­орга и то еле пропустили. Журналов вот тебе прислали... -- Мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. -- Из газеты приходили, расспрашивали про тебя... А мы и знать не знаем, кто ты такой. Сказано в путевке, что Малюгин, из Суртайки... Сказали, что придут сюда. -- Это ничего, -- сказал Гринька самодовольно. -- Я им тут речь скажу. -- Речь?.. Хэх!.. Ну ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни -- я специально людей буду выделять. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай! -- Ничего. Профорг пожал Гриньке руку, сказал всем "до свиданья" и ушел. -- Ты что, герой, что ли? -- спросил Гриньку белобры­сый, когда за профоргом закрылась дверь. Гринька некоторое время молчал. -- А вы разве ничего не слышали? -- спросил он серьез­но. -- Должны же были по радио передавать. -- У меня наушники не работают. -- Детина щелкнул толстым пальцем по наушникам, висевшим у его изголовья. Гринька еще немного помолчал. И ляпнул: -- Меня же на Луну запускали. У всех вытянулись лица, белобрысый даже рот приот­крыл. -- Нет, серьезно? -- Конечно. Кха! -- Гринька смотрел в потолок с таким видом, как будто он на спор на виду у всех проглотил топор и ждал, когда он переварится, -- как будто он нисколько не сомневался в этом. -- Врешь ведь? -- негромко сказал белобрысый. -- Не веришь, не верь, -- сказал Гринька. -- Какой мне смысл врать? -- Ну и как же ты? -- Долетел до половины, и горючего не хватило. Я прыг­нул. И ногу вот сломал -- неточно приземлился. Первым очнулся человек с "самолетом". -- Вот это загнул! У меня ажник дыхание остановилось. -- Трепло! -- сказал белобрысый разочарованно. -- Я ду­мал, правда. -- Завидки берут, да? -- спросил Гринька и стал смотреть журналы. -- Между прочим, состояние невесомости я пере­нес хорошо. Пульс нормальный всю дорогу. -- А как это ты на парашюте летел, если там воздуха не­ту? -- спросил белобрысый. -- Затяжным. -- А кто это к тебе приходил сейчас? -- спросил человек с "самолетом". -- Приходил-то? -- Гринька перелистнул страничку журнала. -- Генерал, дважды Герой Советского Союза. Он толь­ко не в форме -- нельзя. Человек с "самолетом" громко захохотал. -- Генерал?! Ха-ха-ха!.. Я ж его знаю! Он же ж на бензо­хранилище работает! -- Да? -- спросил Гринька. -- Да! -- Так чего же ты тогда спрашиваешь, если знаешь? Белобрысый раскатился громоподобным смехом. Глядя на него, Гринька тоже засмеялся. Потом засмеялись все ос­тальные. Лежали и смеялись. -- Ой, мама родимая!.. Ой, кончаюсь!.. -- стонал белоб­рысый. Гринька закрылся журналом и хохотал беззвучно. В палату вошел встревоженный доктор. -- В чем дело, больные? -- О-о!.. О-о!.. -- Белобрысый только показывал на Гриньку -- не мог произнести ничего членораздельно. -- Гене... ха-ха-ха! Гене... хо-хо-хо!.. Смешливый старичок доктор тоже хихикнул и поспешно вышел из палаты. И тотчас в палату вошла девушка лет двадцати трех. В брю­ках, накрашенная, с желтыми волосами -- красивая. Остано­вилась в дверях, удивленно оглядела больных. -- Здравствуйте, товарищи! Смех потихоньку стал стихать. -- Здрассте! -- сказал Гринька. -- Кто будет товарищ Малюгин? -- Я, -- ответил Гринька и попытался привстать. -- Лежите, лежите, что вы! -- воскликнула девушка, под­ходя к Гринькиной койке. -- Я вот здесь присяду. Можно? -- Боже мой! -- сказал Гринька и опять попытался сдви­нуться на койке. Девушка села на краешек белой плоской койки. -- Я из городской молодежной газеты. Хочу поговорить с вами. Белобрысый перестал хохотать, смотрел то на Гриньку, то на девушку -- Это можно, -- сказал Гринька и мельком глянул на бе­лобрысого. Детина начал теперь икать. -- Как вы себя чувствуете? -- спросила девушка, раскла­дывая на коленях большой блокнот. -- Железно, -- сказал Гринька. Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на Гринь­ку. Гринька тоже улыбнулся и подмигнул ей. Девушка опус­тила глаза к блокноту. -- Для начала... такие... формальные вопросы: откуда ро­дом, сколько лет, где учились... -- Значит, так... -- начал Гринька, закуривая. -- А потом я речь скажу. Ладно? -- Речь? -- Да. -- Ну... хорошо... Я могу потом записать. В другой раз. -- Значит, так: родом я из Суртайки -- семьдесят пять ки­лометров отсюда. А вы сами откуда? Девушка весело посмотрела на Гриньку, на других боль­ных; все, притихнув, смотрели на нее и на Гриньку, слушали. Белобрысый икал. -- Я из Ленинграда. А что? -- Видите ли, в чем дело, -- заговорил Гринька, -- я вам могу сказать следующее... Белобрысый неудержимо икал. -- Выпей воды! -- обозлился Гринька. -- Я только что пил -- не помогает, -- сказал белобры­сый, сконфузившись. -- Значит, так... -- продолжал Гринька, затягиваясь папи­роской. -- О чем мы с вами говорили? -- Где вы учились? -- Я волнуюсь, -- сказал Гринька (ему не хотелось гово­рить, что он окончил только пять классов). -- Мне трудно го­ворить. -- Вот уж никогда бы не подумала! -- воскликнула девуш­ка. -- Неужели вести горящую машину легче? -- Видите ли... -- опять напыщенно заговорил Гринька, потом вдруг поманил к себе девушку и негромко -- так, чтоб другие не слышали, доверчиво спросил: -- Вообще-то в чем дело? Вы только это не пишите. Я что, на самом деле подвиг совершил? Я боюсь: вы напишете, а мне стыдно будет потом перед людями. "Вон, -- скажут, -- герой пошел!" Девушка тихо засмеялась. А когда перестала смеяться, некоторое время с интересом смотрела на Гриньку. -- Нет, это ничего, можно. Гринька приободрился. -- Вы замужем? -- спросил он. Девушка растерялась. -- Нет... А, собственно, зачем?.. -- Можно, я вам письменно все опишу? А вы еще раз за­втра придете, и я вам отдам. Я не могу, когда рядом икают. -- Что я, виноват, что ли? -- сказал белобрысый и опять икнул. Девушку Гринькино предложение поставило в тупик. -- Понимаете... я должна этот материал сдать сегодня. А завтра я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы ко­ротко расскажите. Значит, вы из Суртайки. Так? -- Так. -- Гринька скис. -- Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе. -- Я понимаю. -- Где вы учились? -- В школе. -- Где, в Суртайке же? -- Так точно. -- Сколько классов кончили? Гринька строго посмотрел на девушку -- Пять, шестой коридор. Неженатый. Не судился еще. Все? -- Родители... -- Мать. -- Чем она занимается? -- На пенсии. -- Служили? -- Служил. В танковых войсках. -- Что вас заставило броситься к горящей машине? -- Дурость. Девушка посмотрела на Гриньку -- Конечно. Я же мог подорваться, -- пояснил тот. Девушка задумалась. -- Хорошо, я завтра приду к вам, -- сказала она. -- Толь­ко я не знаю... завтра приемный день? -- Приемный день в пятницу, -- подсказал белобрысый. -- А мы сделаем! -- напористо заговорил Гринька. -- Тут доктор добрый такой старик, я его попрошу, он сделает. А? Скажем, что ты захворала, он бюллетень выпишет. -- Приду. -- Девушка улыбнулась. -- Обязательно приду. Принести чего-нибудь? -- Ничего не надо! -- Тут хорошо кормят, -- опять вставил белобрысый. -- Я уж на что -- вон какой, и то мне хватает. -- Я какую-нибудь книжку интересную принесу. -- Книжку -- это да, это можно. Желательно про любовь. -- Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к ма­шине? Гринька мучительно задумался. -- Не знаю, -- сказал он. И виновато посмотрел на де­вушку. -- Вы сами напишите чего-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь такое... -- Гринька покрутил растопыренными паль­цами. -- Вы, очевидно, подумали, что если бочки взорвутся, то пожар распространится дальше -- на цистерны. Да? -- Конечно! Девушка записала. -- А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты при­дешь? -- спросил вдруг Гринька. -- Я как-нибудь сделаю. В палату вошел доктор. -- Девушка милая, сколько вы обещали пробыть? -- спросил он. -- Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса... Вас зовут Гри­горий? -- Малюгин Григорий Степаныч... -- Гринька взял руку девушки, посмотрел ей прямо в глаза. -- Приди, а? -- Приду. -- Девушка ободряюще улыбнулась. Огляну­лась на доктора, нагнулась к Гриньке и шепнула: -- Только бюллетень у доктора не надо просить. Хорошо? -- Хорошо. -- Гринька ласково смотрел на девушку. -- До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи! Девушку все проводили добрыми глазами. Доктор подошел к Гриньке. -- Как дела, герой? -- Лучше всех. -- Дай-ка твою ногу. -- Доктор, пусть она придет завтра, -- попросил Гринька. -- Кто? -- спросил доктор. -- Корреспондентка? Пусть приходит. Влюбился, что ли? -- Не я, а она в меня. Смешливый доктор опять засмеялся: -- Ну, ну... Пусть приходит, раз такое дело. Веселый ты парень, я погляжу. Он посмотрел Гринькину ногу и ушел в другую палату. -- Думаешь, она придет? -- спросил белобрысый Гриньку. -- Придет, -- уверенно сказал Гринька. -- За мной не такие бегали. -- Знаю я этих корреспондентов. Им лишь бы расспро­сить. Я в прошлом году сжал много, -- начал рассказывать белобрысый, -- так ко мне тоже корреспондента подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он мне даже пол-литра не поставил. "Я, -- говорит, -- непьющий", то-се, начал вилять. Гринька смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о чем-то. Потом отвернулся к стене и закрыл глаза. -- Слышь, друг! -- окликнул его белобрысый. -- Спит, -- сказал человек с "самолетом". -- Не буди, не надо. Он на самом деле что-то совершил. -- Шебутной парень, -- похвалил белобрысый. -- В ар­мии с такими хорошо. Гринька долго лежал, слушал разговоры про разные под­виги, потом действительно заснул. И приснился ему такой сон. Будто он в какой-то незнакомой избе -- нарядный, в хро­мовых сапогах, в плисовых штанах -- вышел на круг, поднял руку и сказал: "Ритмический вальс". Гринька, когда служил в армии, все три года учился тан­цевать ритмический вальс и так и не научился -- не смог. И вот будто пошел он по кругу, да так здорово пошел -- у самого сердце радуется. И он знает, что на него смотрит де­вушка-корреспондентка. Он не видел ее, а знал, чувствовал, что стоит она в толпе и смотрит на него. Проснулся он оттого, что кто-то негромко позвал его: -- Гриньк... Гринька открыл глаза -- на кровати сидит мать, вытирает концом полушалка слезы. -- Ты как тут? -- удивился Гринька. -- Сказали мне... в сельсовете. Как же это получилось-то, сынок? -- Ерунда, не плачь. Срастется. -- И вечно тебя несет куда-то, дурака. Никто небось не побежал... -- Ладно, -- негромко перебил Гринька. -- Начинается. Мать полезла в мешочек, который стоял у ее ног. -- Привезла тут тебе... Ешь хоть теперь больше. Господи, Господи, что за наказание такое! Что-нибудь да не так. -- Потом мать посмотрела на других больных, склонилась к сы­ну, спросила негромко: -- Деньжонок-то нисколько не дали? Гринька сморщился, тоже мельком глянул на товарищей и тоже негромко сказал: -- Ты чо? Ненормальная какая-то... -- Лежи, лежи... нормальный! -- обиделась мать. И опять полезла в торбочку и стала вынимать оттуда шанежки и пи­рожки. -- Изба-то завалится скоро... Нормальный!.. -- Все, на эту тему больше не реагирую, -- отрезал Гринька. На другой день Гриньке принесли газету, где была не­большая заметка о нем. В ней рассказывалось, как он, Гринька, рискуя жизнью, спас государственное имущество. Называ­лась заметка "Мужественный поступок". Подпись: "А. Сильченко". Гринька прочитал заметку и спрятал газету под подушку. -- Не в этом же дело, -- проворчал он. А. Сильченко не пришла. Гринька ждал ее два дня, потом понял: не придет. -- Не уважаю стиляг, -- сказал он белобрысому. Тот поддакнул: -- Я их вообще не перевариваю. Гринька вынул из тумбочки лист бумаги и спросил детину: -- Стихи любишь? -- Нет, -- признался тот. -- Надо любить, -- посоветовал Гринька, -- вот слушай: Мечтал ли в жизни я когда Стать стихотворцем и поэтом; Двадцать пять лет из-под пера не шла строка, А вот сейчас пишу куплеты. Белобрысый слушал нахмурившись. -- Ну как? -- спросил Гринька. -- Ничего, -- похвалил детина. -- Это кому ты? Гринька промолчал на это. Положил лист на тумбочку, взял карандаш и стал смотреть в потолок. -- Поэму буду сочинять, -- сказал он. -- Про свою жизнь. Все равно делать нечего. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского И разыгрались же кони в поле И разыгрались же кони в поле, Поископытили всю зарю. Что они делают? Чью они долю Мыкают по полю? Уж не мою ль? Тихо в поле. Устали кони... Тихо в поле -- Зови, не зови. В сонном озере, как в иконе, -- Красный оклад зари. Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегод­няшний день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба -- красивая. Силу он в себе чуял большую. "Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, -- думал он, -- измордую классиков, напишу для себя пьесу из кол­хозной жизни -- вот тогда поглядим". В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев. Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И те­перь сидел на его кровати -- большой, загоревший, в босто­новом костюме, -- ждал. От нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил губой толс­тый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он вниматель­но разглядывал их, поднимал массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые -- как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить что-то, но не спрашивал. Опять слюня­вил палец и осторожно переворачивал страницу. Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большу­щего колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. "Да ты спроси у меня-а! -- орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огром­ным, как чайник, кулаком. -- Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неде­лю приезжали. Все -- алкоголики! Даже бабы. И трепачи". Минька уперся на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца. Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал. Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко. -- Ну, как ты здесь? -- спросил Кондрат. -- Нормально. Некоторое время молчали. -- Тут у вас выпить-то хоть можно? -- спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента. Тот понял это по-своему: -- Сейчас займем где-нибудь... Завтра стипуха. Кондрат даже покраснел. -- Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попа­дет вам, если мы тут малость выпьем? -- Вообще-то не положено, -- сказал Минька и улыбнул­ся. Странно было видеть отца растерянным и в новом ши­карном костюме. -- В исключительных случаях только... -- Ну и пошли! -- Кондрат поднялся. -- Скажете потом, что был исключительный случай. Пошли в магазин. Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты... Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сер­дито: "Ладно, не твое дело". А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость по­маленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой -- снис­ходительный -- тон. -- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист... За­будешь небось? -- Что за глупости! Кого забуду?.. -- Брось... Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать... А? -- Конечно. Выпили вчетвером -- пришел еще один товарищ Миньки. Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину -- под тонкой рубашкой уга­дывалось крупное, могучее еще тело. -- Туго приходится? -- расспрашивал он ребят. -- Ничего... -- Вижу, как ничего... Выпить даже нельзя, когда захо­чешь. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут -- книжки читать надо. А? Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал. -- А я считаю -- правильно! -- басил Кондрат. -- Раз при­ехали учиться, учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано -- сопли еще по колена... Я на Миньку в прошлом году обиделся... Я снимаю свой упрек, Митрий. Учи­тесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет полу­чаться насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает, какой у меня клуб -- со столбами. Чем в Москве-то ошиваться... -- Тять... -- Не то говорю? Ну ладно, ладно... Вы же ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает... Потом Кондрат и Минька пошли на выставку -- ВДНХ. Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хо­рошо. -- Вот ты, например, человек, -- заговорил он, слегка по­шатываясь. -- И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты -- это же не я, верно? Понимаешь? -- Понимаю. -- Кондрат шел ровно, не шатался. -- Тут дурак поймет. -- Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку... Все выходки твои, как у нас говорят. -- А то ты не знаешь? -- Я к примеру говорю. -- Ну-ка попробуй мою походку, -- заинтересовался Кондрат. -- Господи! -- воскликнул Минька. -- Это ж пустяк! -- Он вышел вперед и пошел, как отец, -- засунув руки в карма­ны брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю. Кондрат оглушительно захохотал. -- Похоже! -- заорал он. Прохожие оглянулись на них. -- Похоже ведь! -- обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. -- Меня показывает -- как я хожу. Миньке стало неудобно. -- Молодец, -- серьезно похвалил Кондрат. -- Учись -- дело будет. -- Да это что!.. Это не главное. -- Минька был счас­тлив. -- Главное: донести твой характер, душу... А это, что я сейчас делал, -- это обезьянничанье. За это нас долбают. -- Пошто долбают? -- Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы... Вот я тебя играю, так? -- Ну. -- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я -- художник... -- Счас пойдем глянем одного жеребца, -- заговорил вдруг Кондрат серьезно. -- Жеребец на выставке стоит образ­цовый!.. -- Он зло сплюнул, покачал головой. -- Буяна помнишь? -- Помню. -- Приезжала нынче комиссия смотреть -- я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец... Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового. Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе -- в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее -- кругами, кругами -- черные стремительные тени, и не слышно топота коней -- тихо. -- Буяна помню, как же, -- негромко сказал Минька. -- Хороший конь. Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо -- зло. -- Я его последнее время сам выхаживал, -- заговорил он. -- Фикус ему в конюшню поставил -- у него там как у не­весты в горнице стало. Как дите родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. -- Кондрат замол­чал. Ему было горько. Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста... Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра... Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи. -- Да, -- сказал он. -- Со всего края приезжали смотреть... -- Да ладно, чего уж теперь. Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фио­летовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голо­ву, стриг ухом. Остановились около него. -- Этот? -- Но. -- Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. -- Он самый. -- Орловский. -- По блату выставили. -- Красивый. -- "Красивый", -- передразнил сына Кондрат. -- Ты уж... лучше походки изучай, раз не понимаешь. -- Чего ты? -- обиделся Минька. -- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят -- тогда посмотри, что от этой красоты останется. -- Но нельзя же сказать, что он некрасивый! -- Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так... Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! -- Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. -- Трр, той! -- прикрикнул Кондрат. -- Гляди сюда -- это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте за­хрипит... Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне. -- Гражданин, вы зачем зашли туда? -- На коняку вашего любуюсь. -- Смотреть отсюда можно. Выйдите. -- А если я хочу ближе? -- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда. Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из ог­радки. -- Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа! Служитель не понимал, о чем идет речь. Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служите­лю и спросил совершенно серьезно: -- Вопрос можно задать? -- Пожалуйста. -- Служитель важно склонил голову набок. -- Этот конь -- он кто: жеребец или кобыла? Служитель взялся за живот... Он хохотал от души, как, наверно, не хохотал давно. Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал. -- Так ты, значит... Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!.. -- Смотри не надсадись, -- сказал Кондрат. Служитель вытер глаза. -- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ. -- Но? -- Что "но"? -- Неужели жеребец? -- Конечно, жеребец. -- Значит, я Василиса Прекрасная. -- При чем тут Василиса? -- При том, что это не жеребец. Это -- ишак. Служитель рассердился. -- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись. -- Иди сам похмелись! А не то -- съезди вон на своем же­ребце. На нем только в кабак и ездить. Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорби­тельным. -- Выйдите отсюда! Давайте, давайте... А то сейчас мили­цию позову. -- Он тронул Кондрата за руку. Кондрат зашагал от конюшни. Минька -- за ним. -- Видел жеребца? -- Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. -- Приеду, пойду к той комиссии... Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого же­ребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии... Черти. Минька тоже закурил. -- Куда сейчас? -- На вокзал. В девять пятнадцать поезд. У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко. -- Как вы там? -- спросил он. -- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соско­чила один раз ночью -- вроде ее кто-то в окно позвал. Я вы­шел -- никого нету. Тоскует, вот и кажется. Минька нахмурился. -- Чего она?.. -- Так ить наше дело теперь не молодое... "Чего"! -- А в деревне как? -- Что в деревне? -- Ничего не изменилось? -- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за со­лонцом помнишь? Гречиху вечно сеяли... -- Но. -- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Ста­рики говорят, зря. Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать нечего -- гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там -- мать, ребята-дружки... -- Через трое суток дома будешь. -- Ты-то не приедешь летом? -- Не знаю. Кружок тут один веду... Не знаю, может, при­еду. -- На будущий год он здесь будет, -- твердо сказал Кондрат. -- Я своего добьюсь. -- Кто? -- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую. -- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?.. -- Тоскуешь здесь? -- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького -- там весело. -- Москва, -- раздумчиво сказал Кондрат. -- На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то? -- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, ко­нечно, на метро -- одна пересадка, и все. Кондрат посмотрел на сына. -- Ты уж освоился тут. -- Не совсем, но... -- Москва, -- еще раз сказал Кондрат. -- Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была. На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало. Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали, глядели в окно. По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно. "И все они сейчас поедут", -- думал Минька. В купе пахло чем-то свежим -- не то краской, не то ко­жей. Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжа­ющим. Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец. Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно. "Что он так? Как в последний раз", -- подумал Минька. Поезд все не трогался. Наконец тронулся. Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Он тоже смотрел на него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же -- внимательно и строго. Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу... И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу. Минька пошел домой. Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, на­рочно сворачивал в какие-то переулки -- чтоб устать и прий­ти и сразу уснуть. В комнате никого не было. На столе осталась всевозмож­ная закуска и стояла недопитая бутылка дорогого коньяка. Минька разобрал постель... Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и лег. Взошла луна. В комнате стало светло. Минька предста­вил, как грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец... Отец смотрит, наверно, в окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни... Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который раз, увидел: степь и табун лошадей несет­ся по степи... С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней ком­нате играет радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и хохочет -- громко и глупо. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Игнаха приехал В начале августа в погожий день к Байкаловым приехал сын Игнатий. Большой, красивый, в черном костюме из польского крепа. Пинком распахнул ворота -- в руках по чемодану, -- остановился, оглядел родительский двор и гарк­нул весело: -- Здорово, родня! Молодая яркая женщина, стоявшая за ним, сказала с уп­реком: -- Неужели нельзя потише?.. Что за манера! -- Ничего-о, -- загудел Игнатий, -- сейчас увидишь, как обрадуются. Из дому вышел квадратный старик с огромными руками. Тихо засмеялся и вытер рукавом глаза. -- Игнашка!.. -- сказал он и пошел навстречу Игнатию. Игнатий бросил чемоданы. Облапали друг друга, триж­ды -- крест-накрест -- поцеловались. Старик опять вытер глаза. -- Как надумал-то? -- Надумал. -- Сколько уж не был? Лет пять, однако. Мать у нас за­хворала, знаешь... В спину что-то вступило... Отец и сын глядели друг на друга, не могли наглядеться. О женщине совсем забыли. Она улыбалась и с интересом рассматривала старика. -- А это жена, что ли? -- спросил наконец старик. -- Жена, -- спохватился Игнатий. -- Познакомься. Женщина подала старику руку. Тот осторожно пожал ее. -- Люся. -- Ничего, -- сказал старик, окинув оценивающим взгля­дом Люсю. -- А?! -- с дурашливой гордостью воскликнул Игнатий. -- Пошли в дом, чего мы стоим тут! -- Старик первым двинулся к дому. -- Как мне называть его? -- тихо спросила Люся мужа. Игнатий захохотал. -- Слышь, тять!.. Не знает, как называть тебя! Старик тоже засмеялся. -- Отцом вроде довожусь... -- Он молодо взошел на крыльцо, заорал в сенях: -- Мать, кто к нам приехал-то! В избе на кровати лежала горбоносая старуха, загорелая и жилистая. Увидела Игнатия -- заплакала. -- Игнаша, сынок... приехал... Сын наскоро поцеловал мать и полез в чемоданы. Гулкий сильный голос его сразу заполнил всю избу. -- Шаль тебе привез... пуховую. А тебе, тять, сапоги. А Маруське -- во!.. А это Ваське... Все тут живы-здоровы? Отец с матерью, для приличия снисходительно улыбаясь, с интересом наблюдали за движениями сына -- он все доста­вал и доставал из чемоданов. -- Все здоровы. Мать вон только... -- Отец протянул длинную руку к сапогам, бережно взял один и стал щупать, мять, поглаживать добротный хром. -- Ничего товар... Васька износит. Мне уж теперь ни к чему такие. -- Сам будешь носить. Вот Маруське еще на платье. -- Игнатий выложил все, присел на табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. -- Ну, рассказывайте, как живете? Соску­чился без вас. -- Соскучился, так раньше бы приехал. -- Дела, тятя. -- Дела... -- Отец почему-то недовольно посмотрел на молодую жену сына. -- Какие уж там дела-то!.. -- Ладно тебе, отец, -- сказала мать. -- Приехал -- и-то слава Богу. Игнатию не терпелось рассказать о себе, и он воспользо­вался случаем возразить отцу, который, судя по всему, не очень высоко ставил его городские дела. Игнатий был бор­цом в цирке. В городе у него была хорошая квартира, были друзья, деньги, красивая жена... -- Ты говоришь: "Какие там дела!" -- заговорил Игнатий, положив ногу на ногу и ласково глядя на отца. -- Как тебе объяснить? Вот мы, русские, крепкий ведь народишка! Посмотришь на другого -- черт его знает!.. -- Игнатий встал, прошелся по комнате. -- В плечах сажень, грудь как у жереб­ца породистого, -- силен! Но чтобы научиться владеть этой силой, освоить технику, выступить где-то на соревновани­ях -- это Боже упаси! Он будет лучше в одиночку на медведя ходить. Дикости еще много в нашем народе. О культуре тела никакого представления. Физкультуры боится как черт ладана. Я же помню, как мы в школе профанировали ее. -- С последними словами Игнатий обратился к жене. Как-то однажды Игнатий набрел на эту мысль -- о пре­ступном нежелании русского народа заниматься физкульту­рой, кому-то высказал ее, его поддержали. С тех пор он так часто распространялся об этом, что, когда сейчас заговорил и все о том же, жена его заскучала и стала смотреть в окно. -- ... Поэтому, тятя, как ты хошь думай, но дело у меня важное. Может, поважнее Васькиного. -- Ладно, -- согласился отец. Он слушал невниматель­но. -- Мать, где там у нас?.. В лавку пойду. -- Погоди, -- остановил его Игнатий. -- Зачем в лавку? Вкусив от сладостного плода поучений, он хотел было еще поговорить о том, что надо и эту привычку бросать рус­ским людям: чуть что -- сразу в лавку. Зачем, спрашивается? Но отец так глянул на него, что он сразу отступился, махнул рукой, вытащил из кармана толстый бумажник, шлепнул на стол: -- На деньга! Отец обиженно приподнял косматые брови. -- Ты брось тут, Игнаха!.. Приехал в гости -- значит, сиди помалкивай. Что, у нас своих денег нету? Игнатий засмеялся. -- Ладно, понял. Ты все такой же, отец. Сидели за столом, выпивали. Старик Байкалов размяк, облапал узловатыми ладонями голову, запел было: Зачем сидишь до полуночи У растворенного окна, Ох, зачем сидишь... Но замолчал. Некоторое время сидел, опустив на руки голову. Потом сказал с неподдельной грустью: -- Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается! -- Он руг­нулся. Жена Игнатия покраснела и отвернулась к окну. Игнатий сказал с укором: -- Тятя! -- А ты, Игнат, другой стал, -- продолжал отец, не обра­тив никакого внимания на упрек сына. -- Ты, конечно, не замечаешь этого, а мне сразу видно. Игнатий смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно слушал его странные речи. -- Ты давеча вытащил мне сапоги... Спасибо, сынок! Хо­рошие сапоги... -- Не то говоришь, отец, -- сказал Игнатий. -- При чем тут сапоги? -- Не обессудь, если не так сказал, -- я старый человек. Ладно, ничего. Васька скоро придет, брат твой... Здоровый он стал! Он тебя враз сомнет, хоть ты и про физкультуру толкуешь. Ты жидковат против Васьки. Куда там!.. Игнатий засмеялся; к нему вернулась его необидная весе­лая снисходительность. -- Посмотрим, посмотрим, тятя. -- Давай еще по маленькой? -- предложил отец. -- Нет, -- твердо сказал Игнатий. -- А! Вот муж какой у тебя! -- не без гордости заметил старик, обращаясь к жене Игнатия. -- Наша порода -- Байкаловы. Сказал "нет" -- значит все. Гроб! Я такой же был. Вот еще Васька придет. А еще у нас Маруська есть. Та покрасивше тебя будет, хотя она, конечно, не расфуфыренная... -- Ты, отец, разговорился что-то, -- урезонила жена ста­рика. -- Совсем уж из ума стал выживать. Черт-те чего мелет. Не слушайте вы его, брехуна. -- Ты лежи, мать, -- беззлобно огрызнулся старик. -- Ле­жи себе, хворай. Я тут с людьми разговариваю, а ты нас пере­биваешь. Люся поднялась из-за стола, подошла к комоду и стала раз­глядывать патефонные пластинки. Ей, видно, было неловко. Игнатий тоже встал. Завели патефон. Поставили "Грушицу". Молчали. Слушали. Старший Байкалов смотрел в окно, о чем-то невесело думал. Вечерело. Горели розовым нежарким огнем стекла домов. По улице, поднимая пыль, с ревом прошло стадо. Корова Байкаловых подошла к воротам, попробовала поддеть их ро­гом -- не получилось. Она стояла и мычала. Старик смотрел на нее и не двигался. Праздника почему-то не получилось. А он давненько поджидал этого дня -- думал, будет большой праздник. А сейчас сидел и не понимал: почему же не вышло праздника? Сын приехал какой-то не такой. В чем не такой? Сын как сын, подарки привез. И все-таки что-то не то. Пришла Марья -- рослая девушка, очень похожая на Иг­натия. Увидев брата, просияла радостной сдержанной улыб­кой. -- Ну здравствуй, здравствуй, красавица! -- забасил Иг­натий, несколько бесцеремонно разглядывая взрослую се­стру. -- Ведь ты же невеста уже! -- Будет тебе, -- степенно сказала Марья и пошла знако­миться с Люсей. Старик Байкалов смотрел на все это, грустно сощурив­шись. -- Сейчас Васька придет, -- сказал он. Он ждал Ваську. Зачем ему нужно было, чтобы скорей пришел его младший сын, он не знал. Молодые ушли в горницу и унесли с собой патефон. Иг­натий прихватил туда же бутылку красного вина и закуску. -- Выпью с сестренкой, была не была! -- Давай, сынок, это ничего. Это полезно, -- миролюби­во сказал отец. Начали приходить бывшие друзья и товарищи Игнатия. Тут-то бы и начаться празднику, а праздник все не наступал. Приходили, здоровались со стариком и проходили в горни­цу, заранее улыбаясь. Скоро там стало шумно. Гудел могучий бас Игнатия, смеялись женщины, дребезжал патефон. Двое дружков Игнатия сбегали в лавку и вернулись с бутылками и кульками. "Сейчас Васька придет", -- ждал старик. Не было у него на душе праздника -- и все тут. Пришел наконец Васька -- огромный парень с открытым крепким лицом, загорелый, грязный. Васька походил на отца, смотрел так же -- вроде угрюмо, а глаза добрые. -- Игнашка приехал, -- встретил его отец. -- Я уж слышал, -- сказал Васька, улыбнулся и тряхнул русыми спутанными волосами. Сложил в угол какие-то же­лезяки, выпрямился. Старик поднялся из-за стола, хотел идти в горницу, но сын остановил его: -- Погоди, тять, дай я хоть маленько ополоснусь. А то не­удобно даже. -- Ну, давай, -- согласился отец. -- А то верно -- он на­рядный весь, как этот... как артист. И тут из горницы вышел Игнатий с женой. -- Брательник! -- заревел Игнатий, растопырив руки. -- Васька! -- И пошел на него. Васька покраснел, как девица, засмеялся, переступил с ноги на ногу. Игнатий обнял его. -- Замараю, слушай. -- Васька пытался высвободиться из объятий брата, но тот не отпускал. -- Ничего-о!.. Это трудовая грязь, братка. Дай поцелую тебя, окаянная душа! Соскучился без вас. Братья поцеловались. Отец смотрел на сыновей, и по щекам его катились слезы. Он вытер их и громко высморкался. -- Он тебе подарки привез, Васька, -- громко сказал отец, направляясь к чемоданам. -- Брось, тятя, какие подарки! Ну давай, что ты должен делать-то? Умываться? Умывайся скорей. Выпьем сейчас с тобой. Вот! Видела Байкаловых? -- Игнатий легонько под­толкнул жену к брату. -- Знакомьтесь. Васька покраснел пуще прежнего -- не знал: подавать яркой женщине грязную руку или нет. Люся сама взяла его руку и крепко пожала. -- Он у нас стеснительный, -- пояснил отец. Васька осторожно кашлянул в кулак, негромко, коротко засмеялся; он готов был провалиться сквозь землю от таких объяснений отца. -- Тятя... скажет тоже. -- Иди умывайся, -- сказал отец. -- Да, пойду маленько... того... Васька пошел в сени. Игнатий двинулся за ним. -- Пойдем, полью тебе по старой памяти! Отец тоже вышел на улицу. Умываться решили идти на Катунь -- она протекала под боком, за огородами. -- Искупаемся? -- предложил Игнатий и похлопал себя ладонями по могучей груди. Шли огородами по извилистой, едва приметной тропке в буйной картофельной ботве. -- Ну как живете-то? -- басил Игнатий, шагая вразвалку между отцом и братом. Васька опять коротко засмеялся. Он как-то странно сме­ялся: не то смеялся, не то покашливал смущенно. Он был очень рад брату. -- Ничего. -- Хорошо живем! -- воскликнул отец. -- Не хуже город­ских. -- Ну и слава Богу! -- с чувством сказал Игнатий. -- Ва­силий, ты, говорят, нагулял тут силенку? Василий опять засмеялся. -- Какая силенка!.. Скажешь тоже. Как ты-то живешь? -- Я хорошо, братцы! Я совсем хорошо. Как жена моя вам? Тять? -- Ничего. Я в них не шибко понимаю, сынок. Вроде ни­чего. -- Хорошая баба, -- похвалил Игнатий. -- Человек хоро­ший. -- Шибко нарядная только. Зачем так? Игнатий оглушительно захохотал. -- Обыкновенно одета! По-городскому, конечно. Поотстали вы в этом смысле. -- Чего-то ты много хохочешь, Игнат, -- заметил ста­рик. -- Как дурак какой. -- Рад, поэтому смеюсь. -- Рад... Мы тоже рады, да не ржем, как ты. Васька вон не рад, что ли? -- Ты когда жениться-то будешь, Васька? -- спросил Иг­натий. -- Он сперва в армию сходит, -- сказал отец. -- Ты э