скольку они были им прежде частично освещены в статьях: "Шекспир в объятиях социолога", "Литературный критик", Э I, 1936; "Приземленный Шекспир", "Советское искусство", Э 24, 1936; "Классовый характер и народность в творчестве Шекспира", "Советское искусство", Э 36, 1936.}. Ренессанс - величайший переворот в культуре, пережитый человечеством в период позднего средневековья, когда развитие ремесел, торговли, рост городов, образование национальных монархий, открытие классической древности, обращение к природе и человеку открыли дорогу жизнерадостному свободомыслию, а гармонический, всесторонне развитый, цельный человек стал главной темой и идеалом гуманистического искусства, достигшего в то время необычайного расцвета. Это новое содержание философии, искусства и науки эпохи Ренессанса было порождено изменившимся характером общественных отношений и, в конечном счете, было обусловлено изменениями в экономике. Экономическую основу процесса составляли освобождение крестьян от крепостной зависимости и расцвет мелкого производства, при котором свободный производитель сам владеет средствами своего труда: крестьянин - полем, которое он возделывает, ремесленник - инструментами и сырьем. Благодаря этому каждый средневековый ремесленник не был еще искалечен разделением труда, он еще должен был уметь делать все, что возможно, при помощи своих инструментов. "У средневековых ремесленников еще есть известный интерес к своей специальной работе и к тому, чтобы делать ее хорошо, интерес, который мог подниматься до степени примитивного художественного вкуса" (Маркс и Энгельс, Собр. соч., т. IV, стр. 43). Этот промежуточный экономический строй мелкого производства исключительно благоприятен для расцвета художественной деятельности населения (что подтверждается также примером Греции эпохи расцвета). Экономический строй, образовавший почву Ренессанса, не мог длиться долго; он был лишь промежуточной ступенью между феодализмом и капитализмом. Но, несмотря на свою кратковременность, переходный характер и узкие, ограниченные масштабы производства и общества, эпоха Возрождения имеет огромное принципиальное значение для всей последующей истории культуры. Это было время, когда человеческая личность уже освободилась от сословно-феодальных, крепостнических, цеховых, религиозных пут и регламентации средневековья, но еще не попала в зависимость от новых уз - капитализма. Эпоха Возрождения явилась как бы ранним просветом в будущее человечества, намеком, смутным контуром всестороннего, гармонического развития человеческой личности, которое стало возможным на совершенно иной основе много столетий спустя, лишь в условиях бесклассового, социалистического общества. Эпоха Ренессанса, ранее начавшаяся в Италии, в разных странах приобретала различные особенности. В XV столетии земля Англии была усеяна мелкими крестьянскими хозяйствами, и лишь кое-где между ними встречались крупные поместья лендлордов. В городах достигло расцвета ремесло. "Взятое в целом - пятнадцатое столетие было хорошим временем для крестьян и рабочих и плохим временем для лендлордов", - пишет Дж. М. Тревельян ("English Social History". London, Longmas, 1944, p. 63). Мнение Тревельяна о трудностях для лендлордов в XV веке явно преувеличено, но исторические факты свидетельствуют о народном довольстве в Англии того времени. Этот экономический строй создал для Англии конца XIV - начала XV столетия возможность народного богатства, как пишет Маркс, "но возможность капиталистического богатства этим строем исключалась" ("Капитал", I, гл. XXIV, стр. 616, изд. 8-е). Это время, красочно описанное канцлером Фортескью, сохранилось надолго в памяти народа под названием "golden days of old merry England" - "золотая пора веселой старой Англии". Недаром XV столетие было периодом особенного расцвета народной поэзии в Англии и Шотландии. Песня звучала повсюду - в деревне, в городе, в замке, на поле, "песней начинались и песней заканчивались в Шотландии все общественные и частные дела; песни пела вся страна утром, днем, вечером, в минуты работы и отдыха, радости или горя... Дороги полны были бродячих музыкантов; состязания "волынщиков" были распространенным развлечением" {История английской литературы", т. I, вып. 1, стр. 218 (М. П. Алексеев, гл. 3).}. В XV веке своего высшего расцвета достигает английская народная баллада, где описаны подвиги народных героев и прежде всего - Робин Гуда, где сюжеты лирические и драматические полны веселой сказочной фантастики. На лужайках и полянах веселой старой Англии население играет драматические сценки, празднует весенние обряды с танцами и песнями. Творчество Шекспира органически связано с богатейшей сокровищницей народной поэзии и фольклором Англии, достигшими большого расцвета в XV столетии. Дж. Тревельян в той же книге пишет: "Это было не случайно, что шекспировские пьесы были больше поэзией, чем прозой, потому что аудитория, к которой он обращался, как, впрочем, и весь английский народ, и в селах и в городах привыкла именно к поэзии как к форме повествования, развлечения и передачи событий истории и повседневных и выдающихся событий современности. Не газеты и романы, а песни и баллады разносили по стране Автолик и его товарищи, чтобы насытить аппетиты жителей городских улиц и сельских дворов" ("English Social History", p. 202). Сам Шекспир с любовью говорит о "золотом веке" {В "Как вам это понравится" Шарль говорит о герцоге: "Они живут, как старый Робин Гуд английский... и проводят время беззаботно, как это делалось в золотом веке" (1, 2).}. Но недолго длился расцвет народного богатства веселой Англии. Дальнейшее развитие т_е_х ж_е с_а_м_ы_х экономических сил, которые высвободили производителя из экономических и духовных уз средневековья и создали расцвет мелкого частного производства в деревне и городе, приводит к уничтожению этой краткой передышки, ввергает народ Англии в полосу неслыханных бедствий и страданий. Маркс точно определяет время этого изменения: "Пролог переворота, создавшего основу для капиталистического способа производства, разыгрался в последнюю треть XV и первые десятилетия XVI столетия" ("Капитал", т. I, гл. XXIV, стр. 616, изд. 8-е). Основа процесса - превращение пашен в пастбища для овец и насильственная узурпация феодалами общинных земель, известная под именем "огораживания". Тщетны были попытки Генриха VII и Генриха VIII рядом законов приостановить процесс огораживания. Законы экономики оказались сильнее законодательства королей. Лорд-канцлер Генриха VIII Томас Мор в своей "Утопии" писал, что овцы, "обычно такие кроткие, довольные очень немногим, теперь, говорят, стали такими прожорливыми и неукротимыми, что поедают даже людей, разоряют и опустошают поля, дома и города" ("Утопия", стр. 59, изд. 1935 г.). Уничтожение феодальных дружин и расхищение монастырских земель при реформации еще более увеличили толпы пауперизированных, бывших обитателей веселой старой Англии. После того как они вместе с женами и детьми были согнаны с занимаемых ими земель, имущество их отнято, а дома снесены, после того как множество крестьян насильственно было превращено в бездомных бродяг и нищих, обреченных на гибель, их стало преследовать правовое законодательство Генриха VII, Генриха VIII, Эдуарда VI, Елизаветы, Иакова I. Все они издают жестокие законы против бродяжничества. Меры наказания: бичевание, отрезывание ушей, наложение клейма на лоб, щеку, грудь, смертная казнь. (По Голиншеду, только при Генрихе VIII было казнено 72 тысячи человек.) Таковы разительные перемены, произошедшие в Англии в течение нескольких десятилетий. "Мы ясно видим ту пропасть, - замечает Маркс, - которая отделяет минувший XV век от XVI. Английский рабочий класс из своего золотого века без всяких переходных ступеней попал в железный век" ("Капитал", т. I, гл. XXIV, стр. 617, изд. 8-е). Этот железный век был веком жизни и деятельности Шекспира. Как отразился этот ход английской истории на аристократии, крупных землевладельцах? "Последние, - пишет Энгельс, - ...уже давно были на пути к тому, чтобы стать... первыми буржуа нации. К счастью для Англии, старые феодальные бароны перебили друг друга в войнах Алой и Белой Роз. Их наследники, большей частью также отпрыски этих старых фамилий, вели, однако, свой род от столь отдаленных боковых линий, что они составили совершенно новую корпорацию. Их навыки и стремления были гораздо более буржуазными, чем феодальными. Они прекрасно знали цену деньгам и немедленно принялись вздувать земельную ренту, прогнав с земли сотни мелких арендаторов и заменив их овцами. Генрих VIII массами создавал новых лендлордов из буржуазии, раздавая и продавая за бесценок церковные имения. К тому же результату приводили беспрерывно продолжавшиеся до конца XVII столетия конфискации крупных имений, которые затем раздавались выскочкам и полувыскочкам. Поэтому английская "аристократия" со времени Генриха VIII не только не противодействовала развитию промышленности, но, наоборот, старалась извлекать из нее пользу" (Маркс и Энгельс, Соч., т. XVI, ч. 2, стр. 298). Учет этих специфических противоречий английского Ренессанса необходим для понимания важных вопросов творчества Шекспира. В Англии социальные элементы, заинтересованные в буржуазном развитии страны, выступали в XVI веке не вместе с народом против феодальной аристократии {Как это произошло в Англии лишь во время Кромвеля в революции 1648 г., а во Франции - в 1789 г.}, а, наоборот, вместе с аристократией против народа. При этом главным стержнем была новая аристократия, "дитя своего времени, для которого деньги являлись силой всех сил" (Маркс, "Капитал", т. I, гл. XXIV, стр. 616, изд. 8-е). Таким образом, в Англии наблюдается своеобразное явление: один и тот же класс - феодальная аристократия - постепенно начинает пользоваться методами буржуазного обогащения, не отказываясь в то же время и от своих прежних феодальных привилегий, и методов и заставляя их служить новым целям. Нас все эти экономические и исторические черты интересуют в той мере, в какой они объясняют, как своеобразие английского Ренессанса могло отразиться на человеческих характерах, на их внутреннем мире, целях и поступках, то есть на всем том "сложении и возрасте века" (the very age and body of the time), которое отразил Шекспир в великолепном зеркале своего искусства. 3 Стало привычкой утверждать: Шекспир - гуманист; гуманизм вотрется со средневековьем; Шекспир - борец против темной ночи средневековья, певец свободы человеческих чувств и разума и т. д. Все это так, но о каком средневековье идет здесь речь? Шекспир как гуманист опирался на своих предшественников, гуманистов Италии, и, конечно, присоединялся к их идеям в отношении средневековья. Но ему не было надобности главный свой удар направлять против культа грубой силы и кулачного права короля Стефана, против иссушающего человеческую природу аскетизма церкви, против права первой ночи феодала, против фанатизма религиозных войн, против мрачных суеверий средневековья и т. п. Не эти вопросы ставила перед Шекспиром современная ему жизнь Англии, так как в Англии крепостная зависимость фактически исчезла в конце XIV века, то есть почти за двести лет до рождения Шекспира. Конечно, когда в том или ином историческом произведении Шекспир встречается с таким типично средневековым материалом, он решительно выступает как гуманист (как, например, в изображении, династических феодальных войн Иорков и Ланкастеров или родовой вражды Монтекки и Капулетти, и т. д.), но, повторяем, эти задачи Шекспир решает попутно. Они были скорее характерны для более раннего, первого этапа гуманизма, когда надо было еще провозглашать и отстаивать признание прав личности на свободное развитие, возвещать вновь открытую силу человеческого разума. Шекспир принадлежит ко второму, более позднему периоду гуманизма, когда свободное от средневековья развитие личности уже стало реальным фактом а не программой, и когда самостоятельные, рассчитывающие только на свои силы индивидуумы, отбросив прежние нормы средневековья (авторитет короля, святость патриархальных связей, веру в загробную кару за грехи и т. д.), став на путь индивидуализма, с настойчивостью и страстью добиваются осуществления их собственных личных целей, рассматривая при этом всю совокупность общественных условий лишь как арену для своей деятельности. Поэтому главным, важнейшим вопросом для Шекспира был вопрос об отношении к идеалам гуманизма не средневековых, а новых, бурно развивающихся сил складывающегося буржуазного строя. Это не значит, что Шекспиру не приходилось сталкиваться с проявлениями средневековья, но эти проявления были теми, которые были унаследованы и сохранены от старого времени как средства для достижения ренессансными индивидами Англии их личных, корыстных целей. Так, например, массовые казни безземельных крестьян, отрезывание ушей и клеймение нищих - это средневековье, но средневековье, усыновленное сознательно эпохой буржуазного становления Англии. Так, например, ростовщичество с его безжалостной волчьей хваткой есть средневековье, но сохраненное и усовершенствованное в практике новой денежной знати Англии XVI века, готовой в любое время ради выгодной ренты и грамма золота вырезать фунт мяса у должника. Так, например, вероломство, клятвопреступления, подкупы, интриги, тайные убийства и все другие способы средневековой борьбы с сильными конкурентами переходят в распоряжение современных Шекспиру верхних слоев общества. Именно в Англии, где преемственность от феодализма к капитализму сохранялась в лице людей одного и того же класса - крупной земельной аристократии, наблюдается в методах их деятельности такая же преемственность средств из арсенала средневековья, приспособленных к новым целям буржуазного обогащения. Шекспир имел возможность вплотную наблюдать в Англии XVI века не только гигантское столкновение двух эпох - феодализма и капитализма, но и перерастание одной в другую и своеобразный сплав худших элементов феодального и буржуазного хищничества в лице современного ему нового дворянства, окрепшего при Генрихе VIII и Елизавете. Это обстоятельство из всех европейских стран того времени именно в Англии приобрело силу персонифицированной наглядности, раскрыло перед Шекспиром антигуманистический характер не только глухого средневековья, но и зарождающейся буржуазной эры. Трудно, даже невозможно было бы разграничивать и различать, что именно в эгоистической практике, низменных методах и чертах характера того или иного стяжателя относится к средневековью, а что - к новому времени. Да в этом и не было надобности. Так, например, в "Ричарде II" Шекспир показывает ослепление человека короной как фетишем феодальной власти сюзерена. В "Генрихе VI" Шекспир показывает ослепление людей (отец, убивающий сына; сын, убивший отца) золотом как фетишем покупательной власти богача. В "Генрихе IV" з рассуждениях о короне и ее силе, извращающей человеческие отношения (сцена Генриха IV с сыном), Шекспир объединяет оба эти момента, говоря о короне и как о королевском венце и как о кольце золота одновременно. Шекспиру было ясно, какие силы уродуют, калечат, развращают высвободившуюся человеческую личность эпохи Ренессанса. И он как гуманист, выступая во имя всестороннего, гармонически развитого человека, видел свой идеал, в отличие от большинства других гуманистов, в таком человеческом развитии, которое будет исключать все формы не только феодального, но и буржуазного уродования личности. В этом - величайшая народность Шекспира, и в этом Шекспир особенно близок советской, социалистической культуре. Для Шекспира свобода индивида означала не пластическое спокойствие наслаждающихся своим Гармоническим совершенством богов Греции, а прежде всего активную деятельность человека, его самостоятельные поступки. И какую бы страну и эпоху ни избирал Шекспир для своих произведений, будь то Афины или Рим, Датское королевство или Венецианская республика, донорманнская Британия или протестантская Англия, - всюду и всегда характеры шекспировских героев уже проникнуты этим ренессансным пониманием деятельной свободы личности. И здесь мы подходим к центральному вопросу, который в упор был поставлен перед Шекспиром современной ему жизнью. К чему привела эта самостоятельность индивидов общество и самого ренессансного человека? Каждый из этих свободных индивидуумов, проникнутый односторонним сознанием своей правоты и твердо добивающийся своей цели, сталкивается в этом своем стремлении с различными препятствиями и прежде всего с другими свободными индивидами (столь же твердыми в одностороннем сознании своей правоты), стремящимися со страстью к своим целям. Таким образом, осуществление личной цели каждого свободного, убежденного и деятельного индивида той эпохи было возможно лишь путем причинения ущерба другим, тоже убежденным и одержимым своими страстями и целями индивидам, которым тоже эпоха Ренессанса дала свободу и простор для их деятельности. Поэтому утвердить свою правоту в жизни свободный индивид мог лишь путем непризнания свободы и нарушением правоты других индивидов. Это столкновение и образует трагическую коллизию произведении Шекспира {Которые существенно отличаются от античной трагедии гораздо большей свободой деятельности индивидов, направленной на достижение их личных целей.}, коллизию, в которой, как это заметил уже Гегель, "трагические герои столь же виновны, сколь и невиновны" ("Эстетика", т. III, "Принцип трагедии, комедии и драмы". Hegel, Samtliche Werke, В. XIV, s. 552, Stuttgart, 1928). И эта коллизия дана была Шекспиру самой жизнью, глубокое, гениальное отображение которой в силу законов реализма и создало шекспировские трагедии. Возьмем для примера хотя бы исторические хроники. Вступление на престол Ланкастеров было явным нарушением наследственных прав внутри династии Плантагенетов Ланкастерами, потомками не старшего, а лишь четвертого сына короля Эдуарда III, герцога Гонта Ланкастерского; это было грубейшим нарушением не только прямых прав первого рода (старшего сына Эдуарда III - Эдуарда Черного Принца - Ричарда II), но и прав следующего за ним рода герцога Кларенса (чье потомство, вступив в брак с потомком сына Эдуарда III - Эдмунда Йоркского, как бы удвоило свои права на престол в лице Ричарда, герцога Йоркского, так как мать его была из рода Кларенсов, а отец - из рода Иорков). Это нарушение законных наследственных прав старшего сына (а в случае его смерти - второго за ним сына и т. д.). столь незыблемых не только в жизни королевской династии, но и во всей жизни феодальной Англии того времени, было, так сказать, явной неправотой со стороны Болингброка, герцога Ланкастерского, отнявшего престол у законного короля Ричарда II и объявившего себя королем Генрихом IV. Но и Ричард II, еще будучи королем, нарушил законные права Ланкастеров, слишком сильного и опасного для него рода, и отправил в длительную ссылку своего кузена Болингброка, заранее рассчитав, что за время этой ссылки старый отец Болингброка, Гонт Ланкастер, умрет и тогда все его богатые имения, ввиду того, что старший сын и законный наследник находится в изгнании, перейдут в собственность короля Ричарда II. И герцог Иорк резонно замечает Ричарду II, что, нарушая право наследия Болингброка, он тем самым подрезает сук, на котором сидит сам: "Что же, отними у Гирфорда наследство, У времени - обычные права, Тогда пусть день не следует за утром, И сам собой ты перестанешь быть: Ведь если ты король, то только в силу Священных прав преемства и наследства". ("Король Ричард II", II, 1). Так в самой завязке династической борьбы Алой и Белой Розы Шекспир показывает частичную правоту каждой из борющихся сторон и переплетение их законных прав с далее идущими незаконными претензиями. Если это видно при самой завязке событий, то дальше картина осложняется еще более, так как Ланкастеры (кроме последнего из них, святоши Генриха VI) оказались по своим личным качествам королями, более полезными для развития Англии, которая именно при Генрихе IV и особенно при Генрихе V преодолевает своевластие феодальных родов и становится могущественным централизованным абсолютистским государством, внутри которого быстро происходит сплачивание Англии в одну нацию. И Генрих IV, умирая, хочет убедить себя и своего старшего сына, принца Генриха, что если он сам захватил корону, нарушив права наследования Ричарда II, то его сын уже получает корону от отца, то есть по наследству, и будет, таким образом, по праву законным монархом Англии, где наконец водворятся мир и покой. Но логика феодальной династической борьбы опровергает эти расчеты. Уже Ричард II, назвав Нортумберлэнда, изменившего ему, лестницей, по которой Генрих IV взошел на трон, точно предсказал Нортумберлэнду дальнейший ход событий: "Тебе казаться будет, Хотя б полцарства отдал он тебе, Что все-таки вознагражден ты мало, Затем, что ты помог ему взять все; А он, узнав, как ловко ты умеешь Сажать на трон монархов незаконных, Подумает, что ты когда-нибудь. Из-за пустой какой-либо обиды, Найдешь пути, чтоб свергнуть и его С предательски похищенного трона". ("Король Ричард II", II, I). Пророчества Ричарда II быстро сбылись, и те же дворяне, которые помогли Генриху IV стать королем, становятся заговорщиками против него. Вустер Перси резонно замечает Нортумберлэнду и другим: "Как мы себя спокойно ни держали б, Король все ж будет помнить, что у нас В долгу он, и считать, что мы считаем Себя не получившими уплаты, Пока не улучит он час, чтоб с нами Все счеты свесть". ("Генрих IV", ч. 1-я, акт I, сцена 3-я). Но и сведением счетов нельзя прекратить борьбы. И Скруп, архиепископ Йоркский, говорит о Генрихе IV: "Узнал он, что, врага предавши смерти, В наследниках двух новых наживешь. Что выполоть нельзя все королевство, Как подозрительность его хотела б. Его враги с друзьями так срослись. Что чуть врага он хочет вырвать с корнем, Как должен вместе расшатать и друга". ("Генрих IV", ч. 2-я, акт IV, сцена 1-я). И действительно, борьба двух сильных ветвей королевского рода Плантагенетов - Ланкастеров и Иорков - втянула в сложную цепь взаимоотношений все другие дворянские роды Англии, связанные между собой к тому же многочисленными родственными, семейными, кровными узами. Общая картина переплетения линий действующих лиц и семейств, их целей и страстей становится все сложнее, дети и родители иногда примыкают к противоположным лагерям. Число законных и незаконных прав, их нарушений, обид, справедливых и переходящих в несправедливые требований усиливается все больше и больше, и вскоре совсем уже невозможно определить, на чьей стороне право и где его границы. В общем итоге во время борьбы Алой и Белой Розы, борьбы, насчитывающей двенадцать больших битв и множество стычек, заговоров, казней и т. д., погибли восемьдесят принцев, а также и сотни представителей феодальной знати; старое феодальное дворянство Англии было почти полностью уничтожено. Почти о каждом герое шекспировских хроник можно сказать, таким образом, что он является трагическим героем, который столь же виновен сколь и невиновен. Но то же самое можно сказать и про героев других трагедий Шекспира. Стремясь к осуществлению своих целей, главные из которых - жажда власти, жажда золота, честолюбие, любовь, эти люди, чувствующие в себе переизбыток кипящих сил, не останавливаются ни перед чем. Каждый из них имеет свои доводы. У одного это - священное право наследования, незаконно нарушенное другими людьми, у другого - право богато одаренной от природы натуры, которой, наоборот, мешает соблюдение законов о наследовании, у третьего - справедливая месть врагам за вред, причиненный его родственникам, кровная связь с которыми для него священна, у четвертого - напротив, сила любовной страсти, которая разрывает все его родственные, семейные и кровные связи, и т. д. Все правые и неправые цели и побуждения переплетаются в сложном взаимодействии и вступают в борьбу с другими целями, стремлениями и страстями других людей, а также с установившимися обычаями, нравами, законами и в этих своих столкновениях и борьбе образуют бурлящий, стремительный поток, размывающий вековые устои старого миропорядка с катастрофической быстротой. При этом ход событий таков, что большей частью сами эти деятельные герои шекспировских трагедий становятся жертвой своих поступков, как благородных, так и низких - в равной мере, и погибают в силу необходимого развития ими же самими вызванных событий (Лир, Макбет, Отелло, Кориолан, Ромео и Джульетта, Юлий Цезарь и т. д.). Шекспир не обеляет и не очерняет героев своих трагедий, его реалистическая тенденция коренится гораздо глубже: объективно раскрывая обстоятельства и движущие мотивы поступков своих героев, вместе с тем он показывает неизбежность их гибели. В трагедии Шекспира герои гибнут чаще всего потому, что они нарушили устоявшийся порядок мира, нарушили взаимосвязь и соподчиненность всех степеней, от кровных связей внутри семьи и рода до патриархальных связей феодала с его крепостными, цехового мастера с его ремесленниками и, наконец, до многообразных отношений вассалов с сюзереном - королем. Все эти связи, имеющие "элемент одушевленности" (Маркс) {Маркс и Энгельс, Об искусстве. Изд. 1937 г., стр. 83.}, играют важную роль в жизни феодального общества. Разложение этих связей и обозначил Шекспир знаменитой фразой Гамлета: "Век вывихнут, - о проклятое зло, Что я рожден его вправить!" (II, 5) Как истолковывал сам Шекспир последствия такого изменения для жизни общества, свидетельствует монолог Улисса в "Троиле и Кресиде", где Улисс объясняет, как важны порядок и соподчиненность всех степеней в природе и в обществе и что происходит, если эту устоявшуюся согласованность нарушить: "Сами небеса, планеты и этот центр Соблюдают степень, приоритет и место. Постоянство, направление, пропорцию, своевременность, форму. Закон и обычай во всей строгости порядка; И поэтому славная Планета - Солнце В благородном величии водворено на трон небесных сфер Среди других планет, его врачующее око Поправляет нездоровые отклонения злых планет И устремляется беспрерывно, подобно посланцам короля, На добрых и на злых; но если планеты В злом смешении бредут к беспорядку, Что за бедствия и что за предзнаменования! Какой мятеж! Какое бешенство моря! Сотрясение земли! Что за буйство в вихрях! Страхи, перемены, ужасы Отвлекают и расщепляют, раздирают и вырывают корни Единства и гармонического спокойствия государств Полностью из их закрепленного состояния! О, если потрясена степень закономерности, Которая есть лестница ко всем высоким замыслам, Предприятие становится больным. Как могли бы сельские общины, Степени в учениях и братства в городах, Мирная торговля при разделенности берегов, Первородство и обусловленность рождением. Прерогативы возрастов, корон, скипетров и лавров, - Как могло бы все это стоять на своих надлежащих местах, Если бы не степень закономерности? Выброси только ее, расстрой эту струну И послушай, что за диссонанс последует! Всякая вещь встречается друг с другом Только в борьбе: связанные воды Должны будут поднять свои пучины выше, чем берега, И сделают раскисшим весь этот твердый земной шар; Сила должна будет стать господином слабости, И жестокий сын должен будет поразить своего отца насмерть; Сила должна будет стать правотой, или, скорее, правота и неправота, Между чьими бесконечными спорами находится справедливость, Должны будут потерять свои имена, так же как и справедливость. Тогда каждая вещь перерастает в силу, Сила в желание, желание в алчность; И алчность, волк вселенной, Так дважды подкрепленный желанием и силой, Должен превратить и всю вселенную в свою добычу И наконец сожрать самого себя". (I, 3). Как в этом отрывке, так и в других у Шекспира часто встречается сравнение законов общественного порядка с незыблемыми законами природы. Герои трагедии Шекспира высказывают эти сравнения с глубочайшей убежденностью в том, что нарушение устойчивых общественных связей приведет страну к таким же катастрофическим последствиям и хаосу, какие бывают в результате стихийных бедствий природы. Взгляды того времени вообще не проводили резкой грани между жизнью природы и общества, человек (в отличие от схоластических доктрин средневековой церкви) рассматривался как высшее проявление природных сил. Можно себе представить, сколь прочными, незыблемыми и вечными представлялись людям той эпохи общественные связи, которые были закреплены кровными, родственными, так сказать непосредственно природными, отношениями. Отношения между отцом и детьми, между братьями и т. д. (вплоть до более отдаленных степеней родства) считались священными. А ведь эти-то родственно-патриархальные связи были одной из важнейших опор в феодальном обществе {Где право первородства, степени родства определяли наследников как на королевский престол всей Англии, так и на захудалую ферму в Ланкашире.}, поэтому нарушение таких кровных, природно-общественных связей представлялось людям того времени потрясением основ существующего в мире порядка. И это заблуждение не носило характера личной ошибки героев. Оно было исторически обусловлено. В нем отчетливо выразилась проблема трагического у Шекспира. Маркс писал: "Трагической была история старого порядка, пока он был предвечной силой мира, свобода же, напротив, - личной прихотью, другими словами: покуда он сам верил и должен был верить в свою справедливость. Покуда старый порядок, как существующий миропорядок, боролся с миром, еще только рождающимся, на его стороне было всемирно-историческое заблуждение, но не личное. Гибель его и была поэтому трагической" (Маркс и Энгельс, Собр. соч., т. I, стр. 402). Трагические герои Шекспира всегда поэтому цельные личности, великие характеры. Отличаясь от персонажей других драматургов исключительной многосторонностью и широтой характеров (о чем писал Пушкин), шекспировские герои в то же время обладают определенностью, полной значимости. Мало сказать, что они убеждены в своей правоте, - перед ними никогда не возникала даже возможность сомнения. Они поэтому и полны пафоса деятельности и до конца остаются верны себе, будет ли этот конец их победой или гибелью. Они не выбирают из многих возможных целей какую-то одну. Их цель с самого начала одна и находится как бы внутри их характера, и ее они осуществляют без колебаний и раздумий. В изображении этой односторонности и твердости проявляется вся сила реализма Шекспира: герои действуют так потому, что такие они есть. Каждый убежден в своей правоте, верит, что достигнет своей цели, а если не достигнет - сам виноват, что проиграл игру, и мужественно идет на эшафот, так и не осознав неизбежной предрешенности своей гибели. Трагическая коллизия и трагическая развязка возникают уже как результат столкновения и борьбы этих полярных сил, представленных цельными и решительными характерами героев. Таковы все хроники Шекспира, таковы же и все его трагедии. Все - за исключением "Гамлета". Достаточно напомнить знаменитый монолог Гамлета, чтобы стало осязательным коренное отличие характера Гамлета от характеров других трагических героев Шекспира: "Быть или не быть - вот вопрос. Благороднее ли молча терпеть Пращи и стрелы яростной судьбы Или поднять оружие на море бед И, восставши, покончить их? Умереть - уснуть, - Не больше; и сказать, что сном кончаем мы С болью сердца и с тысячью природных мук - Уделом тел живых, - вот конец, Которого искренне можно лишь жаждать. Умереть - уснуть; Уснуть! быть может, видеть сны! А! здесь камень преткновения. Ибо в этом сне смерти какие сновидения могут притти. Когда мы сбросим прочь губительную петлю суеты, - Здесь причина нашей нерешительности, здесь причина. Делающая бедствие столь долговечным, Потому что кто стал бы сносить бичи и унижения века, Неправоту угнетателя, надменность гордеца, Терзания любви неразделенной, законов волокиту. Наглость чиновных учреждений и уколы, Которые достойная заслуга терпит от ничтожества. Если бы он сам мог кончить все счеты с жизнью Простым кинжалом? Кто стал бы сносить бремя, Стонать и обливаться потом под гнетом жизни? Но это страх чего-то после смерти, - Неоткрытой страны, из пределов которой Ни один путешественник не возвращается, - смущает волю И заставляет нас скорей сносить все беды, которые у нас есть, Чем мчаться к другим, о которых мы ничего не знаем. Так сознание превращает в трусов всех нас, И так решимости природный цвет Весь чахнет от бледного света мысли, И предприятья высшего размаха и значимости Сообразно с этим свой ход сворачивают в сторону И теряют имя действия". (III, 1). Этот замечательный монолог, ясный сам по себе и ясно раскрывающий характер Гамлета, окончательно запутан целой армией комментаторов, центральное место уделяющих мысли о самоубийстве и усматривающих в ней доказательство слабой воли Гамлета. К этой мысли Гамлета мы еще вернемся; сейчас лишь отметим, что она появляется и исчезает в середине монолога. Первый раз слова "умереть - уснуть" сказаны Гамлетом тогда, когда он еще не думал о самоубийстве, и мысль о смерти явилась как понимание необходимого итога противоборства человека, восставшего с оружием в руках против моря бедствий. И то в начале фразы Гамлет надеется "покончить с ними" и уже в следующих словах разъясняет себе, что человек, решившийся на такое восстание против бед, обречен на гибель, но и в этом случае смерть, обретенная в борьбе, будет для него окончанием бытия, жизни, то есть окончанием бедствия. Во всех этих словах нет еще мысли о самоубийстве. И в конце монолога, когда Гамлет говорит о "предприятиях высшего размаха и значимости", которые сворачивают свой ход в сторону под влиянием бледного света мысли, - ясно, что под этими предприятиями Гамлет имеет в виду борьбу против моря бедствий и уж никак не удар простым кинжалом, никак не самоубийство. Почему жизнь представляет собой "море бедствий", Гамлет раскрывает в монологе с убежденностью и страстностью гуманиста, ценой личных страданий и силой мысли освободившегося от всяких иллюзий. Вспомним, что Гамлет был обманут самыми близкими ему людьми в своих самых чистых человеческих чувствах: в сыновних - матерью, в кровно-родственных - дядей, в любовных - Офелией, в дружеских - Розенкранцем и Гильденстерном. Глубокие эмоциональные страдания Гамлета пробудили его ум и помогли увидеть и понять окружающий его таким, каков он есть. Это место монолога Гамлета справедливо сравнивают с 66-м сонетом Шекспира, где повторяются те же мысли о торжестве зла, глупости и ничтожества над благородством, честностью и талантом, но уже высказанные от лица самого Шекспира. Примерно к тому же времени, что и "Гамлет" (написан, вероятно, в 1601-1602 гг.), относится написание "Троила и Кресиды" (вероятно, 1602 г.), отрывок из которой - монолог Улисса - мы приводили выше. Сопоставление этих двух монологов, которые мы старались дать в возможно более точном переводе, весьма интересно. Улисс говорит предположительно о том, что было бы, если бы нарушить установленный на небе устойчивый ход связей между планетами, соблюдающими соподчиненность, старшинство, место, курс, пропорцию, время, форму, закон и обычай во всех линиях порядка. По мнению Улисса, тогда и на земле возник бы хаос, между людьми поселился бы раздор, зло стало бы царить над добром, сила заменила бы право и т. д. Нетрудно заметить, что картина, изображенная Улиссом гипотетически, в виде предположения, "что было бы, если бы", в монологе Гамлета (и в 66-м сонете) носит характер утвердительный - если не по отношению ко всем планетам, то, по крайней мере, по отношению к одной из них, той, на которой довелось жить Гамлету и его автору. По глубочайшему убеждению Гамлета (и Шекспира), на этой планете "век вывихнут", зло царит над миром и на человека обрушился поток издевательств, пинков, терзаний. "Для Гуманиста Гамлета весь земной шар, а не только Дания - тюрьма. "И довольно-таки хорошая: в ней много мест заключения, стражи и подземелий; причем Дания - одно из самых худших"; - отвечает Гамлет Розенкранцу (II, 2). Жить в этой тюрьме - значит ежечасно терпеть тысячи ударов и мук. Бежать из Дании в другие страны? Повсюду такая же тюрьма. Только смерть может освободить человека из тюрьмы, в которую превращена земля. И здесь-то приходит Гамлету мысль о самоубийстве, приходит как предположение, лишь для того, чтобы быть отброшенной и чтобы отнять у Гамлета последнюю надежду на то, что смерть даст избавление от жесточайших физических и нравственных мук. Умереть - уснуть, - быть может, видеть сны! Но неизвестно, какие сновидения, - может быть, еще худшие, - посетят нас в этом сне смерти. Из этой неоткрытой страны - смерти - никто еще не возвращался. Впрочем, тень отца Гамлета, который совершил переход из бытия в небытие, в страну сновидений, и появился оттуда в виде призрака, называет свой новый дом тоже тюрьмой и говорит о загробных ужасах, которые не предназначены для ушей земных жителей: "И мне запрещено Говорить о тайнах моей тюрьмы-дома. Я мог бы рассказать повесть, чье легчайшее слово Привело бы в страшный ужас твою душу, заморозило бы твою молодую кровь, Заставило бы твои подобные звездам глаза выйти из их орбит, Твои причесанные и уложенные волосы разделило бы И каждый отдельный волосок поставило бы дыбом..." (I, 5). Значит, и смерть не прекращает терзаний человека. Ничто не может избавить человека от тягчайших страданий. И "быть" и "не быть" не дают ему выхода. Мучения вечны - ив Дании и на всем земном шаре, и при жизни и после смерти. Так в "Гамлете" Шекспир раздвигает границы трагедии до бесконечности в пространстве и во времени. На какие космические