д. -- Какие куришь? -- "Памир". -- Сигаретки, что ли? -- Сигаретки. -- Ну-ка, дай я опробую. Дед подсел к Егору. И все приглядывался к нему, пригля­дывался. Закурили. -- Дак какое, говоришь, недоразумение-то вышло? Ме­тил кому-нибудь по лбу, а угодил в лоб? -- как бы между де­лом спросил дед. Егор посмотрел на смекалистого старика. -- Да... -- неопределенно сказал он. -- Семерых в одном месте зарезали, а восьмого не углядели -- ушел. Вот и попа­лись... Старуха выронила из рук полено и села на лавку. Старик оказался умнее, не испугался. -- Семерых? -- Семерых. Напрочь: головы в мешок поклали и ушли. -- Свят-свят-свят... -- закрестилась старуха. -- Федя... -- Тихо! -- скомандовал старик. -- Один дурак городит чего ни попадя, а другая... А ты, кобель, аккуратней с язы­ком-то: тут пожилые люди. -- Так что же вы, пожилые люди, сами меня с ходу в раз­бойники записали? Вам говорят -- бухгалтер, а вы, можно сказать, хихикаете. Ну -- из тюрьмы... Что же, в тюрьме одни только убийцы сидят? -- Кто тебя в убийцы зачисляет! Но только ты тоже, то­го... что ты булгахтер, это ты тоже... не заливай тут. Булгахтер! Я булгахтеров-то видел-перевидел!.. Булгахтера тихие все, маленько вроде пришибленные. У булгахтера голос сла­бенький, очечки... и, потом, я заметил: они все курносые. Какой же ты булгахтер -- об твой лоб-то можно поросят шес­тимесячных бить. Это ты Любке вон говори про булгахтера -- она поверит. А я, как ты зашел, сразу определил: этот -- или за драку, или машину лесу украл. Так? -- Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец, -- сказал Егор. -- Цены бы не было. Колчаку не служил в моло­дые годы? В контрразведке белогвардейской? Старик часто-часто заморгал. Тут он чего-то растерялся. А чего -- он и сам не знал. Слова очень уж зловещие. -- Ты чего это? -- спросил он. -- Чего мелешь-то? -- А чего так сразу смутился? Я просто спрашиваю... Хо­рошо, другой вопрос: колоски в трудные годы воровал с кол­хозных полей? Старик, изумленный таким неожиданным оборотом, молчал. Он вовсе сбился с налаженного было снисходительного тона и не находил, что отвечать этому обормоту. Впро­чем, Егор так и построил свой "допрос", чтобы сбивать и не давать опомниться. Он повидал в своей жизни мастеров этого дела. -- Затрудняетесь, -- продолжал Егор. -- Ну, хорошо... Ну, поставим вопрос несколько иначе, по-домашнему, что ли: на собраниях часто выступаем? -- Ты чего тут Микитку-то из себя строишь? -- спросил наконец старик. И готов был очень обозлиться. Готов был наговорить много и сердито, но тут Егор пружинисто снялся с места, надел форменную свою фуражку и заходил по ком­нате. -- Видите, как мы славно пристроились жить! -- загово­рил Егор, изредка остро взглядывая на сидящего старика. -- Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна... Люди напрягают все силы. Люди буквально падают от напряжения, ликвидируют все остатки разгильдяйства и слабоумия, люди, можно сказать, заикаются от напряже­ния. -- Егор наскочил на слово "напряжение" и с удовольст­вием смаковал его. -- Люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы... А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот как! Славно, славно... Будем лучше чувал подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми... -- Да он с десяти годов работает! -- встряла старуха. -- Он с малолетства на пашне... -- Реплики потом, -- резковато осадил ее Егор. -- А то мы все добренькие, когда это не касается наших интересов, нашего, так сказать, кармана... -- Я -- стахановец вечный! -- чуть не закричал старик. -- У меня восемнадцать похвальных грамот. Егор остановился удивленный. -- Так чего же ты сидишь молчишь? -- спросил он дру­гим тоном. -- Молчишь... Ты же мне слова не даешь воткнуть! -- Где похвальные грамоты? -- Там, -- сказала старуха, вконец тоже сбитая с толку. -- Где "там"? -- Вон, в шкапчике... все прибраны. -- Им место не в шкапчике, а на стене! В "шкапчике". Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь... В это время вошла Люба. -- Ну, как вы тут? -- спросила она весело -- она разрумя­нилась в бане, волосы выбились из-под платка... Такая она была хорошая! Егор невольно загляделся на нее. -- Все тут у вас хорошо? Мирно? -- Ну и ухаря ты себе нашла! -- с неподдельным востор­гом сказал старик. -- Ты гляди, как он тут попер!.. Чисто ко­миссар какой! -- Старик засмеялся. Старуха только головой покачала... И сердито поджала губы. Так познакомился Егор с родителями Любы. С братом ее, Петром, и его семьей знакомство произо­шло позже. Петро въехал во двор на самосвале... Долго рычал само­свал, сотрясая стекла окошек. Наконец стал на место, мотор заглох, и Петро вылез из кабины. К нему подошла жена Зоя, продавщица сельпо, членораздельная бабочка, быстрая и су­етливая. -- К Любке-то приехал... Этот-то, заочник-то, -- сразу сообщила она. -- Да? -- нехотя полюбопытствовал Петро, здоровый мужчина, угрюмоватый, весь в каких-то своих думах. -- Ну и что? -- Пнул баллон, другой. -- Говорит, был бухгалтером, ну, мол, ревизия -- то-се... А по роже видать: бандит. -- Да? -- опять нехотя и лениво сказал Петро. -- Ну и что? -- Да ничего. Надо осторожней первое время... Ты иди глянь на этого бухгалтера! Иди глянь! Нож воткнет и не заду­мается этот бухгалтер. -- Да? -- Петро продолжал пинать баллоны. -- Ну и что? -- Ты иди глянь на него! Иди глянь! Вот так нашла себе!.. Иди глянь на него -- нам же под одной крышей жить теперь. -- Ну и что? -- Ничего! -- завысила голос Зоя. -- У нас дочь-школьни­ца, вот что! Заладил свое: "Ну и что? Ну и что?" Мы то и дело одни на ночь остаемся, вот что! "Ну и что". Чтокалка черто­ва, пень! Жену с дочерью зарежут, он шагу не прибавит... Петро пошел в дом, вытирая на ходу руки ветошью. На­счет того, что он "шагу не прибавит" -- это как-то на него похоже: на редкость спокойный мужик, медлительный, но весь налит свинцовой разящей силой. Сила эта чувствовалась в каждом движении Петра, в том, как он медленно воро­чал головой и смотрел маленькими своими глазами -- прямо и с каким-то стылым, немигающим бесстрашием. -- Вот счас с Петром вместе пойдете, -- говорила Люба, собирая Егора в баню. -- Чего же тебе переодеть-то дать? Как же ты так: едешь свататься, и даже лишней пары белья нету? Ну? Кто же так заявляется! -- На то она и тюрьма! -- воскликнул старик. -- А не ку­рорт. С курорта и то, бывает, приезжают прозрачные. Илюха вон Лопатин радикулит ездил лечить: корову целую ухнул, а приехал без копья. -- Ну-ка вот, мужнины бывшие... Нашла. Небось годит­ся. -- Люба извлекла из сундучка длинную белую рубаху и кальсоны. -- То есть? -- не понял Егор. -- Моего мужика бывшего... -- Люба стояла с бельем в руках. -- А чего? -- Да я что?! -- обиделся Егор. -- Совсем, что ли, подза­борник -- чужое белье напялю. У меня есть деньги -- надо сходить и купить в магазине. -- Где ты теперь купишь? Закрыто уж все. А чего тут тако­го? Оно стираное... -- Бери, чего? -- сказал и старик. -- Оно же чистое. Егор подумал и взял. -- Опускаюсь все ниже и ниже, -- проворчал он при этом. -- Даже самому интересно... Я потом вам спою песню: "Во саду ли, в огороде". -- Иди, иди, -- провожала его к выходу Люба. -- Петро у нас не шибко ласковый, так что не удивляйся: он со всеми такой. Петро уже раздевался в предбаннике, когда туда сунулся Егор. -- Бритых принимают? -- постарался он заговорить как можно веселее, даже рот растянул в улыбке. -- Всяких принимают, -- все тем же ровным голосом, каким он говорил "ну и что", сказал Петро. -- Будем знакомы, Георгий. -- Егор протянул руку. И все улыбался и заглядывал в сумрачные глаза Петра. Все же хоте­лось ему освоиться среди этих людей, почему-то теперь хоте­лось. Люба, что ли?.. -- Я говорю: я -- Георгий. -- Ну-ну, -- сказал Петро. -- Давай еще целоваться. Ге­оргий, значит, Георгий. Значит, Жора... -- Джордж. -- Егор остался с протянутой рукой. Перестал улыбаться. -- А? -- не понял Петро. -- На! -- с сердцем сказал Егор. -- Курва, суюсь сегодня, как побирушка!.. -- Егор бросил белье на лавку. -- Осталось только хвостом повилять. Что, я тебе дорогу перешел, что ты мне руку не соизволил подать? Егор и вправду заволновался и полез в карман за сигаре­той. Закурил. Сел на лавочку. Руки у него чуть дрожали. -- Чего ты? -- спросил Петро. -- Расселся-то? -- Иди мойся, -- сказал Егор. -- Я потом. Я же из заклю­чения... Мы после вас. Не беспокойтесь. -- Во!.. -- сказал Петро. И, не снимая трусов, вошел в ба­ню. Слышно было, как он загремел там тазами, ковшом... Егор прилег на широкую лавку, курил. -- Ну надо же!.. -- сказал он. -- Как бедный родственник, мля. Открылась дверь бани, из парного облака выглянул Петро. -- Чего ты? -- спросил он. -- Чего? -- Чего лежишь-то? -- Я подкидыш. -- Во!.. -- сказал Петро. И усунулся опять в баню. Долго там наливал воду в тазы, двигал лавки... Не выдержал и опять открыл дверь. -- Ты пойдешь или нет?! -- спросил он. -- У меня справка об освобождении! -- чуть не заорал ему в лицо Егор. -- Я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя! Точно такой, за исключением маленькой помет­ки, которую никто не читает. Понял? -- Счас возьму и силком суну в тазик, -- сказал Петро не­выразительно. -- И посажу на каменку. Без паспорта. -- Пет­ру самому понравилось, как он сострил. Еще добавил: -- Со справкой. -- И хохотнул коротко. -- Вот это уже другой разговор! -- Егор сел на лавке. И стал раздеваться. -- А то начинает тут... Диплом ему покажи! А в это время мать Любина и Зоя, жена Петра, загнали в угол Любу и наперебой допрашивали ее. -- На кой ты его в чайную-то повела? -- визгливо спрашивала членораздельная Зоя, женщина вполне истерич­ная. -- Ведь вся уж деревня знает: к Любке тюремщик при­ехал! Мне на работе прямо сказали... -- Любка, Любка!.. -- насилу дозвалась мать. -- Ты скажи так: если ты, скажи, просто так приехал -- жир накопить да потом опять зауситься по свету, -- то, скажи, уезжай седни же, не позорь меня перед людями. Если, скажи, у тебя... -- Как это может так быть, чтобы у него семьи не было? Как? Что он -- парень семнадцати годов? Ты думаешь своей головой-то? -- Ты скажи так: если, скажи, у тебя чего худое на уме, то собирай манатки и... -- Ему собраться -- только подпоясаться, -- встрял в раз­говор молчавший до этого старик. -- Чего вы навалились на девку? Чего счас с нее спрашивать? Тут уж -- как выйдет, какой человек окажется. Как она за него может счас заручиться? -- Не пугайте вы меня ради Христа, -- только и сказала Люба. -- Я сама боюсь. Что, вы думаете, просто мне? -- Вот!.. Я тебе чего и говорю-то! -- воскликнула Зоя. -- Ты вот чего... девка... Любка, слышь? -- опять затормо­шила Любу мать. -- Ты скажи так: вот чего, добрый человек, иди седни ночуй где-нибудь. -- Это где же? -- обалдела Люба. -- В сельсовете. -- Тьфу! -- разозлился старик. -- Да вы что, совсем оду­рели?! Гляди-ка: вызвали мужика да отправили его в сельсо­вет ночевать! Вот так да!.. Совсем уж нехристи какие-то. -- Пусть его завтра милиционер обследует, -- не сдава­лась мать. -- Чего его обследовать-то? Он весь налицо. -- Не знаю... -- заговорила Люба. -- А вот кажется мне, что он хороший человек. Я как-то по глазам вижу... Еще на карточке заметила: глаза какие-то... грустные. Вот хоть убей­те вы меня -- мне его жалко. Может, я и... Тут из бани с диким ревом выскочил Петро и покатился с веником по сырой земле. -- Свари-ил! -- кричал Петро. -- Живьем сварил!.. Следом выскочил Егор с ковшом в руке. К Петру уже бежали из дома. Старик бежал с топором. -- Убили! Убили! -- заполошно кричала Зоя, жена Пет­ра. -- Люди добрые, убили!.. -- Не ори, -- страдальческим голосом попросил Петро, садясь и поглаживая ошпаренный бок. -- Чего ты? -- Чего, Петька? -- спросил запыхавшийся старик. -- Попросил этого полудурка плеснуть ковшик горячей воды -- поддать на каменку, а он взял меня да окатил. -- А я еще удивился, -- растерянно говорил Егор, -- как же, думаю, он стерпит?.. Вода-то ведь горячая. Я еще паль­цем попробовал -- прямо кипяток! Как же, думаю, он вытер­пит? Ну, думаю, закаленный, наверно. Наверно, думаю, ко­жа, как у быка, -- толстая. Я же не знал, что надо на каменку. -- "Пальцем попробовал", -- передразнил Петро. -- Что, совсем уж? Ребенок, что ли, малый? -- Я же думал, тебе окупнуться надо... -- Да я еще не парился! -- заорал спокойный Петро. -- Я еще не мылся даже!.. Чего мне ополаскиваться-то? -- Жиром каким-нибудь надо смазать, -- сказал отец, ис­следовав ожог. -- Ничего тут страшного нету. Надо только жиру какого-нибудь... Ну-ка, кто? -- У меня сало баранье есть, -- сказала Зоя. И побежала в дом. -- Ладно, расходитесь, -- велел старик. -- А то уж вон лю­дишки сбегаются. -- Да как же это ты, Егор? -- спросила Люба. Егор поддернул трусы и опять стал оправдываться. -- Понимаешь, как вышло: он уже наподдавал -- дышать нечем -- и просит: "Дай ковшик горячей". Ну, думаю, хочет мужик температурный баланс навести... -- "Бала-анс", -- опять передразнил его Петро. -- Навел бы я те счас баланс -- ковшом по лбу! Вот же полудурок-то, весь бок ошпарил. А если бы там живой кипяток был? -- Я же пальцем попробовал... -- "Пальцем"!.. Чем тебя только делали, такого. -- Ну, дай мне по лбу, правда, -- взмолился Егор, -- мне легче будет. -- Он протянул Петру ковш. -- Дай, умоляю... -- Петро... -- заговорила Люба. -- Он же нечаянно. Ну, что теперь? -- Да идите вы в дом, ей-Богу! -- рассердился на всех Петро. -- Вон и правда люди собираться начали. У изгороди Байкаловых действительно остановилось че­ловек шесть-семь любопытных. -- Чо там у их? -- спросил у стоявших вновь подошедший мужик. -- Петро ихний... Пьяный на каменку свалился, -- пояс­нила какая-то старушка. -- Ох, е!.. -- сказал мужик. -- Дак а живой ли? -- Живой... Вишь, сидит. Чухается. -- Вот заорал-то, наверно! -- Так заорал, так заорал!.. У меня ажник стекла задребез­жали. -- Заорешь... -- Чо же, задом, что ли, приспособился? -- Как же задом? Он же сидит. -- Да сидит же... Боком, наверно, угодил. А эт кто же у их? Что за мужик-то? -- Это ж надо так пить! -- удивлялась старушка. Засиделись далеко за полночь. Старые люди, слегка захмелев, заговорили и заспорили о каких-то своих делах. Их, старых, набралось за столом изряд­но, человек двенадцать. Говорили, перебивая друг друга, а то и сразу по двое, по трое. -- Ты кого говоришь-то? Кого говоришь-то? Она замуж-то вон куда выходила -- в Краюшкино, ну! -- Правильно. За этого, как его? За этого... -- За Митьку Хромова она выходила! -- Ну, за Митьку. -- А Хромовых раскулачили... -- Кого раскулачили? Громовых? Здорово живешь?.. -- Да не Громовых, а Хромовых! -- А-а. А то я слушаю -- Громовых. Мы с Михайлой-то Громовым шишковать в чернь ездили. -- А когда, значит, самого-то Хромова раскулачили... -- Правильно, он маслобойку держал. -- Кто маслобойку держал? Хромов? Это маслобойку-то Воиновы держали, ты чо! А Хромов, сам-то, гурты вон пере­гонял из Монголии. Шерстобитку они держали, верно, а маслобойку Воиновы держали. Их тоже раскулачили. А самого Хромова прямо от гурта взяли... Я ишо помню: амбар у их стали ломать -- пимы искали, они пимы катали, вся деревня, помню, сбежалась глядеть. -- Нашли? -- Девять пар. -- Дак, а Митьку-то не тронули? -- А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился, его отец и отделил. Их не тронули. Но все равно, когда отца увезли, Митька сам уехал из Краюшкина: чижало ему показалось после этого жить там. -- Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил? -- Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на базаре: жалеет, что дом продала в деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, говорит, нужна бы­ла, а ребятишки выросли -- в тягость стала. -- Оно так, -- сказали враз несколько старух. -- Пока водисся -- нужна, как маленько ребятишки подросли -- не нужна. -- Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-ни­будь -- он тебе... -- Какие они нынче, зятья-то! Известное дело... Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала семейный альбом с фотографиями, кото­рый сама она собрала и бережно хранила. -- А это Михаил, -- показывала Люба братьев. -- А это Павел и Ваня... вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам коман­дир письмо прислал... Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо... Во сне вижу -- смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш... Во, строгий какой, а само­му всего только... сколько же? Восемнадцать ему было? Да, восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили сильно... А больше нигде даже не царап­нуло. Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил. Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и спокойный. -- Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку под­толкнул. Люба склонилась ближе к Егору и спросила негромко и хитро: -- А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты... -- Да ты что! -- искренне воскликнул Егор. -- Я, правда, думал, он на себя просит, как говорится: вызываю огонь на себя. -- Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал? -- Ну... везде свои обычаи. -- А я уж, грешным делом, решила: сказал ему чего-ни­будь Петро не так, тот прикинулся дурачком да и плесканул. -- Ну!.. Что ж я?.. Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в их сторону... Встретились взглядом с Его­ром. Петро по-доброму усмехнулся. -- Что, Жоржик, сварил было? -- Ты прости, Петро. -- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка. Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал здесь, в крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вло­мился в мирную беседу. Но движение есть движение: посте­пенно разговор за столом стих. И все сидели и слушали марш-движение. А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна. Егору постелили в одной комнате со стариками, за цвета­стой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет. Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо. Егору не спалось. Эта тишина бесила. Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только ста­рик похрапывает да тикают ходики. Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло... Только хрустну­ла какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то. Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, ника­кой не сонный голос Любы: -- Ну-ка, марш на место! Егор остановился. Малость помолчал... -- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом. -- Ни в чем. Иди спать. -- Мне не спится. -- Ну, так лежи... думай о будущем. -- Но я хотел поговорить! -- стал злиться Егор. -- Хотел задать пару вопросов... -- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью? -- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам... -- Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник, -- раздался вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспан­ный. -- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба. Егор пошел на место. -- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще стару­ха. -- Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу. -- Фраер!.. -- злился шепотом Егор за цветастой занавес­кой. -- Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой! Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок. -- Луна еще, сука!.. Как сдурела. -- Он опять перевернул­ся. -- Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спра­шивается? -- Не ворчи, не ворчи там, -- миролюбиво уже сказала старуха. -- Разворчался. И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитиро­вал: -- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не со­стоялся. -- Пауза. И потом в тишину из-за занавески полете­ло еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы! Старик перестал храпеть и спросил встревоженно: -- Кто? Чего вы? -- Да вон... ругается лежит, -- сказала старуха недоволь­но. -- Первое место не занял, вишь. -- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг. -- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там? -- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так ска­зал Лихтенберг. И он вовсе не ругается, он острит. -- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без из­девки. -- Француз, -- откликнулся Егор. -- А? -- Француз! -- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились. Стало тихо. Только тикали ходики. И пялилась в окошки луна. Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал: -- Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... эки­пировкой. Оденусь. Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор. -- Ехай, -- сказала она тихо. -- А чего ты так смотришь? -- Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от воз­можной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грус­тить не умел -- он нервничал. -- Как? -- Не веришь мне? Люба долго опять молчала. -- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашива­ешь -- верю, не верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит. Егор нагнул свою стриженую голову. -- Я бы хотел не врать, Люба, -- заговорил он решитель­но. -- Мне всю жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет. -- Спасибо за правду, Егор. -- Ты хорошая, -- вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. -- Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. -- Егор положил свою руку на руку Любы. -- Останусь один и спрошу свою душу. Мне на­до, Люба. -- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу... -- У Любы и теперь на глазах выступили слезы. -- Но худого слова не скажу. Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез. -- Так... Все, Любовь. Больше не могу -- тяжело. Прошу пардона. И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле не­паханое, и на нем только-только проклюнулась первая ост­ренькая травка. Егор шагает широко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, -- реши­тельно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел -- как будто в этом одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого. И вдруг за ним -- невесть откуда, один за одним -- стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспе­вают. Это все его дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор -- шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы: -- Ну, будет уж! Будет! Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы... И Губошлеп про­пал. ...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли авто­бус или какая-нибудь попутная машина -- до города. Одна грузовая показалась вдали. Работалось и не работалось Любе в тот день... Перемога­лась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда от­доились, молоко увезли и они выходили со скотного двора: -- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. -- Ска­зала и сама подивилась. -- Ну, надо же! Болит и болит ду­ша -- весь день. -- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то? -- Сам, говорит, не знаю. -- Да пошли ты его к черту! Плюнь. Ка-кой! "Сам не знаю". У него жена где-нибудь есть. Что говорит-то? -- Не знаю. Никого, говорит, нету. -- Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку, да живите. Все они пьют нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел... Ну, паразит!.. -- И Верка, коротконогая живая ба­бочка, по секрету, негромко рассказала: -- Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал -- голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше. -- И Верка мелко-мелко засмеялась. -- И когда успела-то? -- удивилась опять Любка своим мыслям. -- А? -- не поняла Верка. -- Да когда, говорю, успела-то? Видела-то... всего сутки. Как же так? Неужели так бывает? -- Он за что сидел-то? -- За кражу... -- И Любка беспомощно посмотрела на подругу. -- Шило на мыло, -- сказала та. -- Пьяницу на вора... Ну и судьбина тебе выпала! Живи одна, Любка. Может, потом путный какой подвернется. А ну-ка да его опять воровать по­тянет? Что тогда? -- Что тогда? Посадют. -- Ну, язви тебя-то! Ты что, полоумная, что ли? -- А я сама не знаю, чего я. Как сдурела. Самой против­но... Вот болит и болит душа, как, скажи, век я его знала. А знала -- сутки. Правда, он целый год письма слал... -- Да им там делать-то нечего, они и пишут. -- Но ты бы знала, какие письма!.. -- Про любовь? -- Да нет... Все про жизнь. Он, правда, наверно, повидал много, черт стриженый. Так напишет -- прямо сердце забо­лит, читаешь. И я уж и не знаю: то ли я его люблю, то ли мне его жалко. А вот болит душа -- и все. А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде. Перво-наперво он шикарно оделся. Шел по улице небольшого деревянного городка, по дере­вянному тротуару, в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе, руки в карманах. Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и несколько слов привета. Подал бланк, об­локотился возле окошечка и стал считать деньги. -- "Деньги передашь Губошлепу", -- прочитала девушка в окошечке. -- Губошлеп -- это фамилия, что ли? Егор секунду-две думал. И сказал: -- Совершенно верно, фамилия. -- А чего же вы пишете с маленькой буквы? Ну и фами­лия!.. -- Бывают похуже, -- сказал Егор. -- У нас в тресте один был -- Пистонов. Девушка подняла голову. Она была очень миленькая де­вушка, глазастенькая, с коротким тупым носиком. -- Ну и что? -- Ничего. Фамилия, мол, Пистонов. -- Егор был серье­зен. Он помнил, что он в шляпе. -- Ну, и... нормальная фамилия. -- Вообще-то нормальная, -- согласился Егор. И вдруг забыл, что он в шляпе, улыбнулся. И обеспокоился. -- Скажите, пожалуйста, -- сунулся он в окошечко, -- вот я при­ехал с золотых приисков, а у меня совершенно тут никаких знакомых... -- Ну и что? -- не поняла девушка. -- У вас есть молодой человек? -- прямо спросил Егор. -- А вам что? -- Тупоносенькая вроде не очень удиви­лась, а даже оставила работу и смотрела на Егора. -- Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь уникальное турне по городу? -- Гражданин!.. -- строго повысила голос девушка. -- Вы не хамите тут! Вы деньги переводите? Вот и переводите. Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо бы­ло оставлять работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные штучки-дрючки? -- И сразу на арапа берут! -- негромко возмутился он. -- "Гражданин!.." Какой я вам гражданин? Я вам -- товарищ и даже друг и брат. Девушка опять подняла на него большие серые глаза. -- Работайте, работайте, -- сказал Егор. -- А то только глазками стрелять туда-сюда! Девушка хмыкнула и склонилась к бланку. -- Шляпу, главное, надел, -- не удержалась и сказала она, не глядя на Егора. И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела. -- Шалашовки, -- ругался Егор, выходя с почты. -- Вы у меня танец маленьких лебедей будете исполнять. Крако­вяк!.. -- Он зашагал к вокзальному ресторану. -- Польку-ба­бочку! -- Егор накалял себя. В глазах появился тот беспокой­ный блеск, который свидетельствовал, что душа его строну­лась и больно толкается в груди. Он прибавил шагу. -- Нет, как вам это нравится! Марионетки. Красные шапочки... Я вам устрою тут фигурные катания! Я наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак. -- Дальше он и вовсе бессмыс­ленно бормотал, что влетит в голову: -- Тарьям-па-пам, та-рьям па-пам!.. Тарьям-папам-папам-папам... В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку, официанту, бумажку в двадцать пять руб­лей и сказал: -- Спасибо. Сдачи не нужно. Официант даже растерялся... -- Очень благодарен, очень благодарен... -- Ерунда, -- сказал Егор. И показал рукой, чтоб офици­ант присел на минуточку. Официант присел на стул рядом. -- Я приехал с золотых приисков, -- продолжал Егор, изучая податливого человечка, -- и хотел вас спросить: не могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак? Официант машинально оглянулся... -- Ну, я грубо выразился... Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку. -- Егор вынул из кармана довольно толс­тую пачку десятирублевок и двадцатипятирублевок. -- А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите? Официант при виде этой пачки очень обеспокоился, но изо всех сил старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше. -- Сергей Михайлович. -- А? Михайлыч... Нужен праздник. Я долго был на Се­вере... -- Я, кажется, придумал, -- сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он внимательно подумал. -- Вы где останови­лись? -- Нигде. Я только приехал. -- По всей вероятности, можно будет сообразить... Что-нибудь, знаете, вроде такого пикничка -- в честь прибытия, так сказать. -- Да, да, да, -- заволновался Егор. -- Такой небольшой бардак. Аккуратненький такой бардельеро... Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне что-то с первого взгляда понрави­лись! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои деньги! Михайлыч искренне посмеялся. -- А? -- спросил Егор. -- Чего смеешься? -- О'кей! -- весело сказал Михайлыч. -- Ми фас понъяль. Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по телефону с Любой. В комнате был еще Ми­хайлыч, и заходила и что-то тихонько спрашивала Михайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске. -- Але-е! Любаша!.. -- кричал Егор. -- Я говорю: я в воен­комате! Никак не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь до­поздна. Да, да. -- Егор кивнул Михайлычу. -- Да, Любаша! Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо Егора. И когда был рядом, громко крик­нул: -- Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?! Егор кивнул ему головой, мол, хорошо, и продолжал раз­говаривать. А Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал. -- Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже но­чевать, наверно. Да, да... Егор долго слушал и "дакал". И улыбался, и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: -- Беспокоюсь, говорит. И жду. -- Жди-жди, дол... -- подхватил было угодливый Михай­лыч, но Егор взглядом остановил его. -- Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!.. -- Ну, дает! -- прошептал в притворном восхищении Ми­хайлыч. -- Волнуюсь, говорит!.. -- И опять засмеялся. Бессо­вестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он ста­рался. -- Ночую-то? А вот тут где-нибудь, на диванчике... Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!.. -- У Его­ра это рванулось так искренне, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех. -- До свидания, дорогая моя! До свидания, целую тебя... Да я понимаю, понимаю. До сви­дания. Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча -- смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жесто­кость, строптивость. -- Да... -- сказал Егор, очнувшись. -- Ну что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там? -- Все готово. -- Халат нашли? -- Нашли какой-то... Пришлось к одному старому артис­ту поехать. Нет ни у кого! -- А ну? Егор надел длинный халат, стеганый, местами вытертый. Огляделся. -- Больше нигде нету, -- оправдывался Михайлыч. -- Хороший халат, -- похвалил Егор. -- Н-ну... как я велел? Михайлыч вышел из комнаты. Егор прилег с сигаретой на диван. Михайлыч вошел и доложил: -- Народ для разврата собрался! -- Давай, -- кивнул Егор. Михайлыч распахнул дверь... И Егор в халате, чуть скло­нив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратни­чать. "Развратничать" собрались диковинные люди: больше пожилые. Были и женщины, но какие-то все на редкость не­красивые, несчастные. Все сидели за богато убранным сто­лом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторо­пел, но вида не подал. -- Чего взгрустнули?! -- весело и громко сказал Егор. И пошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех. -- Да, -- не удержался он. -- Сегодня мы оторвем от хвос­та грудинку. Ну!.. Налили. -- Мил человек, -- обратился к нему один из гостей, по­жилой, старик почти, -- ты объясни нам: чего это мы праздноваем-то! Случай какой... или чего? Егор некоторое время думал. -- Мы собрались здесь, -- негромко, задумчиво, как на похоронах, начал Егор, глядя на бутылки шампанского, -- чтобы... -- Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряже­ния. -- Братья и сестры, -- проникновенно сказал он, -- у меня только что от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их ска­жу. -- Егор говорил серьезно, напористо, даже торжественно. Он даже немного прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех. -- Весна... -- продолжал он. -- Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые... -- Егор чего-то вовсе за­волновался и замолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало. -- Троица скоро, чего же, -- сказал кто-то за столом. -- Можно идти и идти, -- продолжал Егор. -- Будет по­лянка, потом лесок, потом в ложок спустился -- там ручеек журчит... Я непонятно говорю? Да потому что я, как фраер, говорю и стыжусь своих же слов! -- Егор всерьез на себя рас­сердился. И стал валить напропалую -- зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных. -- Вот вы все меня приняли за дурака -- взял триста рублей и ни за что вы­бросил. Но если я сегодня люблю всех подряд! Я сегодня нежный, как самая последняя... как корова, когда она оте­лится. Пусть пикничка не вышло -- не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный, -- я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг дру­га! -- Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя в грудь. -- Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирают?! Я не понимаю вас... -- Егор прошелся по-за столом. -- Не понимаю! Отказываюсь пони­мать! И себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами... Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь дру­гой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне будет тя­жело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит -- но страш­но. Мне страшно! Вот штука-то... -- неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор. Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: -- Взяли в руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там про­волочки такие есть, -- стреляйте! Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение за­хлопали бутылки. -- Наливайте быстрей, пока градус не вышел! -- распоря­дился Егор. -- А-а, правда, -- выходит! Давай стакан!.. Подай-ка ста­кан, кум! Скорей! -- Эх, язви тебя!.. Пролил маленько. -- Пролил? -- Пролил. Жалко -- добро такое. -- Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают. -- Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются... -- Ух, а шипит-то! -- Милые мои! -- с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. -- Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все больше и больше люблю вас! На Егора стеснялись открыто смотреть -- такую он порол чушь и бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры. -- Выпили! -- сказал Егор. Выпили. -- С ходу -- еще раз! Давай! Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник -- дармовой. -- Ух ты, все шипит и шипит! -- Но счас уже поменьше. Уже сила ушла. -- Но вкус какой-то... не пойму. -- Да, какой-то неопределенный. -- А? -- На вид -- вроде конской мочи, а вкус какой-то... неяс­ный. -- А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается? -- Да, распирает как-то. -- Ага! И в нос бьет! Пей -- хорошо! -- А вот градус-то и распирает. -- Да какой тут, к черту, градус -- квас. Это газ выходит, а не градус. -- Так, оставили шампанское! -- велел Егор. -- Взяли в руки коньяк. -- А мы куда торопимся-то? -- Я хочу, чтобы мы песню спели. -- Э-э, это мы сумеем! -- Взяли коньяк! Взяли коньяк. Тут уж -- что велят, то и делай. -- Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, -- дам бутылкой по голове. Выпили! Выпили. -- Песню! -- велел Егор. -- Мы же не закусили еще... -- Начинается... -- обиженно сказал Егор и сел. -- Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!.. Некоторые -- совестливые -- отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора. -- Да ешьте, ешьте! Чего вы?.. -- Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь. -- Не захмелею. Ешьте. -- Ну, язви тебя-то! -- громко возмутился один лысый мужик. -- Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, на­пример, не могу без закуси, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю. -- Ну и ешьте! А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали. -- Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? -- хотела понять старуха. Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не ве­рилось с этим военкоматом.