река. В тополях гудел ветер. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Други игрищ и забав В нервной, шумливой семье Худяковых -- происшест­вие: народился младенец по имени Антон. То-то было вол­нений, крика, когда их -- роженицу и младенца -- привезли домой... Радовались, конечно, но и шумели, и нервничали тут же -- стыдились радоваться: у Антона нет отца. То есть он, конечно, есть, но пожелал остаться неизвестным. Семья Худяковых такая: отец Николай Иванович, сухой, пятиде­сятилетний, подвижный, как юноша, резкий... Шофер. Как разволнуется, начинает заикаться. Мать Лариса Сергеевна, обычно крикливая, но не злая. Сын их Костя, двадцатитрех­летний, слесарь, тоже нервный, часто волнуется, но тогда не кричит и не говорит -- мало говорит -- старается найти сло­ва сильные, точные, не сразу их находит и выразительно смотрит темно-серыми глазами на того, кому он хотел бы найти эти слова. И наконец дочь Алевтина, двадцатилетняя, с припухлыми, чуть вывернутыми губами, хоть тоже шумли­вая, но добрая и доверчивая, как овца. Она-то и родила Ан­тона. Из-за нее-то и нервничали. Казалось бы, чего уж те­перь-то нервничать: знали же, ждали же... Нет, как привезли человечка, тут они все разнервничались -- на то они и Ху­дяковы, крикуны, особенно отец. -- Ну, х-орошо, ну, л-л-л... это... ладно, -- кричал отец, -- если он не хочет прийти, то х-оть скажи: кто он?! Алевтина плакала, но не говорила, упорно не говорила... Николай Иванович из себя выходил, метался по комнате. Лариса Сергеевна -- это странно, но никто как-то на это не обращал внимания, что это странно, -- не кричала, а спо­койно налаживала кроватку, распоряжалась насчет пеленок, распашонок... Она, как видно, свое откричала раньше. Кос­тя... У Кости, брата, было сложное чувство. Младенец взвол­новал его, обрадовал, но досада, стыд и злость на сестру гу­били радость. Он тоже хотел бы знать, кто же это такой ловкий, что и ребенка смастерил, и глаз казать не хочет? -- Подожди ты, не кричи, -- сказал он отцу, -- чего кри­ком достигнешь? -- Достигали! -- закричал и на него отец. -- Вы всего дос­тигаете!.. Вон вы чего достигаете -- в подолах приносить. Радуйтесь теперь!.. -- Ну и... все. Чего кричать-то? Чего изменишь-то кри­ком? -- Я хочу знать: кто?! -- отец резко крутнулся на месте, махнул рукой и выбежал из комнаты. На кухню. Он не мог совладать с отчаянием. -- Как добрым, отдельную квартиру дали!.. -- вовсе уже бессмысленно кричал он оттуда. -- Нет, они начинают тут... Тьфу! -- Алька, -- приступил к допросу Костя, приступил, как ему казалось, спокойно и умно. -- Скажи мне, я один буду знать: кто? -- Иди ты к черту! -- закричала на него заплаканная Алька. -- Не скажу! Не ваше дело. -- Не наше?! -- закричал и Костя. И уставился на сестру, и смолк, в поисках сильного справедливого слова. -- А чье же? Не наше?.. Зануды вы!.. Дуры! -- он тоже резко повер­нулся и ушел на кухню. -- Ну, что за дуры такие!.. -- повторил он уже на кухне, при отце. И стал закуривать. -- Убивать таких... Отец, засунув руки в карманы брюк, стоял у окна, оби­женно смотрел на улицу. -- Вырастили дочь, -- сказал он. -- Хоть беги теперь от позора... С кем она дружила-то? -- опять повысил он голос. И повернулся к сыну. -- Не знаешь? -- Откуда я знаю? -- "Откуда я знаю"! Черти... Засмеют теперь, людям толь­ко дай повод. Эх-х!.. Они долго молчали, курили, невольно прислушиваясь к возне там, в комнате. Маленький Антон молчал. -- Парень-то крепкий уродился, -- сказал отец страдаль­ческим голосом. -- Ну и пусть растет, -- невольно поддался было Костя мирному, хоть и горькому настроению. -- Что теперь сдела­ешь? -- Ну, нет! -- взвился опять отец. И вскочил, и заходил по тесной кухне. -- Это они... сильно легко жить собрались! Черта с два! Так не бывает, -- он помолчал, еще походил немного, остановился перед сыном. -- Ты вот что: когда успо­коимся, ты как-нибудь подъехай к ней... Хитростью как-ни­будь. Не может быть, чтобы нельзя узнать... Что, в чужой стране, что он? Поумней как-нибудь... Не кричи, а поспо­койней. То, се, мол, может, привет передать... Да не может быть, чтобы нельзя было узнать! Я его приведу, подлеца, и -- носом в пеленки, как кота: вот теперь твое место здесь, здесь... Гады золотушные. Ишь, научились как!.. Прямо не жизнь, а малина. Ну, нет!.. -- Да что нет-то? Что нет-то? -- рассердился вдруг Костя на отца. -- Что сделаешь-то? -- Что сделаю? Приведу и поселю здесь жить: вот тебе, друг ситный, твоя семья: жена и сын. -- А он пошлет тебя... И все. И ничего ты не сделаешь. Отец строго уставился на сына... Но, видно, и сам тоже подумал: а что, действительно, тут сделаешь? -- Сде-елаем, -- сказал он обещающе, но развивать эту мысль дальше не стал, -- нечего развивать, вот и не стал. Сел, закурил опять. Курил и смотрел в пол безнадежно. Пальцы рук его чуть тряслись. Косте стало жалко отца. Ничего он не сделает, подумал он. Что он может сделать? Покричит-покричит, а будет все как есть. Но если пожилой отец ничего не может сделать, тут же подумал Костя, то мне-то грех оставлять беззащитными сестру и племянника. Это уж... извините. И решил Костя: не надо кричать, не надо суетиться, на­до спокойно, железной рукой восстановить справедливость. Эти волосатики, правда что, собрались легко жить (поче­му-то он был уверен, что отец Антона -- какой-нибудь из этих, каких он часто видел во дворе с гитарой)! Самого Кос­тю как-то миновало это поветрие -- трясти космами и до одури бренчать на гитаре, он спокойно презирал обтянутых парней, сторонился и следил только, чтобы у него с ними не случилось драки: волосатики ходили стадом и не стыдились бить кучей одного. Костя решил, что он все равно узнает, кто отец Антона. А там уж видно будет, что делать. И Костя узнал. Дня через три, когда все малость успокоились, он поти­хоньку перерыл сумочки сестры, карманы ее пальто и курто­чек -- и нашел, что искал: записную книжку. В книжке -- номера телефонов. Костя стал внимательно изучать эти но­мера. Тут были телефоны подружек, рабочие телефоны (Алевтина работала на почте), телефоны каких-то тетей... Но того, что было нужно, не было. Тогда Костя набрал телефон первой попавшейся подружки Алевтины. Светы ка­кой-то... -- Света? -- спросил он вежливо. -- Да-а, -- пропел ему в ухо голосок. -- Кто это? -- Света, это брат Алкин... Слушай сюда, у нас же это... прибавление... Света молчала. -- Знаешь, да? -- продолжал Костя игриво. -- Да, -- сказал в ухо голосок. -- Знаю. -- А чего же он не звонит? А? -- Кто, Игорь? -- Да, Игорь-то. Чего он? -- Но они же... -- Света, видно как, спохватилась, помол­чала и сказала: -- Я не знаю. -- Что "не знаю"? Чего ты хотела сказать? -- Не знаю... -- А кто он, этот Игорь? -- Не знаю. Все, теперь она не с лезет со своего "не знаю". Ну, хватит и того, что успела сказать. -- Что же вы такие, Света? -- спросил Костя как можно спокойнее. И сжал трубку, аж пальцы побелели. -- Какие? -- удивилась Света. -- Да лахудры-то такие... Что, совсем, что ли, дуры пол­ные? Света положила трубку. Игорек... Ну, держись, Игорек... Собака! Костя походил возле телефона-автомата... Как умней по­вести дело? Надо же этого Игорька еще добыть! "Э! -- догадался Костя, -- да эти же и знают, с гитара­ми-то. Чего я?.." И он подошел к одному, к тоскливому... Этот тоскливый был, видно, с похмелья по воскресному делу, сидел один на скамеечке под березой, устало и одинаково смотрел перед собой -- ждал, что ли, кого. -- Что такой задумчивый? -- спросил Костя, присажива­ясь на скамейку. Тоскливый повернулся к нему... Глаза круглые, неглу­пые, несколько усталые, но тотчас засветились любопытст­вом и неким немым ожиданием. -- А чего? -- спросил он. "Да нормальные люди! -- успел подумать Костя. -- На­пускают только на себя..." У этого, тоскливого, даже и волосы-то не такие уж длин­ные, правда, -- усы... -- Ты этого... Игорька знаешь? -- прямо спросил Кос­тя. -- С сеструхой-то который... Тоскливый некоторое время с интересом смотрел на Костю -- не то изучал, но и не скрывал интереса. Усмех­нулся. -- А тебе что? Костя заволновался, но прищемил свое волнение зуба­ми... Тоже смотрел на усатого, старался усмехнуться, но не знал: усмехается или нет? Очень уж он как-то сразу взвол­новался. -- Пошли выпьем? -- сказал Костя. И суетливо сунулся в карман, чтобы этим жестом успокоить усатого -- что не трепется, что деньги есть. Но деньги не стал показывать, ибо заметил, что усатый утратил интерес к нему: видно, как пото­ропился он с этой выпивкой. "Ну а как, как? -- в отчаянии соображал Костя. -- Как же?" -- Прикупить, что ли, хочешь? -- спросил усатый. И от­вернулся. Но снова повернулся. -- Зачем тебе Игорька-то? -- спросил. Тут Костя взмолился: -- Слушай... прости с этой выпивкой -- сам не знаю, че­го я... Прости, -- он даже тронул трясущейся рукой усатого по колену. -- Я хочу спросить Игорька: будут они... сходить­ся-то? Усатый опять смотрел на Костю, и опять глаза его круг­лые слабо осветились жизнью: опять ему стало интересно. Он усмехнулся. -- Не будут, -- сказал он. -- Почему? -- спросил Костя. Он хотел бы тоже усмех­нуться, но не знал: получается у него усмешка или нет. -- А зачем же тогда ребенка-то?.. -- Это ты у сестры спроси, -- молвил резонно усатый. И отвернулся. Интерес потух в его круглых глазах. Мгновение Косте казалось, что он кинется на усатого, вцепится ему в горло... но он помолчал и спросил: -- Неужели ребенка-то?.. Хоть бы посмотрел. Что уж тут, съедят, что ли, вашего Игорька? Чего боитесь-то? -- Кто боится? -- спросил усатый удивленно. -- Да вы боитесь, -- Костя понял, что нечаянно угодил в слабое место усталой души усатого. -- Чего же прячетесь, если не боитесь? Усатый долго молча смотрел на Костю... И Костя смот­рел на него, и ему удалось презрительно усмехнуться, он это почувствовал. -- Ну и поганцы же!.. -- сказал он презрительно. -- Чуть чего, так в кусты. Джельтмены, мать вашу... Твари. Усатый задумался... Скосил глаза куда-то мимо Кости и даже губу покусал в раздумье. -- Мгм, -- сказал он. -- Я могу дать адрес Игорька... Но вечером ты выйдешь и расскажешь, как вы там поговорили. Так есть? -- Есть, -- поспешно согласился Костя. -- Расскажу. -- Мичурина двадцать семь, квартира восемнадцать. Но не забудь, вечером расскажешь. ...Костя летел на Мичурина и твердил в уме: "Двадцать семь, восемнадцать, двадцать семь, восемнадцать..." Поче­му-то взял страх, что забудет, а записать -- ручки с собой нет. Ни о чем другом не думал, твердил и твердил эти циф­ры. Только когда пришел к дому двадцать семь и стоял уже перед дверью, на которой табличка -- 18, тогда только пе­ревел дух... И тут обнаружил, что очень волнуется, так вол­нуется, как никогда не волновался: даже сердце заболело. Нет, надо успокоиться, решил Костя, а то... что же я такой сделаю там? Он походил перед дверью... Не успокоился, а, сам того не желая, не сознавая даже, нажал кнопку звонка. Дверь открыла моложавая еще женщина, очень приятная на вид... Открыла и смотрела на Костю. -- Игорь дома? -- спросил Костя спокойно. Он поразил­ся в душе своему вдруг спокойствию. Только что его чуть не трясло от волнения. -- Нету... -- что-то такое было, наверно, в глазах Кости, что женщина не закрыла дверь, а смотрела на него вопро­сительно, даже встревоженно. -- А вы... вам зачем он? Костя пошел прямо на женщину... Она невольно по­сторонилась, и Костя прошел в квартиру. По коридору на­встречу ему шел мужчина в спортивном костюме, лет так пятидесяти пяти, с брюшком, но с таким... аккуратным брюшком, упитанный, добродушный. Но хоть лицо его добродушное, в эту минуту оно тоже было несколько встре­воженное. Он тоже вопросительно смотрел на Костю. -- Я к вашему Игорю, -- сказал Костя. -- Но нет же его, -- чуть раздраженно сказала сзади жен­щина. -- А где он? -- Костя стал в коридоре между мужчиной и женщиной -- отцом и матерью Игорька, как он понял. -- Мне его срочно надо. -- А что такое? -- спросил мужчина. -- Он скоро придет? -- в свою очередь спросил Костя. Спросил почему-то у женщины. -- А что такое? -- опять спросил мужчина. Костя повернулся к мужчине и долго, внимательно смот­рел ему в глаза. Тот не выдержал, шевельнул плечом, корот­ко -- поверх Кости -- глянул на жену потом опять на Костю. -- В чем дело-то, вы можете объяснить? -- потребовал он строго. Костя стиснул зубы и смотрел на мужчину. -- У Игоря... у вашего, -- заговорил он дрожащим от оби­ды, от горькой обиды и ярости голосом, -- родился сын. Но Игорь ваш... не хочет даже... Игорь ваш прячется, как... -- Костя не досказал, как кто, но он знал -- чувствовал -- он здесь сейчас скажет все: как на грех, стоял перед ним -- сы­тый благополучный человек, квартира большая, шуба доро­гая висит на вешалке, шляпа на вешалке, сверху... -- То-о есть? -- как-то даже пропел мужчина. -- Как это? -- Что, что, что?.. -- несколько заполошно зачастила сза­ди женщина. -- Что? -- У Игоря вашего родился сын. Но Игорь ваш... не на тех нарвался! -- у Кости прыгали губы; все здесь -- эти изумлен­ные, сытые люди, квартира богатая -- все предстало в его сознании как мир недобрый, враждебный, он весь стиснул­ся, скрутился в злой, крепкий комок. Он мог бы -- готов был -- дать ногой в аккуратный живот мужчине. -- Не на тех нарвался ваш Игорь! -- повторил Костя. В этот миг ему бросилась в глаза медная ступка с пестиком, что стояла на тумбочке в коридоре, он отметил, что она сто­ит тут, это придало Косте уверенности. Он даже несколько успокоился. -- Ну-ка, пройдемте сюда, -- сказал мужчина. И повер­нулся, и ушел в дверь направо из коридора. -- Идите сю­да! -- сказал он уже из комнаты громко. Костя повернулся к женщине и сказал: -- Идите, чтобы вы тоже знали... -- и показал рукой на дверь, куда ушел мужчина. Женщина (она была так растеряна, что покорно повино­валась) пошла в комнату. Когда она зашагнула за порог двери, Костя прошел ми­мо тумбочки, неслышно вынул пестик из ступки и сунул во внутренний карман пиджака; пестик был небольшой, акку­ратный, тяжеленький. Он оттянул полу пиджака, по надо специально приглядываться, чтобы это заметить. -- Ну-ка, по порядку -- велел мужчина, когда Костя во­шел в большую красивую комнату с рыбками на подокон­нике. -- Не волнуйтесь, не... Толком расскажите, в чем де­ло? Кто вы такой? -- Человек, -- сказал Костя, опускаясь в мягкое кресло. С пестиком он себя чувствовал уверенно, как с наганом. -- Ваш Игорек... Я еще раз вам говорю: ваш Игорек стал от­цом, но хочет, как гад, ускользнуть в кусты. Я повторяю: у него этот номер не пройдет. -- Да кто вы такой-то?! -- чуть не со слезами вскричала женщина; она поняла, что это правда: ее Игорек стал отцом, и она готова была зареветь от ужаса. -- Погоди, -- остановил ее муж. -- Ну-ка, -- терпеливо, но уже и недобро стал он расспрашивать, -- наш Игорь стал отцом... То есть, у него родился ребенок? Так? -- Так. Антон. -- А кто мать... Антона? -- Моя сестра. -- Боже мой! -- воскликнула опять миловидная женщи­на. И уставилась на Костю с мольбой и отчаянием. Косте показалось даже, что она увидела оттянутую полу его пид­жака и вот-вот взмолится, чтобы их не убивали. -- Да какой же он отец?! -- А кто твоя сестра? -- продолжал допрашивать мужчи­на; он заметно сердился. И чем больше он сердился, тем опять спокойнее становился Костя, спокойнее и ожесточен­ней. -- Тоже человек, -- сказал он, глядя в глаза мужчине. -- Я тебя дело спрашиваю, сопляк! -- взорвался мужчи­на. -- Чего ты!.. Пришел, здесь, понимаешь!.. Чего ты лома­ешься сидишь? Пришел -- говори дело. Кто твоя сестра? -- Че-ло-век,-- сказал Костя. Руки его ходуном ходили -- охота было уже выхватить пестик, но он еще сдерживал себя. -- Молодой человек, -- взмолилась мать, -- да вы расска­жите все, зачем же мы злимся-то? Расскажите спокойно. -- Я не знаю, почему ваш муж обзываться начал, -- по­вернулся Костя к женщине. -- За сопляка я еще... мы еще про это тоже поговорим. Моя сестра... ей двадцать лет, она работала... пока не забеременела... Теперь она туда, конеч­но, не пойдет. От позора. Работала на почте. Мы люди про­стые... Мы люди простые, -- повторил с глубокой внутрен­ней силой Костя, глядя на мужчину, -- но Игорек ваш от нас не уйдет. Лично от меня не уйдет. Ясно? -- Ясно, -- сказал мужчина. И встал. -- Вот оттого, что ты, сопляк... я повторяю: сопляк, пришел и взял сразу та­кой тон, я с тобой говорить отказываюсь. Тоже ясно? Я буду говорить с твоей сестрой, с отцом, с матерью, а тебе прика­зываю -- вон отсюда! -- и показал рукой на дверь. Он был властный человек. Костя встал... И вынул из кармана пестик. И сразу без слов пошел на мужчину. Вмиг лицо мужчины сделалось се­рым... Он попятился назад, к рыбкам... Нахмурился и смот­рел, как зачарованный, на медный пестик в руке Кости. Женщина не сразу поняла, зачем Костя встал и пошел... За­чем вынул из кармана пестик, она это тоже как-то не поня­ла. Она поняла все, когда увидела лицо мужа... И закричала пронзительно, жутко. Костя оглянулся на нее... И тотчас полетел на пол от крепкого удара в челюсть. Мужчина прыг­нул на него, заломил назад его правую руку и легко вырвал пестик. -- Вон ты какой!.. -- сказал он, поднимаясь. -- Вставай! Садись сюда. Костя поднялся, сплюнул сукровицей на ковер... По­смотрел на мужчину. Глаза Кости горели безумием и отва­гой. -- Все равно убью, -- сказал он. Мужчина толкнул его в кресло. Костя упал в кресло, уда­рился затылком об стенку. Но продолжал смотреть на муж­чину -- Убью... из ружья. Подкараулю и убью, -- повторил он. Мужчина с пестиком в руке сел напротив, заговорил ра­зумно и спокойно: -- Хорошо, убьешь. За что? -- За то, что породили такого бессовестного... такую тварь бессовестную. Кто так делает? -- Косте хотелось за­плакать и кинуться на разумного мужчину. -- Кто так дела­ет?! -- закричал он. -- Что делает? Как делает? -- Как ваш сын... -- А сестра твоя как делает? -- жестко и справедливо спросил мужчина. -- Она же совершеннолетняя. -- Она дура! -- Что значит "дура"? Дуру не возьмут работать на почту. -- Она жизни не знает... Много надо, чтобы их обмануть! Нет, -- постучал Костя худым кулаком по своей острой коленке, -- пока они не распишутся и не будут жить нор­мально... до тех пор я вам жизни не дам. Сам погибну, но вам тоже не жить. Сам все сделаю, сам! Сам буду судить!.. За подлость. Мужчина внимательно и тяжело смотрел на него. Долго молчал. -- Не пугай ты меня, не пугай, -- сказал Костя на это тяжкое молчание. -- Не испугаешь. Убить -- можешь... Дай вон пестиком по голове и в багажнике вывези куда-нибудь... -- Господи, да что же это такое-то! -- тихо, с ужасом вос­кликнула опять женщина. -- Да о чем вы говорите?! -- Мне жизнь не такая дорогая, как вашему красавцу... Но ему не жить, если он не сделает по-человечески! -- Кос­тя опять с силой ударил кулаком по колену. -- Не жить! Я жить не буду, отец убьет вас: он знает, куда я пошел... -- Кто твой отец? -- спросил мужчина. -- Человек. Чего тебе все надо: кто? Кто? Человек, кто! Пуза у него, правда, нет вот такого... -- Костя посмотрел на аккуратный арбуз мужчины, обтянутый синим спортивным свитером. -- Сейчас ты оставишь свой адрес и уйдешь, -- сказал мужчина. Встал и подошел к столу -- записать адрес. -- Го­вори. -- Я не уйду отсюда, пока не дождусь вашего Игорька... Потом мы пойдем вместе, я его суну носом в пеленки -- он будет знать, где теперь его дом и семья. -- Да какой он семьянин! -- не то с изумлением, не то не­вольно со смехом, с горьким, правда, смехом сказала мать. -- Он только первый курс закончил... Ему еще четыре года учиться. -- Будет работать и учиться, -- заметил на это Костя. -- Ничего страшного. -- Давай адрес! -- опять стал злиться отец. -- Я приду го­ворить с твоим отцом. А ты человеческих слов, я вижу, не понимаешь. -- Ваш подонок зато понимает человеческие слова... Красивые, наверно, слова! Я не двинусь отсюда, пока его не дождусь. -- Да нету его, нету! -- тоже громко и сердито воскликну­ла мать, оскорбленная за "подонка". -- Что же, милицию, что ли, вызвать? -- Вызывайте. -- Но нет его! Нету в городе -- в деревне он. -- Врете. -- Говори адрес!.. -- заорал мужчина, багровея. -- Не ори, -- посоветовал Костя. -- А то живот лопнет... Мужчина бросил ручку, бросил пестик, который еще держал в руке, быстро подошел к Косте, сгреб его за шиво­рот и повлек по коридору к входной двери. Но как ни кре­пок он был, мужчина, все же Костя был молодой и жили­стый... Он сперва покорно пошел, повинуясь руке, а когда мужчина расслабился и уже без усилия вел Костю за шкирку, тот вдруг вывернулся, развернулся и со всей матуш­ки-силы дал ногой мужчине в живот. Тот так и сел к стене на корточки... Женщина закричала, вылетела из коридора в какую-то еще комнату к телефону, как понял Костя, пото­му что услышал, как схватили трубку и крутнулся диск. Кос­тя вернулся в красивую комнату с рыбками, взял пестик и вышел опять в коридор. -- Не надо! -- хоть с трудом, но громко сказал мужчина. Костя думал, что он ему говорит, но мужчина смотрел мимо него и еще раз крикнул: -- Ольга, не надо! Женщина появилась в коридоре. Тоже закричала: -- Но это же бандитизм. Почему не надо?! Это же банди­тизм!.. -- Не надо, -- решительно сказал мужчина. Он поднял­ся, держась за стенку, постоял, пережидая боль в животе... Вздохнул и качнул головой. И скрипнул зубами. На Костю с пестиком не смотрел. -- Пойдем к отцу вместе, -- сказал он после долгой пау­зы. -- Дай одеться, Оля. Костя жалел, что пнул мужчину -- он сам не ждал, что так случится, -- зато теперь хоть дело стало походить на дело: с отцом-то им легче захомутать этих жеребцов -- Игорька с его папашей. Впрочем, чувство враждебности к отцу Игорь­ка у Кости поослабло -- оставалось одно нетерпеливое же­лание: довести справедливое дело до конца. Когда мужчина надел костюм и появился в коридоре, у него каким-то образом куда-то упряталось брюшко; стоял солидный мужчина, решительный, крупный, крепкий. -- Пошли, -- сказал он Косте. -- Пестик-то оставь. Костя положил пестик на стул перед самым выходом из квартиры. -- Где ваш дом? -- спросил мужчина, когда стояли у лиф­та, ждали кабину. -- На Советской. -- Как туда ехать? -- Да тут три квартала... Лифт подъехал... Вошли в кабину, закрылись, мужчина нажал кнопку -- мягко поехали вниз. Стояли близко друг к другу, так близко, что Косте было неловко смотреть в глаза мужчине. А тот смотрел на него. Но Костя тоже старался не утратить самостоятельности и решительного настроения. Единственное, о чем он пожалел в эту минуту, -- что он не такой же крупный и солидный, как этот, который смотрит на него несколько сверху. Костя часто жалел, что он не крупный, не солидный. -- Сколько тебе лет? -- спросил мужчина. -- Не в этом дело, -- сказал Костя. Тут лифт мягко остановился -- точно сел на подушку -- очень хороший лифт... Вышли, спустились несколько вниз по ступенькам и очутились на улице. -- А чего ты так ерепенишься-то? -- спросил мужчина. -- А чего же мне на вас, молиться? -- Да не молиться, кто тебя заставляет молиться. Но так же тоже... умные-то люди не ведут себя. -- Ваш Игорек зато ведет себя... Комсомолец небось! -- Из всякого безвыходного положения всегда можно найти выход, запомни это. -- Что, деньги небось будете совать? -- Дурак, -- сказал мужчина горько. -- Психопат. И сест­ра твоя такая же? -- Что же вы умные... -- Костя даже остановился от воз­мущения и от обиды. -- Ишь, умные! -- Костя сам теперь в упор смотрел на мужчину -- Умники... -- он стиснул зубы и клятвенно сказал: -- Я вам раз и навсегда говорю: не сделае­те по-человечески, я... -- Пошли, -- коротко и тоже решительно сказал мужчи­на, повернулся и пошагал дальше. -- От горшка два вершка, а сплошные угрозы. Сопляк. Некоторое время шли молча. -- Что же это за семья будет, если мы их силой сведем? Вы об этом-то подумали? -- спросил мужчина. -- А он думал?.. -- Да что ты, как дятел, -- "он, он"! А она? -- Она девка! А он -- парень! -- Не ори... -- мужчина посмотрел по сторонам. -- Чего ты орешь? Я вообще могу не ходить с тобой... -- Выломлю штакетину и погоню вперед... Если не пой­дешь, -- вид у Кости был такой свирепый, что можно было не сомневаться -- так и сделает: выломит штакетину и учи­нит на улице драку. -- Тьфу!.. Полудурок. Да неужели ты не можешь спокой­но-то? -- Не могу. Не могу-у! Я как только погляжу на твою спо­койную... на твое лицо, так у меня в голове все мутится: как ты-то можешь спокойно? Человечек же на свет родился... маленький... а вы, как... Да вы что! -- Все, не ори больше. Иди молча. Дальше до самого дома шли молча. Дверь открыл отец... Костя легонько подтолкнул сзади мужчину, вошел сам в квартиру закрыл дверь и сказал: -- Дедушку привел нашего Антона. -- Здравствуйте, -- серьезно, с достоинством сказал муж­чина, дедушка Антона. -- Я -- Свиридов, Павел Владими­рович. -- Так, -- сказал отец Кости. -- А мы Худяковы, -- и смотрел на Свиридова пристально, прямо, не мигая. -- Ну, приглашайте, -- сказал Свиридов. -- Показывай­те внука. Из кухни вышла мать Кости и смотрела на Свиридова изумленно и с интересом. Вышла из комнатки, где теперь жил маленький Антон, мама его, Алевтина... И смотрела на крупного дядю с недо­умением. Она не слышала слов брата, что тот привел "де­душку", поэтому не могла понять, почему так странно все стоят и молчат. -- Где же внук-то? -- еще раз довольно бодро спросил Свиридов. -- Какой внук? -- тихо спросила Алевтина. -- Мой внук... -- Это отец Игоря, -- пояснил Костя. -- Какого Игоря? -- Твоего Игоря... Отца Антона. -- Во, псих-то, -- сказала Алевтина. И ушла в комнат­ку. -- Чего ты самодеятельность-то развиваешь? -- сказала она из комнаты. И опять появилась на пороге. -- Какой Игорь? -- Ты не темни!.. -- громко сказал Костя. Он растерялся, это было видно. -- Чего "не темни"? -- Он -- отец Игоря, -- уже не так уверенно сказал Кос­тя, -- а Игорь -- отец Антона. Что ты? -- Да откуда ты взял? -- спросила Алевтина. -- Чего ты людей зря беспокоишь, дурак ты такой! Ну надо же!.. При чем тут Игорь-то? -- Погодите, погодите, -- сказал Свиридов. -- Давайте разберемся: вы были знакомы с моим сыном? С Игорем Свиридовым. -- Была знакома... Я знала его. Но дружил он не со мной, а с моей подругой, тоже на почте работала. -- Значит, это не его сын? -- Откуда?! -- А чей же он тогда сын?! -- заорал Костя. -- Костя, -- сказал отец. -- Не ори. Ну, выяснили? Все, значит, в порядке... Извините, что зря побеспокоили. -- Да ну что!.. -- сказал Свиридов по-доброму. -- Дело разве... -- Да врет она! -- опять закричал Костя. -- Не хочет гово­рить: договорились с этим Игорем! -- Не ори, Костя! -- тоже повысил голос отец. -- Чего орать-то? Извините, -- еще раз сказал он Свиридову. -- Мы, конечно, переживаем тут, поэтому и... -- Нет, -- обратился Свиридов к Алевтине, -- может быть, правда, вы что-то скрываете? Может быть, Игорь... -- Да ни с какого боку! -- сказала Алевтина. И даже за­смеялась. И пошла в комнату. -- Господи!.. -- сказала она там сама себе. Она, как стала матерью, сразу как-то поум­нела, осмелела, часто баловалась со своим Антоном и смея­лась. -- Ну что же... -- Свиридов повернулся к Косте. -- Я мо­гу быть свободен? Костя, миновав его, молча прошел на кухню. И заорал оттуда что было силы: -- Все равно дознаюсь! Доз-на-а-ю-усь! -- До свидания, -- вежливо сказал Свиридов. Отец молча кивнул. Свиридов ушел. -- Не я буду, дознаюсь! -- еще раз крикнул Костя сры­вающимся голосом. Он плакал. Он устал за этот день... Очень устал и изнервничался. -- Други игрищ и забав на­шлись мне... Паразиты. -- Ладно, Костя, -- мирно сказала мать. -- Не переживай. На кой он черт нужен, такой отец... если и найдется! Что, са­ми, что ли, не прокормим? Прокормим. -- Никто так не делает, -- возразил Костя, вытирая сле­зы. -- Кто так делает! -- Ну не делают!.. Сплошь и рядом. Садись поешь вон... а то бегаешь, как сыщик, с лица опал даже. Что ты-то пере­живаешь? Костя присел к столу склонился на руку и задумчиво смотрел в окно, во двор. Еще надо выходить вечером объяс­няться с этим... с усатым, думал он. Возьму нож и пойду -- пусть сунутся. -- Не переживай, Костя, -- сказала мать, ставя ему мис­ку со щами. -- Сами вырастим. "Не нож, а гирьку какую-нибудь на ремешке, -- решил Костя. -- За нож самому попадет, а с гирькой... на гирьку они тоже не очень кинутся". -- Други игрищ и забав, -- еще сказал он. Он где-то услы­шал эти слова, они ему понравились: в его сознании все косматые выстраивались под этой фразой, как под транспарантом, -- в колонну не в колонну даже, а в кучу довольно нахальную и бессовестную. "Нет, не гирьку, а -- нож, -- вернулся он к первому вари­анту. -- Все страшней будет. На нож не полезут". Был у него такой складной охотничий нож, довольно внушительный и ловкий в руке -- не сунутся. На том он и порешил и придви­нул к себе тарелку со щами. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Думы И вот так каждую ночь! Как только маленько угомонится село, уснут люди -- он начинает... Заводится, паразит, с конца села и идет. Идет и играет. А гармонь у него какая-то особенная -- орет. Не голо­сит -- орет. Нинке Кречетовой советовали: -- Да выходи ты скорей за него! Он же, черт, житья нам не даст. Нинка загадочно усмехалась: -- А вы не слухайте. Вы спите. -- Какой же сон, когда он ее под самыми окнами растя­гивает. Ведь не идет же, черт блажной, к реке, а здесь стара­ется! Как нарочно. Сам Колька Малашкин, губастый верзила, нахально смотрел маленькими глазами и заявлял: -- Имею право. За это никакой статьи нет. Дом Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял как раз на том месте, где Калька выходил из переулка и заворачивал в улицу. Получалось, что гармонь еще в переул­ке начинала орать, потом огибала дом, и еще долго ее было слышно. Как только она начинала звенеть в переулке, Матвей са­дился в кровати, опускал ноги на прохладный пол и говорил: -- Все: завтра исключу из колхоза. Придерусь к чему-ни­будь и исключу. Он каждую ночь так говорил. И не исключал. Только, когда встречал днем Кольку, спрашивал: -- Ты долго будешь по ночам шляться? Люди после тру­дового дня отдыхают, а ты будишь, звонарь! -- Имею право, -- опять говорил Колька. -- Я вот те покажу право! Я те найду право! И все. И на этом разговор заканчивался. Но каждую ночь Матвей, сидя на кровати, обещал: -- Завтра исключу. И потом долго сидел после этого, думал... Гармонь уже уходила в улицу, и уж ее не слышно было, а он все сидел. На­шаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана папиро­сы, закуривал. -- Хватит смолить-то! -- ворчала сонная Алена, хозяйка. -- Спи, -- кратко говорил Матвей. О чем думалось? Да так как-то... ни о чем. Вспоминалась жизнь. Но ничего определенного, смутные обрывки. Впро­чем, в одну такую ночь, когда было светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой вместе горький запах полыни из огорода, отчетливо вспомнилась другая ночь. Она была черная, та ночь. Они с отцом и с младшим братом Кузьмой были на покосе километрах в пятнад­цати от деревни, в кучугурах. И вот ночью Кузьма захрипел: днем в самую жару потный напился воды из ключа, а ночью у него "завалило" горло. Отец разбудил Матвея, велел поймать Игреньку (самого шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком. -- Я тут пока огонь разведу... Привезешь, скипятим -- надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас, -- го­ворил отец. Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Иг­реньку и, нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот... Теперь уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было -- все помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий вос­торг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет -- как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской -- только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желан­ный, редкий миг непосильной радости. ... Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав младшенького к груди, бегал вокруг костра и вроде баюкал его: -- Ну, сынок... ты чо же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка привез!.. А маленький Кузьма задыхался уж, посинел. Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв. Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался и глухо и протяжно стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера еще вози­лись с ним в сене, а теперь лежал незнакомый иссиня-белый чужой мальчик. ... Только странно: почему же проклятая гармонь оживи­ла в памяти именно эти события? Эту ночь? Ведь потом была целая жизнь: женитьба, коллективизация, война. И мало ли еще каких ночей было-перебыло! Но все как-то стерлось, по­блекло. Всю жизнь Матвей делал то, что надо было делать: сказали, надо идти в колхоз -- пошел, пришла пора женить­ся -- женился, рожали с Аленой детей, они вырастали... При­шла война -- пошел воевать. По ранению вернулся домой раньше других мужиков. Сказали: "Становись, Матвей, предсе­дателем. Больше некому". Стал. И как-то втянулся в это дело, и к нему тоже привыкли, так до сих пор и тянет эту лямку. И всю жизнь была только на уме работа, работа, рабо­та. И на войне тоже -- работа. И все заботы, и радости, и го­рести связаны были с работой. Когда, например, слышал во­круг себя -- "любовь", он немножко не понимал этого. Он понимал, что есть на свете любовь, он сам, наверно, любил когда-то Алену (она была красивая в девках), но чтоб ска­зать, что он что-нибудь знает про это больше, -- нет. Он и других подозревал, что притворяются: песни поют про лю­бовь, страдают, слышал даже -- стреляются... Не притворя­ются, а привычка, что ли, такая у людей: надо говорить про любовь -- ну давай про любовь. Дело-то все в том, что жениться надо! Что он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно, Нинка -- здоровая, гладкая. А время подперло же­ниться, ну и ходит, дурак, по ночам, "тальянит". А чего не походить? Молодой, силенка играет в душе... И всегда так было. Хорошо еще, что не дерутся теперь из-за девок, рань­ше дрались. Сам Матвей не раз дрался. Да ведь тоже так -- кулаки чесались и силенка опять же была. Надо же ее куда-нибудь девать. Один раз Матвей, когда раздумался так вот, сидя на кро­вати, не вытерпел, толкнул жену: -- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу... -- Чего ты? -- удивилась Алена. -- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно. Алена долго лежала, изумленная. -- Ты никак выпил? -- Да нет!.. Ты любила меня или так... по привычке вы­шла? Я сурьезно спрашиваю. Алена поняла, что муж не "хлебнувши", но опять долго молчала -- она тоже не знала, забыла. -- Чего это тебе такие мысли в голову полезли? -- Да охота одну штуку понять, язви ее. Что-то на душе у меня... как-то... заворошилось. Вроде хвори чего-то. -- Любила, конечно! -- убежденно сказала Алена. -- Не любила, так не пошла бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла же. А чего ты про любовь спомнил се­редь ночи? Заговариваться, что ли, начал? -- Пошла ты! -- обиделся Матвей. -- Спи. -- Коровенку выгони завтра в стадо, я совсем забыла ска­зать. Мы уговорились с бабами до свету за ягодами идти. -- Куда? -- насторожился Матвей. -- Да не на покосы на твои, не пужайся. -- Поймаю -- штраф по десять рублей. -- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони коровенку-то. -- Ладно. Так что же все-таки было в ту ночь, когда он ехал за мо­локом брату, что она возьми и вспомнись теперь? "Дурею, наверно, -- грустно думал Матвей. -- К старости все дуреют". А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку с его певучей "гармозой". Как его долго нет, он начинал беспокоиться. И сердился на Нинку: "Телка гладкая!.. Рази ж она так скоро отпустит!" И сидел и поджидал. Курил. И вот далеко в переулке начинала звенеть гармонь. И под­нималась в душе хворь. Но странная какая-то хворь -- же­ланная. Без нее чего-то не хватает. Еще вспоминались какие-то утра... Идешь по траве боси­ком. Она вся бусая от росы. И только след остается -- ядови­то-зеленый. И роса обжигает ноги. Даже теперь зябко ногам, как вспомнишь. А то вдруг про смерть подумается: что скоро -- все. Без страха, без боли, но как-то удивительно: все будет так же, это понятно, а тебя отнесут на могилку и зароют. Вот трудно-то что понять: как же тут будет все так же? Ну допустим, понят­но: солнышко будет вставать и заходить -- оно всегда встает и заходит. Но люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда не узнаешь... Этого никак не понять. Ну, лет десять-пятнадцать будут еще помнить, что был такой Матвей Рязанцев, а потом -- все. А охота же узнать, как они тут будут. Ведь и не жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся вдо­воль, и погулял в празднички -- ничего, весело бывало и... Нет, не жалко. Повидал много. Но как подумаешь: нету тебя, все есть какие-то, а тебя больше не будет... Как-то пусто им вроде без тебя будет. Или ничего? "Тьфу!.. Нет, старею". Даже устал от таких дум. -- Слышь-ка!.. Проснись, -- будил Матвей жену. -- Ты смерти страшисся? -- Рехнулся мужик! -- ворчала Алена. -- Кто ее не стра­шится, косую? -- А я не страшусь. -- Ну дак и спи. Чего думать-то про это? -- Спи, ну тя!.. Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на коне, так сердце и сожмет -- тревожно и сладко. Нет, что-то есть в жизни, чего-то ужасно жалко. До слез жалко. А в одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее все нет и нет. Так и не дождался. Изма­ялся. К свету Матвей разбудил жену. -- Чего эт звонаря-то нашего не слышно? -- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают. Тоскливо сделалось Матвею. Он лег, хотел заснуть и не мог. Так до самого рассвета лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь вспомнить из своей жизни, но как-то со­всем ничего не приходило в голову. Опять навалились кол­хозные заботы... Косить скоро, а половина косилок у куз­ницы стоит с задранными оглоблями. А этот черт косой, Фи­ля-кузнец, гуляет. Теперь еще на свадьбу зальется, считай, неделя улетела. "Завтра поговорить надо с Филей". ... Встретив на другой день Кольку губастого, Матвей ус­мехнулся: -- Что, брат, доигрался? Колька заулыбался... А улыбка у него -- от уха до уха. -- Все, Матвей Иваныч, больше не буду будить вас по