чевидно, женитьба эта мало удачна. Яго не дано ни одного слова, рисующего его отношения с Эмилией. Она для него одна из неудач в жизни, глупая, малозаметная, раздражающая жена. Впрочем, она ему и не мешает, управлять ею не труднее, чем управлять Родриго. Одно слово - и ее уже нет в комнате. Эмилия любит Яго, и сказанное им слово о платке, который нужно украсть, для нее закон. Платок украден. Еще одна марионетка должна вступить в игру, но марионетка обретает собственные движения. Мы слышим голос Эмилии. Голос этот довольно вульгарен. Это философия уже кое-что видавшей на своем веку бабенки, отлично разбирающейся в характерах и склонностях мужчин. То добрая кумушка, хлопочущая за Кассио, то разумная женщина, объясняющая свои, очевидно, достаточным опытом нажитые, мысли о супружеских изменах, она суетится возле трагической героини, - придворная дама, говорящая жаргоном кормилицы. Эмилия полюбила Дездемону немудреной любовью, и брак с Отелло кажется ей роковой ошибкой. Наступает пятый акт. И вдруг незаметный персонаж из толпы выходит на первый план и становится главным действующим лицом. Так на бегах бежит иногда далеко позади премированных скакунов маленькая серая лошадка и вдруг у заветного столба перегоняет кроемых рысаков и становится победителем. В пятом акте Эмилия занимает середину сцены и ведет расправу с Яго и Отелло. Незаметная фигура поднялась на котурны, в голосе ее зазвучал металл неслыханной звонкости, и перед силой ее слов замолкли герои четырех актов. Это подал свой голос разум. Обычный человеческий разум. Обычный человек восстал против необычного. Против необычного исхода зависти Яго, против необычной любви Отелло, которая в этот век может привести только к гибели. Но сила протеста такова, что обычный человек превратился в необычного. Эмилия стала одного роста с Отелло, - бытовая актриса стала трагической героиней, и ее конец может быть только концом трагедии, - кинжал Яго уже вынут из ножен. И дело тут не в канонах жанра. Останутся в живых лишь те герои трагедии, которые смогут существовать не только в условном пространстве сцены, но и в реальном пространстве жизни. Эмилия первых четырех актов - зашедший на сцену человек с соседней улицы; Эмилия пятого акта - еще не современник Шекспира, она только его мечта, и ее жизнь кончается одновременно с падением занавеса. * * * Останется жить Кассио. Разумный, храбрый, честный Кассио, плохо пьющий, не дурак водиться с веселыми красотками. Режиссеров обычно завлекают первые слова Яго о Кассио, где он называет его "арифметиком", где говорится о его книжной премудрости. Трудно сказать, какова была в действительности роль Кассио, написанная Шекспиром; в дошедшем до нас тексте видны следы купюр. Нет красотки, в которую "без памяти влюблен Кассио". Во всем его дальнейшем поведении нет ни тени признаков учености. Тщательно подчеркиваемое нашими исследователями разночтение слова лейтенант в понятии елизаветинцев и нашем (у нас - младший офицерский чин, во времена Елизаветы - заместитель командующего) тоже ничего не прибавляет к характеристике Кассио. Никаких следов государственной или особо ответственной его деятельности в пьесе нет. Он сыплет пышными тирадами; вспылив, немедля хватается за шпагу; обещает щедро вознаградить Бьянку за часы разлуки и ведет себя, как обычный офицер своего времени. Шекспир дает ему все хорошие свойства - и верность, и честность, и благородство, и мужественность. Не дает ему только одного - примечательности. Для философии пьесы интересно, что именно этот обычный офицер должен заменить Отелло на посту губернатора Кипра. Если этот образ существует для примера, какими должны быть люди, то, очевидно, представив себе мир, населенный Кассио, Шекспир сказал бы, что все это очень хорошие люди, но - "скучно жить на этом свете, господа!" * * * Нашему театру чуждо и враждебно идеалистическое восприятие Шекспира.. Мы уже давно ушли от показа символических фигур, трактующих "извечные законы бытия" на фоне свисающих тканей и плоскостей, изображающих некое сверхреальное пространство. Мы научились воспринимать Шекспира сквозь реальность XVI века как великого гуманиста, с гигантской силой отразившего противоречия своей эпохи. Но мы еще только подходим к сценическому разрешению второго плана трагедий. Мы все еще пересказываем Шекспира прозой. И часто Яго превращается в мелкого жулика, Отелло становится вровень с Кассио, Родриго кажется клоуном. Особенность монументальной поэзии - предельное обобщение второго ее плана. Это высящиеся за внешним действием гигантские образы основных элементов жизни - рождения, смерти, любви, основных понятий - добра, зла, разума. И чем величественнее произведение искусства, тем огромнее заключенные в нем глыбы этих понятий. Они сквозят сквозь величавый ход народного эпоса, сквозь гекзаметры античной трагедии, сквозь описанный Шекспиром человеческий муравейник XVI века. Свойство взгляда гения видеть то, что больше, важнее существующего сегодня, то, что далеко за горизонтом, - это свойство делает вечными и народный эпос, и греческую трагедию, и поэтический театр Шекспира. И, подобные старинным скульптурам на каменных порталах, высятся над образами "Отелло" огромные образы человеческой жизни. По реальной земле XVI века ходил пират и неудачник Яго, злой и завистливый авантюрист. Если мы хотим его увидеть, понять, воспроизвести, мы прежде всего должны увидеть и понять землю, по которой он ходил, должны дышать воздухом, которым он дышал. Только через двери елизаветинской эпохи мы можем войти в мир шекспировских образов. "Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны известными фермами общественного развития. Трудность состоит в понимании того, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение..." {Маркс, К критике политической экономии, Маркс и Энгельс, Соч., т. XII, ч. I, стр. 203, изд. 8-е.} Уже давно" истлели кости последних авантюристов XVI века, но ядовитый микроб, заключенный в Яго, живет; пожарище зла все еще ползет по земле, и рыжие его отсветы, попадая на лица людей, делают их похожими на лицо Яго. И если нас интересует не прозаический пересказ, а подлинный поэтический образ, мы должны увидеть не только Яго XVI века, но и то, что делает похожими на него всех Яго XX века, - сквозящий вторым планом монументальный образ ненависти и презрения к человеку. Мы должны не только отворить двери в мир шекспировских образов, но и войти в него. Весь в своей эпохе, в мыслях о колдовстве, о неизменном величин своего сана, сенатор Брабанцио простирает руки к Дожу, требуя костра для черного осквернителя белой девушки, и мы видим, как фигура Брабанцио отбрасывает огромную темную тень, которая падает на всех тех, кто еще верует в злобные и невежественные предрассудки, в несуществующие преимущества рас и сословий. Черный воин и мореплаватель обнимает смелую венецианку, и над ними синее небо любви, под которым бродят влюбленные. Это небо раскинулось над теми, кто верит в величие человека, в победу его разума, в чистоту его чувств, в возможность построения свободной, разумной человеческой жизни. И так стоят они, все персонажи трагедии, ногами на старинной земле, - уже стали иными города на ней, забыты условия, в которых жили эти люди, кажется странным бывший когда-то быт, но небо над этой непрерывно меняющейся землей похоже на наше, и головы героев трагедии мы видим на фоне неба. Оно бывает то синим и прекрасным - оно радостно; то бегут по нему грозовые тучи и сверкают молнии - оно страшно; то медленно ползут серые облака - оно печально. И день сменяется ночью и ночь - днем. И мы смотрим на небо, и даже если оно в тучах, мы знаем, что тучи уйдут и будет солнце и будет синее небо. В. УЗИН  ПОСЛЕДНИЕ ПЬЕСЫ ШЕКСПИРА В пьесах последнего, четвертого, периода все обстоит благополучно", - так резюмирует С. Венгеров в статье "Вильям Шекспир" точку зрения, установившуюся в шекспироведении. "Тяжелые испытания вводятся только для того, чтобы слаще была радость избавления от бедствий. Клевета уличается, невинность оправдывает себя, верность получает награду, безумие ревности не имеет трагических последствий, любящие соединяются в счастливом браке... В этом оптимизме нет, однако, ничего приторного, потому что чувствуется истинная примиренность... Мудрец видит, что жизнь есть круговорот светлых и мрачных явлений, и искренно примиряется с ней" {1}. В 1935 году один из ведущих английских шекспироведов, Чеймберс, писал {2}: "Давно уже признано, что три последние пьесы Шекспира: "Цимбелин", "Зимняя сказка", "Буря", а также "Перикл", за которого Шекспир отвечает только частично, составляют особую группу произведений, отмеченных некоторыми особенностями настроения и мировоззрения, в известной степени резко отличающими их от предшествующих произведений. Существует большая дистанция между трагедиями с их беспощадным анализом превратностей человеческого существования и проникновением в мрачные глубины человеческих судеб и тем ясным оптимизмом, который постепенно приводит страдания Гермионы и Имоджены к их золотому завершению, или торжественной реабилитацией всемогущего Провидения через символическое действие победоносной магии Просперо". "Знаменательно, - продолжает Чеймберс, - не то, что пришло к концу трагическое настроение и смятенный дух поэта обрел наконец покои. Знаменательно то, что перелом этот произошел внезапно и прервалась ровная, определенная логическим процессом или умственным развитием линия. До этого момента линия эта представлялась достаточно ясной. Пьеса следовала за пьесой, так что можно было ощущать постепенность переходов. Теперь же связи нарушились. Произошло что-то необъяснимое, без всякого предупреждения или намека изменилось все мировоззрение поэта. Теперь он уже приемлет то, от чего ранее отказывался, благословляет то, что прежде отвергал". Чеймберс отказывается приписать этот перелом влиянию нового жанра, "трагикомедии" Бомонта и Флетчера. Причины внезапного перелома надо искать глубже. И Чеймберс выдвигает "гипотезу старости" поэта, отбросившего умозрения и погрузившегося в приятные грезы. Эта гипотеза, прибавляет Чеймберс, проливает свет, между прочим, также и на новую стилевую манеру Шекспира в последних пьесах, приноровленную теперь к задачам романтическим; этой гипотезой он объясняет также и склонность драматурга к изображению идиллических картин, которые составляют органический элемент этих произведений. Подобное толкование последних пьес Шекспира удержалось в западноевропейском шекспироведении до самого последнего времени. "Это - драмы прощения, примирения и мира, прекрасный закат после трагического периода" (Паррот) {3}. "В этих пьесах мы видим некоторое смягчение остроты трагических проблем. Это - известное утешение, испытываемое старым Шекспиром, компенсация за неизбежную жестокость человеческого жребия. Оно тем более отрадно, что с годами кое-что казавшееся Шекспиру в пору его творческой зрелости страшным и неодолимым несколько потеряло свою остроту из-за ослабления в поэте силы художественного прозрения" (Чарлтон) {4}. "Довольство и мир - вот что пронизывает финалы каждой из этих (последних) пьес... "Буря", "Перикл", "Зимняя сказка" - это ода Радости" (Хезлтон Спенсер) {5}. Я не буду останавливаться на других попытках отдельных исследователей найти объяснение этой "внезапной" перемене в отношении Шекспира к трагическому в человеческой жизни. Шекспиру было около сорока трех - сорока четырех лет, когда им был написан "Перикл", и приблизительно сорок восемь лет, когда он закончил "Бурю". Можно ли считать, что такой возраст влечет за собой ослабление остроты художественного видения? В равной мере нельзя считать состоятельным и такой мотив, как отъезд Шекспира в Стрэтфорд и мирная жизнь на лоне природы, точно так же как и появление нового драматического жанра, представленного в творчестве Бомонта и Флетчера. Все эти и подобные им объяснения не могут раскрыть до конца истинные причины "внезапного кризиса" миросозерцания Шекспира, который кажется подавляющему большинству шекспироведов столь непреложным: слишком резок и быстр переход от таких трагедий, как "Антоний и Клеопатра", "Кориолан", "Тимон Афинский" (1606-1607), к последним пьесам, созданным в период времени 1608-1612 годов. Исследователю последних пьес Шекспира приходится, таким образом, преодолевать прежде всего значительную трудность, вытекающую из единодушной позиции шекспироведов в вопросе об этих пьесах, их месте и роли в творчестве Шекспира. Может ли, однако, советское шекспироведение мириться с утверждением, что великий создатель трагических образов Гамлета, Лира; Отелло решительно отошел от своих прежних идеалов, "простил" Яго, Гонерилье, Регане, Клавдию их безмерные преступления и принял их, как добрых друзей, в "новое человеческое товарищество"? {6} Другой, более ранний период в творчестве Шекспира, приблизительно 1602-1604 годы, в который были созданы "Троил и Кресида", "Мера за меру" и "Конец делу венец", также представляется шекспироведам "кризисным". Эти комедии получили название "мрачных". Они, по мнению шекспировской критики, представляют собою звено, соединяющее в общем развитии трагического сознания Шекспира комедии "Много шуму из ничего", "Как вам это понравится" и "Двенадцатая ночь", в которых Шекспир дал высокие образцы комедийного искусства, с такими трагедиями, как "Гамлет", "Макбет", "Отелло", "Король Лир". Этот отход от жизнерадостной комедии и восхождение к вершинам трагического шекспироведы пытаются объяснить тем, что в течение какого-то времени Шекспир был обуреваем сомнениями, подавлен мучительным раздумьем, утратил душевное равновесие. В этот период и возникли так называемые "мрачные комедии". Одно название комедии "Конец делу венец" само по себе свидетельствует о нигилистической установке драматурга. Дауден назвал "Троила и Кресиду" "комедией разочарования" {7}, Чеймберс заявляет: "Разочарование Троила - это наше разочарование" {8}. 2  В шекспироведении пьеса "Троил и Кресида" всегда представляла камень преткновения. Шекспировская критика единодушна в оценке ее художественных достоинств, но в то же время, пытаясь вскрыть внутренний смысл событий и обнаружить основной замысел драматурга, она вынуждена сама признаться в своем бессилии. Трактовка пьесы как пародии на гомеровскую героику восходит еще к Шлегелю. Развивая его тезис, Ульрици пытался объяснить своеобразие пьесы намерением великого драматурга противопоставить характер и нравы древних греков моральным принципам христианства {9}. Как мы уже отметили, современная шекспировская критика, отвергая шлегелевскую трактовку, склонна видеть в "Троиле и Креоиде" отражение пессимистических настроений поэта - на ближайших этапах к "Гамлету". "В этот период, между "Троилом и Кресидой" и "Гамлетом", - пишет Брук {10}, - Шекспир разуверился в возможности Для человека добиться удачи в жизни". Татлок {1}, говоря об обоих пластах пьесы: греко-троянской войне и любовных отношениях Париса и Елены, с одной стороны, и Троила и Кресиды, - с другой, характеризует их любовь как чувственную и недостойную, а войну как лишенную всякого признака героики. Ни любовь, ни военная слава не имеют в себе ничего достойного, замечает другой критик, Уоллес {12}. Оба пласта пьесы, пишет Мекензи {13}, одинаково насыщенные чувством горечи, предопределяются характером женщины. Война - фокус ценностей; две женщины блаженствуют, в то время как за них умирают мужчины. Пьеса эта, говорит он, написана, возможно, до "Гамлета", ибо ее тематика, составляющая, впрочем, лишь один из элементов трагедии Гамлета, трактует о разочаровании в жизни вообще и в женщинах в особенности. Мы поступим правильно, если в корне пересмотрим самый метод подхода к истолкованию этой пьесы. Обычно в центре внимания находится любовная история Троила и Кресиды, а греко-троянская война считается только фоном, на котором разыгрываются события из личной жизни обоих персонажей: военные и военно-дипломатические сцены в обоих лагерях, троянском и греческом, представляют собою только рамку, в пределах которой развертывается "драма разочарования" Троила. Правильна ли по существу подобная трактовка Двух пластов пьесы? Исчерпывает ли она разнообразие событий, происходящих в ней? Даже если и согласиться с Мекензи, что военная линия внушает мысль о никчемности военной славы, а любовная - о том, что не существует истинной любви, то все же и этим не исчерпываются все богатство и разнообразие представленных Шекспиром событий. Напротив, там, где дело касается военных подвигов, славы, подлинной доблести, Шекспир не скупится на самые яркие, самые убедительные по художественной силе сцены (поведение Гектора, характеристика Троила как воина, призывы Троила после вероломного убийства Гектора). Не приходится доказывать то., что бросается в глаза даже при беглом чтении пьесы: резкую разницу в характеристике военного руководства обоих станов, греческого и троянского. Все положительные военные и морально-военные качества присвоены троянцам; наоборот, гомеровские герои в стане греческом даны в плане негативном. При этом Шекспир ни на минуту не отступал от традиции, выдвигавшей превосходство троянцев над греками. Шекспир облек эту мертвую традиционную формулу в плоть и кровь, дал ее конкретное выражение, показал на действиях живых людей как из троянского, так и из греческого лагеря, в чем существо этого превосходства троянцев над греками, из чего вырастают мужество и доблесть троянцев и что неизбежно лишает ореола героизма самых прославленных вождей древности, осаждавших Трою. Что в наибольшей степени, с военной точки зрения, характеризует греческих вождей и, в первую очередь, их основную ударную силу - Ахилла, Аякса, Патрокла? Главным образом то, что общие цели войны, общее дело, за которое ведет борьбу греческое войско, их не интересуют. Уллис так характеризует Ахилла: "Ему совсем нет дел до других, Ему закон - пустое своеволье". {14} Ахилл и ближайшие его соратники заняты своими личными делами. Ахилл, например, отказывается от участия в решающем сражении из-за своего увлечения Поликсеной. Агамемнону и другим военным руководителям приходится упрашивать Ахилла, но тот в своей заносчивости и полнейшем пренебрежении к государственным интересам вступает в битву только тогда, когда начинает опасаться, что его могут вовсе обойти. Таков "цвет" греческой армии, воюющей против осажденных троянцев. Вскрыть подлинные стимулы, которыми руководствуются в своем поведении Ахилл, Аякс, Патрокл, Шекспир сделал задачей одного из своих замечательных персонажей - Терсита. О шекспировском Терсите написана целая литература. Как правило, его всегда трактуют как человека низкой морали. Кольридж назвал его Калибаном первого периода шекспировского творчества. Терсит беспощадно разоблачает всех и вся, но самой жестокой критике подвергает он главным образом греческих вождей. Срывая ореол традиционного величия не только с отдельных греческих героев, но и со всей войны в целом, беспощадно разоблачая узко эгоистические мотивы, которые руководят отдельными лицами в этой великой войне, Терсит беспрестанно сосредоточивает наше внимание на личных мотивах участников, он подчеркивает на каждом шагу то, что дает вся драма в целом. Терсит, которому ненавистна эта бойня, затеянная, как он говорит, из-за развратной бабенки, может видеть в ней только конкуренцию эгоистических интересов. Но его язвительная сатира никогда не касается осажденных троянцев; она целиком направлена против грубой физической силы, не вооруженной разумом, лишенной идейных импульсов. В этой стихийной физической силе, которая довлеет себе самой, он и видит главнейшую опасность, и против этой опасности он ведет непримиримую борьбу. С этой стороны он является прямым дополнением к Улиссу, этому защитнику разума против физической силы. В то время как Улисс обобщает проблему гражданского порядка, Терсит наглядно иллюстрирует ее, обнаруживая стихийные мотивы, руководящие людьми и являющиеся причиной кровавой бойни; Терсит выступает за мир и порядок против неистовства господ, для которых война не более чем спорт; в непосредственном общении с наиболее прославленными героями греко-троянской эпопеи он умеет особенно ярко и выразительно показать игру физических страстей, ведущих к военным катастрофам. Его орудием является смелая язвительная насмешка, которая с беспощадностью вскрывает подлинные мотивы борьбы Ахилла, Аякса и др. Почему же выступает он против воинов, стоящих в лагере противника? Потому что у троянцев другие мотивы, иные причины, побуждающие их сражаться с полчищами греков. Вторая сцена второго акта наглядным образом показывает, что в основе своей война троянцев против греков - это война в защиту чести и достоинства нации, народа. На военно-семейном совете решается вопрос об ультиматуме греков. Гектор - за то, чтобы вернуть Елену Менелаю и таким образом закончить войну. Против его предложения горячо выступает юный Троил. Он убедительно доказывает, что дело вовсе не в Елене, не в ее похищении и не в ее возвращении, - дело в том, что затронуты интересы всего троянского государства, что нельзя капитулировать перед врагом. Гектор вынужден согласиться. Да, "Замешана не только наша честь. Но честь всего народа". А Троил, который так красноречиво и убедительно выступал за отклонение греческого ультиматума, прибавляет: "Когда бы лишь разгар страстей безумных Нас побуждал, а не стремленье к славе, Я за Елену не дал бы ни капли Троянской крови. Но она для нас, Достойный Гектор, воплощенье славы И чести, вдохновенный зов К величию и подвигам". В стане троянцев, таким образом, план личных отношений переводится в план широких национальных задач. Борьба греков и троянцев утрачивает наивную мотивировку традиционного порядка и превращается в подлинно национальную борьбу, в которой героизм, самоотречение, высокие душевные качества борющихся выступают во всей своей неувядаемой славе. Не только отходит на последний план то, что составляет традиционно-наивное ядро коллизии - похищение, любовь, измена, стираются и личный интерес, гордость, самовлюбленность, словом, все, что должно быть устранено, когда речь идет о борьбе народа за свою честь, самостоятельность, достоинство. Не только в словах, но и в действиях Гектора, Троила с чрезвычайной яркостью показано это преобладание общенародного начала над началом личным. Так понимал Шекспир историю, так он интерпретировал популярнейший рассказ о великой греко-троянской войне. Стало быть, в этой пьесе мы имеем дело не только с отдельными людьми и их индивидуальным своеобразием, не только с Ахиллом и Аяксом в стане греческом, не только с Гектором и Троилом в стане троянском, - мы имеем дело с двумя мироотношениями. С одной стороны, представлена направленная на разрушение грубая физическая сила, не видящая перед собой никакой цели, кроме рукопашного боя, в котором можно проявить эту силу, не знающая никаких общих интересов и не задумывающаяся о них; с другой стороны, перед нами вожди троянцев, руководимые в своем поведении общенародными интересами, сознающие значительность и важность целей войны, совершающие героические поступки, проявляющие беспримерную доблесть именно в сознании тех идеальных целей, которые являются основным руководящим мотивом их воинских подвигов. Именно для того, чтобы оттенить эту важнейшую, решающую особенность мироотношеиия троянских героев, Шекспиру понадобилось ввести любовные эпизоды и эпизоды семейные. Парис и Троил - люди разного личного нравственного уклада. Парис отстаивает свою Елену и ничего не имеет против того, чтобы троянский народ проливал кровь, лишь бы Елена не была возвращена своему мужу. Когда, по взаимному согласию греков и троянцев, Кресида должна быть обменена на Антенора, Троил безмолвно подчиняется этому решению, хотя он только что добился величайшего счастья обладания любимой девушкой. Он молча передает Кресиду в руки Диомеда, он не просит оставить ему Кресиду, он ни перед кем не хлопочет об этом, он только требует у нее обещания верности. Как истинный воин, он жертвует самым дорогим для себя. Нужно было изобразить любовь Троила к Кресиде, любовь, которая, казалось бы, поглотила без остатка все существо молодого воина, чтобы тем ярче проявить могучую духовную сущность Троила. Приведу характеризующие Троила как воина слова Улисса (IV, 5): ". . . . . . . . .Молод он. Но воин настоящий и немного Соперников имеет. В слове тверд И больше делом говорит, чем словом... . . . . . .Он мужествен, отважен, Как Гектор, но опаснее его. И среди боя яростного тот Способен чувствам женственным поддаться, А он в разгаре боя тверже, злей И мстительней любви ревниво-грозной". Эти существенные черты воина повторяются и в беседе Троила и Гектора (V, 3): Троил. Есть, брат, в тебе природный недостаток - Великодушье; человеку меньше Подходит он, чем льву. Гектор. Скажи мне, как Я проявляю этот недостаток, Тогда брани. Троил. Я видел, и не раз, Как греки малодушно и трусливо Валились ниц, лишь меч завидя твой, - Ты ж говорил им: "Встаньте и живите". Гектор. Веселая игра! Троил. Нет, Гектор, нет, Преглупая игра! Гектор. Как?! Троил. Состраданье Оставим мы на долю матерей. А меч в руках, - так пусть пылает мщенье, Пусть мчится меч на грозные дела, Пусть разгорается пожаром злоба И милосердье гибнет под ударом. Гектор. Стыдись, дикарь, стыдись! Троил. Тогда к чему Война?" Эта сцена между Троилом и Гектором следует непосредственно за сценой измены Кресиды в греческом лагере. Значит ли это, что Троил замят одной только мыслью о мести Диомеду, похитившему у него любовь Кресиды? Да, конечно, и эта личная ненависть к врагу входит органическим компонентом в огромное чувство ненависти к врагу вообще. Вспомним первую встречу Троила с Диомедом во время сдачи ему обмененной на Антенора девушки; вспомним характерные слова Улисса о Троиле. Троил - живой человек, и Шекспир в данном случае поступил с присущим ему тончайшим чутьем действительности, когда помножил ненависть Троила к грекам, врагам его народа, на горькую личную обиду, причиненную ему Диомедом. В противоположность пылкому, беззаветно любящему Троилу, Диомед - расчетливый и хладнокровный соблазнитель, который меньше всего поддается зову непосредственного чувства. Он - грек по существу своей природы, каким изображает Шекспир всех без исключения, находившихся в стане, враждебном троянцам. Таковы Улисс и Нестор, плетущие тонкую сеть интриг, сталкивающие одних военачальников с другими, учитывающие индивидуальные особенности Ахилла, Аякса, делающие ставку на глупость одного, на чванство другого. Ненависть к врагу находит свое полнейшее оправдание в отношениях этого врага к другой борющейся стороне. Дело не только в том, что на стороне троянцев справедливость, честь и достоинство народа. Дело также и в том, что враг этот - жестокий и беспринципный, расчетливый и коварный, способный возбуждать к себе только ненависть и отвращение. Вспомним встречу Ахилла с Гектором, когда последний запросто приходит в греческий лагерь. "Ахилл. И... я вот так готов смотреть тебя Вторично, член за членом, как покупку. . . . . . .Я знать хочу то место, Откуда вылетит его душа. О боги! Жду ответа вашего! Гектор. Тщеславный человек, ответ подобный Богов стыдом покрыл бы... Или ты Воображаешь, что довольно место В своем уме назначить, и меня Ты поразишь? Ахилл. Уверен". Естественным результатом такой самонадеянности является вероломное убийство Ахиллом безоружного Гектора: последний падает, сраженный не в единоборстве с "всесильным" и "непобедимым" Ахиллом, а из-за угла, под ударами мечей заранее подготовленного Ахиллом отряда мирмидонцев. Ненависть Троила к грекам диктуется не только соображениями общего военного порядка, не только необходимостью беспощадной борьбы с врагом, а и характером самого врага. Такого врага нельзя но ненавидеть, к нему нельзя питать чувство великодушия, какое живет в душе рыцарственного Гектора, - такого врага надо ненавидеть всеми фибрами души, ненавидеть и истреблять его. И это чувство ненависти звучит с огромной силой в последних словах Троила (конец V акта): "Нет Гектора - и больше слов не надо. Иль нет еще! Вы, гнусные палатки, Вы, подлые ахейские шатры, Разбитые здесь на полях фригийских, - Внемлите! Пусть ваш выскочка Титан За вас восстанет грудью, - я проеду Меж вашими рядами завтра. Подлый И вероломный трус! Ни время, ни пространство Моей вражды к тебе не отделят!.. Я горе задушу в своей груди, Чтобы тебе отмстить за смерть героя... Звучи, труба! Нас ждет родная Троя!" Растет ненависть Троила к врагу, его гражданское сознание неуклонно развивается. Личные переживания постепенно теряют свою остроту, они только придают большую силу решающему стимулу его существования - борьбе с врагом, который посягнул не только на его родину, на честь и достоинство троянского народа, но и на его личную жизнь, на его благополучие и счастье. Таков внутренний смысл сплетения личного и общего в этой замечательной пьесе Шекспира. Интрига Троил - Кресида - Диомед в основных чертах повторяет традиционную интригу Менелай - Елена - Парис. Первая развертывается на широком фоне борьбы двух народов, вторая протекает в узком кругу, не затронутом общенациональными интересами. Но участие Троила и Диомеда в борьбе неизбежно включает в общий поток исторических событий большой важности и эту интимную историю любви. И именно как действуют, как поступают люди при этих обстоятельствах, что главным образом руководит ими, каковы основные мотивы их поведения - это-то и является главнейшей темой пьесы. Мотив Менелай - Елена - Парис сохранен, но он не только не главный и решающий, - наоборот, он оттеснен на последний план. Преобладающим стимулом поведения троянских героев становится честь народа, победа над врагом, изгнание его с фригийских полей. Менелай, например, выступает в качестве статиста, о нем говорят как о рогоносце, не он и не его личные интересы являются пружинами войны. Точно так же и в лагере троянцев не Парис влияет на ход событий, а широкие национальные задачи. Преследование Троилом Диомеда, являющееся лишь эпизодом в схватках троянцев с греками, преобразуется в более важный и решающий для судеб нации акт, в месть за вероломное убийство Гектора. Решающие исторические события, в круговорот которых вовлекается человек, являются тем оселком, на котором проверяется лучшее и худшее в человеке. Немногие выдерживают такое великое испытание. Выдерживает его Троил, в то же время другие обнаруживают свои слабости, эгоизм, пороки. Выдерживает это испытание Гектор, ведущая фигура войны, преданный без остатка великой идее защиты родины, умеющий жертвовать самым дорогим для себя ради этой цели. Сцена между Гектором, Андромахой и Кассандрой показывает это преобладание общенациональных интересов над интересами личными. Таков смысл пьесы "Троил и Кресида", если отвлечься от любовной интриги и во главу анализа поставить линию военную, которая является решающей и единственно определяющей. Это пьеса о патриотизме, о войне ради высоких идеалов человечности, нашедших воплощение в деяниях троянцев. Это пьеса о ненависти к врагу, о ненависти, которая проистекает не из общих схематических построений, а из непосредственного живого человеческого опыта. Это пьеса о враге, беспринципном, жестоком, коварном, вероломном, который умножает и усиливает ненависть к нему. Не только в "Троиле и Кресиде" - во всех так называемых "мрачных комедиях" периода 1602-1604 годов не только отсутствует элемент разочарованности, презрения к жизни и ее благам, в них замечается, наоборот, страстный порыв драматурга открыть истинные источники душевного величия человека и радостей жизни. Во всех этих комедиях ставится вопрос об отношении человека к обществу, в котором он живет и действует, о его обязанностях по отношению к окружающим его людям, о незакономерности отрыва человека от других людей, о роковых последствиях его замыкания в узкую сферу личного благополучия. Троил теряет почву под ногами после того, как в поисках личного благополучия забывает о великом общем деле своего народа; пережитая им катастрофа - измена Кресиды - возвращает его в ряды защитников родины; только в борьбе против общего врага он обретает подлинное величие. В "Мере за меру" герцог самоустраняется от исполнения своего прямого гражданского долга и передает управление государством другому человеку в тот самый момент, когда решаются вопросы, связанные с кровными, жизненными интересами людей. Правильное, человечное решение этих вопросов становится возможным тогда лишь, когда герцог вновь устанавливает прерванную связь с обществом. А что было бы с Бертрамом ("Конец делу венец"), не обладай Елена глубочайшим сознанием своего долга по отношению к человеку, который, в силу ряда условий, не в состоянии был найти самого себя? В этих трех комедиях, в которых явления жизни представлены в их необычайной сложности, человеку удается избежать личной катастрофы, обрести себя тогда лишь, когда он находит свое место среди окружающих его людей, укрепляет свои связи с ними, чтобы вместе с людьми, опираясь на них, на все лучшее, что есть в них, творить общее благо: создавать крепкую семью, нормальные отношения, прочный гражданский строй. В комедии "Мера за меру" каждый персонаж и его действия должны быть рассматриваемы именно под этим углом зрения, со стороны его участия в общем благополучии его сограждан: Изабелла по отношению к ее злополучному брату, Анджело по отношению к Изабелле и ее брату, герцог по отношению к своему долгу правителя. Добродетель Анджело основывается исключительно на формальных мотивах честности, исключающих всякий элемент подлинной человечности. Это добродетель для себя, стремление создать душевный уют исключительно для себя, пренебрегая обязательствами по отношению к другим людям. Приблизительно такова же и линия поведения Изабеллы: ее представления о нормах человеческого поведения точно так же направлены на оберегание себя самой, своего целомудрия, своего душевного покоя; поэтому она фактически не оказывает активной помощи брату, поэтому-то лишь случайное, абсолютно не зависящее от нее стечение обстоятельств (появление Марианны) содействует спасению ее брата и приводит к наказанию Анджело. В свете такого толкования основной идейной направленности так называемых "мрачных комедий" отрицательные образы Ахилла и Аякса ("Троил и Кресида") обусловлены их пренебрежением общими интересами, их стремлением к индивидуальному благополучию в ущерб этим интересам. Тем величественнее поэтому образ Троила, который сумел преодолеть личный интерес, стать над ним; его не сокрушила злая измена Кресиды; великая битва троянского народа за независимость стала самым интенсивным стимулом его жизненной активности. Перед ним открылся путь подлинного счастья мужественного человека: в служении общему делу, в неутолимой мести за вероломное убийство великого троянского гражданина-воина - Гектора. 3  По сравнению с "Периклом" мы наблюдаем в "Буре" прежде всего процесс уплотнения и упрощения драматического действия. Уже в "Цимбелине" нет того множества на первый взгляд слабо связанных друг с другом планов, каким отличается "Перикл". Но и в "Цимбелине" несколько планов, по меньшей мере три: брак Имоджены и Постума, изгнание последнего, интрига Иахимо; распря между Британией и Римом; линия Гвидерия, Арвирага, Белария. В "Зимней сказке" действие протекает уже в двух планах. И, наконец, в "Буре" остров способствует идеальному единству драматического плана. Шекспиру ставили в упрек многопланность построения драматического действия, усматривая в этом признак ослабления творческого дара гениального создателя монолитных трагедий. Так, Гренвиль-Баркер в своей, работе о "Цимбелине" ("Предисловия к Шекспиру", вторая серия, Лондон, 1935) пишет 15: "Если в области драматического построения он всегда чувствовал себя непринужденно, то в этой пьесе он вступает в противоречие с самим собой. Ранее он был весьма искусен в сочетании двух историй в одно симметрическое целое. В этой же пьесе попытки его оказались неудачными". Подвергнув анализу отдельные планы пьесы, Гренвиль-Баркер приходит к неутешительному заключению, что значительная часть ее не принадлежит Шекспиру. Возможно, что не только план пьесы, но даже ряд сцен Шекспир получил в готовом виде. Его внимание было привлечено Имодженой и ее братьями, а также Клотеном; он присмотрелся к Каю Люцию и одел его в живую плоть; он сделал из Постума все, что был в состоянии сделать, ввел тюремщиков и спас от окончательного ничтожества Иахимо. Это, утверждает Баркер, сняло с Шекспира ответственность за неудачу плана в целом. И все же, спрашивает он, как мог оставить Шекспир несообразности в последних звеньях плана? Такие сомнения естественны, если подходить к структуре пьесы под углом зрения внешних, формальных связей между отдельными частями плана. Мы убедимся в дальнейшем, что отдельные части плана в "Цимбелине" скреплены внутренней связью и что эта связь органична и целесообразна. В "Зимней сказке" удары судьбы поражают Леонта сразу; он одновременно теряет все, что ему дорого: жену, дочь, сына. В "Цимбелине" король теряет двух своих сыновей, а затем также и дочь. Заброшенный на таинственный остров, без какой-либо надежды вернуться на родину, неаполитанский король Алонзо ("Буря") горько переживает свое одиночество; он лишился единственного сына, но у него нет и дочери, которую он оставил в далекой стране. Это - общая судьба персонажей "Цимбелина", "Зимней сказки", "Бури". В этой общности есть своя закономерность. В "Цимбелине" сыновья короля похищаются сановником, несправедливо обвиненным Цимбелином в измене, - это а