и, так сказать. Больше они сюда не приедут. -- Егор, я боюсь, -- призналась Люба. -- Чего? -- удивился Егор. -- Я слышала, у вас... когда уходят от них, то... -- Брось! -- резко сказал Егор. И еще раз сказал: -- Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Са­дись... -- Егор потянул ее за руку вниз. -- Что ты стоишь за спиной, как... Это нехорошо -- за спиной стоять, невежливо. Люба села. -- Ну? -- спросил весело Егор. -- Что закручинилась, зо­ренька ясная? Давай-ка споем лучше! -- Господи, до песен мне... Егор не слушал ее. -- Давай я научу тебя... Хорошая есть одна песня. -- И Егор запел: Калина красная-а-а, Калина вызрела-а... -- Да я ее знаю! -- сказала Люба. -- Ну? Ну-ка, поддержи. Давай: Калина... -- Егор, -- взмолилась Люба, -- Христом Богом прошу, скажи, они ничего с тобой не сделают? Егор стиснул зубы и молчал. -- Не злись, Егорушка. Ну что ты? -- И Люба заплака­ла. -- Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да что уж я -- проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?! Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы. -- Веришь ты мне? -- Веришь, веришь... А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь... -- О-о!.. -- взвыл Егор. -- Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану, честное слово. Люба, я не могу, когда плачут. Не могу! Ну, сжалься ты надо мной, Любушка. -- Ну, ладно, ладно. Все будет хорошо? -- Все будет хорошо, -- четко, раздельно сказал Егор. -- Клянусь, чем хочешь... всем дорогим. Давай песню. -- И он запел первый: Калина красная-а-а, Калина вызрела-а... Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась. Я у залеточки Характер вызнала, Характер вызнала-а, Характер -- ой какой, Я не уважила, А он ушел к другой. Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро. -- Спишите слова, -- сказал он. -- Ну, Петро, -- обиделась Люба. -- Взял спугнул песню. -- Кто это приезжал, Егор? -- Дружок один. Баню будем топить? -- спросил Егор. -- А как же? Иди-ка сюда, что скажу... Егор подошел к плетню. Петро склонился к его уху и что-то тихо заговорил. -- Петро! -- сказала Люба. -- Я ведь знаю, что ты там, знаю. После бани! -- Я жиклер его прошу посмотреть, -- сказал Петро. -- Я только жиклер гляну... -- сказал Егор. -- Там, навер­но, продуть надо. -- Я вам дам жиклер! После бани, сказала, -- сурово мол­вила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокои­лась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та -- стой­кая, любящие женщины знают это. Егор полез через плетень к Петру. -- Бренди -- это дерьмо, -- сказал он. -- Я предпочитаю или шампанзе, или "Рэми-Мартин". -- Да ты опробуй! -- А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой... Так, разговаривая, они направились к бане. Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке -- сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, -- стояла молодая женщина с лопаточкой. Подъехал Петро на своем самосвале с нашитыми борта­ми -- привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость пого­ворили с Егором: -- Обедать здесь будешь или домой? -- спросил Петро. -- Здесь. -- А то отвезу, мне все равно ехать. -- Да нет, у меня с собой все... А тебе чего ехать? -- Да что-то стрелять начала. Правда, наверное, жиклер. Они посмеялись, имея в виду тот "жиклер", который они вместе "продували" прошлый раз в бане. -- У меня дома есть один, все берег его. -- Может, посмотреть -- чего стреляет-то? -- Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю. -- Ну гляди. -- И Егор полез опять в кабину. Петро по­ехал развозить зерно к другим сеялкам. И трактор тоже взревел и двинулся дальше. ...Егор отвлекся от приборов на щите, глянул вперед, а впереди, как раз у того березового колка, что с края пашни, стоит "Волга" и трое каких-то людей. Егор всмотрелся... и узнал людей. Люди эти были -- Губошлеп, Бульдя, еще ка­кой-то высокий. А в машине -- Люсьен. Люсьен сидела на переднем сиденье, дверца была открыта, и, хоть лица не бы­ло видно, Егор узнал ее по юбке и по ногам. Мужчины стоя­ли возле машины и поджидали трактор. Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вче­рашним дождем... Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые -- готовилась опять породить жизнь. И далекая синяя полоска леса, и об­лако, белое, кудрявое, над этой полоской, и солнце в выши­не -- все была жизнь, и перла она через край, и не заботилась ни о чем, и никого не страшилась. Егор чуть-чуть сбавил скорость... Склонился, выбрал га­ечный ключ -- не такой здоровый, а поаккуратней -- и поло­жил в карман брюк. Покосился -- не виден он из-под пиджа­ка? Вроде не виден. Поравнявшись с "Волгой", Егор остановил трактор и за­глушил мотор. -- Галя, иди обедать, -- сказал помощнице. -- Мы же только засыпались, -- не поняла Галя. -- Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами... из ЦК профсоюза поговорить. Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному до­мику. На ходу раза три оглянулась на "Волгу", на Егора... Егор тоже незаметно глянул по полю... Еще два трактора с сеялками ползли по тому краю; ровный гул их как-то не на­рушал тишины огромного светлого дня. Егор пошел к "Волге". Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них. -- А грязный-то! -- с улыбкой воскликнул Губошлеп. -- Люсьен, ты глянь на него!.. Люсьен вылезла из машины. И серьезно смотрела на под­ходящего Егора, не улыбалась. Егор тяжело шел по мягкой пашне... Смотрел на гостей... Он тоже не улыбался. Улыбался один Губошлеп. -- Ну, не узнал бы, ей-Богу! -- все потешался он. -- Встретил бы где-нибудь -- не узнал бы. -- Губа, ты его не тронешь, -- сказала вдруг Люсьен чуть хриплым голосом и посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло. Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мсти­тельной какой-то радости. -- Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тро­нул! Скажи ему, чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее... -- Ты не тронешь его, тварь! -- сорвалась Люсьен. -- Ты сам скоро сдохнешь, зачем же... -- Цыть! -- сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно стало -- проглянуло в глазах, -- что мститель­ная немощность его взбесилась: этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого будет ку­сать, он, как змея, будет кусать свой хвост. -- А то я вас ря­дом положу. И заставлю обниматься -- возьму себе еще одну статью: глумление над трупами. Мне все равно. -- Я прошу тебя, -- сказала Люсьен после некоторого молчания, -- не тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю -- ему нравится. -- Нам -- конец, а он будет землю пахать? -- Губошлеп показал в улыбке гнилые зубы свои. -- Где же справедли­вость? Что он, мало натворил? -- Он вышел из игры... У него справка. -- Он не вышел. -- Губошлеп опять повернулся к Егору. -- Он только еще идет. Егор все шел. Увязал сапогами в мягкой земле и шел. -- У него даже и походка-то какая-то стала!.. -- с восхи­щением сказал Губошлеп. -- Трудовая. -- Пролетариат, -- промолвил глуповатый Бульдя. -- Крестьянин, какой пролетариат! -- Но крестьяне-то тоже пролетариат! -- Бульдя! Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри -- читай "Мурзилку" и дыши носом. Здорово, Горе! -- громко приветствовал Губошлеп Егора. -- А чего они еще сказали? -- допрашивала встревожен­ная Люба своих стариков. -- Ничего больше... Я им рассказал, как ехать туда... -- К Егору? -- Ну. -- Да мамочка моя родимая! -- взревела Люба. И побежа­ла из избы. В это время в ограду въезжал Петро. Люба замахала ему -- чтоб не въезжал, чтоб остановился. Петро остановился... Люба вскочила в кабину... Сказала что-то Петру. Само­свал попятился, развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги. -- Петя, братка милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!.. -- У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала -- не замечала их. -- Успеем, -- сказал Петро. -- Я же недавно от него... -- Они только что здесь были... спрашивали. А теперь уж там. Скорей, Петя!.. Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог. Группа, что стояла возле "Волги", двинулась к березово­му колку. Только женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все дверцы. Группа немного не дошла до берез -- остановилась. О чем-то, видимо, поговорили... И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое -- Егор и Губошлеп -- зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз. ...В это время далеко на дороге показался самосвал Петра. Двое стоявших у "Волги" пригляделись к нему. Поня­ли, что самосвал гонит сюда, крикнули что-то в сторону лес­ка. Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп, пряча что-то в карман. Тоже увидел самосвал и побежал к "Волге". "Волга" рванула с места и понеслась, набирая скорость... Самосвал поравнялся с рощицей. Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам. Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел, хватаясь другой рукой за березки. И на березах оставались ярко-красные пятна. Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за "Волгой". Но "Волга" была уже далеко. Петро стал разворачиваться. Люба подхватила Егора под руки. -- Измажу я тебя, -- сказал Егор, страдая от боли. -- Молчи, не говори. -- Сильная Люба взяла его на руки. Егор было запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза. Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к самосвалу. -- Ничего, ничего, -- гудел он негромко. -- Ерунда это... Штыком насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать... Егор слабо качнул головой и вздохнул -- боль немного отпустила. -- Там пуля, -- сказал он. Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал. Прибавил только шагу. Люба первая вскочила в кабину. Приняла на руки Егора. Устроила на коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал. -- Потерпи, Егорушка... милый. Счас доедем до боль­ницы... -- Не плачь, -- тихо попросил Егор, не открывая глаз. -- Я не плачу... -- Плачешь... На лицо капает. Не надо. -- Не буду, не буду... Петро выворачивал руль и так и этак -- старался не тряс­ти. Но все равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал. -- Петя... -- сказала Люба. -- Да уж стараюсь. Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо. -- Остановите, -- попросил Егор. -- Почему, Егор? Скорей надо... -- Нет... все. Снимите. Петро остановился. Егора сняли на землю, положили на фуфайку. -- Люба, -- позвал Егор, выискивая ее невидящими гла­зами где-то в небе -- он лежал на спине. -- Люба... -- Я здесь, Егорушка, здесь, вот она... -- Деньги... -- с трудом говорил Егор последнее. -- У меня в пиджаке... раздели с мамой... -- У Егора из-под прикры­тых век по темени сползла слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась, и упала в траву. Егор умер. И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома... Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слу­шал что-то такое, одному ему слышное. Так он в детстве прижимался к столбам. Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла. Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча. Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки. -- Да что же, -- сказал он на выдохе, в котором почувст­вовалась вся его устрашающая сила, -- так и уйдут, что ли? -- Обошел лежащего Егора и сестру и, не оглядываясь, тяжело побежал к самосвалу. Самосвал взревел и понесся прямо по степи, минуя большак. Петро хорошо знал здесь все дороги, все проселки и те­перь только сообразил, что "Волгу" можно перехватить -- на­перерез. "Волга" будет огибать выступ того леса, который синел отсюда ровной полосой... А в лесу есть зимник, по нему зимой выволакивают на тракторных санях лесины. Те­перь, после дождя, захламленный ветками зимник даже на­дежнее для самосвала, чем большак. Но "Волга", конечно, туда не сунется. Да и откуда им знать, куда ведет тот зимник? ...И Петро перехватил "Волгу". Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь успела прошмыгнуть бежевая красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад поздно -- самосвал несся в лоб, разминуться как-нибудь тоже нельзя: узка дорога... Свернуть -- с одной стороны лес, с другой це­лина, напитанная вчерашним дождем, -- не для городской машины. Оставалось попытаться все же по целине с ходу, на скорости, объехать самосвал и выскочить опять на большак. "Волга" свернула с накатанной дороги и сразу завиляла задом, пошла тихо, хоть скреблась и ревела изо всех сил. Тут ее и настиг Петро. Из "Волги" даже не успели выскочить... Труженик-самосвал, как разъяренный бык, ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней. Петро вылез из кабины... С пашни, от тракторов, к ним бежали люди, которые все видели. 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского