних форм обскурантизма, шовинизма и европоненавистничества. Не был ли сам "уход" Толстого той мистической платой, которую ему пришлось заплатить Небу за проклятия в адрес короля Лира? Не наказали ли его. Небеса за вызов, брошенный человеческой и, следовательно, божественной правде? Толстой пытался отрицать Шекспира. Особенно "Короля Лира". Говорил, что это невозможно. Что так не бывает. Что это искусственно, а не искусство. Но так как молния отыскивает самые высокие деревья, так судьба Льва Николаевича Толстого как бы повторила судьбу короля Лира. Поступок Толстого лирообразен. Да, финалом отношения Толстого к Шекспиру стал его "уход": великий художник, осуждавший шекспировского Лира, в один прекрасный день пошел по его стопам, дабы "начать новую жизнь". Он [Л. Толстой] находит неестественным раздел королевства... Анализируя потом положение за положением, переходя от одной ситуации к другой, он доказывает - и довольно убедительно доказывает, - что все это надуманно, неестественно, как неестественна, например, беготня короля Лира по степи с непокрытой головой, встреча с изгнанным Эдгаром. Все это неестественно, нереально, нежизненно, неправдоподобно. Это писал Толстой, будучи всего на несколько лет моложе самого Лира. Но, когда Толстому стукнуло столько же, сколько королю Лиру, он совершил поступок, который во многом напоминает поступок короля Лира: Толстой в 82 года покинул Ясную Поляну, в которой протекла почти вся его творческая жизнь. Толстой совершил на первый взгляд весьма парадоксальный шаг, к которому он, однако, очевидно, готовился целую жизнь. Но, веря себе самому, Толстой не поверил ни Шекспиру, ни Лиру. "Уход" Толстого - не символ ли "ухода" России? Не ее ли плата за европофобию?.. ШЕКСПИР И ДОСТОЕВСКИЙ Шекспир дал возможность целому поколению чувствовать себя мыслящим существом, способным понимать. Достоевский Уже при жизни Достоевского называли учеником Шекспира (Современник. 1866. э 12. Отд. II. С. 276). В "Жестоком таланте" Н. К. Михайловский, сравнивая с Шекспиром "талант такого роста, как Достоевский", обратил внимание на сходство художественных приемов и мировидения двух гениев. Хотя тема "Шекспир и Достоевский" далека от исчерпания, собраны все высказывания Достоевского о Великом Виле, проанализированы шекспировские реминисценции в произведениях Достоевского и определено место Шекспира в творческой лаборатории "жестокого таланта". Тем не менее поражает малочисленность сравнительных исследований двух лучших знатоков человеческих душ и страстей. Даже Тарле, собравший эти материалы, свою знаменитую (к сожалению, утерянную) лекцию посвятил, главным образом, "ненормальным состояниям душ", то есть изображению преступных типов двумя художниками. Как говорил сам Тарле, его задачей было установить тот "шаг вперед, который совершил Достоевский в изображении ("выворачивании наизнанку") преступной души". Тарле интересовало не столько человековедение, сколько психиатрия, криминология и психология преступления. Он следовал по стопам Ферри и его "Преступников в искусстве": До открытия уголовной антропологии, разве что гений Шекспира (в Макбете) и личные наблюдения Достоевского над сибирскими злодеями знали о существовании такого рода преступников. Но разве можно сводить художников к криминологам? Ведь еще В. М. Бехтерев отмечал, что Достоевский "прежде всего художник. Он дал то, чего наука... дать не могла, ибо область художественного воспроизведения действительности есть дело художника, а не врача, притом же для тех творений, которые вышли из-под пера Достоевского, нужна гениальность и притом гениальность особого рода, гениальность художественная, а не аналитический гений науки". По пьесам Шекспира Достоевский изучал "все типы страстей, темпераментов, подвигов и преступлений". Если хотите, он сам шел по пути, проложенному Страстным Пилигримом. Если хотите, "Мера за меру" - предтеча "Преступления и наказания". Я имею в виду не содержание, а мировидение. Для Достоевского Шекспир был тем эталоном, по которому он выверял не только своих первых героев - Карамазова, Ставрогина, Настасью Филипповну, но и безымянную крестьянку, доведенную побоями до самоубийства. Эта женщина, в другой обстановке, могла бы быть какой - нибудь Юлией или Беатриче из Шекспира, Гретхен из Фауста... И вот эту-то Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку! Достоевский рано приобщился к Шекспиру, еще 17-летним юношей вдумываясь в философию Гамлета и в письмах из инженерного училища признавая его недосягаемым творческим образцом. Культ Шекспира Достоевский сохранил до конца жизни. Как и следовало ожидать, Достоевского привлекали самые философские герои Шекспира - поэтому столь велик его интерес к "Гамлету", "Отелло", "Генриху VI". Именно главных героев этих пьес он столь часто упоминает в своих произведениях, использует для развенчания "современных Гамлетов", циников и лицемеров. Явный отпечаток гамлетизма, в понимании этого явления Достоевским, несут на себе князь Валковский, Фома Опискин, Ставрогин, которого мать сравнивает с датским принцем, чахоточный Ипполит, терзаемый гамлетовским вопросом, рефлектирующий Версилов, наконец, Иван Карамазов, ссылающийся в споре с Алешей на трагедию Шекспира. Вполне возможно, что гамлетовские сомнения и отчаяние писатель находил в Алексее Ивановиче, герое романа "Игрок", которому дал реплику принца: "слова, слова и слова" и в парадоксалисте "Записок из подполья". Недаром последний, услыхав пошлую тираду, что "Шекспир бессмертен", демонстративно "презрительно захохотал", "выделанно и гадко фыркнул": сам-то он понимает Шекспира, думалось ему, этому "усиленно сознающему" человеку, в котором рефлексия парализует действие. Гамлетовские слова кричит в "Подростке" Аркадий, услыхав о гибели Крафта: "Великодушный человек кончает самоубийством; Крафт застрелился - из-за идеи, из-за Гекубы... Впрочем, где вам знать про Гекубу!.." Наконец, Митя Карамазов, приняв твердое решение пустить себе пулю в лоб, жалуется Перхотину: "Грустно мне, грустно, Петр Ильич. Помнишь Гамлета: "Мне так грустно, так грустно, Горацио... Ах, бедный Йорик!" Это я, может быть, Йорик и есть. Именно теперь я Йорик, а череп потом". Достоевский постоянно и настойчиво возвращался к гамлетовскому вопросу, потому что за размышлениями о загробной жизни скрываются сомнения в бессмертии души и, в конечном итоге, главный вопрос, которым писатель, по его собственному признанию, "мучился сознательно и бессознательно всю... жизнь - существование Божие". Хотя шекспировские реминисценции у Достоевского редко связаны с раскрытием души героев, ориентировка на Шекспира всегда явственна и постоянна. Характерный пример - работа над "Идиотом", трансформация образа князя Мышкина. Сперва он мыслился трагическим злодеем, приходящим к очищению через страдание, и в числе его прообразов оказывался Яго. На раннем этапе работы, 18 октября 1867 г. писатель сделал такую запись: "План на Яго. При характере Идиота - Яго. Но кончает божеств<енно>. Оступается и проч. NB. Всех оклеветал, перед всеми интриговал, добился, деньги взял и невесту и отступился". Таким образом. "Идиот" сперва представлялся Достоевскому неким коварным интриганом и авантюристом. Дальнейшие записи, уточняющие и развивающие характер и поведение Идиота-Яго, показывают, как, отталкиваясь от шекспировского героя, писатель старался психологически обосновать его ненависть к людям. Особенно интересовало его раскрытие душевных движений и поведения "русского Яго" в новом аспекте, отсутствующем в трагедии, - в любви. Однако эти поиски не были завершены в связи с полным изменением замысла и переориентировкой героя на Христа и Дон Кихота. К шекспировским реминисценциям принадлежит и сравнение героя "Бесов" Николая Ставрогина с принцем Гарри, наследником престола, а затем английским королем Генрихом V в исторической хронике "Король Генрих IV". Одна из глав так и названа "Принц Гарри. Сватовство" (ч. I, гл. 2). Сравнение это делает другой герой романа - Степан Трофимович Верховенский, идеалист 40-х годов, убежденный западник и страстный поклонник Шекспира. Желая утешить мать Ставрогина - Варвару Петровну, взволнованную слухами о "безумных кутежах", о "какой - то дикой разнузданности" и бретерстве сына, "Степан Трофимович уверял ее, что это только первые, буйные порывы слишком богатой организации, что море уляжется и что все это похоже на юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом, Пойнсом и мистрис Квикли, описанную у Шекспира". Чаще всего мы встречаемся у Достоевского с Отелло, Гамлетом и Фальстафом. Увлечение "Отелло" было столь велико, что в 1879-1880 годах Достоевский несколько раз предлагал в салоне Штакеншнейдеров поставить любительскую пьесу и себя в роли Отелло. Тема Отелло - одна из центральных в "Подростке". У Версилова тоже "разможжена душа", потому что он лишился идеала: обожая Ахмакову, он испытывает "самое искреннее и глубочайшее неверие в ее нравственные достоинства". Между тем Ахмакова. как и Дездемона, представлена идеалом нравственного совершенства, ума, красоты. Параллельность финальных сцен очевидна: подобно тому как мавр целовал перед убийством спящую жену свою, Версилов дважды целует лежащую без чувств Ахмакову и затем пытается застрелить ее и застрелиться сам. Но Версилов не Отелло, не цельная чистая душа, а "рефлексер", переживающий раздвоение личности. Он действует импульсивно, почти теряя рассудок, и ему не удается ни убить, ни покончить с собой. Тема Фальстафа занимает в творчестве Достоевского меньшее место: m-r M в "Маленьком герое", купчик Архипов в "Униженных и оскорбленных " ("Бестия и шельма... Иуда и Фальстаф, все вместе"), чиновник Лебедев и генерал Иволгин в "Идиоте", Лебядкин в "Бесах". Фальстафы Достоевского - мерзость мира, "особая порода растолстевшего на чужой счет человечества, которая ровно ничего не делает, которая ровно ничего не хочет делать и у которой, от вечной лености и ничегонеделания, вместо сердца кусок жира". Академик Е. В. Тарле писал А. Г. Достоевской: "Достоевский открыл в человеческой душе такие пропасти и бездны, которые и для Шекспира и для Толстого остались закрытыми". Психологический анализ у Достоевского тоньше, значительнее, глубже, нежели у Шекспира: то, что Шекспир только обозначил, наметил, изобразил извне, Достоевский показал изнутри. Что у Яго или Макбета преступная воля или страсть, то у Раскольникова, Свидригайлова, Смердякова, Верховенского - структура сознания, анатомия подкорки, патологоанатомия, болезненные состояния, психиатрия. По мнению Тарле, шекспировские заветы и традиции осуществил вполне только Достоевский, и за 250 лет, их разделяющих, не было никого, кто бы понял и оценил Шекспира так хорошо, как Достоевский. Именно Достоевский продолжил и развил психологизм "знатока человеческого сердца", дав блестящее в художественном отношении изображение человеческой ненависти, жестокости, честолюбия, гнева, ревности, корысти, безумия... ШЕКСПИР И ЧЕХОВ И все же в российской словесности дух Шекспира был ближе всего духу Чехова. Речь идет не о пересечениях призрака "черного монаха" с тенью отца Гамлета или зависимости хамелеона от Озрика, даже не о многочисленных шекспировских аллюзиях в рассказах и повестях А. П. Чехова ("Барон", "Колхас", "Пари", "Рассказ без конца", "Три года", "Моя жизнь" и т.д.), а о гамлетизме и шекспиризме Чехова, его шекспировском видении жизни, контрасте высокого строя шекспировских трагедий и пошлости российской жизни, пародировании и фарсовом снижении Шекспира на русской почве: "Но я гнилая тряпка, дрянь, кислятина, я московский Гамлет. Тащите меня на Ваганьково". Чехов довел тургеневский уровень снижения русского гамлетизма до леонидандреевского, до беловского, до бальмонтовского. Чехов хотел видеть людей необыкновенными - как Отелло или Гамлет, - а видел юродивыми, жалкими, ничтожными, и в этом видении не отдалялся, а сближался с Бессмертным Уильямом. "По капле выдавливать из себя раба" - это тоже влияние Шекспира на Чехова. Рассказы Чехова 80-х годов изобилуют шекспировскими реминисценциями: "Талант", "Писатель", пьеса "Леший", "Рассказ старшего садовника", "Огни", "Скучная история" - и др. Платонов в "Пьесе без названия" и главный герой "Иванова" - из породы русских Гамлетов. Станиславский считал Чехова продолжателем шекспировских традиций и говорил, что Шекспира надо играть как Чехова - не стилистически, а артистически, играть полутона и паузы, играть молчание Шекспира. И сам "разрабатывал" Шекспира по чеховским канонам. Артур Миллер считал, что Чехов ближе к Шекспиру, чем кто бы то ни было другой. Критики называли "Чайку" шекспировской пьесой Чехова и улавливали в сцене представления пьесы Треплева сходство со "сценой мышеловки". А. П. Чехов-М. В. Киселевой: Я не знаю, кто прав: Гомер, Шекспир, Лопе де Вега, вообще древние, не боявшиеся рыться в "навозной куче", но бывшие гораздо устойчивее нас в нравственном отношении, или же современные писатели, чопорные на бумаге, но холодно-циничные в душе и жизни. Я не знаю, у кого плохой вкус: у греков ли, которые не стыдились воспевать любовь такою, какова она на самом деле в прекрасной природе, или у читателей Габорио, Марлита, Пьера Бобо (П. Д. Боборыкина)? Путь Дж. Гилгуда к Шекспиру лежал через Чехова, в свою очередь истолкованного им в шекспировских традициях английской сцены. Треплев был для Гилгуда "Гамлетом в миниатюре". Гилгуд начинал с Треплева, а кончал Макбетом. МЫ Не только мы обязаны ему, но и он кое-чем обязан нам. С. Джонсон Шекспировская традиция пронизывает постшекспировскую культуру. По силе шекспировских влияний можно судить о ее мощи. По степени воздействия Шекспира можно определить ее развитость. По отсутствию... Мы много написали о Шекспире, пьесы Шекспира не сходили с наших сцен, русская культура XIX века находилась под интенсивной шекспировской иррадиацией. Но вот он, главный симптом нашей культуры: значение шекспировского наследия в развитии советской литературы - пшик. Даже наши служивые не смогли выполнить заказ партии: проследить влияния. Много наговорено о "реализме" и "жизненности" Шекспира, но вот незадача: социалистическому реализму он был ненужен, "реальному гуманизму" гуманизм Шекспира пришелся не ко двору, социалистическому человековедению шекспировская правда о человеке не потребовалась... "Марксисты находили в творчестве Шекспира могучую опору", но предпочитали не опираться на нее. Высоко держа "знамя Шекспира", верные Русланы водружали его на вышках ГУЛАГа... Читаю: "К сожалению, литературоведы еще почти не исследовали значение шекспировского наследия в развитии советской литературы". Но нет этого значения! Нет! Разве что - сама жизнь наишекспировского из времен... Оказалось, что самое шекспировское время вполне может обойтись без Шекспира, подменив его "закалкой стали", "цементом" и "брусками". Это говорю не я - наши вожди: Без нас, без нашей эпохи, которая, согласно слову Маркса, действительно переделывает мир, переделывает его согласно велению интересов пролетариата... такие явления, как Шекспир, были бы как бы бессмысленны. Да, мир вообще обрел смысл с появлением нас. Это наш субъективный идеализм: без нас - пустота... И Шекспир без нас - не Шекспир, и история - не история, и человек - не человек, а... Горький: Исторический, но небывалый человек, Человек с большой буквы, Владимир Ленин, решительно и навсегда вычеркнул из жизни тип утешителя, заменив его учителем революционного права рабочего класса. Вот этот учитель, деятель, строитель нового мира и должен быть главным героем современной драмы. А для того, чтоб изобразить этого героя с должной силой и яркостью слова, нужно учиться писать пьесы... у Шекспира. Ну, и с кого же писать? Кого Горький выше всего ценил в Шекспире? - Калибана! Не верите? Что ж, откройте книгу "Шекспир в мировой литературе", откройте на странице 23, читайте... О том же и в том же "ленинском" стиле писали и другие наши корифеи, хоть тот же Л. Леонов: Железная поступь наших будней требует монументальности, "шекспировской площадности"... Вот и ровняли площадки для строительства ГУЛАГа... Удивительно, что наши вообще не отвергали обскуранта и демофоба Шекспира, как это с коммунистической прямолинейностью делали Фриче, Вишневский, а у них - Эрнст Кросби, прямо назвавший Шекспира антинародным. Да, это так: менее всего лгали борцы с "буржуазным искусством" первого призыва - Фриче, Погодин, Вишневский и иже с ними. Именно Фриче и Вишневский, Шекспира отвергающие, сказали правду о нем, а именно, что "Шекспир и реализм несовместимы", что "Шекспир насквозь гиперболичен, чрезмерен, сверхреален или уходит куда-то всегда в сторону от реального", что Шекспир изображал народ как слепую и тупую чернь. Как там у В.Вишневского? - ""Гамлет" - порождение нисходящего класса", "линия Гамлета - это линия реакционная, линия нисходящего класса, линия гибнущей аристократии". В. Фриче объявил Шекспира идеологом деградирующего дворянства и защитником колониальной экспансии, восславившим "угнетателя и колонизатора" и идеализирующим аристократию. Согласно Фриче, пока феодализм был еще крепок, в пьесах Шекспира преобладали жизнерадостные мотивы, когда же он понял, что мир этот обречен, он впал в глубокий траур и создал образы Гамлета, Отелло и Лира. Насколько Шекспир любил старый мир даже в его отрицательных сторонах, настолько он ненавидел новый, даже в его положительных проявлениях. Герцог Просперо, подающий в отставку, прощающийся с искусством и публикой, это весь старый аристократический мир с его блеском и его поэзией, который был так дорог поэту и который на его глазах тускнел и гас под напором серой и однообразной жизни демократии. Если его ранние пьесы были праздником роскоши и наслаждения, то в поздние врываются зловещие нотки тоски и мрачных предчувствий - плачей по уходящему миру. И это мрачное настроение все разрастается, становится грозным кошмаром и поглощает, как черная туча, голубой, сиявший солнцем небосвод. Там, где раньше виднелись светлые лица богов и богинь, выступают в сгущающемся мраке мертвенно-бледные маски привидений и дьявольские лики ведьм, освещенные отсветом адского огня. Луначарский и Горький как в воду глядели, говоря о Шекспире, что он "не может устареть для нас" - все демонстрируемые им мерзости человека - наши. И еще, говорил Луначарский, "его время было такое, когда человек мог выявить особенно ярко всю многогранность своего существа". Наше время куда многогранней: что там шутовские и бутафорские страсти - мордасти Страстного Пилигрима по сравнению с почвой, унавоженной человечиной. Даже шекспировской фантазии вряд ли хватило бы, чтобы представить себе путь из трупов длиной в сто тысяч километров. А ведь именно столько уложили... В. Шкловский сказал пророческие слова: трагедия Шекспира - это трагедия будущего. И хотя Шекспир не провидел масштабов трагедии, концентрированность трагического в Шекспире - это предвидение нас, ибо наша трагедия - трагедия нравственности, а это и есть главная тема Шекспира, заимствованная им у Данте и Средневековья. Маркс обнаружил в творчестве Шекспира яростный бунт человека против бесчеловечности товара, и здесь сведя полноту жизни и широту искусства к товарноденежным отношениям. Наш демиург только то и разобрал в Шекспире, что он "превосходно изображает сущность денег". А вот мало кому в нашей стране известный р-р-р-реакционный поэт Колридж восторгался в Шекспире не силой вообще, а силой единения alter et idem, меня и ближнего моего. Такова разница между "великим вождем" и "реакционным поэтом". Советское шекспироведение - во многом "пролетаризация" Шекспира, бесконечное "доказательство" того, что он наш, то есть борец за социальную справедливость, влюбленный в человека труда и красоту жизни. Другая сторона такого рода "доказательств" - "опровержение" символизма, модернизма и экзистенциализма Пророка бездн.