Three themes in one, which wondrous scope affords. 'Fair, kind, and true' have often lived alone, Which three till now never kept seat in one. Пусть мою любовь не назовут идолопоклонством и _пусть_ мой возлюбленный не покажется идолом, ведь все мои песни и хвалы равно _посвящены_ одному, _поются_ об одном, всегда таковы и вечно неизменны. Мой возлюбленный добр сегодня, завтра добр, всегда постоянен в _своем_ дивном совершенстве; поэтому мои стихи, обреченные на постоянство, выражая _всегда_ одно, исключают разнообразие. "Прекрасный, добрый и верный" - вот все содержание _моих стихов_; "прекрасный, добрый и верный" - варьирую _это_ другими словами, и на эти вариации тратится все мое воображение, - три темы в одной, что дает дивные возможности. "Прекрасный, добрый и верный" - _эти качества_ всегда существовали поодиночке, _все_ три никогда не помещались в одном _человеке_. Моя любовь - не идолопоклонство. Не идолу, а другу моему Моя хвала все время воздается. Все песни - об одном и одному. Ты добр ко мне в любой из этих дней, Чудесным постоянством поражая, И стих, прикован к верности твоей, Забыв про все, одно лишь выражает. Мил, верен, добр - я вновь тебе пою, Мил, верен, добр - вот суть всех слов иных. Я истощаю выдумку мою, Меняя вид трех вечных тем своих. "Мил", "верен", "добр" - так часто жили врозь, Пока в одном все это не сошлось. Перевод В. Николаева Пусть идолопоклонством преклоненье Перед тобой не называет мир, Хоть все хвалы, все песни, все творенья - Все для тебя, и ты один - кумир. Всесильна магия очарованья, Одним тобой душа моя полна: Ты с каждым днем сердечней в миг свиданья, И песня у меня всегда одна. Пою одно: "Прекрасен, добр и верен!", "Прекрасен, добр и верен!" - ночью, днем На все лады я повторять намерен - Слились три чуда в образе одном. "Прекрасен, добр и верен!" - мой язык Как клятву повторяет каждый миг. Перевод И. Фрадкина 106 When in the chronicle of wasted time I see descriptions of the fairest Wights, And beauty making beautiful old rhyme In praise of ladies dead and lovely knights, Then in the blazon of sweet beauty's best, Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow, I see their antique pen would have expressed Even such a beauty as you master now. So all their praises are but prophecies Of this our time, all you prefiguring, And, for they looked but with divining eyes They had not skill enough your worth to sing: For we, which now behold these present days, Had eyes to wonder, but lack tongues to praise. Когда в летописях прошедшего времени я вижу описания прекраснейших людей и воспевающие красоту красивые старинные стихи, восхваляющие умерших очаровательных дам и галантных рыцарей, тогда в этом прославлении {*} лучших образцов красоты - рук, ног, губ, глаз, лба - я вижу, что древнее перо стремилось выразить именно такую красоту, какой ты обладаешь теперь. Так что все их хвалы - не что иное, как пророчества _о наступлении_ нашего времени, предвосхищающие твой образ, и поскольку они смотрели только мысленным взором, у них не хватало мастерства воспеть твое совершенство, ведь _даже_ мы; _воочию_ видящие нынешнее время, - _хотя_ у нас есть глаза, чтобы восхищаться, - не имеем языка, чтобы воздать хвалу. {* В оригинале - "blazon", что можно перевести как "герб", "эмблема" или "прославление", "выставление напоказ".} Когда читаю в книге дней былых, Оставшихся за дальнею чертой, Во славу дам прекрасный старый стих, На свет рожденный юной красотой, Я думаю, что вовсе не старо Изображение глаз, ресниц, бровей, Что сладило бы древнее перо, Пожалуй, даже с красотой твоей. И вот колдуют древние слова, Они предугадать тебя хотят. Но красота сильнее колдовства, И дело не идет у них на лад. Ты здесь, ты с нами, но ведь и у нас Язык не передаст, что видит глаз. Перевод Игн. Ивановского Листая пожелтевшие страницы, На рыцарей смотрю, прекрасных дам - Их красотой прославленные лица Под стать самим возвышенным стихам. Я понимаю, что творцы преданий, О прелестях невиданных трубя, Ланиты воспевая, очи, длани - Вполне могли прославить и тебя. Их похвалы пророчествами стали, Предвиденьем грядущей красоты, Но даже им достало б слов едва ли, Чтоб засверкали все твои черты. А ныне те, кому глаза даны, Бессильны: дара слова лишены. Перевод И. Фрадкина 107 Not mine own fears, nor the prophetic soul Of the wide world, dreaming on things to come, Can yet the lease of my true love control, Supposed as forfeit to a confined doom. The mortal moon hath her eclipse endured And the sad augurs mock their own presage, Incertainties now crown themselves assured, And peace proclaims olives of endless age. Now with the drops of this most balmy time My love looks fresh, and Death to me subscribes, Since spite of him I'll live in this poor rhyme, While he insults o'er dull and speechless tribes. And thou in this shalt find thy monument, When tyrants' crests and tombs of brass are spent. Ни мои собственные страхи, ни пророческая душа всего мира, воображая грядущее, все же не могут определить срок моей истинной любви, полагая ее ограниченной _роковым_ пределом {*}. Смертная луна пережила [испытала] свое затмение {**}, и мрачные авгуры смеются над собственным пророчеством; то, что было неопределенным, теперь _торжествует_ [венчается короной], став надежным, и мир провозглашает оливы на вечное время {***}. Теперь, с каплями этого целительнейшего времени, моя любовь выглядит свежей, и Смерть мне подчиняется, так как вопреки ей я буду жить в этих бедных стихах, пока она злобно торжествует над тупыми и безъязыкими племенами. И ты в этом _моем творчестве_ обретешь себе памятник, когда гербы и гробницы тиранов истлеют. {* По единодушному мнению исследователей, сонет 107 содержит намеки на важные внешние обстоятельства. Так, строки 3-4, возможно, намекают на освобождение из тюрьмы адресата сонетов, которым считается либо лорд Саутгемптон, либо лорд Пембрук (оба были в разное время подвергнуты тюремному заключению по политическим причинам). Отсюда следуют разные выводы относительно датировки сонета, поскольку Пембрук был освобожден в марте или апреле 1601 г., а Саутгемптон - в апреле 1603 г. ** Под "смертной луной" обычно понимают королеву Елизавету, однако, относительно "затмения" мнения комментаторов расходятся. Возможно, Шекспир имел в виду разгром испанской Армады, подавление заговора или выздоровление королевы после болезни, с другой стороны, речь могла идти о ее смерти в 1603 г. (Дело осложняется тем, что глагол "endure" можно истолковать как "пережила", "преодолела", или как "испытала", "потерпела", и во втором случае он мог быть употреблен применительно к событию, имевшему негативный итог.) *** В зависимости от истолкования (см. предыдущую сноску), в строках 7-8 можно видеть указание либо на преодоление Елизаветой какого-либо кризиса, либо на последовавшее за ее смертью восшествие на престол короля Якова I. В чем бы ни заключалось это событие, автор сонета говорит о нем в самом радостном и возвышенном духе, очевидно связывая с ним и свои личные надежды.} Ни страх мой, ни предчувствия сердец У мира в грезах и объятьях сна Не знают, будет ли любви конец - Любви, чья смерть была предрешена Свое затменье смертная луна Пережила пророчествам назло, Корона вновь надежде отдана, Оливам снова мирно и тепло. Любовь свежа, и смерть нам не страшна, Бессмертье ты несешь моим стихам, А смерть - смерть ограничит времена Тупым и бессловесным племенам. Переживешь ты в вечности стихов Гербы царей и золото крестов. Перевод А. Кузнецова Ни страх мой, ни вселенский дух-пророк, Чье тьму времен пронизывает око, Любви моей мне не укажет срок, Хотя я знаю - ты со мной до срока. Затмилась тихо смертная луна, Пророчества авгуров вышли лживы; Уверенность на трон возведена, И вечные объявлены оливы. И это все - бальзам на раны мне, Любовь моя на вид свежее снова; Я не умру с другими наравне, Которые в веках не имут слова. В стихах и ты пребудешь - и скорей Падут гробницы и венцы царей. Перевод С. Степанова 108 What's in the brain that ink may character Which hath not figured to thee my true spirit? What's new to speak, what new to register, That may express my love, or thy dear merit? Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine, I must, each day say o'er the very same, Counting no old thing old, thou mine, I thine, Even as when first I hallowed thy fair name. So that eternal love in love's fresh case Weighs not the dust and injury of age, Nor gives to necessary wrinkles place, But makes antiquity for aye his page, Finding the first conceit of love there bred, Where time and outward form would show it dead. Что есть в мозгу _такого_, что чернила могут выразить _на письме_, чего не изобразил тебе _в стихах_ мой верный дух? Что нового можно сказать, что нового записать _такого_, что способно выразить мою любовь или твое драгоценное достоинство? Ничего, милый мальчик; и все же, как божественные молитвы, я должен каждый день повторять то же самое, не считая ничего старого старым, _как, например, то_, что ты мой| _а_ я твой, так же как тогда, когда я впервые благословил твое прекрасное имя. Так что вечная любовь, в новом одеянии {*} любви, не принимает во внимание прах и ущерб старости _и_ не дает места неизбежным морщинам, но делает древность навечно своим слугой [пажом], находя _новое_ зарождение первой любви там, где из-за времени и _бренной_ внешности она показалась бы мертвой. {* Употребленное в оригинале словосочетание "fresh case" допускает различные толкования. Помимо "нового одеяния", под которым следует понимать новое выражение любви в стихах, исследователями предлагались варианты: "новые обстоятельства", "новое постижение любви" и др.} Как мой рассудок с помощью чернил Тебе принес бы новую присягу И новую хвалу присочинил, А там ее занес бы на бумагу? Никак, мой мальчик. Все - в строке одной, И, как молитву, я твержу ее, Хоть нет в ней новизны: ты мой, я твой С тех пор, как имя произнес твое. Не хочет признавать моих невзгод Твоя любовь, невинна и свежа, Морщинам новым места не дает, Мою гоняет древность, как пажа. И будет там огонь любви гореть, Где ей давно пора бы умереть. Перевод Игн. Ивановского Что в мыслях? Как чернила передать Помогут твой правдивый, милый лик? Что нового сказать, чтоб показать Каких в любви пределов ты достиг? Нет, ничего, родной мой, каждый раз Я, как молитву, буду повторять, Что знают все, без славы и прикрас, И имя светлое благословлять. Так, вечная любовь, рождаясь вновь, Не будет дряхлой сморщенной каргой, Юна, как юность, вечная любовь И древность делает своей рабой. Там новая любовь возрождена, Где думают - любовь умерщвлена. Перевод А. Кузнецова 109 О never say that I was false of heart, Though absence seemed my flame to qualify; As easy might I from my self depart As from my soul, which in thy breast doth lie: That is my home of love. If I have ranged, Like him that travels I return again, Just to the time, not with the time exchanged, So that myself bring water for my stain. Never believe, though in my nature reigned All frailties that besiege all kinds of blood, That it could so preposterously be stained To leave for nothing all thy sum of good; For nothing this wide universe I call, Save thou, my rose; in it thou art my all. О, никогда не говори, что я был неверен сердцем, хотя разлука, казалось, умерила во мне огонь _страсти_; мне легче было бы расстаться с самим собой, чем с моей душой, которая находится в твоей груди. Там дом моей любви. Если я _и_ блуждал, _то_, подобно, тому кто путешествует, я возвращаюсь точно в срок, не изменившись с временем, так что _я_ сам приношу воду для _смытия_ пятна _измены_. Никогда не верь - хотя в моей натуре царили все слабости, осаждающие всех людей [всякую кровь], - что она могла быть так нелепо испорчена [запятнана], чтобы променять ни на что всю сумму добра, _воплощенного_ в тебе. Я говорю, что весь этот мир - ничто, за исключением тебя, моя роза; в этом _мире_ ты для меня все. О, не скажи, что сердцем я солгал И страсть разлукой сожжена дотла. Бывало, о себе я забывал - Моя душа в твоей груди жила. Ты - храм любви, где мой хранится пыл, И потому я время превозмог, И возвращаюсь тем же, кем и был, И у дверей смываю пыль дорог. Нет, никогда не жди измены ты И, хоть пороки все во мне найдешь, Не верь, что мог я светоч доброты Отдать постыдно за ничтожный грош. Не стал бы жить я в этом царстве лжи, Когда б не ты, цветок моей души! Перевод Б. Кушнера Я не изменник, не вини меня: Разлука, мол, причина охлажденья. Ведь, душу я в твоей груди храня, Не брошу сам себя без сожаленья. Ведь тут мой дом, и я вернулся вновь, И более отсюда я - ни шагу: Не износилась по пути любовь, И пятна смыть свои принес я влагу. И пусть порок течет в моей крови, Но все ж не столь мои ужасны пятна, Чтоб драгоценный дом своей любви Я променял и не пришел обратно. Без милой розы, без тебя, мой друг, Весь мир - ничто и пусто все вокруг. Перевод С. Степанова 110 Alas 'tis true, I have gone here and there, And made myself a motley to the view, Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear, Made old offences of affections new. Most true it is that I have looked on truth Askance and strangely; but, by all above, These blenches gave my heart another youth, And worse essays proved thee my best of love. Now all is done, have what shall have no end: Mine appetite I never more will grind On newer proof, to try an older friend, A god in love, to whom I am confined. Then give me welcome, next my heaven the best, Even to thy pure and most most loving breast. Увы, это правда: я сновал туда-сюда и делал из себя шута в глазах _людей_, уродовал {*} собственные мысли, продавал задешево самое дорогое творил старые грехи из новых привязанностей. Истинная правда то, что я смотрел на правду [верность] с подозрением и как чужой; но, _клянусь_ всем высшим, эти заблуждения дали моему сердцу вторую молодость, и худшие испытания доказали, что ты - моя лучшая любовь. Теперь с этим покончено; _ты_ имеешь то, что не будет иметь конца; свой аппетит я больше не буду заострять новыми испытаниями, проверяя старого друга, бога в любви, к которому я привязан [прикован]. Так прими меня, для меня уступающий только небесам, в свою чистую и самую-самую любящую грудь. {* В оригинале - "gored". Глагол "gore" в современном языке употребляется главным образом применительно к животным, в значениях "бодать (рогом)", "пронзать (клыком)", однако в эпоху Шекспира он имел более широкий спектр значений: "пронзать", "резать", "рубить" (острым оружием и пр.). Другой основой для интерпретации может служить существительное "gore" - "клин", в том числе клин, вставляемый в одежду для расставки. Исходя из этого значения, фразу "gored mine own thoughts" можно истолковать как "уродовал собственные творенья (чужеродными) вставками)" С другой стороны, нарочито широкие, яркие клинья были характерны для одежды шутов, поэтому возможно еще прочтение: "придавал шутовское обличье собственным мыслям".} Увы, все так, - я жил шутом пустым, Колпак везде таская за собою, Калечил мысль, и торговал святым, И оскорблял одну любовь другою. Да, это так. Я к правде жил спиной, Во лжи подозревал ее, и все же - Вернул мне юность горький опыт мой И истину, что ты всего дороже. Конец всему, но нет любви конца! Прими же пыл моей воскресшей страсти, К чему дразнить незрелые сердца - Ведь ты мой бог во всем величьи власти! На любящей груди, где свет небес видней, Укрой меня от злой судьбы моей. Перевод Б. Кушнера Увы, напялив шутовской костюм, То тут, то там меняя убежденья, Сбывал я чувства и неволил ум, И, в новые бросаясь похожденья, Я старые обиды умножал; Но умопомраченье миновало, Я, отгрешив, вновь молод сердцем стал - За годы бед пора любви настала: Твоим достоинствам предела нет, И дружбу старую я не позволю Испытывать отныне, хватит бед! Ты - бог Любви, я у тебя в неволе! Дай место у небесного огня: Своей душою отогрей меня. Перевод И. Фрадкина 111 О for my sake do you with Fortune chide, The guilty goddess of my harmful deeds, That did not better for my life provide Than public means which public manners breeds. Thence comes it that my name receives a brand, And almost thence my nature is subdued To what it works in, like the dyer's hand: Pity me then, and wish I were renewed, Whilst like a willing patient I will drink Potions of eisel 'gainst my strong infection; No bitterness that I will bitter think, Nor double penance to correct correction. Pity me then, dear friend, and I assure ye Even that your pity is enough to cure me. О, за меня брани Фортуну, богиню, виновную в моих дурных поступках, которая не обеспечила мою жизнь ничем лучшим, чем публичные средства, порождающие публичное [вульгарное, низкое] поведение {*}. Отсюда - то, что мое имя получает клеймо, и в результате моя натура почти _поглощена_ [подчинена] тем, среди чего она трудится, как рука красильщика. Пожалей же меня и пожелай, чтобы я возродился, а я, как послушный пациент, буду пить уксусные настойки против моего сильного заражения; никакая горечь мне не покажется горькой или двойным наказанием для исправления уже исправленного. Пожалей же меня, дорогой друг, и я уверяю тебя, что одной твоей жалости достаточно, чтобы излечить меня. {* Большинство комментаторов интерпретируют "публичные средства" как заработок актера или драматурга. По этой версии, поэт здесь оправдывает свои предосудительные поступки низкими нравами публики, которые он поневоле усваивает в силу своей публичной профессии.} Судьбу ты справедливо упрекнешь, Браня мои греховные дела, Что знал я только лицедейства ложь, А лучшего судьба мне не дала. И вот клеймо на имени моем, Да и на облике, ведь по рукам Красильщика мы сразу узнаем. Но пожалей - и выберусь я сам. Любое зелье жадно проглочу, Мне лишь бы одолеть мою заразу. Пусть будет горечь - знать я не хочу, Не пробую, а принимаю сразу. Ты пожалей, мой друг, меня хоть малость, И мой недуг твоя излечит жалость. Перевод Игн. Ивановского Ты прав, мой друг, судьбу мою виня, Что сети расставляла предо мною, В которых жар души растратил я За света подаяние пустое. На честь мою позорящем пятном Легло мое занятие - так руки Красильщика мы сразу узнаем. Будь милосерден: отпусти мне муки. Лечиться от недуга я готов Хоть уксусом; я рад любой отраве, Приемля от тебя без лишних слов Лекарство, что назначить ты лишь вправе. Любезный друг, сочувствие твое - Из милых уст - целебное питье. Перевод В. Тарзаевой 112 Your love and pity doth th'impression fill Which vulgar scandal stamped upon my brow, For what care I who calls me well or ill, So you o'er-green my bad, my good allow? You are my all the world, and I must strive To know my shames and praises from your tongue; None else to me, nor I to none alive, That my steeled sense or changes right or wrong. In so profound abysm I throw all care Of others' voices, that my adder's sense To critic and to flatterer stopped are. Mark how with my neglect I do dispense: You are so strongly in my purpose bred That all the world besides methinks th'are dead. Твоя любовь и жалость сглаживают клеймо, которое вульгарный скандал отпечатал на моем лбу, ибо что мне за дело, кто говорит обо мне хорошо или дурно, если ты маскируешь {*} дурное во мне и допускаешь хорошее? Ты для меня - весь мир, и я должен стараться узнать свои постыдные и похвальные стороны с твоих слов. Никто другой для меня _не существует_, ни я ни для кого не существую, чтобы изменить мое укоренившееся [ставшее стальным] восприятие хорошего или дурного {**}. В такую глубокую бездну я бросаю всякую заботу о других _мнениях_ [голосах], что мой слух гадюки для критика и льстеца затворен {***}. Смотри, как я оправдываю свое пренебрежение: ты так сильно запечатлен в моих мыслях, что весь остальной мир, кажется мне, мертв. {* В оригинале - "overgreen"; The Oxford English Dictionary толкует этот глагол как "прикрывать, скрывать дефект" и фиксирует его употребление только у Шекспира. ** Путаное синтаксически и не совсем ясное по смыслу, предложение в строках 7-8 вызывает споры комментаторов. *** Считалось, что гадюка обладает очень острым слухом, но может изолировать себя от звуков, ложась одним ухом на землю и затыкая другое хвостом, таким образом становясь на время глухой.} Бальзам мне на клейменое чело Твоя любовь и нежное участье. Кто б ни рядил меня в добро и зло, В твоей лишь похвале взыскую счастья. Ты для меня весь мир! Главу склоня, Стыдить и славить наделяю правом, Я мертв для всех, мертвы все для меня, Лишь ты судья делам моим неправым. Молву бросаю в бездну немоты, Мой слух гадючий ей теперь не внемлет. Ни лести, ни бесстыдной клеветы Моя глухая совесть не приемлет. Я жажду только слова твоего, Все остальное, мнится мне, мертво. Перевод С. Степанова Клеймо, злой клеветы позорный след, Твоя доброжелательность стирает, На лучшее во мне бросает свет И все мои изъяны затемняет. Жив только для тебя, я мертв для всех, Ты - мир весь, лишь тебя я понимаю: Ты скажешь: "грех", я соглашаюсь - "грех", Хвалу или хулу - все принимаю. Швырнул я звуки мира наконец В глухую бездну: глух я, как гадюка, Не страшен мне ни клеветник, ни льстец, Но не печалься - не лишен я слуха. Мир вымер для меня - к нему я глух: Ты для меня и зрение, и слух. Перевод И. Фрадкина 113 Since I left you, mine eye is in my mind, And that which governs me to go about Doth part his function, and is partly blind, Seems seeing, but effectually is out; For it no form delivers to the heart Of bird, of flow'r, or shape, which it doth latch: Of his quick objects hath the mind no part; Nor his own vision holds what it doth catch: For if it see the rud'st or gentlest sight, The most sweet favour or deformed'st creature, The mountain, or the sea, the day, or. night, The crow, or dove, it shapes them to your feature. Incapable of more, replete with you, My most true mind thus maketh mine eye untrue. С тех пор как я оставил тебя, мои глаза - в моей душе, а те, которые направляют меня в передвижениях, расстались со своей функцией и отчасти слепы - кажутся видящими, но по-настоящему не действуют, так как они не доносят до сердца никакой формы птицы, цветка или тела, которых они запечатлевают; в их быстрых объектах душа не участвует, и само их зрение не удерживает того, что улавливает, потому что, видят ли они самое грубое или самое изысканное зрелище, самое приятное {*} или самое уродливое создание, горы или море, день или ночь, ворону или голубя, - они всему придают твои черты. Неспособная _вместить_ больше, полная тобой, моя истинно верная душа делает мои глаза неверными. {* Приблизительное истолкование. По мнению некоторых комментаторов, это определение в оригинале следует читать как "sweet-favour'd"; впрочем, смысл при этом остается не вполне ясным.} Пусть ты вдали, твой лик во мне живет, - В моей душе прекрасное виденье: Приказы мозгу глаз не отдает, И я лишен наполовину зренья. Глаз ловит птицу, облако, цветок, Но чудится душе одно и то же, Увы, другое видеть невдомек, И мнится то, что ей всего дороже. Ворона, голубь, горы, и леса, И свет, и мгла, и мерзкие созданья - Твой облик принимает все и вся, И все вокруг полно очарованья. Когда любовь проникла глубоко, Влюбленный глаз обманется легко. Перевод И. Фрадкина Расстались мы - и память оком стала, А око, что. ведет меня в пути, Способность к различенью потеряло, Глядит вокруг, а толку нет почти. 0но до сердца не доносит вид Ни встречных лиц, ни птиц и ни цветов: Мой взгляд по ним беспамятно скользит, Что ни уловит - упустить готов. Равно - гора пред ним иль океан, Лик чудный иль бесформенная груда, Свет или сумрак, голубь или вран, - Твои черты он узнает повсюду. Мне память одного тебя являет, И этим светом взор мой ослепляет. Перевод Д. Щедровицкого 114 Or whether doth my mind being crowned with you Drink-up the monarch's plague, this flattery? Or whether shall I say mine eye saith true, And that your love taught it this alchemy, To make of monsters, and things indigest. Such cherubins as your sweet self resemble, Creating every bad a perfect best, As fast as objects to his beams assemble? О 'tis the first; 'tis flatt'ry in my seeing, And my great mind most kingly drinks it up; Mine eye well knows what with his gust is greeing, And to his palate doth prepare the cup. If it be poisoned, 'tis the lesser sin That mine eye loves it and doth first begin. Моя ли душа, коронованная тобой {*}, _жадно_ пьет эту чуму монархов, лесть? Или мне следует сказать, что мои глаза говорят правду и это любовь к тебе научила их такой алхимии, чтобы делать из чудовищ, и созданий бесформенных таких херувимов, которые напоминают твое милое существо, создавая из всего плохого наилучшее, как только предметы собираются в их лучах? {**} О, _верно_ первое: это _виновата_ лесть в моем зрении, и моя великая душа по-королевски выпивает ее; мои глаза хорошо знают, что доставит ей удовольствие, и приготовляют чашу по вкусу. Если она отравлена, то это меньший грех, так как глаза любят это _питье_ и начинают _вкушать_ первыми. {* Т. е. возвышенная до королевского достоинства твоей дружбой. ** См. примечание к переводу сонета 43.} Быть может, мой рассудок увенчал Монарший, лестью созданный, венец? Или мой глаз, блестящий от похвал, Готов создать чудесный образец? Тобой обучен магии любви, Из монстров и бесформенных вещей Он ангелов - подобия твои - Воссоздает в сиянии лучей? Нет. Все же лесть. В сознании моем Глаз угодить старается уму И, впитывая знания о нем, Готовит яд по вкусу моему. Пить яд любви не самый тяжкий грех, И глаз мой начинает раньше всех. Перевод А. Кузнецова Ужель моя душа хвалой твоей Отравлена, как королева, лестью? Иль то Любовь - всесильный чародей! - Взор удостоила высокой чести? Иль я алхимик? - мой влюбленный глаз Урода превращает в херувима, Что на тебя походит каждый раз, И - это волшебство непобедимо? Увы, догадка первая верна: Моей душе отныне лесть по нраву, И взор, которому душа видна, Ей предлагает царскую отраву. Яд тонкой лести преподносит глаз, Но первым сам пригубит всякий раз. Перевод И. Фрадкина 115 Those lines that I before have writ do lie, Even those that said I could not love you dearer; Yet then my judgment knew no reason why My most full flame should afterwards burn clearer. But reckoning Time, whose millioned accidents Creep in 'twixt vows, and change decrees of kings, Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents, Divert strong minds to th'course of alt'ring things - Alas, why, fearing of Time's tyranny, Might I not then say 'Now I love you best', When I was certain o'er incertainty, Crowning the present, doubting of the rest? Love is a babe: then might I not say so, To give full growth to that which still doth grow. Те строки, которые я написал до этого, лгали - _именно_ те, в которых говорилось, что я не могу любить тебя сильнее, но тогда мой ум не знал причины, по которой мое горевшее в полную силу пламя должно было потом разгореться _еще_ ярче Но, принимая во внимание Время, чьи бесчисленные [миллионные] случайности проникают между обетами и меняют указы королей, портят {*} священную красоту, притупляют самые острые намерения, склоняют самые сильные души на путь непостоянства, - увы, почему, опасаясь тирании Времени, не мог я тогда сказать: "Сейчас я люблю тебя сильнее всего", когда я был уверен _в этом_ вне всяких сомнений, _превознося_ [коронуя] настоящее _и_ сомневаясь относительно остального? Любовь - дитя; поэтому я не мог так говорить, приписывая полный рост тому, что вечно растет. {* В оригинале - "tan", буквально: "делать темным и грубым, похожим на дубленую кожу".} Все строки, мной написанные, лгут, И даже та, что нет любви сильнее. Не мог я знать - такие дни придут, Что запылает мой огонь яснее. Но время, в ком случайности расчет Менять готов указы королей, Оно красу священную убьет, Зовя умы разрушить ход вещей. Я, тирании времени боясь, Молчал бы, что сильна любовь моя. Но дал я дням тогдашним только власть, А в остальном так сомневался я. Любовь - малыш. Нельзя произнести Про высший рост, ведь ей еще расти. Перевод В. Николаева Те строки, что писал я прежде, лгали - Ведь о любви моей в них говорится, Что ей не стать сильней. Я мог едва ли Знать, что огонь мой ярче разгорится. Таящее превратностей мильоны, И королей декреты Время рушит, Возводит всем намереньям заслоны, К измене сильные склоняет души. Тогда, боясь его жестокой власти, Не вправе ли сказать я был: "Теперь я Сильней всего люблю тебя", напасти Предчувствуя и лишь мгновенью веря? Любовь большой назвал я горделиво, Она ж - дитя, что все растет