и горшок об горшок у нас полу­чился. -- Как это? -- не понял Витька. -- Горшок об горшок-то? -- Дядя Володя снисходительно посмеялся. -- Горшок об горшок -- и кто дальше. Мать тоже засмеялась. -- Еще рюмаху, Владимир Николаич? -- Нет, -- твердо сказал дядя Володя. -- Зачем? Мне и так хорошо. Выпил для настроения, и будет. Раньше не отказал­ся бы. Я ведь злоупотреблял... -- Вы говорили уже. Не думаете сходиться-то? -- вдруг спросила мать. -- С кем, с ней? Нет, -- твердо сказал дядя Володя. -- Де­ло принципа: она мне параллельно с выпивкой таких... ве­щей наговорила... Я, по ее мнению, оказываюсь -- "тоскливый дятел". Мать и Витька засмеялись. Но мать тотчас спохватилась. -- Что же это она так? -- сказала она якобы с осуждением той, которая так образно выразилась. -- Сильно умная! -- в сердцах сказал дядя Володя. -- Пускай теперь... Пока дядя Володя волновался, Витька опять сделал удач­ный ход. -- Ну, Виктор!.. -- изумился дядя Володя. Мать незаметно дернула Витьку за штанину -- уступи, мол. Витька протестующе дрыгнул ногой -- он вошел в азарт. -- Так, Витенька... -- Дядя Володя думал, сморщившись. -- Ты так? А мы -- вот так! Теперь Витька задумался. -- Детей-то проведуете? -- расспрашивала мать. -- Проведую. -- Дядя Володя закурил. -- Дети есть дети. Я детей люблю. -- Жалеет сейчас небось? -- Жена-то? Тайно, конечно, жалеет. У меня сейчас без вычетов на руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь -- тридцать восемь метров, обстановка... Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей -- любо глядеть. Домой придешь -- сердце радуется. Включишь телевизор, постановку какую-нибудь посмотришь. Хочу еще софу ку­пить. -- Ходите, -- сказал Витька. Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, по­трогал в задумчивости свой большой, слегка подкрашенный нос. -- Так, Витька... Ты так? А мы -- так! Шахович. Софы есть чешские... Раздвижные -- превосходные. Отпускные по­лучу, обязательно возьму. И шкуру медвежью закажу... -- Сколько же шкура станет? -- Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник час­то в командировку в Сибирь ездит, закажу ему, он привезет. -- А волчья хуже? -- спросил Витька. -- Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи шьют. Мат, Витя. Дождик перестал, за окном прояснилось. Воздух стал чистый и синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое-где в домах зажглись огни. Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глу­хие звуки улицы. Просторно и грустно было за окном. -- Скоро зима, -- вздохнула мать. -- Это уж -- как положено. У вас батареи не за... Хотя у вас же печное! Нет, у меня паровое. С пятнадцатого затопят. Ну, пошел. Пойду включу телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю. Дядя Володя надел у порога плащ, шляпу, взял портфель... -- Ну, до свиданья. -- До свиданья. -- Виктор, а кубинский марш не умеешь? -- Нет, -- сказал Витька. -- Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать. Ну, до свиданья. -- До свиданья. Дядя Володя вышел. Через две минуты он шея под окнами по тротуару, осто­рожно обшагивая отставшие доски, -- серьезный, сутулова­тый, положительный. Мать и Витька проводили его взглядами... И долго мол­чали. -- Так это что же, -- не скрывая изумления, заговорила мать, -- он так и будет ходить теперь? Чего же ходить-то? -- Тоже ж... один кукует, -- сказал Витька. -- Вот и ходит. Гнать его в три шеи! -- А? -- Так и будет ходить. А чего ему? Мать все никак не могла понять: -- Нет, так чего же тогда ходить? Нечего и ходить тогда. Витька о чем-то вдруг задумался. Дня через два они с Юркой решали одну хитроумную за­дачу. Волновались, спорили. Тут же, в избе, у порожка, старик Наум налаживал улей. -- Если тут вот подпилить, он здесь наступит -- она толь­ко вон где сработает. Она же не достанет его. -- Так рассуж­дал умный Юрка. -- Пошто не достанет? -- А рычаг-то вот где! Вот -- нога наступила, а вот -- ры­чаг, а вот аж где голова. -- Ну, а как? -- Надо рычаг ближе... И под тротуаром маленько под­рыть... -- Кого эт там пилить-то собираетесь? -- спросил старик. -- Кто собирается? -- поспешно сказал Витька. -- Никто не собирается. -- Пакостить чего-нибудь надумали? -- Одно на уме! -- воскликнул Витька. -- Это у вас одно на уме: где бы напакостить. -- Дед, -- вступил Юрка, -- надо сперва доказать, потом уж говорить. Чего же зря-то говорить? -- Да ну его, -- прошептал Витька. -- Я понял: надо доску короче выбрать. Эти, другие, все маленько с виду подпор­тить, а эту нарочно сверху подновить -- чтоб он на нее и на­ступил. Понял? Он наступит... Понял? -- А вдруг другой кто-нибудь пойдет и наступит? Витька об этом не подумал. -- А знаешь как? Как ему выходить, я выскочу и незамет­но чурбак вытащу. А до этого чурбачок будет подпирать, чтоб никто не провалился. У нас там ходят-то -- в день три человека. Я это все там сделаю. И опять было воскресенье. Опять приходил дядя Володя. Приносил бутылку шампанского... Опять играли с Витькой в шахматы, опять говорили с матерью о сервантах, коврах и... алкоголиках. Долго, нудно... А теперь дядя Володя стоял у порога и обстоятельно, нудно прощался. -- Ну, до свиданья. -- До свиданья, до свиданья, -- говорила мать. -- Виктор, сейчас в моду входит летка-енка. Не умеешь? -- Не умею. -- Красивый танец. -- Все равно не умею. -- А вы, Агриппина Игнатьевна?.. Не умеете? -- Не умею. -- Вообще-то... это... я бы на вашем месте научился. По­пробуйте. -- Кто, я, что ли? -- удивилась мать. -- Да. -- Танцевать?.. Или на баяне? -- Нет, танцевать. Есть одно обстоятельство... Ну, ладно, потом. До свиданья. -- До свиданья. -- У меня тут родственники... У нас один диссертацию за­щищает... Ну, ладно, потом. До свиданья. -- До свиданья. Дядя Володя вышел. Мать не знала, сердиться ей или смеяться. -- Так и не отелился. Мычал, мычал -- и никак. Вот же смешной человек! -- Сейчас он у нас... захохочет, -- тихонько сказал Вить­ка, глядя в окно. В окне показался дядя Володя -- серьезный, даже не­сколько важный... Вдруг дядя Володя делает руками -- так, и его по шляпе хлопает доска... -- Хватить миндальничать! -- сказал дядя Коля. Они раз­говаривали с матерью в большой комнате. А в маленькой го­ренке сидел грустный Витька и катал по столу бильярдный шар. -- Дальше еще хуже будет. Испортим парня... Завтра по­едет ко мне и поживет пока. До зимних каникул хотя бы. Не реви, не хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут. Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка. -- Жалко, Коля... Сердце запеклось, ничего тебе и ска­зать-то путем не могу... Жалко... -- Да что, насовсем, что ли! -- убеждал брат. -- Да было бы хоть далеко!.. Двадцать верст -- эка! Ну, приедешь когда, попроведуешь... До Нового года-то пускай поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик... -- Да больно уж он какой-то... -- Какой? А тебе что, красавца кудрявого... -- Да не красавца! У него же разговоров больше нету: пить бросил да мебель покупает. -- Ну и что, хорошее дело. -- Да что же -- все об одном да об одном. -- Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно, но ему тоже, наверно, охота с лучшей сторо­ны себя показать. Вот -- мебель покупает. Бабам же нынче что -- лишь бы не пил да деньги зря не мотал. Вот он и жмет на это. Его тоже понять надо. Мой тебе совет: не торопись с выводами. Подожди. А Витьку я заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет только лучше. -- У тебя у самого там тесно... -- Ничего. -- Да Нюра бы не осердилась. Скажет -- во-от, еще пле­мянника привез. Своих мало! -- Ну и дура будет, если так скажет. Да и не скажет сро­ду -- поймет. Давай, нечего думать. Испортим парня. А так -- мы его счас оторвем от всяких его дружков да от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в деревне, пусть... Давай, собирай его -- прямо счас и поедем. Чего тя­нуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться... Давай. Где он? -- Там. Дядя Коля заглянул в комнату. -- Да где? -- Нету?! -- испугалась мать. -- Мать пресвятая Богоро­дица!.. Здесь был! Дядя Коля подошел к окну, тронул створки -- они рас­пахнулись. -- Не пужайся -- здесь он где-нибудь. В окно вылез. Мать кинулась сразу к Юрке. Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но не хворал, а так -- погреться залез. Мол­чали. Быстро вошла встревоженная мать. -- Витька... Здравствуйте! Ох, Витька... -- Мать успокои­лась, но еще не могла отойти от быстрой ходьбы. -- Что же ты ушел, сынок? Там дядя Коля ждет... Витька, Юрка и старик молчали. -- Пойдем домой. -- Матери стало неловко, потому что она почувствовала в их молчании суд себе. -- Что, Витька... в ссылку ссылают? -- сказал старик. -- В какую ссылку?! -- вспыхнула мать. -- Что ты, дедуш­ка, говоришь-то! -- Да я шутейно, -- успокоил старик. -- Так я... болтанул. В гости он поедет. Хорошее дело. -- Пойдем, Витя, -- опять сказала мать. Витька сидел. Молчал. -- Я не в осуждение говорю, -- продолжал старик. -- Кого осуждать? Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила... И вот, кто поум­ней был -- отцы-то, те до семнадцати лет сына в город не от­пускали. Как ушел раньше, так все: отстал человек от дома. Потому что -- не укрепился, не окреп дома, не пустил ко­решки. А как раньше время оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он уж и от дома отстал, и от крестьянства... А потому до семнадцати, что надо полю­бить первый раз там, где родился и возрос. Как полюбил на месте -- дома, так тебе это и будет -- родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей будешь... -- Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! -- осердилась мать. -- "Полюбил", "не полюбил"... Чего попало! Пойдем, Витька. Витька встал... Подал Юрке руку. -- Пока. -- До свиданья. Пиши. -- Ладно. Ты тоже пиши. До свиданья, деда. -- До свиданья, Витька. Не забывай нас. -- Господи, прямо как на войну провожают... -- не могла скрыть удивления мать. -- Или, правда, -- на заработки куда. Он едет-то -- двадцать верст отсюда! К дяде родному. -- Это хорошо, -- опять сказал старик. -- Чего же? Потом, когда шли по улице, мать сказала: -- Тебе там хорошо будет, Вить. Витька молчал. -- Неохота? Витька молчал. Мать тоже замолчала. Зато дома мать выпряглась. -- Никуда он не поедет, -- заявила она брату с порога. -- Не пущу. Вот. Дядя засмеялся. -- Ну, конечно, не надо: а то он там... потеряется. Заблу­дится. Волки его съедят... Витька, а ты-то чего? Тоже, как ба­ба, елки зеленые! Чего ты? Мужик ты или не мужик?.. Ехали в деревню к дяде в легком коробке, сытая сильная лошадь бежала податливо. Коробок мягко качался на рессо­рах. -- Витька, почему ты не учишься, как все люди, -- хорошо? -- Все, что ли, хорошо учатся! У нас в классе семь двоеч­ников. -- А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку? Витька промолчал на это. -- И все семь -- мальчишки? Или и девчонки есть? -- Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бес­толковая. Дядя захохотал. -- Дак а себя-то... ха-ха-ха!.. Себя-то чего не жучите? О какие!.. А вы-то чем умнее -- такие же двоечники, как она. А? Витьк? -- Она к нам не касается. Она же работать не пойдет. -- Во-он вы куда-а!.. -- понял дядя. -- Вот оно что. Та-ак. Ну и кем, например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало. -- Шофером. Дядя даже сплюнул в огорчении. -- Дурак! Вот дурак-то! Это вас кто-нибудь подговаривает там? Или вы сами придумали -- с работой-то? -- Сами. -- Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор? -- Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим... -- Тьфу! -- расстроился дядя. -- Хоть поворачивай и вы­давай всю эту... шайку. Ты думаешь, шофером -- хитрое де­ло? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего! Я возьмусь за тебя. Шо­фером!.. Да это уж кого приперло: грамотешки нет -- ну, в шофера. А так-то его бы черт туда затолкал, в шофера-то. А тебе... Ну, ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь -- на удивление всем. А ехали лесом, воздух в лесу был зеленый. Тишина пуга­ла. Витьке было интересно... И грустно. Ох, то-о... -- запел вдруг дядя негромко, задумчиво, -- ...То не ве-ете-ер ве-етку клонит, Ох, да не дубра-авушка-а шумит: То-о мое, ох, мое сердечко сто-онет, Как, ох, как осе-енни-ий лист дрожи-ит... И замолчал. И задумался. -- Эх, Витька-а, -- сказал дядя невесело, -- махнулся б я с тобой годами. Эх, и махнулся бы -- не глядя! Я б -- не то что учиться, я бы черту рога свернул. Знаю теперь, как их свернуть можно, только... Но нам, Витька, война дорогу пере­ехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь высоко-о летал. Да-а... А ты учиться не хочешь. Глупыш ты та­кой. -- Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась. -- Мама не воевала, зато с голоду пухла здесь... Мама лет с пятнадцати работать пошла. Чего ты на маму киваешь? Счас не то время. Счас ты бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое слово. ...Приехали в деревню затемно. Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса. -- Ну, пойдем знакомиться... Не робей, там все свои. В большой прихожей избы сидела за столом одна только круглолицая, ясноглазая, чем-то отдаленно напоминающая Витькину мать девушка, учила уроки. -- Знакомьтесь, брат с сестрой, -- сказал дядя Коля. -- Это Витя? -- радостно спросила девушка. -- Витя. Собственной персоной. -- Дядя разделся, взял у Витьки чемодан. -- Раздевайся, Витька, будь как дома. Где все-то? Мать... -- Телевизор у Баевых смотрят. -- А наш чего же? -- Опять сломался. Раздевайся, Витя! Давай, я тебе помо­гу. Ну?.. Меня Ольгой зовут... -- Ольга помогла Витьке снять пальтишко. Была она рослая, красивая и очень какая-то про­стая и приветливая. Витьке она очень понравилась. -- Надо же: такие глаза, и парню достались! -- засмеялась Ольга. Глаза у Витьки, правда, девичьи: большие, синие. Витька смутился. Нахмурился. -- Ты сперва не глаза разглядывай, -- строго сказал отец, -- а давай-ка накорми нас. Потом уж глаза разгляды­вай. А потом сделаешь мне его отличником. Срок -- три ме­сяца. В городке дела хоть медленно, но подвигались к заверше­нию. В одно воскресенье Владимир Николаич пригласил Гру­шу к себе домой. Шли принаряженные по улицам городка. -- Меня тут... некоторые знают... -- предупредил Владимир Николаич, -- могут окликнуть или позвать... куда-ни­будь. -- Куда позвать? -- В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внима­ния. Я их больше никого не знаю, оглоедов. Чужбинников. Я сейчас опять на почете стал... Меня в приказах отмечают. Они злятся. Им же ведь все равно: уровень, не уровень -- лезут!.. -- А самого-то не тянет больше к ним? -- К ним?! Я их презираю всех до одного! -- Хорошо, -- искренне похвалила Груша. -- Это очень хорошо! Теперь жить да радоваться. -- Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь главным был. -- А теперь-то еще опасаются пока главным-то ставить? -- Я думаю, что уже не опасаются. Но дело в том, что у нас главным работает старичок... Он уже на пенсии вообще-то, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что -- неудобно его трогать. Но думаю, что внутреннее решение они уже при­няли: как только этот козел уйдет, я занимаю его кабинет. Пошли через городской парк. Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло много зрителей -- смотрели. Владимир Николаич и Груша остановились тоже, по­смотрели... -- Делать нечего, -- негромко сказал Владимир Никола­ич, трогаясь опять в путь. -- А у вас, Владимир Николаич, я как-то все не спрошу, родные-то здесь не живут? -- Здесь! -- почему-то воскликнул Владимир Никола­ич. -- Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я -- отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну, и... намети­лось такое охлаждение. -- Владимир Николаич говорил об этом, не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые "на известном уровне". -- Но они об этом еще круп­но пожалеют. Я им не... это... не мальчик, понимаешь, кото­рого можно сперва не допускать к себе, потом, видите ли, до­пустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом ка-ак покажу зубы!.. Меня же вот в районе-то -- все же боятся. Как выез­жаю куда с ревизией... А дело в том, что меня иногда как сильного бухгалтера просят из других учреждений съездить обревизовать на местах. Как приезжаю, так сразу говорят: "Дятел прилетел!" Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем не купишь. Сколько уж раз пытались: то барана под­сунут, то намекнут: мол, шифоньер по заказу сделаем или книжный шкаф... Фигу! А один раз поехал в промартель, тут вот, километров за сорок, ну, сижу в конторе. Приходят: "Владимир Николаич, мы тут валенки хорошие катаем... Мо­жет, скатать?" Что ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейску­ранту, все честь по чести. Это не возбраняется. Ладно. Через два дня приносят валенки. Так они что сделали: чтоб угодить мне, взяли да голенища-то несколько раз -- вот так вот -- изогнули, изогнули... Раза в три слой получился. -- Как бурки? -- Как бурки, только это не бурки, а нормальные вален­ки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалки­ваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: це­на?! Полная стоимость по прейскуранту! И -- развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!.. Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них -- Вла­димир Николаич всерьез кричал. -- Потише, Владимир Николаич, -- попросила Груша. -- А то оглядываются. -- Да, да, -- спохватился Владимир Николаич. -- Это не очень интеллигентно. Горячность чертова... И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу. Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге... Вся напрочь уставленная и увешанная предметами. -- Ну-те-с... вот здесь мы и обитаем! -- оживленно сказал хозяин. И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками -- с журнального столика на гнутых ножках... Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил. -- Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как нахо­дите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? -- журналишка... Есть любопыт­ные картинки. Как находите квартирку? -- Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, -- успела сказать Груша. -- Нет, до хорошего тут еще... Нет, это еще не называется хорошо. -- Владимир Николаевич налаживал стол: появи­лась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты -- тоже в хрустальной вазочке. -- Хо­рошо здесь будет... при известных, так сказать, обстоятельст­вах. -- Холодильник-то как? В очереди стояли? -- В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда ра­зошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес -- на себя. Она даже не знает -- ждет, наверно. -- Владимир Николаич посмеялся. -- Ругает, наверно, советскую власть... Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим... -- Владимир Нико­лаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: "Мост Ватерлоо"! И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая ме­лодия. Владимир Николаевич вышел довольный. -- Как находите? -- спросил. -- Хорошо, -- сказала Груша. -- Грустная музыка. -- Грустная, -- согласился Владимир Николаич. -- Иной раз включишь один, плакать охота... Груша глянула на него... И что-то в лице ее дрогнуло -- не то жалость, не то уважение за слезы, а может, -- кто зна­ет? -- может, это любовь озарила на миг лицо женщины. -- Прошу! -- опять сказал Владимир Николаич. Груша села за стол. -- Нет, жить можно! -- воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. -- Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем. -- Как же? Вы говорите, умеете. -- В практическом смысле -- да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце вол­нуется, Груша... А? -- Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. -- Груша! -- А? -- Я волнуюсь, как... пионер. Честное слово. Груша смутилась. -- Да чего же вы волнуетесь? -- А я не знаю. Я откуда знаю? -- Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. -- Выпьем на брудершафт? -- Как это? -- не поняла Груша. -- А вот так вот берутся... Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, -- Владимир Николаич показал как, -- и вы­пивают. Вместе. М-м? Груша покраснела. -- Господи!.. Да для чего же так-то? -- А вот -- происходит... тесное знакомство. М-м? -- Да что-то я... это... Давайте уж прямо выпьем? -- Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образу­ется кольцо. -- Да неловко ведь так-то. -- Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет... даже жалко. Неужели у вас не волнуется серд­це? Не волнуется? -- Да нет, волнуется... Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом? -- Да об этом целые книги пишут! -- взволнованно вос­кликнул Владимир Николаич. -- Поэмы целые пишут. Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом. -- Ну?.. -- торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, неза­вершенные. -- Ну? А то шампанское выдыхается. -- Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем ко­собочиться-то? -- Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на "ты". -- Ну и перейдем на "ты"... без этих фокусов. -- Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку... -- Владимира Николаича даже слегка трясло. -- Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем. -- Вот наказание-то! -- воскликнула Груша. И засмеялась. Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отлични­цы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девуш­ки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись. -- Ну! -- скомандовала Оля. -- Повторим домашнее зада­ние. -- Хоть уж в воскресенье-то... -- попробовал было увиль­нуть Витька. Но Оля была непреклонна: -- Никаких воскресений! Ты у нас будешь... Циолков­ским. -- Нет, он у нас будет Жолио Кюри. -- Лидок погладила Витьку по голове. -- Верно, Витя? -- Да иди ты! -- Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула. Девушки засмеялись. -- Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя? -- Золотарем. Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом. -- Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири -- там хо­лодно. Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объ­яснять невестам, кто есть золотарь. Сели за стол. -- Ты таблицу умножения знаешь, конечно? -- начала Лидок. -- Знаю, конечно. -- Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся. Витька умножил скучное число на число еще более скуч­ное, получил скучнейший результат. -- На. -- Пра-ально. Еще. Тренируйся больше. -- Ну и дура ты! -- не выдержал Витька. Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку. -- Витя, да ты что?! -- изумилась сестра Оля. -- Разве так можно? -- А чего она?.. -- Чего она? -- "Тренируйся"... Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол. -- А зачем же обзываться-то? Нехорошо это. -- А еще -- городской! -- вставила Валя. -- Они, городские-то, хуже наших, -- заметила Лидок. -- Получают там раннее развитие... и начинают. -- Она опять принялась сосать конфетку. -- Давай дальше. Умножь от это на это. Витька стал умножать. Лидок склонилась над ним сзади и следила. -- Непра-ально, -- сказала она. -- Семью осемь -- сколь­ко? -- Пятьдесят шесть. -- Ну... А ты сколько пишешь? -- Шесть пишем... А! -- Ну, о-от. Витька принялся снова вычислять. Лидок стояла над ним. -- Та-ак, та-ак... -- Перестань сосать свои конфеты! -- взорвался Витька. Лидок толкнула ладошкой Витьку -- носом к тетрадке. -- Умножай. -- Дура, -- сказал Витька. -- Папа! -- позвала сестра Оля. Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он со­ставлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох вся­ких ведомостей. -- Как же ему помогать? -- пожаловалась Оля. -- Он на нас говорит -- "дуры". -- Зайди ко мне, -- велел дядя Коля. Витька без робости зашел к дяде в горницу. -- Вот что, дорогой племянничек, -- заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, -- если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял? -- Понял. -- Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые не­весты уж, а ты... Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь... Иди. Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него. -- Попало? -- спросила Лидок. Витька взял чистый лист бумаги... подумал, глядя на крупную Лидок... И написал размашисто, во весь лист: "ФИФЫЧКА". И показал одной Лидок. Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написа­ла. И показала Витьке. "ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ" -- было написано на листе. Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и напи­сал: "СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА". Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: "ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС". Витька долго думал, потом написал в ответ: "СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ". Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И по­шла было с ним в горницу. -- Ну давай умножать-то?! -- воскликнул Витька. -- Чего ты бегаешь-то туда-сюда? Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей. Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка. Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего. -- Я вот этого знаю, -- негромко сказал Владимир Нико­лаич. -- Только не оглядывайся! Попозже оглянись. Груша прошла несколько шагов и оглянулась. -- Ну? И что? -- Он раньше в Заготконторе работал... Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: "У меня тут при­ятель в доме отдыха, пойдем к нему". Ну, пошли к прияте­лю... Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь "Не шей ты мне матушка". Потом идет в прыгательный бассейн... А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком -- и поет. -- Да он что?! -- И что характерно: даже когда летел, он умудрялся иг­рать на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь. -- В воде-то? Как же? -- Ногами работал... Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: "Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался". -- Ну, и ты что? -- Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал... Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать. -- Ну, выгнали? С работы-то? -- Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, вы­гнали. Таких спортсменов долго не держат. -- Вот дурак-то! -- Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез... -- Под стол? -- Не специально, конечно, лез, но... так получалось. Я очень спокойный по натуре. В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены. Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом. Сиде­ли чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали... Играла музыка, низенький, толстый человек пел ита­льянскую песню. -- Гордо, но -- с уважением, -- учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу. -- Станут интересоваться, где работаешь, -- фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем -- неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье... Да вон, вон!.. -- зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. -- Возле самовара-то! -- Ну? -- Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница, -- загрызет... -- За что? -- Все. -- Владимир Николаич широко заулыбался, полу­поклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно. Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже по­дозрительно. Груша очень смущалась. Наконец они сели на отведенное им место. Получи­лось -- напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи рес­торанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане. Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это -- весь этот шум, гам, бестолковые раз­говоры. -- А накурено-то! Неужели не проветривается? -- Дело же в том, что туг специально одурманивают себя. Зачем же проветривать? -- А вон та, молоденькая... Вон-он, хохочет... Заливается! -- С офицером-то? -- Да. Вы посмотрите, как хохочет! -- будущая мать. -- Почему будущая? У них сейчас это рано... -- Это уж вы меня спросите! -- воскликнула женщина в голубом. -- Я как раз наблюдаю... результат этого хохота. -- А где наш диссертант-то? -- спросил Владимир Николаич. -- За руководителем поехал. -- За генералом, так сказать? -- За каким генералом? -- Ну, за руководителем... Я имею в виду Чехова, -- пояс­нил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: -- У него руководитель -- какой-то известный профессор. -- А ты говоришь, генерал. -- Ну, генерал -- в переносном смысле, -- даже рассер­дился Владимир Николаич. Но говорил он негромко. -- Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь... Состри чего-ни­будь. Чего сидишь, как... Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха... И ничего не сказала. -- Немножко будь оживленнее, -- уже мягче сказал Вла­димир Николаич. -- Не теряйся, я с тобой. Покритикуй ал­коголиков, например. Груша молчала. А вокруг говорили. Подходили еще родственники и зна­комые диссертанта, здоровались, садились и включались в разговор. -- Кузьма Егорыч, -- потянулся через стол Владимир Ни­колаич к пожилому, крепкому человеку, -- не находишь, что он слишком близко к микрофону поет? -- Нахожу, -- кивнул пожилой, крепкий. -- По-моему, он его сейчас съест. -- Кого? -- не поняли со стороны. -- Микрофон. Ближайшие, кто расслышал, засмеялись. -- Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода. -- Ходит с микрофоном! Ходит и поет. -- Шаляпин без микрофона пел... -- Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, -- ска­зал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично зна­вал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи. -- А вот и диссертант наш! -- сказали родные. К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме. И с ним -- пожилой, добрый, несколько усталый, очевидно, профессор. Встали, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окину­ла презрительным взглядом танцующих бездельников. -- Прошу садиться, -- сказал диссертант. -- А фасонит-то! -- тихо воскликнул Владимир Никола­ич. -- Фасонит-то! А сам на трояк, наверно, с грехом попо­лам натянул. Фраер. -- Откуда ты такие слова знаешь? -- удивилась Груша. -- Боже мой! -- в свою очередь удивился Владимир Ни­колаич. -- Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахва­тался, так сказать. Захлопали бутылки шампанского. -- Салют! -- весело сказал один курносый, в очках. -- В честь свежеиспеченного кандидата. -- Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал? Профессор вежливо улыбнулся. -- За здоровье нового кандидата! -- зашумели. Кандидат встал. -- За здоровье наших дам! -- сказал он. Это всем очень понравилось. Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался. -- Огурчики соленые или в маринаде? -- Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде? -- В маринаде. -- А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет. -- Тебе подать в маринаде? -- спросил Владимир Нико­лаич Грушу. -- Подай. -- Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?.. -- А танцуют ничего. А? -- Сергей... уже отметил. Слышите?! Сергей уже отметил: "Танцуют ничего". Засмеялись. -- Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей? -- Можно. А что? -- Неисправимый человек, этот Сергей! Владимир Николаич потыкал вилкой в огурчики, в са­лат... Потянулся поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали. Поднялся курносый в очках. -- Позвольте?! -- Тише, товарищи! -- Дайте тост сказать! Двинь, Саша. -- Товарищи! За дам уже выпили... Это правильно. Но все-таки мы собрались здесь сегодня не из-за дам... -- Да, не из-за их красивых глаз. -- Да. Мы собрались... приветствовать нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава нашему Славе! Посмеялись, но недружно. Курносый посерьезнел. -- Мы надеемся, Слава, что ты нас... так сказать, не под­ведешь в своей дальнейшей деятельности. Захлопали. Курносый сел было... Но тут же вскочил. -- И позвольте, товарищи... Товарищи, и позвольте также приветствовать и поздравить, так сказать, руководителя, ко­торый направлял, так сказать, и всячески помогал, и являлся организатором руководимой идеи! За вас, товарищ профес­сор! Опять захлопали. Дружно захлопали. Еще закусили. Но больше налегали на разговоры. Кузьма Егорыч и человек с золотыми зубами наладили через стол разговор с укорами. А так как гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко. -- Что не звонишь? -- спросил Кузьма Егорыч. -- А? -- Не звонишь, мол, почему?! -- А ты? -- Я звонил! Тебя же никогда на месте нет. -- А я виноват, что меня нет на месте? -- Ну, так позвонил бы хоть! Я-то на месте. -- А я звонил вам, Кузьма Егорыч, -- хотел влезть в раз­говор Владимир Николаич. -- А? -- не расслышал Кузьма Егорыч. -- Я, говорю, звонил вам! -- Ну и что? А чего звонил-то? -- Да так. Хотел... это... Но Кузьма Егорыч уже отвернулся. -- А где бываешь-то? В командировках, что ли? -- опять стал допрашивать он человека с золотыми зубами. -- В командировках, -- откликнулся тот. Но говорить ему не хотелось, он больше посматривал ни танцующих. -- Ну, как? -- спросил Владимир Николаич Грушу. -- Ничего? -- Ничего, -- сказала Груша. -- Долго тут будем? -- А что? -- Да ничего, просто спросила. -- Не нравится, что ли? -- Нравится. -- Я уж думал, тебя перевели куда! -- кричал Кузьма Его­рыч. -- Никуда меня не перевели. -- Думаю, повысили его, что ли?! -- Дожидайся, повысят! Скорей повесят. -- Ха-ха-ха-ха!.. -- Ну, что, Таисья Григорьевна? -- обратился Владимир Николаич к женщине в голубом. Но женщина в голубом по­стучала вилкой по графину и сказала всем: -- Товарищи, давайте предложим им нормальный, хоро­ший вальс! Ну что они... честное слово, неприятно же смот­реть! -- В чужой монастырь, Таисья Григорьевна, со своим ус­тавом не ходят. -- Почему не ходят? Мы же в своей стране, верно же? Да­вайте попросим сыграть вальс. -- Не надо. Не наше дело: пусть с ума сходят. -- А вот это... очень неправильное суждение! В корне не­правильное! -- Да хорошо танцуют, чего вы? -- сказал человек с золо­тыми зубами. -- Я был бы помоложе, пошел бы... подергался. -- Именно -- подергался. Разве в этом смысл танца? -- А в чем? -- В кра-со-те, -- отчеканила Таисья Григорьевна. -- А что такое красота? -- все пытался тоже поговорить Владимир Николаич. -- А, Таисья Григорьевна? Если вы на­ходите, что, допустим, вот этот виноград... -- Нет, Алексей Павлыч, вы что, не согласны со мной? -- Согласен, согласен, Таисья Григорьевна, -- сказал че­ловек с золотыми зубами. -- Конечно, в красоте. В чем же еще? Владимир Николаич помрачнел. -- Пойдем домой? -- предложила Груша. -- Подожди. Неловко. Поймут как позу. -- Саша, Саш!.. У тебя Хламов был? -- разговаривали за столом. -- Был. Позавчера. -- Ну, как он? -- Он в порядке! -- Да? Устроился? -- Да. -- Довольный? -- Что ты!.. -- Пойдем, Володя, -- еще сказала Груша. Владимир Николаич вместо ответа постучал вилкой по графину. -- Друзья! Минуточку, друзья!.. Давайте организуем летку-енку? В пику этим... -- Да что они вам?! -- вконец рассердился человек с золо­тыми зубами. -- Люди танцуют -- нет, надо помешать. Владимир Николаич сел. Помолчал и сказал негромко: -- Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!.. Взял фужер с шампанским и выпил один. -- Володя, ты что это? -- встревожилась Груша. -- Какие мы все... воспитанные, но слегка нервные! -- не мог успокоиться Владимир Николаич. -- Зубы даже из-за этого потеряли. Никто не слышал его. Их с Грушей как будто даже и не было за столом -- никто с ними не общался, никому не было до них дела. -- Какие мы все нервные! Да, Таисья Григорьевна?! -- повысил голос Владимир Николаич, обращаясь к женщине в голубом. -- Воспитанные, но слегка нервные. Точно? Таисья Григорьевна внимательно посмотрела на него. -- Нервные, говорю, все!.. -- Владимир Николаич на­сильственно посмеялся. -- Что, опять? -- спросила Таисья Григорьевна. -- А вы только не смотрите, не смотрите на меня таким... крокодилом-то: я же не в детсадике. Верно? Что вы на меня так смотрите-то? К Владимиру Николаичу повернулись, кто сидел ближе и слышал, как он заговорил. Владимир Николаич встал. -- Пойдем! -- велел Груше. И они вышли из-за стола... И пошли... За столом замолчали. Смотрели вслед им. Пробрались через танцующих... Надели в гардеробе плащи... И вышли из ресторана. -- Что с тобой? -- спросила Груша. Владимир Николаич молчал. -- Зачем надо было так уходить?.. -- Помолчи! -- резко сказал Владимир Николаич. Но спохватился, что -- резко... Взял Грушу под руку. -- Не сер­дись. -- Чего ты на них так? -- В гробу я их всех видел! -- зло и громко сказал Влади­мир Николаич. И еще добавил: -- В белых тапочках! Витька ходил по избе и учил наизусть. ...Вот и солнце встает, Из-за пашен блестит, За морями ночлег свой покинуло, На поля, на луга, на макушки ракит Золотыми потоками хлынуло. Едет пахарь с сохой, едет -- песню поет, По плечу молодцу все тяжелое... Не боли ты, душа! Отдохни от забот! Здравствуй, солнце да утро веселое! Витька передохнул и еще повторил: Не боли ты, душа! Отдо