Василий Шукшин. Калина красная --------------------------------------------------------------- © Copyright Василий Шукшин Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского --------------------------------------------------------------- История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих. Был вечер после трудового дня. Люди собрались в клубе... На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил: -- А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задум­чивую песню "Вечерний звон"! На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора -- один за одним. Они стали так, что образовали две группы -- большую и малую. Хористы все были далеко не "певучего" облика. -- В группе "бом-бом", -- возвестил дальше широкопле­чий и показал на большую группу, -- участвуют те, у кого за­втра оканчивается срок заключения. Это наша традиция, и мы ее храним. Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой на­гнули головы и в нужный момент ударили с чувством: -- Бом-м, бом-м... В группе "бом-бом" мы видим и нашего героя -- Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда "звонили", морщил лоб и качал круглой крестьян­ской головой -- чтобы похоже было, что звук колокола плы­вет и качается в вечернем воздухе. Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впе­реди -- воля. Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор: -- Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? -- спро­сил начальник. Он, видимо, много-много раз спрашивал это -- больно уж слова его вышли какие-то готовые. -- Честно! -- поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым, потому что ответ выскочил поразительно легко. -- Да это-то я понимаю... А как? Как ты это себе пред­ставляешь? -- Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин на­чальник. -- Товарищ. -- А? -- не понял Егор. -- Теперь для тебя все -- товарищи, -- напомнил началь­ник. -- А-а! -- с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей забывчивости. -- Да-да... Много будет това­рищей! -- А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? -- искренне поинтересовался начальник. -- Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю корову... -- Корову? -- удивился начальник. -- Корову. Вот с таким вымем. -- Егор показал руками. -- Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще мо­лодая, какое же у нее "вот такое" вымя? А ты выберешь ста­рую, у нее действительно вот такое вымя... Толку-то что? Ко­рова должна быть... стройная. -- Так это что же тогда -- по ногам? -- сугодничал Егор вопросом. -- Что? -- Выбирать-то. По ногам, что ли? -- Да почему по ногам? По породе. Существуют поро­ды -- такая-то порода... Например, холмогорская... -- Боль­ше начальник не знал. -- Обожаю коров, -- еще раз с силой сказал Егор. -- При­веду ее в стойло... поставлю... Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга. -- Корова -- это хорошо, -- согласился начальник. -- Только... что ж, ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь? -- У меня много профессий. -- Например? Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий наименее... как бы это сказать -- меньше всего пригодную для воровских целей. -- Слесарь... Зазвонил телефон. Начальник взял трубку. -- Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? "Евгений Онегин"? Так, а насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в Татьяне? Что, говорю, им там... -- Начальник некоторое время слушал тонкий крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал головой: мол, все ясно. -- Пусть... Слушай сюда: пусть они там демагогией не занимаются! Что значит -- будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма написана! А то я им приду объясню! Ты им... Ладно, счас Николаев придет к вам. -- Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер, недовольно проговорил: -- Доценты мне... Николаев? Там у учительницы литературы урок сорва­ли: начали вопросы задавать. А? "Евгений Онегин". Да не на­счет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понима­ешь! -- сказал начальник, кладя трубку. -- Вопросы начали задавать. Егор посмеялся, представив этот урок литературы. -- Хотят знать... -- У тебя жена-то есть? -- спросил начальник строго. Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот взял, посмотрел. -- Это твоя жена? -- спросил он, не скрывая удивления. На фотографии была довольно красивая молодая женщи­на, добрая и ясная. -- Будущая, -- сказал Егор. Ему не понравилось, что на­чальник удивился. -- Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел. -- Как это? -- Заочница. -- Егор потянулся, взял фотографию. -- По­звольте. -- И сам засмотрелся на милое русское простое лицо. -- Байкалова Любовь Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На кассира похожа. -- И что она пишет? -- Пишет, что беду мою всю понимает... Но, говорит, не понимаю, как ты додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них... Муж был пьянчуга -- выгнала. А на людей все равно не обозлилась. -- А ты понимаешь, на что идешь? -- негромко и серьез­но спросил начальник. -- Понимаю, -- тоже негромко сказал Егор и спрятал фо­тографию. -- Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой... Ванька с Пресни заявишься. -- Начальник недовольно оглядел Егора. -- Что это за... почему так одет-то? Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то форменном картузе -- не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким намеком на участие в художест­венной самодеятельности. Егор мельком оглядел себя, усмехнулся. -- Так надо было по роли. А потом уже не успел пере­одеться. -- Артисты... -- только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов. И вот она -- воля! Это значит -- захлопнулась за Егором дверь, и он очутил­ся на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то ста­рушка с сумочкой, остановилась. -- Вам плохо? -- Мне хорошо, мать, -- сказал Егор. -- Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться. -- Куда садиться? -- не поняла старушка. -- В тюрьму. Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опа­сливо отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого шла. Опять оглянулась на Егора. А Егор поднял руку навстречу "Волге". "Волга" останови­лась. Егор стал договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из кармана пачку денег, пока­зал... и пошел садиться рядом с шофером. В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору, -- не поленилась перейти улицу. -- Я прошу извинить меня, -- заговорила она, склоняясь к Егору. -- А почему именно весной? -- Садиться-то? Так весной сядешь -- весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? -- Егор улыбнулся старушке и продекламировал: -- Май мой синий! Июнь голу­бой! -- Вон как!.. -- Старушка изумилась. Выпрямилась и гля­дела на Егора, как глядят в городе на коня -- туда же, по улице идет, где машины. У старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доста­вила Егору приятнейшую, дорогую минуту. "Волга" поехала. Старушка некоторое время смотрела вслед ей. -- Скажите... Поэт нашелся. Фет. А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор. -- Нет ли у тебя какой музыки? -- спросил Егор. Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон. -- Включи. Крайняя клавиша... Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся го­ловой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался. -- Рад? -- спросил шофер. -- Рад? -- очнулся Егор. -- Рад... -- Он точно на вкус по­пробовал это словцо. -- Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую -- отдал тебе, а третью -- прожил бы сам, как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь ра­доваться? -- Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше -- где обитают слова красивые и пустые. -- Умеешь, нет? Шофер пожал плечами, ничего не ответил. -- Э-э, тухлое твое дело, сынок, -- не умеешь. -- А чего радоваться-то? Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это быва­ло -- вдруг ни с того ни с сего задумается. -- А? -- спросил Егор из каких-то своих мыслей. -- Чего, говорю, шибко радоваться-то? -- Шофер был па­рень трезвый и занудливый. -- Ну, это я, брат, не знаю -- чего радоваться, -- загово­рил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого дале­ка. -- Умеешь -- радуйся, не умеешь -- сиди так. Тут не спра­шивают. Стихи, например, любишь? Парень опять неопределенно пожал плечами. -- Вот видишь, -- с сожалением сказал Егор, -- а ты ра­доваться собрался. -- Я и не собирался радоваться. -- Стихи надо любить, -- решительно закруглил Егор этот вялый разговор. -- Слушай, какие стихи бывают. -- И Егор начал читать -- с пропуском, правда, потому что под­забыл. ...в снежную выбель Заметалась звенящая жуть. Здравствуй, ты, моя черная гибель, Я навстречу тебе выхожу! Город, город! Ты в схватке жестокой Окрестил нас как падаль и мразь. Стынет поле в тоске... какой-то... Тут подзабыл малость. Телеграфными столбами давясь... Тут опять забыл. Дальше: Пусть для сердца тягуче колко, Это песня звериных прав!.. ...Так охотники травят волка, Зажимая в тиски облав. Зверь припал... и из пасмурных недр Кто-то спустит сейчас курки... Вдруг прыжок... и двуногого недруга Раздирают на части клыки. О, привет тебе, зверь мой любимый! Ты недаром даешься ножу. Как и ты -- я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу. Как и ты -- я всегда наготове, И хоть слышу победный рожок, Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертельный прыжок. И пускай я на рыхлую выбель Упаду и зароюсь в снегу... Все же песню отмщенья за гибель Пропоют мне на том берегу. Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, со­средоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь. -- Как стихи? -- спросил Егор. -- Хорошие стихи. -- Хорошие. Как стакан спирту дернул, -- сказал Егор. -- А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересо­ваться. Останови-ка... я своих подружек встретил. Шофер не понял, каких он подружек встретил, но оста­новился. Егор вышел из машины... Вокруг был сплошной березо­вый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огля­делся кругом. -- Ну, ты глянь, что делается! -- сказал он с тихим вос­торгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. -- Здорово! Ишь ты какая... Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. -- Егор быстро вернулся к машине. Все те­перь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно. -- Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сей­час из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь? -- Откуда! -- Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящи­чек? -- Двести. -- Беру за триста. Он мне понравился. В областном городе, на окраине, Егор велел остановить­ся, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и двора­ми, сложно, пошел "на хату". "Малина" была в сборе. Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами... Ходил по комнате рослый молодой парень, погля­дывал на телефон... Сидел в кресле Губошлеп с темными зу­бами, потягивал из фужера шампанское... Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где -- курили или просто так. Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обитали­ща говорят, обижая зверей, -- логово. Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствова­лось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно: Калина красная, Калина вызрела, Я у залеточки Характер вызнала. Характер вызнала, Характер -- ой какой, Я не уважила, А он пошел к другой... А я... Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика. -- Цыть! -- сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. -- Нервы, -- еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь. Пошел рослый парень. -- Цепочка, -- сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал. Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приот­крыл дверь... И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех... Дверь закрылась. И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест. Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся. К нему подходили, здоровались... Но старались не шуметь. -- Привет, Горе. (Такова была кличка Егора -- Горе.) -- Здорово. -- Отпыхтел? Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые -- была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп -- их Егор рад был видеть. Но что они? -- А чего вы такие все? -- Ларек наши берут, -- пояснил один, здороваясь. -- Должны звонить... Ждем. Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее... И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости. -- Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела... -- Ну-ну, -- говорил счастливый Егор. -- И что я во сне делал? -- Обнимал меня. Крепко-крепко. -- А ты ни с кем меня не спутала? -- Горе!.. -- А ну, повернись-ка, сынку! -- сказал Губошлеп. -- Экий ты какой стал! Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора. -- Я вспоминаю один весенний вечер... -- заговорил Гу­бошлеп. И все стихли. -- В воздухе было немножко сыро, на вокзале -- сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы -- все хотят уехать. И среди этих взволно­ванных, нервных сидел один... Сидел он на своем деревен­ском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" -- "Да вот... горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек... Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло. -- Да? -- вроде как безразлично спросил парень, похо­жий на бульдога. И долго слушал. И кивал. -- Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел... Да. Только что. Ждем. Ждем. -- Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. -- Начали. Все пришли в нервное движение. -- Шампанзе! -- велел Губошлеп. Бутылки с шампанским пошли по рукам. -- Что за ларек? -- спросил Егор Губошлепа. -- Кусков на восемь, -- сказал тот. -- Твое здоровье! Выпили. -- Люсьен... Что-нибудь... снять напряжение, -- попро­сил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наг­лый, глаза очень наглые. -- Я буду петь про любовь, -- сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли. Тары-бары-растабары, Чары-чары... Очи-ночь. Кто не весел, Кто в печали -- Уходите прочь! Во лугах, под покровом ночи, Счастье даром раздают! Очи, очи... Сердце хочет: Поманите -- я пойду! Тары-бары-растабары... Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина. -- Да? -- изо всех сил спокойно сказал Бульдог в труб­ку. -- Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бы­вает, бывает. -- Бульдог положил трубку. -- В прачечную зво­нит, сука. Все пришли в движение. -- Шампанзе! -- опять велел Губошлеп. -- Горе, от кого поклоны принес? -- Потом, -- сказал Егор. -- Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые... Ну-ка, я по­знакомлюсь. Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: "Так, так". -- Хочу плясать! -- заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол. -- Ша, Люсьен, -- сказал Губошлеп. -- Не заводись. -- Иди ты к дьяволу! -- сказала подпившая Люсьен. -- Горе, наш коронный номер! И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза. -- Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь! -- Ша, Горе! -- повысил голос Губошлеп. -- Выбрали время! -- Да мы же услышим звонок! -- заговорили со всех сто­рон Губошлепу. -- Пусть сбацают. -- Чего ты? Пусть выйдут! -- Бульдя же сидит на телефоне. Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им. Две гитары дернули "Барыню". Пошла Люсьен... Ах, как она плясала! Она умела. Не раз­машисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вко­лачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями -- чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой... Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вро­де особенного, не прыгал козлом -- а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской -- неизжитое, незабытое. -- Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, -- сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему же­ланная воля. -- Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою ду­шу, -- откликнулась Люсьен. -- Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь. -- Успокой, Люсьен. А то она плачет. -- Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: "Устала? Милая... милая... добрая... Устала". -- Смотри, не клюнула бы эта голубка, -- встрял в этот деланный разговор Губошлеп. -- А то клюнет. -- Нет, она не злая, -- серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то трево­гой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже -- можно потом выйти на белый свет, а там -- весна. -- Она устала в клетке, -- сказала Люсьен нежно. -- Она плачет, -- сказал Егор. -- Нужен праздник. -- По темечку ее... Прутиком, -- сказал Губошлеп. -- Она успокоится. -- Какие люди, Егорушка! А? -- воскликнула Люсьен. -- Какие злые! -- Ну, на злых, Люсьен, мы сами -- волки. Но душа-то, душа-то... Плачет. -- Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход... -- Из голубей похлебка хорошая, -- сказал ехидный Гу­бошлеп. Весь он, худой как нож, собранный, страшный сво­ей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой. -- Нет, она плачет! -- остервенело сказал Егор. -- Плачет! Тесно ей там -- плачет! -- Он рванул рубаху... И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен. Губошлеп держал уже руку в кармане. -- Опять ты за старое, Горе? -- спросил он, удовлетво­ренный. -- Я тебе, наверно, последний раз говорю, -- спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. -- Не тронь меня за болячку... Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал. -- Я слышал. -- Эх-х!.. -- огорчилась Люсьен. -- Скука... Опять покой­ники, кровь... Бр-р... Налей-ка мне шампанского, дружок. Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все. Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку... Поднес к уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки. Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремитель­ный человек. Но все же он был спокоен. -- Сгорели, -- коротко и ужасно сказал Бульдог. -- По одному -- кто куда, -- скомандовал Губошлеп. -- Веером. На две недели все умерли. Время! Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал. -- Ни одной пары! -- еще сказал Губошлеп. -- Сбор у Иванова. Не раньше десяти дней. Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил. -- Ты что, Горе? -- спросил Губошлеп. -- Я?.. -- Егор помедлил в задумчивости. -- Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством. Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении. -- Каким сельским хозяйством? -- Уходить надо, чего ты сел?! -- встряхнула его Люсьен. Егор очнулся. Встал. -- Уходить? Опять уходить... Когда же я буду приходить, граждане? А где мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязатель­но надо уходить? Может... -- Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, вы­следили. Люсьен пошла к выходу. Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остано­вил его за плечо. И мягко сказал: -- Не надо. Погорим. Мы скоро все увидимся... -- А ты с ней пойдешь? -- прямо спросил Егор. -- Нет, -- твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. -- Иди! -- резко крикнул он Люсьен, которая задержалась в дверях. Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла. -- Отдохни где-нибудь, -- сказал Губошлеп, наливая в два фужера. -- Отдохни, дружок, -- хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший. А меня прости за... сегодняшнее. Но... Горе ты мое, Горе, ты же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И -- до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть? -- Есть. Мне там собрали... -- А то могу подкинуть. -- Давай, -- передумал Егор. Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку. -- Где будешь? -- Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так -- завали­лись-то?.. В это время в комнату скользнул один из молодых, белый от испуга. -- Квартал окружили, -- сказал он. -- А ты что? -- Я не знаю куда... Я вам сказать. -- Сам прет на рога, -- засмеялся Губошлеп. -- Чего ж ты опять сюда-то? Ах, милый ты мой, теленочек мой... За мной, братики! Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в сторону улицы, но оттуда, с той стороны, по­слышались крепкие шаги патруля. Они -- в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги... -- Так, -- сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадоч­ной веселости. -- Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь? -- Ну-ка, сюда! -- Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу. Шага с обеих сторон приближались... И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильно­го карманного фонаря. Губошлеп вынул из кармана наган... -- Брось, дура! -- резко и зло сказал Егор. -- Психопат. Может, те не расколются... А ты тут стрельбу откроешь. -- Та знаю я их! -- нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он, пожалуй, утратил свое спокойствие. -- Вот я сейчас рвану -- уведу их. У меня справка об осво­бождении, -- заговорил Егор быстро, выискивая глазами -- в какую сторону рвануть. -- Справка помечена сегодняшним числом... Я прикрытый. Догонят -- скажу: испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки -- испугался сдуру... Все. Не поминайте лихом! И Егор ринулся от них... И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон раздались свистки и топот ног. Егор бежал с каким-то азартом, молодо... Бежал, да еще и приговаривал себе, подпевал. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и победно спел: -- Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!.. Он уже перебрался через трубы... Сзади в темноте, совсем близко, бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер. Над ним загрохотали железные шаги... Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шеп­тал: -- Д-ничего я не видал, д-никого не знаю. Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и опять побежал. За ним опять устремились. -- Эх, ничего я не видал, ох, никого не знаю! Д-никого не знаю! -- подбадривал себя Егор. Маханул через какую-то вы­сокую изгородь, побежал по кустам -- похоже, попал в какой-то сад. Близко взлаяла собака. Егор кинулся вбок... Опять изгородь, он перепрыгнул и очутился на кладбище. -- Привет! -- сказал Егор. И пошел тихо. А шум погони устремился дальше -- в сторону. -- Ну надо же, сбежал! -- изумился Егор. -- Всегда бы так, елки зеленые. А то ведь, когда хочешь подорвать, попа­даешься, как ребенок. И опять охватила Егора радость воли, радость жизни. -- Ох, д-ничего ж я не видал, д-никого не знаю, -- еще разок спел Егор. И включил свой славный ящичек на малую громкость. И пошел читать надписи на надгробиях. Кладби­ще огибала улица, и свет фар надолго освещал кресты -- по­ка машина огибала угол. И тени от крестов, длинные, урод­ливые, плыли по земле, по холмикам, по оградкам... Жутко­ватая, в общем-то, картина. А тут еще музычка Егорова -- вовсе как-то нелепо. Егор выключил музыку. -- "Спи спокойно до светлого утра", -- успевал прочиты­вать Егор. -- "Купец первой гильдии Неверов"... А ты-то как здесь?! -- удивился Егор. -- Тыща восемьсот девяносто... А-а, ты уже давно. Ну-ну, купец первой гильдии... "Едут с товара­ми в путь из Касимова..." -- запел было негромко Егор, но спохватился. -- "Дорогому, незабвенному мужу от неутеш­ной вдовы", -- прочитал он дальше. Присел на скамеечку, посидел некоторое время... Встал. -- Ну, ладно, ребята, вы лежите, а я пойду. Ничего не сделаешь... Пойду себе, как честный фраер: где-то же надо, в конце концов, приткнуть голову. Надо же? Надо. -- И все же спел еще разок: -- Д-ничего ж я не видал, д-никого ж не зна-аю. И стал он искать, куда бы приткнуться. У двери деревянного домика на самой окраине из сеней ему сурово сказали: -- Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе... Горе пока­жу и страдание. Егор помолчал немного. -- Ну, выйди. -- И выйду! -- Выйдешь... Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? -- по-доброму спросил Егор мужика за дверью. -- Только правду! А то ведь я узнаю... И строго накажу, если обманешь. Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерз­ко, но хоть не так зло: -- Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели не­понятно? Шляются тут по ночам-то. -- Поджечь, что ли, вас? -- вслух подумал Егор. И брякнул спичками в кармане. -- А? За дверью долго молчали. -- Попробуй, -- сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. -- Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно го­ворю. Уехала она. -- Куда? -- На Север куда-то. -- А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить? -- А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала... С таким же вот. -- Ну, считай, что она в надежных руках -- не пропадет. Будь здоров! В телефонной будке Егор тоже рассердился. -- Почему нельзя-то?! Почем? -- орал он в трубку. Ему что-то долго объясняли. -- Заразы вы все, -- с дрожью в голосе сказал Егор. -- Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клум­бу... Ну, твари! -- Егор бросил трубку... И задумался. -- Лю­ба, -- произнес он с дурашливой нежностью. -- Все. Еду к Любе. -- И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И говорил дорогой: -- Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-го­лубушка... Оладушек ты мой сибирский! Я хоть отъемся око­ло тебя... Хоть волосы отрастут. Дорогуша ты моя сдобная! -- Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. -- Съем я тебя поеду! -- закричал он в тишину, в ночь. И даже не ог­лянулся посмотреть -- не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. -- Задушу в объятиях!.. Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все! И вот районный автобус привез Егора в село Ясное. А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу уви­дел и узнал ее. В сердце толкнуло -- она! И пошел к ней. -- Ё-мое, -- говорил он себе негромко, изумленный, -- да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок про­сто ... Красная шапочка... -- Здравствуйте, -- сказал он вежливо и наигранно за­стенчиво. И подал руку. -- Георгий. -- И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И -- на всякий случай -- трях­нул ее, тоже с чувством. -- Люба. -- Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора. Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно. -- Это я, -- сказал он. И почувствовал себя очень глупо. -- А это -- я, -- сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и задумчиво. -- Я некрасивый, -- зачем-то сказал Егор. Люба засмеялась. -- Пойдем-ка посидим пока в чайной, -- сказала она. -- Расскажи про себя, что ли... -- Я непьющий, -- поспешил Егор. -- Ой ли? -- искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку. -- Нет, я, конечно, моту поддержать компанию, но... это... не так чтоб засандалить там... Я очень умеренный. -- Да мы чайку выпьем, и все. Расскажешь про себя ма­ленько. -- Люба все смотрела на своего заочника... И так странно смотрела, точно над собой же и подсмеивалась в ду­ше, точно говорила себе, изумленная своим поступком: "Ну не дура ли я? Что затеяла-то?" Но женщина она, видно, само­стоятельная: и смеется над собой, а делает, что хочет. -- Пой­дем... Расскажи. А то у меня мать с отцом строгие, говорят: и не заявляйся сюда со своим арестантом. -- Люба шла не­сколько впереди и, говоря это, оглядывалась, и вид у нее был спокойный и веселый. -- А я им говорю: да он арестант-то по случайности. По несчастью. Верно же? Егор при известии, что у нее родители, да еще строгие, заскучал. Но вида не подал. -- Да-да, -- сказал он "интеллигентно". -- Стечение об­стоятельств, громадная невезуха... -- Вот и я говорю. -- У вас родители -- кержаки? -- Нет. Почему ты так решил? -- Строгие-то... Попрут еще. Я, например, курю. -- Господи, у меня отец сам курит. Брат, правда, не ку­рит... -- И брат есть? -- Есть. У нас семья большая. У брата двое детей -- боль­шие уже: один в институте учится, другая десятилетку закан­чивает. -- Все учатся... Это хорошо, -- похвалил Егор. -- Молод­цы. -- Но, однако, ему кисло сделалось от такой родни. Зашли в чайную. Сели в углу за столик. В чайной было людно, беспрестанно входили и выходили... И все с интере­сом разглядывали Егора. От этого тоже было неловко, неуютно. -- Может, мы возьмем бутылочку да пойдем куда-ни­будь? -- предложил Егор. -- Зачем? Здесь вон как славно... Нюра, Нюр! -- позвала Люба девушку. -- Принеси нам, голубушка... Чего принести-то? -- повернулась к Егору. -- Красненького, -- сказал Егор, снисходительно помор­щившись. -- У меня от водки изжога. -- Красненького, Нюр! -- Загадочное впечатление произ­водила Люба: она точно играла какую-то умную игру, играла спокойно, весело и с любопытством всматривалась в Егора: разгадал тот или нет, что это за игра? -- Ну, Георгий... -- начала она, -- расскажи, значит, про себя. -- Прямо как на допросе, -- сказал Егор и мелко посме­ялся. Но Люба его не поддержала, и Егор посерьезнел. -- Ну, что рассказывать? Я бухгалтер, работал в ОРСе, начальство, конечно, воровало... Тут -- бах! -- ревизия. И мне намотали... Мне, естественно, пришлось отдуваться. Слу­шай, -- тоже перешел он на "ты", -- давай уйдем отсюда: они смотрят, как эти... -- Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал. -- Вот справка! -- воскликнул Егор. И полез было в карман. -- Я верю, верю, Господи! Я так, к слову. Ну, ну? И сколь­ко же ты сидел? -- Пять. -- Ну? -- Все... А что еще? -- Это с такими ручищами ты -- бухгалтер? Даже не ве­рится. -- Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натрениро­вал... -- Егор потянул руки со стола. -- Такими руками только замки ломать, а не на сче­тах... -- Люба засмеялась. И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже. -- Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером будешь? -- Нет! -- поспешно сказал Егор. -- Бухгалтером я боль­ше не буду. -- А кем же? -- Надо осмотреться... А может, малость попридержать коней, Люба? -- Егор тоже прямо глянул в глаза женщи­ны. -- Ты как-то сразу погнала вмах: работа, работа... Рабо­та -- не Алитет. Подожди с этим. -- А зачем ты меня обманывать-то стал? -- тоже прямо спросила Люба. -- Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил... -- А-а, -- протянул Егор, пораженный. -- Вот оно что... -- И ему стало легко и даже весело. -- Ну, тогда гони всю тройку под гору. Наливай. И включил Егор музыку. -- А такие письма писал хорошие, -- с сожалением сказа­ла Люба. -- Это же не письма, а целые... поэмы прямо целые. -- Да? -- оживился Егор. -- Тебе нравятся? Может, та­лант пропадает... -- Он пропел: -- Пропала молодость, та­лант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь, наливай. Централка, все ночи полные огня... Давай, давай! -- А чего ты-то погнал? Подожди... Поговорим. -- Ну, начальничек, мля! -- воскликнул Егор. -- И ниче­го не сказал мне. А тихим фраером я подъехал? Да? Бухгалте­ром... -- Егор хохотнул. -- Бухгалтер... По учету товаров широкого потребления. -- Так чего же ты хотел, Георгий? -- спросила Люба. -- Обманывал-то... Обокрасть, что ли, меня? -- Ну, мать!.. Ты даешь! Поехал в далекие края -- две па­ры валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба. -- А чего же? -- Что? -- Чего хочешь-то? -- Не знаю. Может, отдых душе устроить... Но это тоже не то: для меня отдых -- это... Да. Не знаю, не знаю, Любовь. -- Эх, Егорушка. Егор даже вздрогнул и испуганно глянул на Любу: так по­хоже она это сказала -- так говорила далекая Люсьен. -- Что? -- Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору... только еще боками не проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упа­дешь ведь. Запалишься и упадешь. У тебя правда, что ли, ни­кого нету? Родных-то... -- Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая? Горе. Мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась... Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие... вполне презираю. -- Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть. -- Я не из-за денег иду. -- Из-за чего же? -- Никем больше не могу быть на этой земле -- только вором. -- Егор сказал это с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например, чем-нибудь ее удивить. -- Ое-ей! Ну, допивай да пойдем, -- сказала Люба. -- Куда? -- удивился Егор. -- Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-ни­будь заочница есть? -- Люба засмеялась. Ей было легко с Егором, очень легко. -- Погоди... -- не понимал Егор. -- Но мы же теперь вы­яснили, что я не бухгалтер... -- Ну, уж ты тоже выбрал профессию... -- Люба качнула головой. -- Хотя бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выду­мал бы какой-нибудь падеж свиней -- ну, осудили, мол. А ты, и правда-то, не похож на жулика. Нормальный мужик... Даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли? -- Между прочим, -- не без фанаберии заговорил Егор, -- к вашему сведению: я шофер второго класса. -- И права есть? -- с недоверием спросила Люба. -- Права в Магадане. -- Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты -- Горе! Бича хоро­шего нет на это горе. Пошли. -- Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я реци­дивист, дурочка. Я ворюга несусветный. Я... -- Тише! Что, опьянел, что ли? -- Так. А в чем дело? -- опомнился Егор. -- Не понимаю, объясни, пожалуйста. Ну, мы пойдем... Что дальше? -- Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку... Украсть у меня все равно нечего. Отдышись... Потом уж поедешь мага­зины ломать. Пойдем. А то люди скажут, встретила -- от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь, мы тут какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом... не боюсь я тебя чего-то, не знаю. -- Так. А папаша твой не приголубит меня... колуном по лбу? Мало ли какая ему мысль придет в голову. -- Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня. Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной полови­не дома жила Люба со стариками, через стенку -- брат с се­мьей. Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне. Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна, увидела в окно Любу и Егора. -- Гли-ка, ведет ведь! -- всполошилась она. -- Любка-то!.. Рестанта-то!.. Старик тоже приник к окошку. -- Вот теперь заживем! -- в сердцах сказал он. -- По внут­реннему распорядку, язви тя в душу! Вот это отчебучила дочь! Видно было, как Люба что-то рассказывает Егору: пока­зывала рукой за реку, оглядывалась и показывала назад, на село. Егор послушно крутил головой. Но больше взглядывал на дом Любы, на окна. А тут переполох полный. Все же не верили старики, что кто-то приедет к ним из тюрьмы. И хоть Люба и телеграмму им показывала от Егора, все равно не верилось. А обернулось все чистой правдой. -- Ну окаянная, ну, халда! -- сокрушалась старуха. -- Ну, чо я могла с халдой поделать? Ничо же я не могла... -- Ты вида не показывай, что мы напужались или ишо чего... -- учил ее дед. -- Видали мы таких... разбойников! Стенька Разин нашелся. -- Однако и приветить ведь надо?.. -- первая же и сообра­зила старуха. -- Или как? У меня голова кругом пошла -- не соображу... -- Надо. Все будем по-людски делать, а там уж поглядим: может, жизни свои покладем... через дочь родную. Ну, Люб­ка, Любка... Вошли Люба с Егором. -- Здравствуйте! -- приветливо сказал Егор. Старики в ответ только кивнули... И открыто, в упор раз­глядывали Егора. -- Ну, вот и бухгалтер наш, -- как ни в чем не бывало за­говорила Люба. -- И никакой он вовсе не разбойник с боль­шой дороги, а попал по... этому, по... -- По недоразумению, -- подсказал Егор. -- И сколько же счас дают за недоразумение? -- спросил старик. -- Пять, -- кротко ответил Егор. -- Мало. Раньше больше давали. -- По какому же такому недоразумению загудел-то? -- прямо спросила старуха. -- Начальство воровало, а он списывал, -- пояснила Лю­ба. -- Ну, допросили? А теперь покормить надо -- человек с дороги. Садись пока, Георгий. Егор обнажил свою стриженую голову и скромненько присел на краешек стула. -- Посиди пока, -- велела Люба. -- Я пойду баню затоп­лю. И будем обедать. Люба ушла. Нарочно, похоже, ушла -- чтобы они тут до чего-нибудь хоть договорились. Сами. Наверно, надеялась на своих незлобивых родителей. -- Закурить можно? -- спросил Егор. Не то что тяжело ему было -- ну и выгонят, делов-то! -- но если бы, например, все обошлось миром, то оно бы и луч­ше. Интереснее. Конечно, не ради одного голого интереса хотелось бы здесь прижиться хоть на малое время, а еще и надо было... Где-то надо было и пересидеть пока, и осмот­реться. -- Кури, -- разрешил де