ут от портретов, которые действительно могут запылиться, как пред остерегает "Двенадцатая ночь", но продолжают свидетельствовать не в пользу данной версии. Так, судя по портретам, Мэри Фиттон не была жгучей черноглазой брюнеткой, которую рисуют сонеты. У нее были каштановые волосы и серые глаза, хотя на двух черно-белых портретах ее волосы и глаза кажутся черными {Айвор Браун. Там же. С. 302.}. Уильям Херберт приехал в Лондон лишь в 1598 г., когда, согласно Миресу, сонеты уже были известны друзьям Шекспира, между тем, согласно сонетам, их автор знает юного красавца не первый год: Мой друг, ты не стареешь для меня, Хоть миновали целых три зимы С того обворожительного дня, Когда навеки повстречались мы. (Сонет 104) В 1598 г. старший граф Пемброк был еще жив и умер лишь три года спустя, в 1601 г., а в сонете 14 о нем говорится как об умершем: Пускай тебя помянет кто-нибудь, Как ты отца не мог не помянуть. И, наконец, опять-таки портретное сходство или несходство. Волосы у третьего графа Пемброка были не светлые, а темные {Rictor Norton. P. 3.}. Впрочем, цвет волос и глаз в сонетах может не иметь прямого отношения к волосам и глазам исторических прототипов, если они были. Возможно, цвет волос и глаз в сонетах определяется сторонами любовного треугольника, а не внешностью реальных действующих лиц: Так я живу во власти духов двух: Хранителю перечит недруг мой; Мужчиной предстает мне светлый дух, А женщина грозит мне вечной тьмой. (Сонет 144) Тогда возлюбленный светел (a man right fair), а возлюбленная темна (a woman colour'd ill: пагубного, зловещего цвета), так что глаза и волосы у обоих окрашены сообразно их функции. Веский аргумент против распространенных гипотез выдвинул Оскар Уайльд, усомнившись в том, что кто бы то ни было осмелился в начале семнадцатого века обозначить лорда Саутгемптона или лорда Пемброка аббревиатурой Mr. W. H. - недопустимая дерзость по отношению к тому и к другому лорду. К тому же Mr. означало тогда даже не "мистер", а "мастер", "молодой господин", тем более невозможное обращение к лорду {Rictor Norton. P. 2.}. Таким образом, лицо, которому посвящены сонеты, не могло быть аристократического происхождения. Исходя из этого, Оскар Уайльд предположил, что сонеты Шекспира посвящены юному красавцу-актеру из его труппы, игравшему в пьесах Шекспира женские роли, так как женщинам появляться на сцене тогда запрещалось. Имя этого актера Willie Huges (W. H.), Вилли Хьюс, выводится Оскаром Уайльдом из сонета 20: "A man in hue, all hues in his controlling": "человек в цвету, все цвета (может быть, все образы) в его власти". Оскар Уайльд не отрицал, что у его гипотезы нет исторических доказательств, и вместо них написал чарующую новеллу "Портрет мистера W. H.". Герои этой новеллы убеждают друг друга в существовании Вилли Хьюса, как в догмате веры, жертвуя жизнью, чтобы придать этому образу реальность. Надо сказать, что Оскару Уайльду удалось ввести Вилли Хьюса в шекспироведение. Своеобразие его метода заключается в том, что существование Вилли выводится не из исторических данных, а из самих сонетов. Даже подлог, совершенный во имя Вилли Хьюса, обретает истинность. Автор сонетов заклинает своего возлюбленного передать свою красоту потомству, но это потомство - не дети во плоти, а роли, которые он сыграет в театре Шекспира, пусть эти роли - тени, но другого бессмертия и не бывает, если сама истина для Оскара Уайльда - истина масок, а Просперо в "Буре" говорит, что наш состав подобен составу снов, и к Вилли Хьюсу вполне могут быть отнесены строки: Каков, скажи мне, плотский твой состав? Одною тенью каждый наделен. Присваиваешь тени, заблистав; Их у тебя, должно быть, миллион. Адонис был бы на тебя похож, Будь он, как ты, пленительно красив; Но, как сама Елена, ты хорош, В отличие от греков древних жив. (Сонет 53) Автор сонетов предлагает юному красавцу брак не со смертной женщиной, а со своей музой, от которой родятся бессмертные дети: Не бойся! Невозможен твой закат, И для потомства ясные черты Останутся; воспетый мною клад, До светопреставленья будешь ты. (Сонет 55) Измена и позор юного красавца связаны, по Оскару Уайльду, не с "темной леди", а с его переходом в театр другого драматурга. Намек на такую измену также встречается в сонетах: Начав писать, я духом пасть готов; Тебя воспел владыка из владык, Непревзойден в могуществе стихов, Так что немеет у меня язык. Но в океане совершенств твоих Дерзаем плавать оба: он и я, Большой корабль средь бурных волн морских И маленькая, жалкая ладья. (Сонет 80) Оскар Уайльд убедительно доказывает, что молодой актер изменил Шекспиру с Кристофером Марло. В исторической драме Кристофера Марло "Эдуард II" Вилли Хьюс должен был играть Гевестона, тоже юного красавца, в которого Эдуард II влюблен. Ланкастер в драме Марло уподобляет Гевестона "греческой шлюхе", и не на это ли уподобление ссылается строка в сонете 53: "Но, как сама Елена, ты хорош"? Король не в силах порвать с Гевестоном; он открыто предпочитает Гевестона королеве, за что та жестоко мстит своему супругу. Король Эдуард II теряет престол, он уже не дорожит жизнью, утратив Гевестона. Гевестон вызывает ненависть всех английских баронов, но в этой ненависти угадывается страсть к нему; его убивают, потому что перед ним невозможно устоять. Простое упоминание Вилли Хьюса в роли Гевестона придает ему в новелле Оскара Уайльда такую соблазнительную жизнен- ность, что не только Оскар Уайльд изощряется, находя доказательство его существования. Не забудем, что статья Риктора Нортона так и называется: "Вилли Хьюс как Джульетта". Именно Оскар Уайльд высказывает предположение, что роль Джульетты в трагедии Шекспира играл Вилли Хьюс и это подтверждает сонет 101: Конечно, он хорош и без похвал, Но, Муза, ты молчание нарушь, Чтоб над веками восторжествовал Он, пережив златой гробницы глушь. Фамилия "Хьюс" была так распространена в Англии, что предполагаемого Вилли Хьюса, его родичей и двойников найти нетрудно среди актеров, музыкантов и поэтов. Оскар Уайльд уверяет, что Mr. W. H. не мог быть знатного происхождения, но среди аргументов Оскара Уайльда по меньшей мере один не подтверждается сонетами. Слово "birth" в сонете 37 вряд ли может означать что-нибудь, кроме знатного происхождения, да еще в сочетании с великолепием: Как знатности, как тонкому уму Изяществом себя не проявить! И я к великолепью твоему Мою любовь осмелился привить. А знатность снова влечет за собой изысканный образ молодого лорда и беспокойный призрак придворной дамы, какая бы темная или даже черная она ни была. Алхимия в трех лицах Оскар Уайльд балансирует на грани анахронизма. Если сонет 80 намекает на Кристофера Марло, сонет должен быть написан не позднее 1593 г., когда Марло был убит, а Мирес, как мы помним, датирует "сладостные сонеты" Шекспира 1598 годом, хотя сонеты могли быть написаны раньше. Поэтическая гипотеза Оскара Уайльда не становится от этого менее вероятной, чем другие гипотезы, в свою очередь, не более вероятные, чем гипотеза Оскара Уайльда. Исторические данные лишь отчасти, не без неувязок и несообразностей документируют роман в сонетах Шекспира и остаются лишь набросками к этому роману, который не выводится из них, а напротив, они сводятся, в конце концов, к нему же. В романе два героя и героиня: старший друг, младший друг и темная леди. Интрига романа заключается в том, что старший друг приходит в гневное отчаянье, когда младший готов, наконец, обрести женское лоно, предназначенное для продления рода, а к чему, если не к этому, призывал младшего старший друг в первых сонетах. Если принять версию с Уильямом Хербертом и с Мэри Фиттон, то женское лоно по этой версии отнюдь не было бесплодным и могло передать по наследству чарующую красоту младшего друга. Но даже если отвлечься от лорда Пемброка, младший друг как будто исполняет завет старшего, а старший в отчаянье. Возможно, его отчаянье вызвано ревностью: младший друг совратил возлюбленную старшего, или она совратила его. Но если старший друг неистовствует от ревности, ревнует ли он свою возлюбленную к младшему другу, или младшего друга - к своей возлюбленной? Сонеты определенно заставляют предположить второе. На мужнем посеве в женском лоне, по существу, настаивают лишь первые полтора десятка сонетов. В сонете 16 старший друг еще проповедует превосходство жизни над искусством: Девичьи распускаются сады, Где для тебя ни в чем отказу нет, И могут появиться там плоды, Которым уступил бы твой портрет. Сумеет жизнь себя запечатлеть, Затмив искусство, время низложив; В глазах людей ты можешь уцелеть, Без моего пера в грядущем жив. Такое смирение паче гордости, и не настаивает ли автор на обратном от противного: утонченному вкусу могут опротиветь девичьи сады, "где для тебя ни в чем отказу нет". Уже в следующем сонете предполагаемый отпрыск младшего друга и стих старшего уравновешиваются в совершенствах: Тогда напомнить мог бы отпрыск твой: Ты в нем, как и в стихе моем, живой. Из сонета в сонет нарастает вера в свой стих: "Цела в моем стихе моя любовь" (сонет 19). В двадцатом сонете происходит взрыв нежности или кульминация: женственная природа младшего друга откровенно превозносится над женской: Твой лик природой женственной отмечен; Владыка, ты владычица желаний, По-женски нежен ты, но безупречен: Изменчивых не знаешь колебаний. Спрашивается, неужели старший друг советует предпочесть совершенству несовершенную женственность, да и способна ли она передать по наследству совершенную красоту? Младшему рекомендуется допускать к своим усладам не женщину, а женщин, так что речь явно идет не о женитьбе на одной из них, а "заветным кладом" младший остается для старшего, что не вызывает сомнений в эротической близости между ними. Старший предостерегает младшего, что эта близость постыдна в глазах непосвященных: Я не могу тебя назвать моим, Не опозорив друга навсегда; Признаешься, что я тобой любим, И не убережешься от стыда. (Сонет 36) Истинный смысл призывов к браку в том, что младший вступает в брак с музой старшего, и старший горько жалуется, когда этот брак расстраивается: "Итак, моей ты музе не супруг" (Сонет 82). Тем не менее, первые сонеты понимаются не только переводчиками, но и многими добросовестными комментаторами как доподлинный совет жениться и обзавестись детьми. Совет не без горечи, но горечь эту объясняют несчастливой семейной жизнью старшего друга. Но даже если принять такую точку зрения, нельзя не признать, что где-то около сонета 20 матримониальные заклинания сменяются обещаниями поэтического бессмертия. Одно из двух: или старший отчаялся обратить младшего на путь истинный, или младший обратил старшего в свою веру, преподав старшему урок эротики, перед которой старший не устоял. "Как знатности, как тонкому уму изяществом себя не проявить", и вполне можно себе представить, как юный аристократ-интеллектуал читает старшему поэту "Пир" Платона со своими вольными комментариями. Скрытые и открытые цитаты из "Пира" встречаются в сонетах; можно даже утверждать, что сонеты основаны на этих цитатах: Не потому ли мы обречены На этом свете друг без друга жить И на два существа рассечены, Чтобы тобой мне больше дорожить? (Сонет 39) В "Пире" Аристофан повествует: "Сказав это, он (Зевс - В. М.) стал разрезать людей пополам, как режут яйцо волоском... И вот когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремилась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь" {Платон. Собр. соч.: В 4-х т. М., 1993. Т. 2. С. 99.}. Что же касается страстных призывов оставить потомство в первых сонетах, то они прочитываются в словах Диотимы: "Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и духовно, и когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном" {Платон. Т. 4. С. 116-117.}. Эта беременность, свойственная людям обоего пола, при стремлении родить в прекрасном, и запечатлена в сонетах. Отсюда строки: Своих подобий, скажем, десяти Не пожалей для будущих времен; Смерть не собьешь ли ты тогда с пути, Десятикратным счастьем наделен. Не оставляй в наследство красоту Могильному червю или кроту. (Сонет 6) Но природа этих подобий не так проста, как может показаться читателю сонетов. Диотима в "Пире" высказывается недвусмысленно: "Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело, обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и счастье и оставить о себе память на вечные времена". Так и говорится в сонетах: Оплатишь красотой своею счет, И красота тебя переживет. (Сонет 4) Но Диотима на этом не останавливается. Она продолжает: "Беременные же духовно - ведь есть и такие, - пояснила она, - которые беременны духовно, и притом даже в большей мере, чем телесно, - беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разумение и прочие добродетели. Родителями их бывают все творцы и те из мастеров, которых можно назвать изобретательными" {Платон. Там же. С. 119.}. Вот встречное искушение, которое выдвигает старший, прельщая своего младшего совратителя: Для ран любовных время - эликсир, И, кажется, мне смерть подчинена; И я в моих стихах бессмертно сир, Безграмотные вымрут племена. Моим стихам неведом этот риск. Другой тебе не нужен обелиск. (Сонет 107) Буквально то же самое говорит Диотима: "Да и каждый, пожалуй, предпочтет иметь таких детей, а не обычных, если подумает о Гомере, Гесиоде и других прекрасных поэтах, чье потомство достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само незабываемо и вечно" {Платон. Там же. С. 120}. Тут в речах Диотимы происходит характерный сдвиг, происходящий и в сонетах: "...нелепо думать, будто красота у всех тел не одна и та же" {Платон. Там же. С. 120.}. Дальше эта мысль, так сказать, уточняется: "И тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать само прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели" {Платон. Там же. С. 121.}. Павсаний в "Пире" формулирует эту мысль еще прямолинейней и резче: "Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только мужскому началу, но никак не к женскому - недаром это любовь к юношам, а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости" {Платон. Там же. С. 90.}. Если говорить об Эпохе Возрождения при всей сомнительности этой метафоры, тогда, несомненно, возрождалась платоническая любовь такого рода, и в оправдание Шекспира, если он нуждается в оправдании, следует сказать, что роман в сонетах - не апофеоз, а трагедия такой любви, безысходной, горькой и разрушительной при всех своих утонченных соблазнах. В атмосфере платоновского "Пира" темная леди безусловно инородное тело, и страсть к ней не может не приводить в ярость, заставляя упиваться отвращением к ее прелестям. В двух последних сонетах, образующих эпилог романа, бог любви погружен в сон и своей ущербностью напоминает Эрота, о котором говорит опять-таки Диотима: "... он всегда беден и вопреки распространенному мнению совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом..." {Платон. Т. 4. С. 113.}. В сонете 153 он "факел свой забыл в траве", и когда в обоих последних сонетах их автор производит от него свой недуг, эта изящная метафора вопреки ухищрениям литературности обретает зловещую, смертельную убедительность, на чем и простроен роман в сонетах. Но сонеты не исчерпываются и таким подходом. Уже в первом сонете появляется роза, столь традиционная для жанра сонетов; в романе Шекспира роза не всегда является символом возлюбленной или возлюбленного, и в первом сонете роза - символ размножения, но означает она скорее некую преемственность, нежели наследственность: Как завещает роза красоту Грядущей розе прежде увяданья. На эту розу странным образом проливает свет некий алхимический манускрипт, написанный в 1606 г., за три года до публикации сонетов и через восемь-десять лет после их предполагаемого написания, из чего не следует, что сведения, сообщаемые манускриптом, не могли сказаться и в сонетах, будучи куда более древними. В манускрипте приводятся изображения десяти реторт. Уже из первой реторты возникают три цветка, из второй четыре золотых цветка; из девятой реторты возникает "золотая белая роза", которая в десятой реторте сменяется красной розой {Мэнли Палмер Холл. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии. М., 2003. С. 722-723.}. Это чередование роз, возможно, имеет отношение к розе, завещающей свою красоту другой розе в первом сонете. Алхимия прямо упоминается в сонете 114, где она свойственна младшему другу, выдает за свет ночную тьму, а главное, коронует старшего друга, что невозможно без алхимического золота. Уже в сонете 33 небесная алхимия золотит реки. В сонете 12 фиалка возвещает угрозу времени, на которую ответ известен: Серп времени острее что ни год. Плодись - и сам себе создашь оплот. Фиалка возвращается в сонете 99, у которого лишняя строка и которому предшествует знаменательное двоеточие: Мошенница-фиалка, - говорю, - Похитила тончайший аромат Из уст, любовь моя, твоих; зарю Присвоил бы бледнеющий закат. Фиалка, еще один символ младшего друга, не просто соотносится с фиалом, в котором совершается алхимическая реакция; фиалкой обозначено двуполое: "Владыка, ты владычица желаний", и в то же время фиалка - символ алхимического Ребиса (Rebis), а Ребис - камень, одна вещь, созданная из двух вещей {Эжен Каселье. Алхимия. М.: Энигма, 2002. С. 72.}. Такой Ребис должны образовать старший и младший друг в сонетах. Смысл алхимии в том, чтобы сочетать элементы, сами по себе не сочетающиеся в природе. В алхимии преобладает сочетание в отличие от химии, в которой преобладает разложение. Но сочетанию элементов, образующих философский камень, предшествует распад и гниение {Там же, с. 50.}. Не отсюда ли червоточина в розе (сонет 95)? Чернота ("nigrum nigrius nigro", "чернь чернее черной черни") играет в сонетах роковую роль. Алхимии знакома черная женщина, которая становится белой {Там же, с. 84.}, но в сонетах этого не происходит. Старший друг и младший друг - элементы, которые не сочетаются сами по себе, но их могло бы соединить Великое Искусство (Ars Magna). Черная женщина (в сонетах темная леди) естественно сочетается с каждым из них, но как раз тем самым делает невозможным их единение между собой. Отсюда трагедия всех трех. Намечается лжетриада, в которой черная женщина не достигает желанной белизны, разъединяя два светлых начала. Темная леди - один из пузырей земли, которыми являются ведьмы Макбета, поистине Беспокойный Призрак. Зато элемент W. H. трансформируется. К нему подходит еще одно толкование, согласно которому W. H. - это William Himself, то есть автор сонетов. Тогда неслучайно в посвящении он обозначен как единственный породивший (Begetter) нижеследующие сонеты, и они принесли бессмертие ему и его другу, кто бы ни был младший друг. TO. THE. ONLIE. BEGETTER. OF. THESE. INSVING. SONNETS. MR. W. H. ALL. HAPPINESSE. AND. THAT. ETERNITIE. PROMISED. BY. OVR. EVER-LIVING. POET. WISHETH. THE. WELL-WISHING. ADVENTVRER. IN. SETTING. FORTH. T. T. ЕДИНСТВЕННОМУ. ПОРОДИВШЕМУ. НИЖЕСЛЕДУЮЩИЕ СОНЕТЫ. МИСТЕРУ W. H. ВСЯЧЕСКОГО СЧАСТИЯ. И ОБЕТОВАННОЙ ВЕЧНОСТИ. ВОЗВЕЩПННЫХ БЕССМЕРТНЫМ ПОЭТОМ. ЖЕЛАЕТ. БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ ИЗДАТЕЛЬ. ОТВАЖИВШИЙСЯ. НАПЕЧАТАТЬ ИХ. Т. Т. Sonnet I From fairest creatures we desire increase, That thereby beauty's rose might never die, But as the riper should by time decease, His tender heir might bear his memory: But thou contracted to thine own bright eyes, Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel, Making a famine where abundance lies, Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel: Thou that art now the world's fresh ornament, And only herald to the gaudy spring, Within thine own bud buriest thy content, And, tender churl, mak'st waste in niggarding: Pity the world, or else this glutton be, To eat the world's due, by the grave and thee. Ты посмотри, как множатся в цвету Желанные, прекрасные созданья, Как завещает роза красоту Грядущей розе прежде увяданья. Любовник нежный собственных очей, Готовый предпочесть самосожженье, Собой питая жар своих лучей, Ты празднуешь свое уничтоженье. Тебя послала нам сама весна, И для нее другого нет оплота, Но красота в тебе погребена: Скупец, ты расточительнее мота. Сокровищем своим упившись всласть, Вселенную ты можешь обокрасть. Sonnet II When forty winters shall besiege thy brow, And dig deep trenches in thy beauty's field, Thy youth's proud livery so gazed on now, Will be a totter'd weed of small worth held: Then being asked, where all thy beauty lies, Where all the treasure of thy lusty days; To say, within thine own deep sunken eyes, Were an all-eating shame, and thriftless praise. How much more praise deserv'd thy beauty's use, If thou couldst answer "This fair child of mine Shall sum my count, and make my old excuse,' Proving his beauty by succession thine! This were to be new made when thou art old, And see thy blood warm when thou feel'st it cold. Когда войска зимы сороковой Обезобразят рвами гордый лоб, Ты будешь схож с поблекшею травой, В которой затаился ветхий гроб. И если спросят вдруг тебя в упор: "Куда девал ты красоту твою?" Ответишь ли, скрывая свой позор: "Ее в глазах запавших я таю"? А ты бы мог парировать удар, Сказав: "Мой сын прекрасней расцветет И, оправдав отца, который стар, Пригожеством своим оплатит счет. Твоя застынет кровь, однако в нем Она взыграет сладостным огнем. Sonnet III Look in thy glass, and tell the face thou viewest Now is the time that face should form another; Whose fresh repair if now thou not renewest, Thou dost beguile the world, unbless some mother. For where is she so fair whose unear'd womb Disdains the tillage of thy husbandry? Or who is he so fond will be the tomb Of his self-love, to stop posterity? Thou art thy mother's glass and she in thee Calls back the lovely April of her prime; So thou through windows of thine age shall see, Despite of wrinkles this thy golden time. But if thou live, remember'd not to be, Die single and thine image dies with thee. Глянь в зеркало, и скажет лик твой зримый: "Вселенское ты сохрани единство, Возобнови себя, неповторимый, Даруя девственности материнство". Какому лону женскому не мил Благословенный мужний твой посев, И кто себя в себе похоронил, Себялюбиво склеп запечатлев? В тебе увидеть матери дано Апрель, в котором вся ее весна; Для старости своей готовь окно, Чтобы твоя весна была видна. Себя не завещаешь в свой черед, И милый образ твой с тобой умрет. Sonnet IV Unthrifty loveliness, why dost thou spend Upon thy self thy beauty's legacy? Nature's bequest gives nothing, but doth lend, And being frank she lends to those are free: Then, beauteous niggard, why dost thou abuse The bounteous largess given thee to give? Profitless usurer, why dost thou use So great a sum of sums, yet canst not live? For having traffic with thy self alone, Thou of thy self thy sweet self dost deceive: Then how when nature calls thee to be gone, What acceptable audit canst thou leave? Thy unused beauty must be tombed with thee, Which, used, lives th' executor to be. Ты получил в наследство красоту, Зачем же вводишь сам себя в разор? Природа говорит начистоту: "Я для свободных честный кредитор". Прекрасен ты, скупец, однако прост, И твой урон поэтому велик, Как если бы, давать решаясь в рост, Беспечный разорился ростовщик. Похитив свой же собственный залог, Ты сам себя намерен обмануть, Как думаешь ты подвести итог, Когда отправишься в последний путь? Оплатишь красотой твоею счет, И красота тебя переживет. Sonnet V Those hours, that with gentle work did frame The lovely gaze where every eye doth dwell, Will play the tyrants to the very same And that unfair which fairly doth excel; For never-resting time leads summer on To hideous winter, and confounds him there; Sap checked with frost, and lusty leaves quite gone, Beautyo'er-snowed and bareness everywhere: Then were not summer's distillation left, A liquid prisoner pent in walls of glass, Beauty's effect with beauty were bereft, Nor it, nor no remembrance what it was: But flowers distill'd, though they with winter meet, Leese but their show; their substance still lives sweet. Служить готовы рамою часы Для образа, прельщающего взор, Однако не щадят они красы И ей выносят смертный приговор; Так время лету кончиться велит Угрюмой неприглядною зимой, Как будто сок деревьев голых слит С безжизненною, заснеженной тьмой. И если бы эссенцией своей, Томящейся среди стеклянных стен, Не наделило лето зимних дней, Остался бы нам разве только тлен; Однако же эссенция в цветах Бессмертная, все остальное - прах. Sonnet VI Then let not winter's ragged hand deface In thee thy summer, ere thou be distilled: Make sweet some vial; treasure thou some place With beauty's treasure ere it be self-killed. That use is not forbidden usury, Which happies those that pay the willing loan; That's for thy self to breed another thee, Or ten times happier, be it ten for one, - Ten times thy self were happier than thou art, If ten of thine ten times refigured thee: Then what could death do if thou shouldst depart, Leaving thee living in posterity? Be not self-willed, for thou art much too fair To be death's conquest and make worms thine heir. Так пусть персты костлявые зимы Не расхищают лета твоего; Эссенцию свою ты дай взаймы, Грех убивать свое же существо, Пускай с десятикратною лихвой Твоя должница долг тебе вернет. Процент без колебаний ты присвой! Ростовщика она не проклянет. Своих подобий, скажем, десяти Не пожалей для будущих времен; Смерть не собьешь ли ты тогда с пути, Десятикратным счастьем наделен? Не оставляй в наследство красоту Могильному червю или кроту. Sonnet VII Lo! in the orient when the gracious light Lifts up his burning head, each under eye Doth homage to his new-appearing sight, Serving with looks his sacred majesty; And having climbed the steep-up heavenly hill, Resembling strong youth in his middle age, Yet mortal looks adore his beauty still, Attending on his golden pilgrimage: But when from highmost pitch, with weary car, Like feeble age, he reeleth from the day, The eyes, "fore duteous, now converted are From his low tract, and look another way: So thou, thyself outgoing in thy noon Unlocked on diest unless thou get a son. Свет поднимает жгучее чело И движется с востока на простор, Где сразу же сиянье привлекло К себе благоговейный смертный взор. А сколько восхищенных пылких душ Взирает, не спуская глаз, потом, Как шествует над миром юный муж В своем паломничестве золотом. А пополудни продолжает путь Он, меркнущий, под гнетом седины, И на былое некому взглянуть: Не на него глаза устремлены. Умрешь, свой бывший блеск в ночи губя, Когда не будет сына у тебя. Sonnet VIII Music to hear, why hear'st thou music sadly? Sweets with sweets war not, joy delights in joy: Why lov'st thou that which thou receiv'st not gladly, Or else receiv'st with pleasure thine annoy? If the true concord of well-tuned sounds, By unions married, do offend thine ear, They do but sweetly chide thee, who confounds In singleness the parts that thou shouldst bear. Mark how one string, sweet husband to another, Strikes each in each by mutual ordering; Resembling sire and child and happy mother, Who, all in one, one pleasing note do sing: Whose speechless song being many, seeming one, Sings this to thee: "Thou single wilt prove none." От музыки, ты музыка для слуха, Услада супротив иных услад, Испытываешь ты упадок духа. Зачем же ты подобной скорби рад? Не потому ли может огорчать Тебя своим согласием аккорд, Что предпочел отдельно ты звучать, Разладом своевольным этим горд? К супругам-струнам струны притерпелись, Гармонии живую дань платя, Как будто бы между собою спелись Родители и нежное дитя; Единое поет в них существо; А кто один, считай, что нет его. Sonnet IX Is it for fear to wet a widow's eye, That thou consum'st thy self in single life? Ah! if thou issueless shalt hap to die, The world will wail thee like a makeless wife; The world will be thy widow and still weep That thou no form of thee hast left behind, When every private widow well may keep By children's eyes, her husband's shape in mind: Look what an unthrift in the world doth spend Shifts but his place, for still the world enjoys it; But beauty's waste hath in the world an end, And kept unused the user so destroys it. No love toward others in that bosom sits That on himself such murd'rous shame commits. Неужто ты вступать не хочешь в брак, О будущей вдове своей скорбя? Но целый мир оденется во мрак, Утратив неожиданно тебя. Твоя вдова Вселенная тогда Заплачет, не найдя твоих примет Ни в ком, а жизнь самой себе чужда, Когда нигде твоих подобий нет. В безумстве расточительных щедрот Тягчайшая утрата в мире мнима; За веком век идет круговорот, И только красота невосполнима. От человеколюбия далек Тот, кто собой постыдно пренебрег. Sonnet X For shame deny that thou bear'st love to any, Who for thy self art so improvident. Grant, if thou wilt, thou art beloved of many, But that thou none lov'st is most evident: For thou art so possessed with murderous hate, That "gainst thy self thou stick"st not to conspire, Seeking that beauteous roof to ruinate Which to repair should be thy chief desire. O! change thy thought, that I may change my mind: Shall hate be fairer lodged than gentle love? Be, as thy presence is, gracious and kind, Or to thyself at least kind-hearted prove: Make thee another self for love of me, That beauty still may live in thine or thee. Стыдись! Тебе неужто не обидно? Признайся, ты же многими любим, Но никого не любишь, очевидно, Творя насилье над собой самим. Убийственною ненавистью ты Охвачен, заговорщик; ты готов Дотла разрушить зданье красоты, Хотя твой долг - хранить прекрасный кров. Опомнись! Наконец, меня утешь! Зачем вражде пленительный чертог? Ты поднял сам против себя мятеж, Не будь же к самому себе жесток. Не откажи в подобии своем Ты миру, где с тобою мы вдвоем. Sonnet XI As fast as thou shall wane, so fast thou grow'st In one of thine, from that which thou departest; And that fresh blood which yoimgly thou bestow'st, Thou mayst call thine when thou from youth convertest. Herein lives wisdom, beauty, and increase; Without this folly, age, and cold decay: If all were minded so, the times should cease And threescore year would make the world away. Let those whom nature hath not made for store, Harsh, featureless, and rude, barrenly perish: Look whom she best endow'd, she gave the more; Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish: She carv'd thee for her seal, and meant thereby, Thou shouldst print more, not let that copy die. Начнешь ты увядать, и расцветешь