eet self grow'st; If Nature (sovereign mistress over wrack), As thou goest onwards still will pluck thee back, She keeps thee to this purpose, that her skill May time disgrace, and wretched minutes kill. Yet fear her, О thou minion of her pleasure, She may detain, but not still keep, her treasure! Her audit (though delayed) answered must be, And her quietus is to render thee. О ты, мой очаровательный мальчик, в своей власти держащий переменчивое зеркало, серп и часы Времени {*}; с убыванием _жизни_ расцветающий и тем показывающий увядание твоих друзей по мере своего сладостного расцвета. Если Природа - властительница над _всяким_ разрушением, - когда ты продвигаешься _в годах_, возвращает тебя назад, то она держит тебя для такой цели - чтобы ее искусство могло посрамить время и убить проклятые минуты. Все же бойся ее, о ты, избранник ее наслаждения: она может придержать свое сокровище, но не хранить вечно! Ей - хотя и с отсрочкой - придется подводить счета, и в уплату долга она отдаст тебя _Времени_. {* Эти три предмета - зеркало, серп и песочные часы - считались символами времени.} Мой милый мальчик, властен ты пока Над сроком, улетающим в века. Твои друзья теряют красоту, А ты неистощим в своем цвету. За Временем и ты летишь вперед, Но мать-природа сдержит твой полет. Ты нужен ей, чтоб Время посрамить Творящим жизнь умением любить. Но знай, младой любимец естества, Не сохранит Природа торжества. Как ни тяни, за все расплата ждет. То, что цветет, со временем умрет. Перевод В. Розова Красивый мальчик, над твоей красой Не властно Время со своей косой. Любя тебя, все вянут, только ты Все хорошеешь в блеске красоты. Пока еще Природа держит меч И может красоту твою сберечь, Дабы поток минут переломить И красотою Время посрамить. Но бойся! Ты - игрушка у нее: Отдаст она сокровище свое. По векселям платить настанет срок, Расплатится тобой - и весь итог. Перевод С. Степанова 127 In the old age black was not counted fair, Or if it were it bore not beauty's name; But now is black beauty's successive heir, And beauty slandered with a bastard shame: For since each hand hath put on Nature's power, Fairing the foul with art's false borrowed face, Sweet beauty hath no name, no holy bower, But is profaned, if not lives in disgrace. Therefore my mistress' brows are raven black, Her eyes so suited, and they mourners seem At such who not born fair no beauty lack, Sland'ring creation with a false esteem: Yet so they mourn, becoming of their woe, That every tongue says beauty should look so. В прежнее время черный цвет не считали красивым, или, _даже_ если считали, он не носил имени красоты, но теперь черный цвет стал _законным_ наследником красоты а красота опорочена появлением незаконнорожденных детей, ибо с тех пор, как каждая рука присвоила власть Природы, делая уродливое красивым с помощью фальшивой личины искусства, у красоты нет ни имени, ни священного приюта, она осквернена или живет в позоре. Поэтому брови моей возлюбленной черны, как вороново крыло, и глаза им под стать, - кажется, что они в трауре по тем _женщинам_, которые не рождены красивыми [светловолосыми], но не имеют недостатка в красоте {*}, пороча творение незаслуженными почестями. Но траур их так идет им {**}, что любой язык скажет: красота должна выглядеть так. {* Красоте, приобретенной искусственными средствами. ** Глазам возлюбленной.} Когда-то не любили черный цвет, Гонясь за белокурой красотой. Да и поныне, естеству во вред, Нам тешат глаз подделкою пустой. С тех пор как правда изгнана сурово И низкой фальши возросла цена, У красоты ни имени, ни крова, Осквернена невежеством она. Вот почему, как ворона крыло, Глаза и брови у любви моей, Как будто бы скорбящей тяжело Об этой лживой моде наших дней. Но так идет ей траурная тьма, Как будто это красота сама. Перевод Игн. Ивановского Судила строго черный цвет молва, И красоты не мог носить он имя, Но черный принял красоты права, Когда она пренебрегла своими. Теперь любой, забрав Природы власть, Красой заемной может скрыть уродство, И красота, что так согласна пасть, Живет без имени, утратив благородство. А госпожи глаза черным-черны, И брови будто в трауре глубоком По красоте, что все теперь вольны Присваивать, чтоб потакать порокам. Но всякий, видя, как мила она, Поймет: такой быть красота должна! Перевод А. Шаракшанэ 128 How oft, when thou, my music, music play'st, Upon that blessed wood whose motion sounds With thy sweet fingers, when thou gently sway'st The wiry concord that mine ear confounds, Do I envy those jacks that nimble leap To kiss the tender inward of thy hand, Whilst my poor lips, which should that harvest reap, At the wood's boldness by thee blushing stand! To be so tickled, they would change their state And situation with those dancing chips, O'er whom thy fingers walk with gentle gait, Making dead wood more blest than living lips. Since saucy jacks so happy are in this, Give them thy fingers, me thy lips to kiss. Как часто, когда ты, моя музыка, играешь музыку на этой благословенной древесине, движение которой производит звуки _в согласии_ с твоими милыми пальцами, когда ты нежно управляешь гармонией струн, поражающей мой слух, я завидую этим клавишам, проворно подпрыгивающим, чтобы поцеловать твою нежную ладонь, тогда как мои бедные губы, которые должны были пожинать этот урожай, при тебе краснеют от смелости этой древесины! Чтобы их так касались, они бы поменялись положением и ролью с этими танцующими щепками, по которым твои пальцы прохаживаются нежной поступью, делая мертвое дерево более блаженным, чем живые губы. Раз наглые клавиши так счастливы в этом, отдай им свои пальцы, а мне - твои губы для поцелуев. О музыка моя, как часто ты Мелодией мой будоражишь дух, И звукам поднебесной красоты Внимает с упоением мой слух. К тем клавишам, поверь, ревную я - Они твоих касаться могут рук, - Я ж в стороне, любовь в душе тая, Кусаю губы от сердечных мук. А клавиши не дерево, не дуб - По ним гуляют пальчики твои, - Они моих благословенней губ, Которым не был дан залог любви. Свои ты можешь руки им отдать, Мне ж губы разреши поцеловать. Перевод А. Казаковой О музыка моя! Когда аккорды Играешь ты на дереве благом И струны, пальцам ласковым покорны, Гармонией пленяют все кругом, Завидую я клавишам, что смеют Красть поцелуи из твоей руки, А губы бедные мои краснеют, От их законной жатвы далеки. Горя, они занять готовы место Тех деревяшек пляшущей гурьбы, Где каждая, с тобой общаясь тесно, Счастливее моей живой губы. Коль столько прав у этих дерзких клавиш, Отдай им пальцы - губы мне оставишь. Перевод А. Шаракшанэ 129 Th'expense of spirit in a waste of shame Is lust in action, and till action, lust Is perjured, murd'rous, bloody, full of blame, Savage, extreme, rude, cruel, not to trust, Enjoyed no sooner but despised straight, Past reason hunted, and no sooner had Past reason hated as a swallowed bait On purpose laid to make the taker mad: Mad in pursuit, and in possession so, Had, having, and in quest to have, extreme, A bliss in proof, and proved, a very woe, Before, a joy proposed, behind, a dream. All this the world well knows, yet none knows well To shun the heaven that leads men to this hell. Растрата духа в пустыне стыда - вот что такое похоть осуществленная, а до того похоть лжива, убийственна, кровава, полна прегрешений, дика, чрезмерна, груба, жестока, ненадежна; наслаждение, которое сразу сменяется презрением; за ним безрассудно охотятся, а как только получают, безрассудно ненавидят его как проглоченную приманку, специально выставленную, чтобы свести с ума того, кто попадется; _оно_ сводит с ума тех, кто домогается, и тех, кто обладает; полученное, получаемое или искомое - _всегда_ чрезмерно; когда его испытывают - блаженство, а испытали - сама скорбь; до того - обещание радости, после - _всего лишь_ сон. Все это мир хорошо знает, но никто не знает, как избежать этих небес, которые ведут людей [мужчин] в ад. Стыда и духа мотовская трата - Все это похоть в действии; а раньше Она дика, жестока, бесновата, Груба, полна предательства и фальши. Ей насладясь - ее же презирают, Но каждый раз, рассудку вопреки, Все, как наживку, вновь ее глотают, На те же попадаются крючки. Безумен тот, кого влечет желанье, И в обладаньи так безумен он. До - благодать, а после - покаянье. В грядущем - радость, а в прошедшем - сон. И мир все это знает, но беспечно Идет в тот рай навстречу муке вечной. Перевод В. Николаева Души растрата в пропасти стыда - Вот похоти финал, а до финала Она дика, груба, полна вреда, Жестока, неверна, и все ей мало. Вкусивший с нею сладостных минут Презреньем платит ей. Ее без меры Взыскуют и без меры же клянут Как злой обман, рождающий химеры. Сначала домогаясь без ума, Потом безумна в обладанье томном. Само блаженство - и печаль сама. Поманит счастьем - сном растает темным. Все это знают, но избегнет кто ж Такого ада, что на рай похож? Перевод А. Шаракшанэ 130 My mistress' eyes are nothing like the sun; Coral is far more red than her lips' red; If snow be white; why then her breasts are dun; If hairs be wires, black wires grow on her head. I have seen roses damasked, red and white, But no such roses see I in her cheeks, And in some perfumes is there more delight Than in the breath that from my mistress reeks. I love to hear her speak, yet well I know That music hath a far more pleasing sound; I grant I never saw a goddess go - My mistress when she walks treads on the ground. And yet, by heaven, I think my love as rare As any she belied with false compare. Глаза моей возлюбленной совсем не похожи на солнце; Коралл гораздо краснее, чем красный цвет ее губ; если снег - белый, то почему тогда ее груди бурого цвета; если волосы сравнивать с проволокой, то у нее на голове растет черная проволока. Я видел дамасские розы, красные и белые, но никаких роз я не нахожу в ее щеках, и есть ароматы приятнее, чем дух, исходящий от моей возлюбленной. Я люблю слушать, как она говорит, и все же мне хорошо известно, что у музыки гораздо более приятный звук. Признаю, что никогда не видел, как ходят богини, моя _же_ возлюбленная, когда ходит, _тяжело_ ступает по земле. И все же, клянусь небом, я полагаю, что моя любовь не уступит красотой любой женщине, оболганной фальшивыми сравнениями. Глаза любимой солнце не затмят, С кораллом не соперничают губы, Снег белизной ее груди не брат, И волосы, как проволока, грубы. Вы на щеках возлюбленной моей Ни алых роз, ни белых не найдете; Духи благоуханней для ноздрей, Чем дух, что от ее исходит плоти. Я голосом ее прельщен весьма, Но музыке я столь же жадно внемлю. Полет богинь - гармония сама, Моя любовь простую топчет землю. И все ж она тех женщин мне милей, Которым златоусты льют елей. Перевод В. Васильева Глазам любимой солнца не затмить, Ее уста кораллов не красней, И грудь смугла - со снегом не сравнить, Черна, как смоль, копна ее кудрей. Алея, розы юга не горят На бледном бархате ее ланит, Цветов душистых нежный аромат Ее дыханье вовсе не струит. Мила и сердце радует мое Подруги речь, но звуки струн - милей, Нет грации богини у нее: Любимая ступает по земле. Но я клянусь, что все сравненья сплошь С ее красою рядом - просто ложь! Перевод А. Васильчикова Ее глаза - не ярче солнца в небе, И рот - ничуть коралла не красней. Грудь не напомнит вам о белом снеге, А шелк - куда нежней ее кудрей. В ее лице прекрасны сочетанья, Но розы не бледнеют перед ней. И легкое тепло ее дыханья Всех ароматов мира - не сильней. Мне речь ее приятна непростая, Хоть с музыкой сравниться и не может. А поступи богинь предпочитаю Шаги вполне земные милых ножек. Но тех она прекрасней, без сомненья, Кто падок на подложные сравненья. Перевод О. Дудоладовой Не солнце - блеск любимых мной очей, С кораллом не сравнима алость губ, Белее снег, чем цвет ее грудей, И волос, словно проволока, груб. Я видел цвет дамасских роз, но все ж Нет этих роз у милой на щеках, И жар ее дыханья вряд ли схож С благоуханьем в царственных духах. Лепечет мило госпожа моя, Но музыка сильней волнует Кровь, Походки у богинь не видел я, Ступает по земле моя любовь. Но я клянусь - она прекрасней тех, Кого цветистой лестью ввергли в грех. Перевод А. Кузнецова Ее глаза на солнце не похожи, Коралл краснее, чем уста у ней. Снег бел - зачем же груди смуглокожи? Зачем так много проволок-кудрей? Дамасской розы алого сиянья Иль белизны не вижу на щеках. И у нее не сладостней дыханье, Чем ароматы в сладостных духах. Я знаю, звуки музыки нежнее Ее приятных, но обычных слов. И я не видел, как порхают феи, - Шагает по земле моя любовь. Но для меня она милее все ж, Чем те, кому нужна сравнений ложь. Перевод В. Николаева Глаза любимой - вовсе не светила, Кораллом губ ее не назовешь. Грудь белизною снега не затмила, А черный волос с проволокой схож. Видал я розы всякие когда-то, Но роз в ее щеках не нахожу. И есть куда приятней ароматы, Чем тот, что отличает госпожу. Хоть слышать голос мне ее по нраву, В нем музыка отроду не жила. Как ходят боги, я не знаю, право, Но у любимой поступь тяжела. И все ж, клянусь, моя любовь прекрасна, Хоть пышной лжи не слышит ежечасно. Перевод А. Шаракшанэ 131 Thou art as tyrannous, so as thou art, As those whose beauties proudly make them cruel; For well thou know'st to my dear doting heart Thou art the fairest and most precious jewel. Yet, in good faith, some say that thee behold Thy face hath not the power to make love groan: To say they err, I dare not be so bold, Although I swear it to myself alone. And, to be sure that is not false I swear, A thousand groans but thinking on thy face One on another's neck do witness bear Thy black is fairest in my judgement's place. In nothing art thou black save in thy deeds, And thence this slander as I think proceeds. Ты так деспотична - при том, какая ты есть {*}, - как те, чьи прелести делают их надменными и жестокими, так как ты хорошо знаешь, что для моего любящего безумно сердца ты - самый прекрасный и драгоценный бриллиант. Все же, право, некоторые, кто тебя видит, говорят, что у твоего лица нет власти вызывать стенания любви; сказать, что они заблуждаются, я не смею, хотя я клянусь в этом себе самому. И чтобы подтвердить, что не ложь то, в чем я клянусь, тысяча стонов, стоит только _мне_ подумать о твоем лице, _один за другим_ [один у другого на шее] свидетельствуют, что твоя чернота светлее [прекраснее] всего в моем суждении. Ни в чем ты не черна, кроме как в твоих поступках, и отсюда, я думаю, происходит злословие _о тебе_. {* Т.е. при том, что ты не удовлетворяешь критериям красоты.} Владелица жестокой красоты, Пленительной и беспощадной разом, В моей душе светло сияешь ты Непревзойденным редкостным алмазом. Но, говорят, твой облик нехорош И вызвать он не может страстный стон. Боюсь я вслух сказать, что это ложь, Хотя в обратном свято убежден. Лицо твое припомнив, не один, А сотню стонов исторгаю я, Свидетельство томящихся глубин, Как ранит прелесть смуглая твоя. Не ты темна - темны твои дела. От них и эта клевета пошла. Перевод Игн. Ивановского Надменная краса сродни тирану. О, как жестока ты со мной подчас! Ведь знаешь, никогда не перестану Тебя любить - единственный алмаз. И если слышу я, что обаянья Ты лишена, не смея возражать, Ни с кем я не вступаю в пререканье, Но продолжаю по тебе вздыхать И смуглостью твоею наслаждаться - Иной вовек не мыслю красоты: Да как же ею мне не восторгаться - Нет ничего прекрасней черноты. Да вот дела твои дурны, увы, Тебе не избежать дурной молвы. Перевод И. Фрадкина 132 Thine eyes I love, and they, as pitying me, Knowing thy heart torments me with disdain, Have put on black, and loving mourners be, Looking with pretty ruth upon my pain. And truly not the morning sun of heaven Better becomes the grey cheeks of the east, Nor that full star that ushers in the even Doth half that glory to the sober west, As those two mourning eyes become thy face. О let it then as well beseem thy heart To mourn for me, since mourning doth thee grace, And suit thy pity like in every part. Then will I swear beauty herself is black, And all they foul that thy complexion lack. Твои глаза я люблю, и они, будто жалея меня, зная, что твое сердце мучит меня пренебрежением, оделись в черное, как любящие в трауре, глядя с очаровательным состраданием на мою муку. И поистине утреннее солнце небес не красит так серые щеки востока, и та яркая звезда, которая знаменует приход вечера, вполовину так не придает великолепия мрачному западу, как эти два глаза в трауре красят твое лицо. О пусть тогда твоему сердцу также подобает быть в трауре по мне, ибо траур украшает тебя, и одень так же _в черное_ всю твою жалость. Тогда я поклянусь, что сама красота черна и отвратительны все, у кого нет твоей масти. Люблю твои глаза - и вот они, Узнав, что я тобою нелюбим, Оделись тьмой, как в траурные дни, Удручены страданием моим. И вправду, даже солнца ясный взгляд Так неба не украсит никогда, И уж подавно медленный закат Так не украсит ранняя звезда, Как облик твой украшен этой тьмой. Но ты и сердце в траур облеки. Поверь мне, он к лицу тебе самой, Всем праздным разговорам вопреки. А я клянусь, что красота темна И что темней не может быть она. Перевод Игн. Ивановского Люблю глаза твои - они скорбят, Как будто мне даруя состраданье, Твое жестокосердие хулят, И траурно их черное сверканье. Не красит солнце так восток седой, Являя миру утренние взоры, Так запад не украсится звездой, Взошедшей на вечерние просторы, Как лик твой ясный - черный блеск очей! Пусть глазу сердце злое подчинится, И траур воцарит в душе твоей: Пусть мной болеет каждая частица! Я поклянусь: прекрасна чернота И только ей присуща красота. Перевод И. Фрадкина 133 Beshrew that heart that makes my heart to groan For that deep wound it gives my friend and me! It's not enough to torture me alone, But slave to slavery my sweet'st friend must be? Me from myself thy cruel eye hath taken, And my next self thou harder hast engrossed: Of him, myself, and thee, I am forsaken, A torment thrice threefold thus to be crossed. Prison my heart in thy steel bosom's ward, But then my friend's heart let my poor heart bail; Whoe'er keeps me, let my heart be his guard, Thou canst not then use rigor in my jail. And yet thou wilt; for I, being pent in thee, Perforce am thine, and all that is in me. Будь проклято то сердце, которое заставляет мое сердце стонать из-за глубокой раны, которую оно наносит моему другу и мне! _Неужели_ недостаточно мучить меня одного, но мой драгоценный друг должен стать рабом рабства? Меня у меня самого отняли твои жестокие глаза, а мое _другое_ [ближайшее] "я" еще прочнее присвоено тобой; я лишен его, самого себя и тебя - трижды тройная пытка, которую нужно вот как пресечь: заточи мое сердце в стальной камере своей груди, но тогда позволь моему бедному сердцу выкупить _собой_ сердце друга; кто бы ни держал меня _в заточении_, пусть мое сердце будет его {*} стражем, тогда ты не сможешь жестоко обращаться _со мной_ в моей тюрьме. И все же это будет _жестоко_, так как я, запертый в тебе, волей-неволей становлюсь твоим, а со мной - и все, что во мне. {* Друга.} Проклятье сердцу, ранившему в грудь Двоих - меня и друга моего! Уж пусть бы вышло мне беды хлебнуть, Зачем же в рабство обращать его? Меня ты от меня взяла жестоко, Мое второе "я" уводишь прочь. Без нас троих томлюсь я одиноко, Тройную пытку силясь превозмочь. Два наших сердца заперты в тебе, Мне сердце друга сторожить позволь: Я позабочусь о его судьбе, Чтоб ты ему не причинила боль. Но ты одержишь верх: я - узник твой, Все, чем владею, - твой трофей живой. Перевод Игн. Ивановского Будь проклята! Меня вконец измучив, Нашла себе ты нового раба. Мой лучший друг попался в сеть паучью, И ждет его теперь моя судьба. Я сам не свой, исчадье злого духа! Несчастен я теперь уже втройне: Тобой покинут, я лишился друга, И вменены все муки ада мне. Готов твоим я пленником остаться, За друга поручившись моего. И за решеткой буду я стараться От всех невзгод оберегать его. Но ты коварна, и в порочный круг Ты втягиваешь всех и вся вокруг. Перевод В. Тарзаевой 134 So, now I have confess'd that he is thine, And I myself am mortgaged to thy will, Myself I'll forfeit, so that other mine Thou wilt restore, to be my comfort still: But thou wilt not, nor he will not be free, For thou art covetous and he is kind; He learned but surety-like to write for me Under that bond that him as fast doth bind. The statute of thy beauty thou wilt take, Thou usurer, that put'st forth all to use, And sue a friend came debtor for my sake; So him I lose through my unkind abuse. Him have I lost; thou hast both him and me: He pays the whole, and yet am I not free. Итак, теперь я признал, что он твой, а я сам - заложник твоей воли; я откажусь от прав на себя, так чтобы другого меня ты возвратила и он всегда был моим утешением. Но ты этого не сделаешь, и он не будет свободным, так как ты алчная, а он добрый; он стал, как гарант, подписываться за меня под обязательством, которое _теперь_ так же прочно связало его. Ты используешь _его_ поручительство твоей красоте, _как_ ростовщик, который все оборачивает к прибыли, и привлекаешь к суду друга, который стал должником из-за меня, так что его я теряю из-за того, что ты жестоко злоупотребляешь мной. Его я потерял; ты обладаешь и им и мной. Он платит сполна, и все же я не свободен. Я признаю, что ты владеешь им, И за него отдам себя в заклад. Опутанный условьем долговым, Я был бы другом счастлив и богат. Но крепко держит друга западня: Ведь ты скупа, а он и щедр и прям, И жаждет поручиться за меня, Хотя тебе он задолжал и сам. Поэтому, свой статус красоты Привыкнув ростовщичеством блюсти, Иск другу моему вчиняешь ты За то, что он хотел меня спасти. Лишившись друга, с ним я заточен, Хотя за все с избытком платит он. Перевод Игн. Ивановского Итак, он твой. Но за него в залог Готов тебе я сам себя представить, Чтоб обрести мой друг свободу мог, А я себе второе "я" оставить. Но против ты, и против он вдвойне: Ты - из корысти, он - из благородства, Поскольку поручителем был мне И сам попал под судопроизводство. Владея векселями красоты, Как ростовщик, наживой одержимый, К суду за долг мой друга тащишь ты. Пропал из-за меня мой друг любимый! И вот теперь твои - и я, и он. Залог он внес, но воли я лишен. Перевод С. Степанова 135 Whoever hath her wish, thou hast thy Will, And Will to boot, and Will in overplus; More than enough am I that vex thee still, To thy sweet will making addition thus. Wilt thou, whose will is large and spacious, Not once vouchsafe to hide my will in thine? Shall will in others seem right gracious, And in my will no fair acceptance shine? The sea, all water, yet receives rain still, And in abundance addeth to his store; So thou being rich in Will, add to thy Will One will of mine, to make thy large Will more. Let no unkind, no fair beseechers kill; Think all but one, and me in that one Will. Пусть другие женщины имеют [осуществляют] свои желания - у тебя есть твой Уилл {*}, и _еще один_ Уилл вдобавок, и Уилл сверх того. Более чем достаточно _одного_ меня, который все время домогается тебя, таким образом делая прибавление к твоему сладостному желанию. Неужели ты, чье желание велико и просторно, ни разу не соизволишь спрятать мое желание в своем? Почему желание в других кажется _тебе_ благим, а мое желание не озарено _твоим_ любезным приятием? Море полно воды, но все же всегда принимает дождь и, при _своем_ изобилии, добавляет к своему запасу; так и ты, богатая Уиллом, добавь к своему Уиллу одно мое желание, чтобы твой Уилл стал больше. Пусть злонравие не убьет никаких добрых соискателей; думай обо всех как об одном и _включи_ меня в этого одного Уилла. {* Сонеты 135 и 136 построены на изощренной игре со словом "Will/will". Написанное с заглавной буквы, оно, по всей видимости, является сокращением имени "William". Исследователи высказывают разные мнения относительно того, сколько "Уиллов" здесь надеется в виду; большинство считают, что по меньшей мере два - поэт и ее муж либо другой возлюбленный Темной Леди (под которым можно понимать Друга). С другой стороны, "will" может означать "воля", "желание", "объект желания (в том числе сексуального)". Сонеты содержат целый каскад намеков явно эротического свойства, которые, однако, трудно однозначно истолковать.} "Вилл" значит "воля". Я во всем твой Вилл {*}, Вольна ты вознести и умалить. Тебя я лишь невольно прогневил, Желая вместе наши воли слить. Неужто ты, чья воля так обширна, Меня в нее откажешься вовлечь? Ты волю многих принимаешь мирно, А о моей не заведешь и речь? Как море шумной влагой ни полно, Оно в себя вбирает все дожди, Так ты, с моею волей заодно, К единой нашей воле восходи. И пусть любой поклонник будет мил, Но всех в себе соединяет Вилл. Перевод Игн. Ивановского Ты своевольна; есть твое "Желаю", Другое чье-то, третье же - излишне: То я тебе предерзко досаждаю, Пытаясь приобщиться к воле вышней. Ужели ты, что так щедра в желаньях, Мое назвать своим не удостоишь? Ужель другие стоят состраданья И только я, отверженный, не стою? Огромно море - все ж приемлет ливни И водное свое хозяйство множит; Пускай твои желания обильны - Мое тебе богаче стать поможет. Воздай добром и злобе, и красе: У нас одно желание на всех. Перевод Т. Шабаевой {* В нашей книге мы, в соответствии с господствующей традицией, передаем имя Шекспира как "Уильям"; этому соответствует сокращенный вариант "Уилл". Однако некоторые специалисты считают, что больше оснований писать "Вильям" и, соответственно, "Вилл" (как это делалось в XIX и первой половине XX в.) В частности, такой точки зрения придерживается И. М. Ивановский, который в обоснование ее отмечает, что в оригинале на имя "Will" приходится один слог, а не два. - Прим. составителей.} 136 If thy soul check thee that I come so near, Swear to thy blind soul that I was thy Will, And will thy soul knows is admitted there; Thus far for love, my love-suit, sweet, fulfil. Will will fulfil the treasure of thy love, Ay, fill it full with wills, and my will one. In things of great receipt with ease we prove Among a number one is reckoned none: Then in the number let me-pass untold, Though in thy store's account I one must be; For nothing hold me, so it please thee hold That nothing me, a something sweet to thee. Make but my name thy love, and love that still, And then thou lovest me for my name is Will. Если твоя душа тебя упрекнет за то, что я слишком приблизился {*}, поклянись свой слепой душе, что я - твой Уилл, а желания, _как_ твоя душа знает, приняты _тобой_, - до этих пор, ради любви, исполни, милая, мои любовные притязания. Мое желание пополнит сокровищницу твоей любви - да, наполнит ее желаниями, и одно будет моим. В отношении вещей крупных мы легко доказываем, что в составе числа один не стоит ничего; поэтому пусть в этом числе я пройду неучтенным, хотя в описи твоего изобилия я должен быть одним. Считай меня за ничто, только, будь добра, считай, что я, ничто, являюсь чем-то милым для тебя. Сделай только мое имя своим любимым и люби его всегда, и тогда ты будешь любить меня, так как мое имя - Уилл. {* Последнее можно истолковать так: "...за то, что я слишком близок к правде в том, что я говорю о тебе (см. сонет 135)".} Хотя твоя душа настороже, Ты ей скажи, что я - твой верный Вилл, А "Вилл" ведь значит "воля". И уже Я тяжкую судьбу благословил. Вилл обновил любви заветный клад, И Вилл был мил, но многих принял вход, А там, где много, не считают трат, И, уж конечно,