круче; и Владик переводит взгляд на нее. Вот оно что: он ревнует Татьяну к генеральской шинели! Он почувствовал соперника и вместо того, чтобы улететь в больницу на персональном "ЯКе", потребовал вертолет и отправился на поиски моего черного "ЗИМа". Это поступок. Хвалю. Вообще, поступки Владислава Николаевича Бессмертного отличаются особым целенаправленным сумбуром - если он втемяшит что-нибудь в голову, то, стесняясь, извиняясь, возвращаясь и переспрашивая, доведет дело до конца. Я до сих пор с удивлением вспоминаю новогоднее утро середины прошлого века, когда мы с ним познакомились, - это сумбурное событие достойно занять скромное место в истории отечественной науки. В тот год Владик проходил срочную службу на берегу Финского залива и в предновогодний вечер, моя полы в полковом штабе, снял трубку штабного телефона, чтобы позвонить в Ленинград и поздравить с Новым годом свою любимую детдомовскую воспитательницу. Заодно он попросил у нее домашний адрес ее неуловимого родственника академика Невеселова, которому Владик из армии отправил письмо в Академию наук, но не получил ответа. Мой адрес по тем временам составлял военную тайну, но и Владику и мне повезло: я как раз находился в Ленинграде и перевязывал оставшиеся в живых блокадные книги жены, чтобы забрать их с собой в Кузьминки. В этот момент сестра жены сообщила, что со мной желает говорить ее лучший воспитанник - "тот самый, Бессмертный, помнишь, я тебе о нем рассказывала", который летом срезался на химическом факультете, потому что, кроме гениального знания химии, никаких других способностей не обнаружил. Я боязливо взял трубку, и Владик, заикаясь от смущения, принялся излагать все, что он думает о небольшом отклонении графика постоянной-дельта в моей теории слабого сигма-взаимодействия. Я ничего не мог разобрать, пока он прямым текстом не выдал по телефону формулу компоненты-зет, которую моя лаборатория безуспешно искала более полугода. Я усмотрел в этом новогоднем звонке самую настоящую дьявольщину - после полугодичной бессонницы мне надо было сбежать из Кузьминок в Ленинград, чтобы в виде новогоднего подарка услышать от какого-то бессмертного салаги с Финского залива простое и абсолютное решение проблемы! Я тут же приказал Владику заткнуться! Враг подслушивает! Я тут же приказал: сейчас же, ночью, немедленно прибыть в Ленинград на квартиру учительницы! Конечно, я не сообразил, что для молодого воина подобные передвижения в пространстве-времени весьма затруднительны. Конечно, мне надо было самому приехать к нему в воинскую часть на своем "ЗИМе"... Дальнейшие события развивались стремительно. Перепуганный от счастья Владик бросился за увольнительной к отцам-командирам, но в новогоднюю ночь никого из них не обнаружил, кроме сундука-старшины, заставившего Владика мыть полы в штабе. Владик упал старшине в ноги и доложил, что отечественная наука понесет невосполнимую утрату, если он, рядовой Бессмертный, не встретится завтра утром с академиком Невеселовым. К счастью, старшина оказался хомо сапиенсом сапиенсом. Он ответил: - Вот что, Кащей Бессмертный... Мне так не нравится твоя фамилия, и подтянуться на перекладине ты ни разу, а выдать тебе увольнительную за сто километров от части я не имею права. Но я закрою глаза на твою самоволку. Если все обойдется, помоешь два раза полы в казарме. Рискни для науки. Но помни, что в Питере есть две гауптвахты. На первой висит мемориальная доска: "Здесь сидел великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов", на второй: "Здесь сидел великий советский летчик Валерий Павлович Чкалов". Если нарвешься на патруль, то судить тебя будут как дезертира, и пусть эти надписи тебя утешат. Рискнешь? Орел! По Питеру ходи переулками, на Невском не появляйся, а пива - ни-ни! Я дал бы тебе переодеться в цивильное, да у самого нету. Владик выслушал наставления старшины, перемахнул через забор и на первом же продуваемом товарняке прибыл на Балтийский вокзал. Стояла середина двадцатого века. Патрули и трамваи еще спали в эту новогоднюю рань. Полуобмороженный Владик пешком добрался до улицы Победы, поднял меня с постели, и мы три часа беседовали на кухне о состоянии дел в химической науке. Сестра кормила его тушенкой, а я отпаивал чаем из серебряного подстаканника; Владик же ни словом не обмолвился о своих намечающихся особых отношениях с великим русским поэтом и великим советским летчиком, и поэтому я не догадался отвезти его на "ЗИМе" в воинскую часть. Напоследок я твердо пообещал провести через Министерство обороны приказ о его переводе в мою лабораторию и налил Владику на коня стопку коньяка, чтобы он окончательно не замерз на обратном пути. Счастливый Владик ушел навстречу неизвестности, а я заторопился в Кузьминки, где ошеломил своих сотрудников компонентой Бессмертного (с тех пор, естественно, сия компонента носит его имя, а иностранцы язык ломают). Из Кузьминок я позвонил академику Эн. Тот сказал: "Умереть не дадут спокойно", позвонил куда-надо и потребовал выдачи в мое распоряжение рядового Бессмертного. Его два раза переспросили: "Какого-какого? "... А еще через день позвонили в Кузьминки и доверительно объяснили мне, что молодой советский рядовой гений Бессмертный таинственно исчез под Новый год из расположения родной воинской части, что его вот уже четвертый день не могут найти у известных девиц в окрестных селах, и что в исчезновении Бессмертного подозреваются козни нескольких иностранных разведок, а меня просят не сообщать об этом академика Эн. Как бы не так! Я тут же опять позвонил академику Эн. Тот ударил тростью по столу, взбешенный всей этой шпиономанией, и тут такое началось! Не знаю, может быть Владик мне потом врал, зато врал красиво: будто бы усиленная опергруппа Министерства обороны прибыла на Финский залив с жутким намерением взломать лед, тело найти, а Владикино начальство разжаловать в рядовые; будто бы его матрац дали понюхать какому-то сверх-Джульбарсу - и пес в точности повторил весь путь рядового Бессмертного от воинского забора до дверей детдомовской воспитательницы, а потом от ее дома до Невского проспекта, где Бессмертного пять дней назад арестовал патруль. (Мне не следовало давать ему стопку на коня - конь не выдержал. После нашей беседы Владик шагал по Ленинграду, как пьяный, и таки забрел на проспект). На Невском овчарка сорвалась с поводка и прямиком примчалась к старой питерской гауптвахте, где когда-то сидел Михаил Юрьевич Лермонтов, а сейчас в ожидании трибунала страдал от острого приступа радикулита Владислав Николаевич Бессмертный. Иногда мне кажется, что эти и другие события происходили во сне или на киноэкране. Будто наши роли исполняли артисты, а меня и Владика в помине не было. Мне кажется, что мне всю жизнь было под сто лет, и я уже не представляю себя другим, а Владислав Николаевич был всегда при мне любимым учеником и директором этого учреждения. Таким вот образом. 26 Мы продолжаем молчать. В гостиницу никто не уходит. Владислав Николаевич ревнует Татьяну к марсианину, а тому без шинели в конце зимы совсем не жарко, но и он не уходит. Мотаю на ус: появился третий претендент в женихи. - Идите в гостиницу, - советую я ему. - А я еще подышу воздухом. Нет, не уходит... Похоже, он меня телохраняет. Они в самом деле что-то задумали. А вот и наши подъезжают, израненные, но победоносные! Впереди пожарная машина тащит на буксире наш искалеченный, но полный рыбы автобус. За ними в автобусе Центрального телевидения везут моих натерпевшихся страху сотрудников, а кавалькаду замыкает "скорая помощь". Милицейский "жигуленок" и Олин "Запорожец" пожарники, наверно, спихнули с дороги, и там, на обочине, они еще долго будут устрашать своим видом путников и странников. В общем, зрелище. Очередь за валенками обернулась и разглядывает загадку: без окон, без дверей, переполнен карасей. Свежую рыбу привезли. Значит, сегодня вечером все Кузьминки пропахнут жареной рыбой. Из окна ресторана выглядывают жующие вертолетчики. В дверях гостиницы появляется Татьяна с моим паспортом... Если я промедлю, то за меня сейчас возьмутся - запрут в гостинице и начнут лечить. Внимание Космонавта отвлечено, он не ожидает от меня подвоха. - Слушай, Владик... - я дергаю за рукав Владислава Николаевича, который гипнотизирует вторую сосульку. - Ты с этими фокусами поосторожней. Лучше скажи, нас чаем напоят в твоем Доме ученых? - Во-первых, это ваш Дом ученых, - Владислав Николаевич с трудом отводит взгляд и размышляет. - Во-вторых, пусть попробуют не напоить! - Тогда, в-третьих, поехали! А этих - к черту! Я подталкиваю Владислава Николаевича к "ЗИМу", мы быстренько садимся, Павлик трогает и проезжает мимо растерявшихся Татьяны и марсианина. А пусть не зевают! Ехать тут недолго, минут десять, прямо вверх по Академическому спуску. Обойдемся без телохранителей. - Юрий Васильевич, вы из чего чай собираетесь пить? - продолжает чайную тему Владислав Николаевич. - Да хоть из кружки. - А где же ваш третий подстаканник? - Пропал. Давно. Еще до запуска первого спутника. - Или украли, - вздыхает Владислав Николаевич. - Жаль, серебряный все-таки. - Точно, украли! - со злостью вмешивается Павлик. У него задумчивый вид. Ему хочется выговорить свои дорожные впечатления, но ураганы и смерчи как-то не входили раньше в круг его непосредственных интересов, и он не знает, как к этой теме подступиться. Зато воровство серебряных подстаканников Павлику предельно понятно. - Такой подстаканник потянул бы сейчас рублей на триста... Да за такие штуки надо морду бить! - Согласен, - кивает Владислав Николаевич. - Это я украл подстаканник. На счастье. Еще тогда, в клинике... От злости, что вас выписали раньше меня. - Тогда это называется не "украли", а "одолжили", - делает поправку Павлик. - "На счастье" - это совсем другое дело. - А ты мне грехи не отпускай. Украл - значит, украл. - А помогло? - интересуюсь я, разглядывая почерневшее серебро. - Счастье-то было? - Кажется, было, - вздыхает Владислав Николаевич. - Вроде не скучал в жизни. Мы проезжаем мимо мемориального кладбища, но не глядим в ту сторону. Там чернеет гранитный памятник - все та же рука на постаменте с клубком орбит. - А почему не женился? - спрашиваю я. - А зачем? - опять вмешивается Павлик. - Какое же это счастье - жениться? - Потому не женился, что всегда подражал вам. - Я был женат! - Но в ЗАГСе не расписались. - Она сама не захотела. ЗАГС - это обстракция. (Владислав Николаевич был влюблен в сестру моей жены, потом в мою жену, сейчас в мою внучку... но это все запретная тема). - И все-таки подстаканники я ни у кого не воровал, - сержусь я. - Да? А трость у академика Эн? - Потому что это была волшебная трость! Он, бывало, ка-ак трахнет по столу... и все сразу же исполнялось. И не воровал я. Он у меня однажды на кухне ее забыл. - Это называется "не украсть", а "зажилить", - объясняет Павлик. - Он перед концом забывал у друзей свои вещи, - вспоминает Владислав Николаевич. - Как будто нарочно... на память. У меня записную книжку оставил. А в ней!.. Имена, адреса, телефоны... Находка для шпиона. Внимание, за нами погоня! Это по мою душу. - Гони! - командую я Павлику, но "ЗИМ" на мокром подъеме воет, скрипит и еле ползет. Мы почти у цели, но у самого Дома ученых, где в ожидании "Звездных войн" собралась изрядная толпа, нас обгоняет "скорая помощь" и останавливается поперек дороги. Я толкаю Павлика в спину: - Объезжай, не обращай внимания! Павлик пытается объехать "скорую помощь", но из нее выбираются врач, санитары, марсианин, Татьяна, Тронько Андрей Иванович с березовым веником... Да сколько же вас? Врач вращает руками, будто делает гипнотические пассы, призывая Павлика остановиться. - Дави его! - подзуживаю я. Павлик объезжает и врача, и "скорую помощь", но марсианин милицейским жестом окончательно останавливает его, марсианина Павлик не может ослушаться. Надо выходить. 27 Нас окружили. Лицо и ужимки врача мне хорошо знакомы, хотя из-за белого халата я не могу вспомнить, где видел этого человека. Сейчас вспомню... Все, вспомнил: это мой личный враг Леонард Христианович Гланц - тот самый экстрасенс, у которого я выиграл битву за трехкомнатную квартиру. Значит, теперь он шаманит на "скорой помощи". Я выбираюсь из "ЗИМа" с подстаканником и с тростью на перевес. Они нас догнали, но у меня еще остается надежда провести их: надо прикидываться здоровеньким и осторожно продвигаться туда, в народ... из толпы, ожидающей "Звездных войн", выдернуть труднее, чем в чистом поле. - Что вы делаете на "Скорой помощи"? - ехидно спрашиваю я Гланца. - Лечите наложением рук? Или разглашаете тайны народной тибетской медицины? - Если вы интересуетесь народной медициной, пройдемте, пожалуйста, в Дом ученых, - кротко отвечает Леонард Христианович. Мне туда и надо, но этого нельзя показывать... Там есть такая тетя Маша, она меня защитит, пожалеет и напоит чаем. Странно, что они не тащат меня в больницу. Иду. Толпа волнуется: "Звездные войны" привезли! " Тут на мотоциклах съехались из окрестных сел, и со станции, и с аэродрома. А я с подстаканником иду пить чай сквозь строй жаждущих "Звездных войн". Мы прем свиньей, как псы-рыцари на Чудском озере. Впереди два санитара с чемоданами проламывают толпу мотоциклистов. По бокам Космонавт с Андреем Ивановичем раздвигает их. Татьяна прикрывает мне спину и успевает отчитывать Владислава Николаевича за то, что он поддается на мои провокации: "Вы же знаете, как его надо беречь! " Леонард Христианович ведет арьергардные бои. Марсианина узнают. Мотоциклетная шпана... ну, эти... крекеры-брекеры... улюлюкают и тычут в Космонавта пальцами, будто это не он с Марса, а они с Луны свалились. И это читатели "Науки и мысли"?! И это перед ними сейчас выступать? Дегенераты! Обожрутся! Пусть читают трилогию Степаняка-Енисейского, а ото пусть читает им лекции перед киносеансами. Меня увольте! Стоп. Кажется, я не иду, а меня ведут... Нет, показалось. Не ведут, а поддерживают под руки на скользких ступеньках. Протискиваемся в вестибюль. За нами ломятся крекеры, но Андрей Иванович сдерживает натиск и, осторожно дав по зубам самому нахальному, закрывает дверь. Где тетя Маша? Нет уже моей тети Маши. Я все перезабыл. Она бы меня спасла и вообще навела бы метлой порядок, но она в прошлом году сошла со сцены, и ее с музыкой увезли в Печенежки. Вместо этой доброй женщины у дверей швейцарит какой-то хомо сапиенс, зашедший в эволюционный тупик. На нем синяя фуражка без знаков различия. От него разит то ли "Шипром", то ли "Тройным одеколоном" - к сожалению не пил, не знаю. Нет, этот не спасет. Он, конечно, дружен с местным киномехаником. Киномеханик третий день женится. Павлик его подменит, иначе мотоциклисты разнесут Дом ученых. Все здесь друг от друга зависят. Царица Тамара ими командует и зависит от них. Мафия, солидарность и круговая порука. Делают что хотят. Эволюционный тупик, как в Академии наук. Там тоже всем заправляет не Президент, а какая-нибудь тишайшая Галина Иларионовна из его приемной. И зависит она от тех же дворников, швейцаров и шоферов, но на академическом уровне. Плебс у власти. Они и решают, кому Президент должен позвонить - мне или Степаняку-Енисейскому. Что решат, то и будет. Окружили, дьяволы! При чем тут наука и мысль? - Сюда, - звеня ключами командует доктор Гланц и указывает на двери административного кабинета. - Юрий Васильевич, вы должны пройти медосмотр. Я упираюсь. Царица Тамара доверила Гланцу ключи, значит, он заодно с ними. Ничего я никому не должен. Я все свои долги давно отдал. - Юрий Васильевич, я ДОЛЖЕН исполнить свой профессиональный долг! - А я тут при чем? Нашел, понимаешь, подопытного кролика! Пусть исполняет свой профессиональный долг на пострадавших милиционерах. А это что? Меня, вроде бы, пытаются тащить? Предупреждаю: если ко мне будет применено насилие, я натравлю на Дом ученых орду мотоциклистов! Нет, показалось. Меня не насилуют, а пытаются уговаривать. Пахнущий одеколоном швейцар не ко времени спешит на помощь моим мучителям, чтобы пресечь в моем лице беспорядки, но Андрей Иванович невежливо берет его двумя пальцами за шиворот, раскручивает вокруг оси и водворяет на свое швейцарское место. Гланц пронзительно глядит в меня. - Вы меня не колдуйте, не колдуйте! - я стучу волшебной тростью по паркету, чтобы избавиться от всей этой нечистой силы, но на этот раз трость отказала. - Мне позвонили из Академии наук. Я должен вас осмотреть, - произносит Леонард Христианович, просвечивая меня взглядом. Я затихаю, поняв, что на этот раз мне от них не отделаться. Если бы Гланц сказал, что ему позвонил сам Президент, я бы рассвирепел. Но он сказал сущую правду: ему позвонил какой-то швейцар из приемной Президента и сказал, что Гланц за меня головой отвечает. Тут уж ничего не поделаешь. Не драться же с мафией? Пусть Леонард Христианович думает, что заворожил меня, а я буду помалкивать. Скажу по секрету: чтобы спокойно отдать концы, нужна целая стратегия - врачи не должны знать, что у больного на уме. Меня заводят в администраторскую и просят раздеться. Нет уж, хрен вам, пусть санитары работают. Меня оголяют. Я сижу в трусах на холодном кожаном диване и верчу головой, как попугай, разглядывая стены этого вертепа. Эволюционный тупик! Сам черт не разберет, что здесь понавешано... портреты, портреты, портреты... Ломоносова, Менделеева, Ушинского, нынешнего президента, Мичурина, Эйнштейна, Тимирязева, Курчатова, мой... Я же их строго предупреждал! Опять повесили! Здоров, курилка, давно не виделись! Гордость советской науки! За мной висит еще кто-то... На портрете мне лет семьдесят, я сурово взираю со стены на себя голого, столетнего и впавшего в детство. Леонард Христианович в это время меня обследует - опутал проводами и шнурами с присосками из двух чемоданов и заглядывает мне в душу. Зря старается, моя душа давно продана, и мне не принадлежит. Там вместо нее темное пятно. 28 ИСТОРИЯ МОЕЙ ДУШИ Моя душа осталась неохраняемой в тот миг, когда умер мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша. Он захлебнулся и утонул в рассоле в блюдечке с огурцом. Впрочем, я не думаю, что охрану сняли и оставили меня без присмотра. Просто произошла смена караула: пост сдал, пост принял. Леша был материальным олицетворением моей души, если выражаться высоким штилем... (А почему бы не выражаться высоким штилем, как делал это вперемежку с матом сам Ломоносов? Мы или грешим с трибуны высокими словесами и обстракциями - бум, бум, бум, как в пустую бочку, или, наоборот, прикидываемся плебеями и, заигрывая с мотоциклистами, сваливаемся в просторечное болото с лягушками - ква, ква, ква! А надо совмещать штили и чувствовать меру). Так вот: свою душу я приобрел за томик Надсона на одесском Привозе, когда там царил натуральный обмен - я тебе ножик, ты мне штаны. Я собирался выгодно обменять Надсона за четыре картофелины (надеясь втайне на пять и соглашаясь на три), но сначала решил пройти мимо птичьего ряда. Я сразу заметил ее: моя душа сидела в клетке на жердочке среди других разноцветных птиц, а над ней стоял за прилавком заточивший ее в клетку толстый и мрачный тюремщик. Душу надо было спасать. Но как? Украсть, обменять? На что? Я был пацаном. Я сразу возненавидел этого человека, и он это почувствовал. - Ладно, босяк, покажи книгу, - сказал тюремщик моей души. Он взял томик Надсона и принялся перебрасывать страницы толстым указательным пальцем. Иногда его палец останавливался, и тюремщик читал отдельные строчки стихов, шевеля жирными губами, будто пробовал строки на вкус. Наконец он шумно вздохнул и сказал: - Все-таки Надсон плохой поэт, хотя я его уважаю. Ладно, босяк... Какую тебе птицу? Синюю? Молодец! Ты разбираешься в поэзии. Этот попугай знает волшебную фразу. Он будет твоим ангелом-хранителем и принесет тебе счастье. Его зовут Леша. Корми его, чем хочешь, он после гражданской войны все ест, особенно огурцы. Адью, босяк! И я ушел с Привоза без картофеля, зато с собственным ангелом-хранителем. Адью так адью. Волшебную фразу я услышал от Леши в тот же день, когда вернулся домой и угостил его огурцом - в доме, кроме огурцов ничего не было. Леша клюнул огурец, закрыл от удовольствия глаза и одобрительно произнес: - По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду. - Это и есть твоя волшебная фраза? - хмуро спросил попугая мой отец Василий Афанасьевич Невеселов. Но Леша ничего не ответил, затрепыхался и застенчиво прокукарекал. - Меняла! - презрительно сказал мне отец. - Его же кормить надо! Он отвернулся лицом к голой стене, где еще недавно висел ковер с оленями, а Леша виновато посоветовал: - Контрабанду! - Где я тебе возьму контрабанду? - вздохнул отец. Продавца птиц я больше никогда не встречал, но все же еще раз увидеть его пришлось. Через много лет я прочитал в томике стихов Багрицкого стихотворение с этой фразой и с изумлением узнал на портрете астматичного толстяка. Кто же мог знать, что птицелов, одаривший меня синей птицей, был самим Эдуардом Багрицким! Я до сих пор изумлен. Леша знал множество разных фокусов - он гавкал, кукарекал, скрипел дверью, щелкал ружейным затвором, цокал подковами, сипел пустым краном, но по-человечески произносил лишь одну фразу. Зато какую! Это всем фразам фраза. Когда я стоял перед выбором: остаться в Одессе или удрать в Москву, мой ангел-хранитель одобрительно советовал: - По рыбам, по звездам. И я, похоронив отца, успел уехать до начала известной одесской вакханалии, а потом случайно узнал, что за мертвым отцом приходили и, чтобы не пропал ордер на арест, спросили обо мне. "Его нет", - ответили соседи. "На нет и суда нет", - решили приходившие. - Жениться? - спрашивал я. - Проносит шаланду, - подмигивал Леша, и я не женился. Принять предложение опального академика Эн и уйти, как партизан, в лес? Уехать в Ленинград на Новый год? Плюнуть на все и закатиться с японочкой на Чукотку? Начать новый журнал? Мой ангел-хранитель был в курсе всех моих дел. Он сидел у меня на плече, когда произошла авария. Мы с ним получили одинаковую дозу. Его друзья-воробьи после взрыва разучились прыгать и все передохли, но Леше все было нипочем, хотя он тоже долго болел - из голубого сделался ярко-синим и стал шепелявить. Он садился на подоконник, стучал клювом в окно реанимационного отделения и произносил волшебную фразу: - По рыбам, по жвеждам проношит шаланду, три грека в Одешу вежут контрабанду. Потом он лежал со мной в клинике и восемнадцать раз улетал на похороны моих сотрудников. Потом воспитывал Татьяну. Потом состарился, но жил еще очень долго. Как он жил, как он жил! Он ни за что не хотел умирать, тянул из последних сил и перевыполнил норму, отпущенную природой волнистым попугайчикам, раз в пять или шесть. В конце жизни он ослеп, сдурел, из синего сделался желтым, потом белым; облысел, хвост облез, потом выпали все перышки, и Леша превратился в голенького пульсирующего цыпленочка. Голоса зверей он позабыл, волшебную фразу не произносил, а когда чувствовал присутствие посторонних (в особенности врачей), от злости стрелял в них из нагана, выпуская ровно семь пуль: "Трах-тах-тах-тахтах-тах-тах... " В те дни, когда я пробивал "Науку и мысль", Леша сидел в блюдечке с рассолом, ел огурец и умер после того, как я прочитал ему разрешение Госкомиздата, одобрительно прошептав на прощанье: - В Одешу... И, шепелявя, отправился в последний путь по рыбам, по звездам... надеюсь, обратно в Одессу, к своему прежнему хозяину Птицелову. Пост сдал. Кто теперь вместо Леши охраняет мою душу? Похоже, одна из тех худых ворон, которые живут на проспекте имени академика Эн. Одна из этих дьявольских птиц только делает вид, что клюет что-то на льду около моего дома, а сама присматривает за мной одним глазом. Вороны живут долго; возможно, именно эта ворона так же смотрела на князя, предположим, Игоря... Пост сдал, пост принял. 29 С тех пор меня преследуют медики. Татьяна гонит их в дверь, они лезут на балкон. Они давно замучили Владика и чету Чернолуцких, но телекинез, телепатия и ясновидение их уже не интересуют. Им нужен Я. Нехитрая логика случайного эксперимента с Лешей подсказывает им, что... вот именно. Они сравнивают меня с попугаем и, по аналогии умножая 75 (средний человеческий возраст) на 6 (Лешино перевыполнение природной программы), получают 450 лет моей предполагаемой жизнедеятельности. Глупцы. Они думают, что мой организм зациклился на долголетие. Они собираются еще 350 лет наблюдать за тем, как я буду слепнуть, дуреть, желтеть и превращаться в какую-нибудь дрожащую тварь, в какого-нибудь дреопитека с красными свисающими ягодицами. Они думают, что у меня, возможно, вырастет хвостик. Иметь дело с любыми врачами - безумие, и я доверяю щупать себя только прекрасной Чио-Чио-сан с острова Хонсю, мутантке из Нагасаки в третьем колене, когда она иногда приезжает в Кузьминки. Она не корчит из себя врача, а просто ведет скрупулезное досье на всех живых и мертвых на Земле, кого когда-нибудь шарахнуло радиацией по генам. Она одна знает, что я не простой смертный. А кто сказал, что я простой смертный? Я, который обманул самого... Пардон, я, который пытается обмануть САМОГО и делает это пока успешно. Но об этом - молчок! Так что Леонард Христианович зря старается - до моей души ему все равно не добраться. Он так хорошо загипнотизировал меня, что я не могу пошевелить пальцем, зато вижу сквозь стены, читаю его мысли и, вообще, знаю все, что происходит вокруг - а он вместо моей души видит сплошное засвеченное пятно. Так я согласен лечиться. Так я даже люблю лечиться - когда вижу врача насквозь. О чем же думает Леонард Христианович? Он мечтает быть рядом со мной в мою последнюю минуту, наблюдать за последним вздохом. Чтобы я с умоляющей надеждой смотрел на него, а он, показывая на меня пальцем, сказал бы громко, чтобы все услышали: - По вине этого человека много лет назад было закрыто и продано за границу целое фундаментальное направление в отечественной биологии! - Как продано?! - ужаснулись бы все присутствующие этому политическому обвинению. - За японский сервиз и зонтик! - ответил бы Гланц, имея в виду мою связь с японочкой. - Это правда?! - спросили бы меня. - Покайтесь перед смертью, Юрий Васильевич! - Во я вам буду каяться! - прошептал бы я, не в силах скрутить пальцами соответствующую фигуру. И тогда Леонард Христианович вышел бы на бетонный пустырь, задрал бы палец в небо параллельно трубе треснувшего кузьминкинского реактора и выдал бы мне посмертную характеристику: - Этот человек навредил в биологии больше, чем сам академик Эл! И чтобы с этой характеристикой дьяволы, похожие на двух санитаров, потащили меня к своему Хозяину... Но в последний момент Гланц сжалится, вылечит меня наложением рук, а я, поднявшись со смертного одра, с благодарностью произнесу: - Приношу вам свои извинения, Леонард Христианович! Спасая меня от смерти, вы доказали, что я был не прав, препятствуя развитию вашего фундаментального направления. Возвращайтесь из "Скорой помощи" в большую науку и просите у меня все, что нужно для своих парапсихологических исследований: деньги, сотрудников, аппаратуру, трехкомнатную квартиру. А насчет той японочки... Я раскаиваюсь, порываю с ней всякие международные отношения и отдаюсь в руки отечественной медицины. Но я, конечно, шучу. Леонард Христианович так не думает. Он что-то пишет за административным столом царицы Тамары. Сегодня у него богатый улов, есть кого лечить: два милиционера в шоке, Оля Белкин в нервном возбуждении, но, главное, - Я. Со мной Гланц автоматически становится Героем минздрава. Пусть пишет побольше, а я пока проведу рекогносцировку неприятеля. Санитары собирают чемоданы и мечтают хотя бы одним глазком взглянуть на "Звездные войны". Они пока не представляют опасности. Космонавт и Андрей Иванович уединились наверху в баре, попивают припасенное для благотворителей бесплатное пиво и рассуждают о том, что пора бы запустить в космос токарный станок. Эти опасны, но они далеко. Татьяна с царицей Тамарой курят в вестибюле. У них там очередной заговор. Толпа мотоциклистов давно запущена в зал. Перед ними выступает известный писатель-фантаст, кинокритик и доктор медицины Степаняк-Енисейский, член добровольных обществ защиты детей, животных, культуры и прочая, и прочая. Решено, что сегодня благотворительный вечер состоится в усеченном виде: покажут четыре серии "Звездных войн" без наших ученых лекций по причине попадания благотворителей под шаровую молнию. Мотоциклистам того и надобно, но фильм все не начинается. Степаняк-Енисейский разъясняет лютикам-фантикам, как уберечься от растлевающего влияния американской кинопродукции. (Надо полагать, при просмотре натянуть на голову отечественные предохранители). Лютики пока снисходительно слушают. Его фамилия им знакома и, хотя зубы он им не лечил, зато они не читали его трилогию. Но это - пока. Скоро Степаняк-Енисейский им надоест, и они начнут разносить зал. За окнами уже темно, но луна еще не вышла из-за угла. Наверно, пока я здесь спал, прошел целый мертвый час, а два мертвых часа днем - это гарантированная бессонница до утра. - Как вы себя чувствуете? - спрашивает Леонард Христианович, не отрываясь от бумаг. - Ничего, полегчало. Помолодел. - Странно, как это вы поддались гипнозу? Что вы на меня так смотрите? Читать его мысли несложно, но, если Гланц в самом деле читает мои, то пусть позовет сюда ученую царицу этого дома. Я ей должен кое-что сказать... Не зовет. Сидит, пишет. Где же его хваленое ясновидение? Он даже не предвидит, что произойдет через десять минут. Леонард Христианович моложав, хотя ему под пятьдесят. На дьявола не похож... Куда ему! Это его послевоенное поколение ударилось в фантастику и падало ночью с голубятен, наблюдая первый искусственный спутник Земли. Это странное, задумчивое, молчащее, наблюдающее поколение, уставшее от обещаний и вранья. Следующие уже горлохваты, вроде Дроздова и Белкина. А у Леонарда Христиановича на лице застыло тихое обиженное недоумение: как же так - дельфины так и не заговорили, Тунгусский метеорит не нашли, снежного человека не поймали, на Марсе яблони не зацвели, летающие тарелки перед домом не сели... А так хотелось! В общем, Леонард Христианович у нас "неудачник". Однажды это слово было произнесено с высокой трибуны в том смысле, что при развитом социализме могут существовать отдельные неудачники. Слова, сказанные на таком уровне, поднимаются до философских категорий, но термин "неудачник" нам так и не потрудились объяснить. Сочинять же новые слова я не умею, а объяснять старые - последнее дело. Неудачник - и все. Существуют так существуют. Леонард Христианович один из них. Ему самую малость не хватило чувства юмора, чтобы его душа смогла совершить качественный скачок, выйти из детства и эволюционировать в хомо сапиенса сапиенса - тогда у него в жизни все получилось бы, а детские мечты остались бы мечтами. Он не вышел из детства и продолжает галлюцинировать на ходу, потому что дети не умеют смеяться над собой. Самоирония, как зуб мудрости, проявляется к годам восемнадцати как защитная оболочка души от суровых условий существования. А если не появится - беда! Беда! В Бога они не верят, потому что в детстве им сказали, что Бога нет, но их сжигает такое желание "наукообъяснимых" чудес, что все они какие-то не в себе... Нет, нет, они талантливы, учены, работоспособны и вообще хорошие ребята, но, черт их знает, им вынь да положь снежного человека или внеземного пришельца. Если сказать таким людям, что над Тунгуской взорвался внеземной космический корабль, то они задумаются на всю жизнь и у них произойдет несварение мозгов. В них дьявол сидит и толкает на благоглупости. Возможно, наиболее сумасшедшим из них все же следует выделять трехкомнатные лаборатории? 30 Пока я разглядываю Леонарда Христиановича, Татьяна с царицей Тамарой закурили по второй сигаретке и оживленно беседуют. На сцене у Степаняка-Енисейского продолжается словесный понос. Если бы я выступал перед мотоциклистами (а их надо воспитывать, иначе всем нам - кранты! ), то сказал бы им так: "Ребята, следите за регламентом и оборвите меня двупалым свистом, в бабушку и в Бога душу мать, если я не уложусь в пять минут. Вообще, обрывайте говорунов. Пять минут им на выступление, а потом - в шею! Никому не давайте себя обманывать, не давайте вешать лапшу на уши и заговаривать себе зубы, потому что зубы потом болят еще больше. Теперь самое главное: знаете ли вы, что человек отличается от животного чувством юмора? Духовно эволюция работает именно в этом направлении. Вот все, что я хотел вам сказать. Это важно. Подумайте над этим. Сколько времени прошло? Ровно одна минута. Я уложился в регламент. Спасибо за внимание". Они мне аплодировали бы. Интересно, о чем могут говорить между собой эти пепельницы? Знакомы они давно, но только сейчас нашли общий язык... Ох, этот альянс меня настораживает! Мой голубой воздушный шарик бросает наблюдение за Леонардом Христиановичем и улетает в вестибюль подслушивать... Понятно. Они говорят о женихах. - Ты когда замуж выйдешь, старая вешалка? - вопрошает Татьяна. - Пора о душе подумать. - Наверно, осенью, - вздыхает царица Тамара. - Мужика уже приглядела, но его надо брать. Лень. Лето еще погуляю. А ты? - Завтра. - Шутишь? - Нет. Обещала деду. - Блеск! В первый раз в первый загс! Кто же этот несчастный? Дроздов? - Импотент, спился, - отмахивается Татьяна. - Бедняжка... Никогда бы не подумала. Кто же? - Еще не знаю. Давай решать. - Где? Здесь? - Да. Сейчас. - Шутишь! - восхищается царица Тамара. - Не шучу. Кого посоветуешь? - Выходи за токаря Тронько Андрея Ивановича. Ничего мужик. К нему в ЦК прислушиваются. - Сама за гегемона выходи. Он с тебя стружку снимет. - Это точно, - вздыхает царица. - Владислав Николаевич меня десять лет добивается, - раздумчиво произносит Татьяна. - Нет! Не нужен тебе бессмертник, у тебя дед есть. Владика оставь мне. Владик мой, но он еще ничего не знает. К осени его окручу. Буду не блядью, а женой академика. - Я тебе помогу! - загорается Татьяна. - Он меня слушается. - Сама справлюсь, только не мешай. "Ага, - думаю. - Значит, Владик уже пристроен". - Есть! - вскрикивает царица Тамара. - Нашла тебе жениха! Выходи, Танюха, за марсианина! - За какого марсианина? - не понимает Татьяна, хотя я сразу понял. - За Космонавта! Разведенный он. Да нет, с этим делом у него все в порядке, а с женой он разошелся еще до Марса, но развод не оформил, потому что для Марса нужна чистая анкета. А с Марса вернулся весь из себя задумчивый... Его надо развеселить. Ну, задумался парень, бывает. Расшевелить надо. Первый жених в стране! Все точно известно. Без квартиры, неустроен, жрет в столовках, ездит в автобусах... Все бабы перед ним в штабелях, а ты? Бери его к деду, будет у вас жить. Я бы сама за него, но это не мой размер. Не мое. Сделаем так... Ты его завтра в Гагры! Я тебе даю на прокат свой французский купальник - не купальник, а два шнурка, из него все вылазит. Выйдешь на пляж, он вмиг про Марс забудет! - Какой пляж зимой? - Да, верно... зима. Делаем так... Блеск! Ты его в Домбай на горные лыжи! Солнце, снег, а ты на лыжах в моем купальнике! Катишь, значит, с горы, он за тобой. Ты падаешь в снег... - Какой Домбай... Бред все это. - Да. Бред. Значит, так... Тронько на завтра заказал парную. Они с Космонавтом собрались париться. С пивом. Делаем блеск и нищету куртизанок! Все просто, и ни один мужик не выдержит. Делаем так... Я им спутаю время. Топим баньку. Я топлю, ты готовишься. Приезжает Космонавт в охотничий домик, а ты его встречаешь с веником, с пивом и в моем купальнике. Он, конечно, обалдевает, а ты объясняешь, что у нас в Кузьминках все, как в Европах. И паришь его. А потом он тебя... - следует неприличный жест. - И все. - А Тронько куда деть? - обалдевает Татьяна. - Потом и Тронько приедет. Его тоже парить? - Это моя забота. Андрея Иваныча я беру на себя. Ты отдаешь мне купальник, приезжает Андрей Иваныч, я его парю, а он снимает с меня стружку. Тут и думать нечего. Решили! Идем! Татьяна с царицей гасят окурки и входят в кабинет. Успеваю заметить, что Леонард Христианович по уши в царицу влюблен и жутко рефлексирует в ее присутствии - члены отнимаются и на лице пятна. Представляю, что может делать с мужиками одна такая красивая стерва в небольшом академическом городке. И еще как делает! Две стервы здесь не уживутся. Две стервы на один городок - это стихийное бедствие, как два встречных циклона, создающие ураган. Пусть одна живет в Кузьминках, а другая в Печенежках - тогда полный порядок. Ишь, что задумали: окрутить марсианина! - Тебе плохо, дед? - настороженно спрашивает Татьяна. - Нет, мне хорошо. Как после парной. Татьяна чувствует, что я каким-то образом подслушал их разговор. "Откуда ты все знаешь, дед? " - любит спрашивать она. "От верблюда", - люблю отвечать я. Сейчас я сделаю доброе дело и покажу им эту царицу как она есть, во всей красе и в обнаженном виде. - Мадам, - говорю я. - Извините, что я разлегся в трусах в вашем кабинете. - Ничего, Юрий Васильевич, милости просим! Я здесь и не такие трусы видывала, - смеется царица Тамара. Сейчас ты у меня заплачешь. - Мадам, - продолжаю я. - Мне отсюда не видно... Это чей портрет после Мичурина висит? - Где? Да это же ваш портрет, Юрий Васильевич. - Да? Похож. А за мной кто? - Где?.. Не знаю... - А вы прочитайте, прочитайте... там буквами написано. - Академик Эл, - читает царица Тамара. - Трифон Дормидонтович Эл. - Вот теперь узнаЮ, узнаЮ... Давно не виделись. Эти портреты здесь всегда висят... в таком составе? Царица смущается. - Со вчерашнего дня, - хмуро объясняет Леонард Христианович, поняв, куда я гну. - Всегда висел портрет Ломоносова, а вчера к вашему приезду вытащили из подвала старые и весь день бетон долбили. - За что же мне такая честь, мадам? - удивляюсь я. - Висеть рядом с Трифоном Дормидонтовичем я недостоин. Даже на виселице. Это великий человек... Не слышали? Вас еще на свете не было, когда он одним махом прихлопнул целое фундаментальное направление в биологии. Гонялся за мухами, а вместе с ними ненароком прихлопнул новые породы скота и хлеба. Ненароком! Ну, не великан ли? Гегемон! Слыхали про таких мушек-дрозофил? Поэты в те времена их критиковали. А вы и не знаете, милая! И "Белые одежды" не читали? Санкта симплицитас... То есть, святая простота, по-латыни. А еще администратор Дома ученых... Это чей Дом ученых?! - вдруг начинаю кричать я. - Мой! Я лично в него первый кирпич заложил! Я! Лично! А зачем? Чтобы здесь висел портрет этого хмыря... которого я должен был этим первым кирпичом еще тогда... когда... Снять!!! - захлебываясь, ору я. - Всех снять к чертовой матери и меня тоже! Оставить одного Ломоносова! Царица Тамара начинает громко рыдать и выбегает из кабинета. Татьяна - за ней, сердито на меня зыркнув. Перепуганные санитары лезут на стену, снимают портрет академика Эл и поворачивают Трифона Дормидонтовича лицом к стене, чтобы я его не видел. Справедливость восста