нта железная дисциплина! На войне как на войне! Если сейчас мне не принесут статью - всех уволю! Все, как мыши, разбегаются по своим рабочим местам, а из третьей комнаты, где бездельничают художники и фотограф, выскакивает Ашот и несет статью, бормоча что-то про два недостающих зуба. Ага, испугались! - Дроздов подписал статью? - спрашиваю я. - Так точно, Юрий Васильевич, - отвечает Дроздов. Все опять выглядывают в коридор. - Где моя авторучка? Я откидываю полы пальто, усаживаюсь в кресло, Михаил Федотович подает мне свой старинный "Паркер" с золотым пером (эту авторучку у него надо украсть и отнести в свой музей на втором этаже учреждения), и я трясущейся рукой подписываю в печать статью Дроздова - черными чернилами полной подписью вместе со званием: "Академик Ю. Невеселов" - Какое сегодня число? - Двадцать восьмое февраля, - смеется Михаил Федотович. Все-таки он смеется, хотя только что я подписал ему приговор - статья пойдет в печать, и его снимут. - Значит, сегодня последний день, - заключаю я и ставлю дату. - Последний день чего? - интересуется Михаил Федотович. - Помпей, - предполагает Дроздов. - Зимы, - поясняю я. Дроздов манерно аплодирует мне из коридора. Значит, старый чайник сыграл на публику и сорвал аплодисменты на старости лет. Но чрезвычайный издательский посол, оказывается, еще не втоптан в грязь. Уши еще торчат. Он что-то еще хочет сказать... Все верно: входя он сказал "во-первых", но еще не добрался до "во-вторых". Он открывает свой дипломатический чемодан, протягивает мне какой-то мандат и невозмутимо произносит: - Нет, Юрий Васильевич, я не чрезвычайный посол и не издательский курьер. Мне, во-вторых, поручено провести в вашем журнале ревизию. После этих слов в коридоре начинает происходить немая сцена. Я, признаться, тоже немного ошарашен. - А его фамилия не Хлестаков ли? - разряжает обстановку Дроздов. - Нет, моя фамилия Ведмедев, - спокойно представляется этот ревизионист. - По всем ревизионным вопросам обращайтесь к заместителю главного редактора. Михалфедотыч, к нам приехал ревизор! Уделите ему внимание, но не в ущерб основной работе. - Здравствуйте! - Михаил Федотович трогает ревизора за локоток. - Я не расслышал - ваша фамилия Ведмедев или Медведев?.. Что будем проверять? Наличие столов, стульев, сотрудников? Все опять разбегаются по рабочим местам, а Маринка быстренько проверяет амбарную книгу "прихода-ухода" - все ли расписались? И, наверно, расписывается за Дроздова, который принципиально никогда не расписывается в появлении на работе (в исчезновении с работы - тем более). Умничка. Не Дроздов умничка, а Маринка. Это она ловко делает, фальшивомонетчица. 7 Я остаюсь в одиночестве, снимаю пальто и опять усаживаюсь в кресло. Оно крепкое, довоенное, на балансе редакции не числится, я его из дому принес, его из-под меня трудно вышибить. Сейчас я еще раз внимательно прочитаю статью о зубной боли профессора Степаняка-Енисейского и вычеркну из нее все несущие балки и рабочие кирпичи, то бишь все колоритные слова и одесские обороты, которые Дроздов надеется под шумок протащить, хотя я и пометил все эти штуковины в его черновике. Маринка приносит чай в серебряном подстаканнике N_2 и бутерброды с колбасой. Спасибо, одного достаточно, я уже завтракал. - Что ты спросила?.. - переспрашиваю я. - Кому чай? Ревизору?! - В порядке подхалимажа, - смеется Маринка. - Ладно, предложи ему чай, пусть подавится. Человек все-таки с дороги. Итак, читаем статью... Где мои очки? На носу. Статья называется: "Зубная боль профессора Е. " Странно, почему Дроздов сократил фамилию Степана до единственной заглавной буквы? Впрочем, "Енисейский" это не фамилия и даже не псевдоним, а торжественная приставка в подражание Семенову-Тян-Шанскому или Суворову-Рымникскому, хотя профессор Степаняк прицепил к своей фамилии название великой сибирской реки не потому, что он там родился, воевал или что-то исследовал - нет, Енисей он прославил кончиком своего железного школярского пера, запудрив мозги целому послевоенному поколению научно-фантастической трилогией о светлом будущем Сибири. В этих романах ("Обь", "Енисей" и "Лена") наши потомки, какие-то глуповатые восторженные личности, настроили в Сибири куполообразные города, своротили русла трех великих рек, установили на Северном полюсе гигантскую трубу-лифт для транспортировки на Луну песка из обмелевшего Северного Ледовитого океана и, гоняясь за иностранными шпионами, мимоходом раскрыли загадку Тунгусского метеорита, - оказывается, там взорвался не метеорит наверху, а газ под Тунгуской! В то время, как писатель Енисейский покорял на бумаге Сибирь, профессор Степаняк, назначенный директором головного института стоматологии, разгонял спецов, прикрывал последний завод по выпуску вредной и дорогостоящей амальгамы и под лозунгом "плюс химизация всей страны" подписывал приказ о поголовном пломбировании зубов перспективной пластмассой по собственному рецепту... Лучше бы уже пластилином! За трилогию Степаняк-Енисейский получил Сталинскую премию и орден "Знак Почета" (у меня есть такой же - до сих пор путаюсь: все-таки, знак или орден? ), за развал стоматологии - Государственную премию и орден Трудового Красного Знамени, а когда подули ветры перемен, он развернул свой флюгер и спешно настрочил четвертый роман ("Байкал"), в котором иностранных шпионов разменял на родимых отечественных, трубу на полюсе демонтировал, реки вернул в первобытное состояние, а Байкал спас от нашествия тунгусских пришельцев. Правда, ожидаемого к юбилею ордена "Дружбы народов" Степаняк-Енисейский не получил, потому что в стоматологии он никак не мог протрубить отбой - к тому времени его уже сделали "народным дантистом" и "почетным директором", а все амальгамные заводы страны были растасканы по винтику, по кирпичику - на что Дроздов должен обратить особое внимание в своей статье. Вообще, я давно заметил, что инженеры пишут фантастику преимущественно о медицине, а медицинские работники - о будущем Сибири. (Историческую же фантастику на тему "что было бы, если бы... " пишут все, кому не лень. ) Парадокс? Нет, обычное явление, совмещение профессий - дилетанты всерьез занимаются только чужими делами. Это удобно, а спросу никакого. Итак, фамилию пишем полностью. Не щадить, бить прямо по фамилии, но без ерничанья. Пусть уж Ашот не обижается, но статья пойдет без иллюстрации - спору нет, челюсть хороша, но из-за этой статьи произойдет большая драка, а драка дело святое... Шутки в сторону, а челюсть в архив. Где моя авторучка? Я ощупываю карманы, натыкаюсь сначала на чужой "паркер" с золотым пером, а потом на внучкину "склерозную записку". Сегодня она написана на листке от перекидного календаря. Почитаем, что я должен сегодня совершить... На листке напечатаны жирное число "28", слова "ФЕВРАЛЬ", "ПЯТНИЦА" и список планет, видимых в предстоящем марте. На обороте красными чернилами и каким-то странным, не Татьяниным почерком записано: Не забыть: 1. Звездные войны 2. Мыло, полотенце, паста, зубная щетка Мною опять овладевает приступ сосредоточенного туподумия. Я разглядываю календарный листок, как до него разглядывал серебряный подстаканник, черную вывеску, белые обложки, и не могу сообразить: кто написал эту записку, сложил вдвое и засунул в мой нагрудный карман? Я с опаской оглядываюсь... За спиной никого, но за полуподвальным окном маячит уже знакомая фигура в смушковом пирожке. - Маринка! - зову я. - Выйди узнай, что этому старцу от меня нужно. Я продолжаю изучать календарный листок. Узнаю, когда сегодня взошло и зайдет солнце, восход и заход луны. Узнаю, что в марте "Венера не видна", "Марс виден сегодня в юго-восточной части неба в созвездии Весов как звезда нулевой величины. В 22 ч. 12 мин. Луна на короткое время закроет своим диском планету", "Юпитер восходит за два часа до рассвета в созвездии Стрельца", "Сатурн - после полуночи в созвездии Весов", "20 марта в 13 час. 24 мин. московского времени Солнце вступит в зодиакальный знак Овна, наступит начало весны". Такой вот гороскоп. - Это какой-то ненормальный, - смеется Маринка, заглядывая в кабинет. - А в чем дело? - Стоит, мерзнет... Я пригласила... Отвечает, что не смеет войти в наш... как его?.. священный храм науки и мысли. - Я так и думал. Я подхожу к окну, разглядываю этот листок на просвет и вижу обычные водяные знаки-звездочки. Значит, сегодня начинаются звездные войны. 8 Я догадываюсь, кто подсунул мне эту повестку... Вернее, мне хочется, чтобы это был именно он - удивительно похожий на меня издательский швейцар в фуражке, которому я много лет назад продал свою душу прямо в вестибюле "Перспективы". Конечно, меня засмеют, если я начну объяснять, каким способом пробил в Госкомиздате "Науку и мысль". Легенду о потустороннем швейцаре я не рассказывал даже внучке - Татьяна погладила бы меня по редким волосенкам и с восхищением сказала бы: "Ты, дедуля, у меня писатель-фантаст! " Но о швейцаре я молчу не потому, что меня засмеют, а потому, что разговор с ним воспринимаю серьезно. Он сидел в вестибюле рядом с газированным автоматом, всех сердито спрашивал, куда идут, и всех пропускал. Я всегда боялся швейцаров за их швейцарскую психологию, но этот вдруг участливо спросил, когда я после официального отказа Госкомиздата искал в кармане копейку для газированной воды: "Что, дедушка, не везет? На, выпей водички с сиропом... - и протянул мне трехкопеечную монету. - Не бойся, не простудишься". Я выпил за его счет сладкой негазированной воды и вдруг, уж не знаю зачем, пожаловался, что не могу пробить жизненно нужный научно-популярный журнал в его швейцарском издательстве. "Жизненный? - с неподдельным интересом переспросил швейцар. - Нужный, научный и популярный? Тогда вот тебе, мил-человек, мой добрый совет: дай кому надо на лапу". "Что значит?!.. - изумился я. - Дать взятку? Ты что, старик, сдурел? Кому? " "Кому, кому... Мне, - просто и серьезно ответил швейцар. - Мне. Я же тебя, мил-ты-мой-человек, насквозь вижу. Ты тут третий день без толку груши околачиваешь... Я вас всех насквозь вижу лучше всякого рентгена. Я всю жизнь состою в швейцарах. Я - потомственный. Даже на войне по болезни имел белый билет и служил швейцаром в дипломатическом корпусе. Даже французскую медаль получил от чрезвычайного посла Франции. А когда с де Голлем отношения испортились, мне эту медаль было вспомнено, и отправлено меня на понижение в Лейпциг... в ресторан "Лейпциг", - уточнил швейцар. - Ну, а здесь уже по старости... " Насчет швейцарства в дипломатическом корпусе он не уточнил, полагая, наверно, что дипломатический корпус это такое высотное здание с архитектурными излишествами и с большой крутящейся дверью. Но эти мелкие неточности несущественны, - в остальном, в главном, швейцар был исключительно правдив: "А ты, мил-человек, одного со мной года рождения... ровесник, значит. Вон у тебя Звезда Героя сыцилистического труда, ученый академик, личный автомобиль завода имени Молотова... а я тут издательские чернильницы сторожу. Кто я такой по сравнению? Червячишко. Но зато я вас всех насквозь вижу, а ты не понимаешь простых вещей. Ладно уж, сделаем так... Мне завтра туда пора, - швейцар указал пальцем на потолок. - Дай мне на бутыловку водовки, и я за тебя замолвлю ТАМ словечко, за твой журнал". "Где это "там"? - опять удивился я и оглядел потолочную лепнину с барельефами Архимеда, Ньютона, Дарвина и Ломоносова. - В Госкомиздате? " "Бери выше, - усмехнулся швейцар. - Госкомиздат такие рисковые дела не решает. Выше. Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц... Значит, не понимаешь? Санкта симплицитас... По-латыни тоже не понимаешь? Святая простота, то есть. Ты хотя бы "Фауста" читал? " "Гете, что ли" "Вот! - обрадовался швейцар. - Амадея Вольфрама Гете. - С именами он тоже напутал, но это мелочи. - Понял теперь, что я тебе предлагаю? Я буду между вами посредником. ОН тебе сделает журнал. Разрешит. Выдаст патент с высочайшим соизволением". "Кто, Гете? " "При чем тут Гете?.. Еще выше... Не называем имен. ОН сделает тебе журнал, а ты ЕМУ отдашь за это... ну, ты меня понимаешь, да? Это слово не произносим". "Душу, что ли? " - захохотал я, на что швейцар обиделся и наставительно произнес: "Я думал, что ты серьезный человек, а тебе смешно. Ничего смешного не вижу. Рассуди сам: ты в НЕГО не веришь, и ТО САМОЕ, над чем ты смеешься, тоже для тебя как бы не существует в природе. Значит, тебе ничего не стоит отдать ЕМУ ТО, чего у тебя нет. Логично, а? Подумай. Я б другому не предложил. Ты бы дал бы мне на бутыловку водовки, и ОН бы меня тоже не обидел. И мне хорошо, и вам. Не сомневайся. Или ты жадный? - внезапно заподозрил швейцар. - Жадный, да? Жадный? " Тут я безо всяких раздумий вытащил бумажник и, обнаружив в нем всего лишь пять рублей, вышел на издательское крыльцо с атлантами Кириллом и Мефодием по бокам, одолжил у Павлика еще пятерку и, вернувшись, неловко сунул эти бумажки в загребущую лапу хитрому швейцару... Почему я это сделал? Наверно, он сбил меня с толку латинской фразой и какой-то нелепой смесью французского с нижегородским, но за такие штуки тем более надо платить, иначе потом всю жизнь будешь сожалеть о том, что не дал на "бутыловку водовки" дьявольскому посреднику. "Давай, давай... Не бойся, никто не смотрит... - удовлетворенно произнес швейцар и, не глядя, сунул червонец в карман. - Значит, понял. Тогда договоримся так... Ты, главное, не суетись и ни о чем не беспокойся. Сиди в гостинице и домой не уезжай. Сиди и сиди. Жди. Тебе сегодня-завтра позвонят и пригласят сюда, но меня уже здесь не будет, а ты моего сменщика ни о чем не спрашивай, он в швейцары попал случайно и ничего в нашем деле не смыслит. Смело иди прямо к директору "Перспективы" и получай разрешение... Да, а у тебя на директора компромат есть?.. Компрометирующий материал, то есть. Нет. Ясно. Как же ты собираешься держать-то его в ежовых рукавицах? Ладно, не хотел тебе говорить, но придется. В кабинете директора есть потайная дверь, а за дверью той нелегальная комната. Шуры-амуры там, пьянки-банки и все удовольствия по последнему слову техники. Сей тайный апартамент передается по наследству еще от купца-первоиздателя Лыкина, и ни один директор от той потайной директории не отказался. Вот тебе и козырный туз: чуть что, ты на него телегу. Но отсылать в ЦК не спеши, а сначала покажи ему копию. И будет с твоим журналом полный порядок. Название-то какое? "Наука и мысль"? Тоже красиво. Ну, а когда наступит время расплаты, тебя найдут, не беспокойся. И не говори ЕМУ, что дал мне на лапу. У НЕГО с этим строго". "Кому не говорить? Сменщику? " "Нет... " "Директору? " "Выше... " "Дьяволу, что ли? " Швейцар чуть не заплакал, испуганно оглянулся на автомат с негазированной водой и зашептал: "Нет, ты все-таки как дите! Учить вас надо, академиков, учить! Деньги, дьявол, душа - эти слова не произносятся вслух! Табу! Журнал жизненный, нужный, научный, вот я и хочу тебе помочь в силу мер... в меру сил то есть. А ты, как юный пионер, третий день здесь в кабинеты барабанишь и произносишь ненужные слова. Да над тобой тут все смеются! Дремучий человек! Никогда не произноси ненужных слов - ни в жизни, ни в журнале. Понял? Значит, не выдашь меня ЕМУ? Договорились? Нет, ты скажи: договорились? " "Договорились", - пообещал я, а потом весь день, сидя в гостинице, чувствовал себя старым дураком, которого так ловко надул обыкновенный швейцар. А Павлик, дремучий человек, суетился и не понимал, зачем мы торчим в этой Москве и почему не возвращаемся в лес к своим бабам? Но когда утром мне позвонил тогдашний директор издательства и нерадостно сообщил, что "ситуация наверху изменилась" и что ("кто бы мог подумать! ") идея создания журнала "Наука и мысль" одобрена, - вот тогда я решил, что швейцар не очень-то меня обманывал, выкачивая на лапу, - швейцары народ наблюдательный, он видел перед собой заслуженного академика и высокомерно рассудил, что я устрою все свои дела без всякого черта и что содрать с меня на водку за приятный разговор совсем не грех... Я думал так, но беда в том, что, приехав на следующий день в "Перспективу" договариваться о бумаге, помещении, сметах, штатном расписании и тому подобных дикарских вещах, я доверительно спросил в вестибюле у молодого да раннего сменщика: "А где тот дед с бородой? " На что сменщик равнодушно ответил: "Нафталиныч, что ли? Вчера помер". Вот в чем беда: этот Нафталиныч умер на следующий день, как и обещал! И отправился, значит, ТУДА по расписанию... Врать ЕМУ про дипломатический корпус и про французскую медаль, а заодно пробивать новый журнал. А ТОТ, получается, разрешил и все эти годы курировал "Науку и мысль"! А сегодня прислал нацарапанную кровью повестку: час пробил, время пришло, можно ни о чем не беспокоиться: с вещами на выход к звездам. 9 Так я сижу, делая сразу три дела: пью чай, перечитываю статью и размышляю о дьявольщине. Авторучка мне уже не нужна, исправлять и зачеркивать нечего. Я вижу, что Дроздов, надеясь на мой склероз, ничего не изменил в тексте, и статья напоминает дешевый крокодильский фельетон. Дроздов, жонглируя словами, то и дело переходит на личность какого-то никому не ведомого "профессора Е. ", а зубоскальство и балаганный тон без точного адреса предмета сатиры всегда раздражают - и, значит, раздражает и позиция журнала. У тонкого человека эта статья может вызвать лишь сочувствие к бедному-бедному "профессору Е. " который случайно попал под колеса журнальному скомороху. Меня давно злит Дроздов. Этот бывший мастер спорта по теннису и неплохой научный журналист как-то незаметно превратился в преферансного гроссмейстера и постепенно спивается. Впрочем, дело обычное - многолетние скачки с препятствиями на чистокровном, но неподкованном таланте без седла. Устал и загнал лошадь. Пока я так размышляю, Дроздов появляется в кабинете. Вид у него унылый. - Юрий Васильевич, отдайте статью. - Бери. А что случилось? - Хочу еще посмотреть... - Совесть заела? - Вы извините, ладно? Статья будет готова к понедельнику в лучшем виде. - Не верю. Ее надо писать заново. - За два дня я успею. - Ее надо писать умно. Без ненужных слов. А ты уже этого не умеешь. Дроздов молчит. Такого оскорбления он еще ни от кого не получал. Что ж, получай. - Юрий Васильевич... - наконец говорит он. - Давайте сделаем так... Я поеду с вами в Кузьминки, закроюсь в гостинице на субботу и воскресенье и не выйду, пока не напишу статью. Если не напишу - застрелюсь. - Ты хранишь огнестрельное оружие? - Тогда повешусь. Это у него дежурные шутки с недавних пор. Он, кажется, задумался о смерти. Давно пора. Для таких, как Дроздов, это полезно... хотя и опасно. А почему именно в Кузьминки и почему именно со мной? У меня что, других дел нет? - Вы забыли... - осторожно напоминает Дроздов. - Сегодня у нас выезд в Дом ученых. Все-таки у меня странный склероз... я забываю обычные бытовые вещи: забываю надеть зимой шапку или, например, как зовут мою Татьяну, зато помню множество стародавних событий, людей и разговоров. Конечно же, сегодня вечером в кузьминкинском Доме ученых состоится наше юбилейное торжество. - Хорошо, поедешь с нами, - соглашаюсь я. - Но с одним условием... Дроздов весь внимание. - Ты вынешь из своей сумки бутылку коньяка и оставишь ее... да хотя бы здесь... в моем столе. На сохранение. В Кузьминках пить не будешь. Дроздову очень хочется спросить, откуда я узнал, что у него в сумке припрятана бутылка коньяка?.. Кто донес? Может быть, Чернолуцкий, который все видит насквозь? Но он выходит из кабинета, махнув рукой и поняв, что дело тут не в доносчиках или в насквозьвидении, а в моем доскональном знании предмета по названию "Дроздов". Я знаю его, вот и все. Кстати, так вот и зарабатываются бутылки - можно считать, что я только что сполна возместил свой давний расход на швейцарскую водку. Учитесь, пока я жив! Дроздов приносит бутылку крутого азербайджанского коньяка, когда я накручиваю свой домашний номер телефона, кладет ее в мой стол и удрученно уходит; а Татьяна долго не берет трубку, потому что плещется в ванне, готовясь к выезду на торжества в Кузьминки - там, извиняюсь, и подмыться негде. Наконец я слышу ее птичкин голосок: - Да, я слушаю. - Это я. - Ой, дед, я забыла вложить тебе склерозную записку. Ты должен позвонить Владику... - Я у него уже был. - Зачем? Надо было позвонить из редакции и напомнить про юбилей. Потом ты обещал серьезно поговорить с Дроздом... - Уже говорил. - Да? Расскажешь. Теперь иди обедать. Потом переоденешься, мы вернемся в редакцию и поедем в Кузьминки. Она еще о чем-то чирикает, а я наконец вспоминаю, зачем звоню. - Татьяна, срочно свяжись с президентом Академии и скажи ему... - Постой... Я запишу... Диктуй. - И скажи ему, чтобы позвонил мне. - Сделаю. Да, дед, ты забыл в туалете свою авторучку. Как ты там без нее? Вот где моя авторучка - дома на унитазе! (Что я там с ней делал? ) Теперь я спокоен и отправляюсь домой обедать. Иду по коридору. Михаил Федотович, доверительно склонившись над ревизором, что-то горячо ему доказывает, а тот что-то невозмутимо пишет. Маринка занята поеданием бутерброда с голландским сыром (не тот сейчас сыр, не тот - какой же это голландский сыр, если он не воняет? ), а Дроздов хмуро смотрит в окно, сожалея, что из этого полуподвального окна нельзя выброситься. У Белкина опять графоман на проводе... - Какой сегодня год? - спрашиваю я в никуда. - В каком смысле? - удивляется Ашот из третьей комнаты. - Обычный или високосный? Все размышляют. - Високосный. - Значит, завтра 29 февраля. Да, вспомнил, зачем я стою и смотрю на своих сотрудников - мне предписано кого-то из них сократить. Есть странные сочетания слов... Например, вот это: "Сократить человека". Хотел бы я знать, как это делается. А зачем это делается - я знаю. Моргал не в силах прикрыть "Науку и мысль", но изменить направление вполне может попробовать. Для этого надо одного сократить, второго проводить на заслуженный отдых, третьего, как Дроздова, споить, четвертого повысить, пятого припугнуть - короче, вырвать журналу зубы и превратить его из клыкастого черта в беззубую старуху в синих чулках. Ашота перекрасить. Обложку вместо белой сделать серо-буро-малиновой. Журнал назвать "Наука", а мысль оторвать. И так далее. Механизм доведения до абсурда любого хорошего дела мне известен. И мне некого сокращать - швейцаров не держим-с, как они там... Опять я начинаю раздваиваться. Наверно потому, что сбился с ритма: "дедушка плачет, шарик улетел... " - Я пошел обедать. Меня не слышат. Выхожу за дверь и вспоминаю, что забыл подписать в печать апрельский номер. Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что забыл подписать в печать апрельский номер. Возвращаюсь в кабинет и вспоминаю, что без статьи Дроздова нет смысла ничего подписывать. Когда я так вхожу и выхожу, все делают вид, что не замечают моих эволюций. Может быть себя сократить? Это мысль. Ее надо обдумать. С этой мыслью я отправляюсь домой обедать. Директора продовольственного ларька в смушковом пирожке нигде не видно, но я чувствую за собой слежку и решаю схитрить - иду не по проспекту, а через лес, и вместо десяти минут делаю крюк в полчаса. Павлик, ругнувшись про себя, оставляет "ЗИМ" и следует за мной на приличном расстоянии. Он тоже помнит ту историю с прочесыванием, когда я в самом деле чуть не замерз на озере. А что - может, в самом деле, себя сократить? Дедушка плачет, шарик улетел... 10 Живем мы с внучкой в "рогатом доме" - его возвели немецкие военнопленные в стиле послевоенного победно-архитектурного бзика под руководством одного нашего заслуженного и сейчас справедливо забытого архитектора, который на старости лет, ошалев от постоянного выматывающего душу угодничества, украсил фасад громадным рогом изобилия (из рога вываливались лепные снопы, виноград, арбузы, сосиски и всякая прочая снедь) и скоропостижно скончался, как чеховский чиновник от генеральского чиха, когда начальство позвонило по телефону и наивно попросило разъяснить, что означает вся эта манна небесная на фасаде, когда за продовольствием в магазинах очередюги, а колотый сахар выдается по карточкам? Так вот, живем мы с Татьяной в этом рогатом доме (рог впоследствии отбили зубилами, но название осталось) на втором этаже в трехкомнатной квартире с громадным застекленным балконом, на котором можно играть хоть в настольный теннис. Это не преувеличение балкона: кроме проржавевшей клетки от моего умершего ангела-хранителя волнистого попугайчика Леши (в клетке сейчас живут Татьянины красивые горнолыжные ботинки), на балконе пылятся лыжи, спортивный велосипед и стол для пинг-понга - обе его половины прислонены к стене, и на них мелом написано: "Татьяна дура! " "Татьяна" - на одной половине, "дура" - на другой. Я с этим утверждением согласен. Эта надпись, сделанная рукой Дроздова, существует уже второй год, но Татьяне лень смахнуть ее тряпкой. Она уже не катается на велосипеде и не играет в теннис с Дроздовым. Она уже ни во что не играет, ей надоели все эти игры. Ей двадцать девять лет, она разочарована в жизни. Ей все надоело: ее филологическая диссертация, большой и настольный теннис, горные лыжи, игра на гитаре, кройка и шитье, компания экстрасенсов, что-то там еще и многое-многое другое - все, чем она усердно занималась с четырнадцати лет, меняя одно за другим, - все надоело. Аспирантуру она все-таки закончила, но в кандидатской диссертации разочаровалась. Решила преподавать в школе, на третьем уроке умыла кровью какого-то оболтуса, раскроив ему бровь чернильницей за скабрезную шутку насчет ее попки, и ушла, хлопнув дверью. Поработала недолго у нас в журнале (мне это быстро надоело), а потом решила быть внучкой-секретарем бессмертного академика. Удивительно: наверху разрешили мне ввести эту домашнюю штатную единицу и теперь платят Татьяне 70 (семьдесят) рублей в месяц за то, что она меня кормит, отвечает на звонки и разбирает корреспонденцию. В Академии хотят угодить мне. Но должность внучки-секретаря Татьяне скоро надоест. Ей нужно замуж. Ее нужно выдать замуж за настоящего мужика, но она давно знает, что таковых на свете нет и что в двадцать девять лет жизнь в основном закончена, а дальше пойдет существование. Она все знает. Она даже знает, что она не права, но от этого ей еще тоскливей. Сейчас эта принцесса Разочаровара расположилась в моем махровом халате за моим рабочим столом и раскладывает "Гробницу Наполеона". Так уж повелось с детства: когда я ухожу из дома, она - шмыг! - и важно восседает за моим столом. Вид у старика пошарпанный - на нем пеленались, ползали, учились ходить, ели манную кашу, рисовали снегурочек и принцесс, декламировали для гостей "Наша Таня громко плачет", читали "Трех мушкетеров", "Войну и мир" и "Сто лет одиночества", пили шампанское, плясали на нем обнаженной в порядке тренировки перед конкурсом "Miss Academia" (заняли первое место - так-то! ), писали заумную диссертацию о философско-технологических аспектах произведений Станислава Лема (не знаю, как Лем, а я ни черта не понял), и вот сейчас на моем столе раскладывается "Гробница Наполеона". Когда на столе гробница, значит, Татьяна не в духе. Я отправляюсь на кухню. Обеды стынет на плите. Вот уже двадцать лет, как врачи запретили мне есть, но я тайком ем всего понемногу и потому, наверно, еще жив. Я гремлю кастрюлями, нахожу водянистый бульон с белыми паровыми котлетками, похожими на сваренные шарики от пинг-понга (на вкус они такие же) и собираюсь, не отходя от плиты, покончить с этим скучным занятием. Но в кухне появляется Татьяна, отодвигает меня к холодильнику и расставляет тарелки. Мы молча жуем теплые безвкусные белые шарики. Хоть бы посолила... Татьяна, храня фигуру, иногда для удобства переходит на мою диету, но, надеюсь, сегодня в Кузьминках она развяжет поясок и уж пообедает (и я пообедаю, под шумок). - Что ты сказал Дрозду? - спрашивает Татьяна. - Сказал, чтобы перестал пить, иначе выгоню. Неплохой бульончик. - Это не бульончик, а отжатый овощной супчик. А он что? Обиделся? - Он уже потерял способность обижаться. - И не только эту способность, - тонковато намекает Татьяна, но я в эти тонкости не вникаю. Она осторожно пробует супчик и сообщает: - Тебе звонили. - Кто, президент? - оживляюсь я. - Нет. Какой-то профессор... Енисейский, что ли? Говорит, специально приехал, чтобы с тобой встретиться. Он что, из Сибири? - Сибиряк, точно. Россия прирастет Сибирью, - цитирую я слова Ломоносова и вспоминаю утреннего старичка. - Он какой из себя? - По телефону не разглядела, - смеется Татьяна. - Спрашивал, когда ты будешь дома. - Вчера. - Усекла. Газеты на столе. Журналы на диване. - Писем нет? - Нет. Обычно она отвечает: "Полковнику никто не пишет", хотя мое воинское звание - генерал-майор. Кто мне будет писать? Кому я на фиг нужен, кроме Татьяны? Разве что той японочке с острова Хонсю, да и то в роли подопытного кролика. Я один еще ползаю из всего поколения. Все, вроде пообедал. Прохожу в кабинет, складываю гробницу в колоду, просматриваю свежие газеты, а журналы буду перелистывать, лежа на диване, потому что после обеда мне предписан мертвый час... Вот и еще одно странное сочетание слов - "мертвый час". Пока читаю прогноз погоды, Татьяна стоит в дверях, смотрит на меня и хочет что-то сказать. Когда она так долго стоит и смотрит, значит, собирается сказать что-то важное. Однажды в шесть лет она вот так же стояла в дверях и вдруг попросила купить щенка, потому что попугай Леша, хотя и умеет гавкать, но только дразнится, а щенок гавкает по настоящему и будет водить Танюшу в школу. "Ну, со школой мы что-нибудь придумаем, - беспечно отвечал я, не чувствуя подвоха. - У нас дети без среднего образования не остаются. Например, попросим тетю Софу... " "Нет, нужна собака, - последовал ответ. - А то ты вечно работаешь, а папы и мамы у меня нет. Когда они уже вернутся из этой твоей длительной командировки? Дли-тель-ной... Ха-ха! Наверно, они померли". "Как ты сказала? - пробормотал я. - Где ты услышала это слово? " "Я его сама придумала. А как я узнаю своих родителей, когда они вернутся из этой... дли-тель-ной ко-ман-ди-ров-ки? У тебя случайно нету ихней фотографии? " Я показал ей мутную любительскую фотокарточку, и Татьяна долго разглядывала нашу группу в лаборатории лучевой защиты. Узнала меня, тетю Софу, Михаила Федотовича, совсем молоденького Владислава Николаевича, вычислила свою маму, потому что, кроме тети Софы и Катерины, на снимке женщин не было, а потом безошибочно угадала отца, потому что этот человек обнимал Катерину за плечи. "Как их зовут? " Я ненавижу хоронить друзей и не люблю заводить собак из-за того, что они недолго живут, но щенка я ей все же купил. С попугаем щенок подружился. Пес ходил с Татьяной в школу, а потом состарился и сдох. Умер, то есть. Павлик с Татьяной похоронили его в лесу, а заводить нового щенка она не захотела. 11 Пока я вспоминаю Татьянино детство, она продолжает стоять в дверях. Наконец говорит: - Слышь, дед, я выхожу замуж. - Давно пора. Замуж так замуж, - я гляжу в газету - что там сегодня с погодой? - и не подаю вида. В этих матримониальных делах главное правило - не спугнуть. - А почему ты не спрашиваешь: за кого? - Не все ли равно? Я твоему вкусу доверяю. - Ну, угадай! - За швейцара. - За какого швейцара?! - изумляется Татьяна. - За швейцара, в издательстве. Солидный человек, с ним даже Моргал за руку здоровается. - Нет, - смеется Татьяна. - Это не он. О швейцаре я подумаю в следующий раз. - Тогда не знаю. - Ух, дед, какой ты у меня проницательный! Я еще тоже не знаю. Но все уже решено. Хватит дуру валять. Завтра в Кузьминках я тебе скажу за кого. - Ладно, подожду. Раздается звонок. Татьяна снимает трубку и произносит голосом строгой секретарши: - Приемная академика Невеселова. Ее о чем-то спрашивают на том конце. - Вчера, - отвечает Татьяна. - Он вчера уехал в Кузьминки. Когда вернется - неизвестно. Что нужно от меня профессору Степаняку-Енисейскому, я знаю, но знать не хочу. В газетах читать нечего, они в конце месяца перевыполнили план по острым статьям и впали в зимнюю спячку. Я укладываюсь с журналами на диван. Это те самые научно-популярные журналы, о которых начальство сказало: "Но ведь есть такие-то и такие-то... " Не спеша перелестываю их, знакомлюсь с названиями статей и разглядываю иллюстрации. Читать их я буду ночью в кузьминкинской гостинице, если не удастся заснуть, а пока перелистываю на сон грядущий в дневной мертвый час. Мой журнал лучше. О коллегах, пусть они даже и конкуренты, не принято отзываться плохо, но, если говорить честно, то первый из этих журналов чересчур развлекательный и, значит, поверхностный; а второй очень уж солидно-академический и, значит, скучный. Но они в меру сил делают свое дело и не приносят вреда - это уже хорошо, и, значит, пусть живут. Третий журнал называется "Человечество и прогресс" - сокращенно "ЧиП". Мы с этими чипами на ножах - какой, к черту, прогресс? - хотя ножи эти невидимы и вытаскиваются нечасто. По данным моей разведки там сейчас в пику нам спешно готовится контр-статья о передовых методах в медицине профессора Степаняка-Енисейского, где защищается русская отечественная стоматология от жидомасонов из журнала "Наука и мысль" (у них разведка тоже работает). Им-то что до чужой зубной боли? Дело в том, что Степаняк-Енисейский является постоянным автором "Человечества и прогресса". Он отдает им в первопечать свои фантастические романы, а в прошлом году опубликовал подряд три статьи о тайнах Тунгусского метеорита, о летающих тарелках и о "Почему вымерли динозавры? ". Лично я не знаком со Степаняком-Енисейским, и он совершенно зря ошивается с утра возле моего дома, уступая мне дорогу и напрашиваясь на контакт. Нам не о чем говорить. Судя по смушковому пирожку, он такой же мезозойский динозавр, как и я, но помоложе и с противоположным знаком: если я, смею надеяться, динозавр положительный, миролюбиво уступивший эволюционную дорогу подрастающим млекопитающим, то Степаняк-Енисейский - типичный контрЭволюционер, реликт образца сорок восьмого года, ни за что не хотящий вымирать даже в начале третьего тысячелетия нынешней эры. Я неплохо знаю повадки этих рептилий... Я хорошо их знаю. Конечно, их буйный расцвет, когда они заполонили шестую часть суши, давно в прошлом; вход в их экологическую нишу сократился до размеров лаза в мышиную норку, и сейчас они как-будто незаметны - во всяком случае, диплодоков, сотрясающих землю, типа народного академика Эл, в науке сегодня не наблюдается, но, если прикинуть общую биомассу всей современной шушеры, то получится так на так по сравнению с тем же 1948 годом. Где же тут прогресс? Так что динозавры еще не вымерли. Я делаю этот неутешительный вывод по ощущению махрового дуроломства при чтении множества ученых статей - и не только в научно-популярных журналах. Вот и сейчас... Мое внимание в "Человечестве и прогрессе" привлекает очередная статья Степаняка-Енисейского, профессора: "БЫВАЛ ЛИ ПЕРУН В АФИНАХ? " На сей раз статья историческая. Интересно, при чем тут Перун к Афинам? Читаю. И вскоре начинаю понимать, что профессору Степаняку-Енисейскому очень хочется быть древнее самих древних греков - он, виртуозно тасуя колоду времен и народов и раскладывая из них какую-то немыслимую гробницу Наполеона, "осторожно предполагает" что древние греки прибыли на свой полуостров Пелопоннес прямиком с Подола из Киевской Руси и что древнегреческий Зевс не кто иной, как наш переименованный древнеславянский Перун. Уж не первоапрельская ли это шутка? Нет, журнал февральский... Я хочу позвать Татьяну, чтобы поделиться с ней этим археологическим открытием (даже Танька знает, что между Зевсом и Перуном пролегла пропасть в два тысячелетия), как вдруг натыкаюсь на очередное "осторожное предположение" о том, что "в рамках этой исторической концепции древнерусского Бояна можно идентифицировать с эллинским Гомером", и мне окончательно становится понятен смысл этой исторической концепции: профессора Степаняка-Енисейского никак не устраивает, что наши предки, нормальные здоровые дикари, произошли неизвестно от каких неандертальцев, пришли черт знает откуда и расселились по берегам Днепра - нет, профессору очень хочется иметь раскидистое генеалогическое древо, где на главном стволе будет начертано кириллицей слово "Степан", а уж на всяких ветках и сучьях развешаны всякие там древние греки и римляне. Это еще бывает, бывает... Очень уж хочется, чтобы древние греки тоже были нашенскими, с Подола. Получается, думаю я, зевая, что Степаняка-Енисейского интересует не только будущее Сибири, но и прошлое нашей Родины. Ему мало повернуть Обь, Енисей и Лену вспять, ему нужно повернуть вспять саму историю. Что он ходит, что он бродит вокруг дома моего? С этими мыслями наступает мой мертвый час. Мне снится цветной сон: громадная гора в древнем, вроде бы, Киеве, - но узнать трудно. Какой сегодня век, год, день и число? Не знаю. Под горой течет, вроде бы, Днепр, в Днепре плещутся зеленые русалки, похожие на Татьяну, на горе растет генеалогическое древо - ветвистая липа с красными ягодками развесистой клюквы, которую, как мне снится, посадили здесь Кий, Щек и Хорив, и сестра их Лыбедь. На липе церковнославянским шрифтом вырезано слово "Степаняк-Енисейский", а под липой врыт в землю похожий на меня деревянный Перун в смушковом пирожке. Этот идол невысок, коренаст, с позолоченными усами и с бородой-лопатой. Над Левобережной Украиной встает солнце. Усы у Перуна сверкают. Мы знакомимся. Перун начинает читать о себе статью Степаняка-Енисейского, а я размышляю о том, что такие вот старички-лесовички шныряли по Киевской Руси вдоль Днепра из варягов в греки, а сам Кий работал здесь лодочником на переправе, но чувствовал себя князем и любил отдыхать под липой. Прочитав статью, Перун начинает трястись от смеха, хватается за живот и убегает под древо, где использует статью по назначению. Вернувшись, он подтверждает, что всю эту псевдо-историческую липу сочиняют издательские швейцары, и возвращает мне журнал с выдранной статьей - но это уже не "Человечество и прогресс", а знакомый календарный листок от 28 февраля с кровавой надписью на обороте о звездных войнах. Вместо списка планет на нем японскими иероглифами отпечатана какая-то путаная инструкция по эксплуатации персонального компьютера, причем иероглифы я читаю по-русски, но не понимаю смысла... - Компьютер какой, японский? - спрашиваю я Перуна. - "Асахи", фирма, - важно объясняет он. - Значит, мое время пришло? - спрашиваю я. Но древний славянский бог лишь загадочно улыбается в ответ. Я с умилением хочу что-нибудь еще спросить... Например, что ТУДА положено брать с собой, кроме к