л к выходу. -- Куда ты? Погоди!.. -- запротестовал инженер. Пашка, не оглянувшись, вышел. Уезжал Пашка из этой деревни. Уезжал в Салтон. Прохорову он подсунул под дверь записку с адресом автобазы, куда просил прислать справку о том, что он отработал честно три дня на посевной. Представив себе, как будет огорчен Прохо­ров его отъездом, Пашка дописал в конце: "Прости меня, но я не виноват". Пашке было грустно. Он беспрерывно курил. Пошел мелкий дождь. У Игренева, последней деревни перед Салтоном, на до­роге впереди выросли две человеческие фигуры. Замахали руками. Пашка остановился. Подбежали молоденький офицер с девушкой. -- До Салтона подбрось, пожалуйста! -- Офицер был чем-то очень доволен. -- Садись! Девушка залезла в кабину и стала вертеться, отряхивать­ся. Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали. Пашка искоса разглядывал девушку -- хорошенькая, бе­лозубая, губки бантиком -- прямо куколка! Но до Насти ей далеко. -- Куда это на ночь глядя? -- спросил Пашка. -- В гости, -- охотно откликнулась девушка. И высуну­лась из кабины -- опять говорить со своим дружком. -- Са­ша? Саш!.. Как ты там?! -- В ажуре! -- кричал из кузова лейтенант. -- Что, дня не хватает? -- опять спросил Пашка. -- Что? -- Девушка мельком глянула на него и опять: -- Саша? Саш!.. -- Все начисто повлюблялись, -- проворчал Пашка. -- С ума все посходили. -- Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом -- чужая. И эта чужая. -- Саша! Саш!.. "Саша! Саш! -- съехидничал про себя Пашка. -- Твой Са­ша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас -- впе­ред машины побежит". -- Я представляю, что там сейчас будет! -- кричал из ку­зова Саша. Девушка так и покатилась со смеху. "Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время", -- сердито думал Пашка. Дождь припустил сильнее. -- Саша! Как ты там?! -- Порядок! На борту порядок! -- Скажи ему -- там под баллоном брезент есть -- пусть накроется, -- сказал Пашка. Девушка чуть не вывалилась из кабины. -- Саша! Саш!.. Под баллоном какой-то брезент!.. На­кройся! -- Хорошо! Спасибо! -- На здоровье, -- сказал Пашка, закурил и задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Кляуза Опыт документального рассказа Хочу попробовать написать рассказ, ничего не выдумы­вая. Последнее время мне нравятся такие рассказы -- невы­думанные. Но вот только начал я писать, как сразу запнул­ся: забыл лицо женщины, про которую собрался рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи -- написать только так, как было на самом деле, -- я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность... Но я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще, удивительно, что я забыл ее лицо, -- я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот -- забыл. Забыл даже: есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но, может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало быть, лицо -- пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это лицо, не­ловко как-то было смотреть, стыдно, потому видно, и не за­помнилось-то. Помню еще, что немного страшно было смотреть в него, хотя были мгновения, когда я, например, кричал: "Слушайте!.." Значит, смотрел же я в это лицо, а вот -- не помню. Значит, не надо кричать и злиться, если хо­чешь что-нибудь запомнить. Но это так -- на будущее. И по­том: вовсе я не хотел тогда запомнить лицо этой женщины, мы в те минуты совершенно серьезно НЕНАВИДЕЛИ друг друга... Что же с ненависти спрашивать! Да и теперь, если уж говорить всю правду, не хочу я вспоминать ее лицо, не хочу. Это я за ради документальности решил было начать с того: как выглядит женщина. Никак! Единственное, что я хотел бы сейчас вспомнить: есть на ее лице бородавка или нет, но и этого не могу вспомнить. А прошло-то всего три недели! Множество лиц помню с детского возраста, пре­красно помню, мог бы подробно описать, если бы надо бы­ло, а тут... так, отшибло память, и все. Но -- к делу. Раз уж рассказ документальный, то и начну я с доку­мента, который сам и написал. Написал я его по просьбе врачей той больницы, где все случилось. А случилось все ве­чером, а утром я позвонил врачам и извинился за самоволь­ный уход из больницы и объяснил, что случилось. А когда позвонил, они сказали, что ТА женщина уже написала на меня ДОКУМЕНТ, и посоветовали мне тоже написать что-то вроде объяснительной записки, что ли. Я сказал дрожа­щим голосом: "Конечно, напишу. Я напишу-у!.." Меня воз­мутило, что ОНА уже успела написать! Ночью писала! Я, приняв димедрол, спал, а она не спала -- писала. Может, за это уважать надо, но никакого чувства, похожего на уваже­ние (уважают же, говорят, достойных врагов!), не шевельну­лось во мне. Я ходил по комнате и только мычал: "Мх ты..." Не то возмутило, что ОНА опередила меня, а то -- что ОНА там написала. Я догадывался, что ОНА там наворочала. Кстати, почерк ЕЕ, не видя его ни разу, я, мне кажется, знаю. Лица не помню, не знаю, а почерк покажи -- сразу сказал бы, что это ЕЕ почерк. Вот дела-то! Я походил, помычал и сел писать. Вот что я написал: "Директору клиники пропедевтики 1-го мединститута им. Сеченова". Я не знал, как надо: "главврачу" или "директору", но по­думал и решил: лучше -- "директору". Если там "главврач", то он или она, прочитав: "директору", подумает: "Ну уж!.." Потому что, как ни говорите, но директор -- это директор. Я писал дальше: "Объяснительная записка. Хочу объяснить свой инци­дент..." Тут я опять остановился и с удовлетворением подумал, что в ЕЕ ДОКУМЕНТЕ наверняка нет слова "инцидент", а у меня -- вот оно, извольте: резкое, цинковое словцо, кото­рое -- и само за себя говорит, и за меня говорит: что я его знаю. "... с работником вашей больницы..." Тут опять вот -- "вашей". Другой бы подмахнул "Вашей", но я же понимаю, что больница-то не лично его, ди­ректора, а государственная, то есть общее достояние, поэто­му, слукавь я, польсти с этим "Вашей", я бы уронил себя в глазах того же директора, он еще возьмет и подумает: "Э-э, братец, да ты сам безграмотный". Или -- еще хуже -- поду­мает: "Подхалим". Итак: "Хочу объяснить свой инцидент с работником вашей боль­ницы (женщина, которая стояла на вахте 2 декабря 1973 го­да, фамилию она отказалась назвать, а узнавать теперь, зад­ним числом, я как-то по-человечески не могу, ибо не считаю это свое объяснение неким "заявлением" и не жду, и не тре­бую никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошел у нас 2 декабря. В 11 часов утра..." В этом абзаце мне понравилось, во-первых, что "задним числом, я как-то по-человечески не могу..." Вот это "по-че­ловечески" мне очень понравилось. Еще понравилось, что я не требую никаких "оргвыводов". Я даже подумал: "Мо­жет, вообще не писать?" Ведь получается, что я, благород­ный человек, все же -- пишу на кого-то что-то такое... В чем-то таком кого-то хочу обвинить... Но как подумал, что ОНА-то уже написала, так снова взялся за ручку. ОНА не­бось не раздумывала! И потом, что значит -- обвинить? Я не обвиняю, я объясняю, и "оргвыводов" не жду, больше того, не требую никаких "оргвыводов", я же и пишу об этом. "В 11 часов утра (в воскресенье) жена пришла ко мне с деть­ми (шести и семи лет), я спустился по лестнице встретить их, но женщина-вахтер не пускает их. Причем я, спускаясь по ле­стнице, видел посетителей с детьми, поэтому, естественно, выразил недоумение -- почему она не пускает? В ответ услы­шал какое-то злостное -- не объяснение даже -- ворчание: "Ходют тут!" Мне со стороны умудренные посетители тихонько подсказали: "Да дай ты ей пятьдесят копеек, и все будет в порядке". Пятидесяти копеек у меня не случилось, кроме того (я это совершенно серьезно говорю), я не умею "давать": мне не­ловко. Я взял и выразил сожаление по этому поводу вслух: что у меня нет с собой пятидесяти копеек". Я помню, что в это время там, в больнице, я стал нервни­чать. "Да до каких пор!.." -- подумал я. "Женщина-вахтер тогда вообще хлопнула дверью перед но­сом жены. Тогда стоявшие рядом люди хором стали просить ее: "Да пустите вы жену-то, пусть она к дежурному врачу сходит, может, их пропустят!" Честное слово, так и просили все... У меня там, в больни­це, слезы на глаза навернулись от любви и благодарности к людям. "Ну!.." -- подумал я про вахтершу, но от всяческих оскорблений и громких возмущений я удерживался, може­те поверить. Я же актер, я понимаю... Наоборот, я сделал "фигуру полной беспомощности" и выразил на лице боль­шое огорчение. "После этого женщина-вахтер пропустила жену, так как у нее же был пропуск, а я, воспользовавшись открытой дверью, вышел в вестибюль к детям, чтобы они не оставались одни. Женщина-вахтер стала громко требовать, чтобы я вернулся в палату..." Тут я не смогу, пожалуй, передать, как ОНА требовала. ОНА как-то механически, не так уж громко, но на весь вес­тибюль повторяла, как в репродуктор: "Больной, вернитесь в палату! Больной, вернитесь в палату! Больной, я кому сказала: вернитесь сейчас же в палату!" Народу было полно; все смотрели на нас. "При этом женщина-вахтер как-то упорно, зло, гадко не хочет понять, что я этого не могу сделать -- уйти от детей, пока жена ищет дежурного врача. Наконец она нашла дежурного врача, и он разрешил нам войти. Женщине-вахтеру это очень не понравилось". О, ЕЙ это не понравилось; да: все смотрели на нас и жда­ли, чем это кончится, а кончилось, что ЕЕ как бы отодвину­ли в сторону. Но и я, по правде сказать, радости не испы­тал -- я чувствовал, что это еще не победа, я понимал тогда сердцем и понимаю теперь разумом: ЕЕ победить невоз­можно. "Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал ее недоброе обещание: "Я тебе это запомню". И сказано это было с такой проникновенной злобой, с такой глубокой, с такой истинной злобой!.. Тут со мной что-то случилось: меня стало мелко всего трясти..." Это правда. Не знаю, что такое там со мной случилось, но я вдруг почувствовал: что -- все, конец. Какой "конец", чему "конец" -- не пойму, не знаю и теперь, но предчувст­вие какого-то очень простого, тупого конца было отчетли­вое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал -- не ее при­ближение, но какой-то КОНЕЦ... Я тогда повернулся к НЕЙ и сказал: "Ты же не человек". Вот -- смотрел же я на НЕЕ! -- а лица не помню. Мне тогда показалось, что я ска­зал -- гулко, мощно, показалось, что я чуть не опрокинул ЕЕ этими словами. Мне на миг самому сделалось страшно, я поскорей отвернулся и побежал догонять своих на лестни­це. "О-о!.. -- думал я про себя. -- А вот -- пусть!.. А то толь­ко и знают, что грозят!" Но тревога в душе осталась, смут­ная какая-то жуть... И правая рука дергалась -- не вся, а большой палец, у меня это бывает. "Я никак не мог потом успокоиться в течение всего дня. Я просил жену, пока она находилась со мной, чтобы она взяла такси -- и я уехал бы отсюда прямо сейчас. Страшно и про­тивно стало жить, не могу собрать воедино мысли, не могу до­казать себе, что это -- мелочь. Рука трясется, душа трясет­ся, думаю: "Да отчего же такая сознательная, такая в нас осмысленная злость-то ?" При этом -- не хочет видеть, что со мной маленькие дети, у них глаза распахнулись от ужаса, что "на их папу кричат", а я ничего не могу сделать. Это ужасно, я и хочу сейчас, чтобы вот эта-то мысль стала бы понятной: жить же противно, жить неохота, когда мы такие. Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне прие­хали из Вологды писатель В. Белов и секретарь Вологодско­го отделения Союза писателей поэт В. Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть ча­сов они приехали -- она не пускает. Я опять вышел... Она там зло орет на них. Я тоже зло стал говорить, что -- есть же пропуск!.. Вот тут-то мы все трое получили..." В вестибюле в то время было еще двое служителей -- ОНА, видно, давала им урок "обращения", они с интересом смотрели. Это было, наверно, зрелище. Я хотел рвать на се­бе больничную пижаму, но почему-то не рвал, а только ис­терично и как-то неубедительно выкрикивал, показывая ку­да-то рукой: "Да есть же пропуск!.. Пропуск же!.." ОНА, подбоченившись, с удовольствием, гордо, презрительно -- и все же лица не помню, а помню, что презрительно и гор­до -- тоже кричала: "Пропуск здесь -- я!" Вот уж мы беси­лись-то!.. И ведь мы, все трое, -- немолодые люди, повида­ли всякое, но как же мы суетились, господи! А она кричала: "А то -- побежа-али!.. К дежурному вра-чу-у!.. -- это ОНА мне. -- Я побегаю! Побегаю тут!.. Марш на место! -- это опять мне. -- А то завтра же вылетишь отсудова!" Эх, тут мы снова, все трое, -- возмущаться, показывать, что мы тоже за­коны знаем! "Как это -- "вылетишь"?! Как это! Он боль­ной!.." -- "А вы -- марш на улицу! Вон отсудова!.." Так мы там упражнялись в пустом гулком вестибюле. "Словом, женщина-вахтер не впустила моих товарищей ко мне, не дала и там поговорить и стала их выгонять. Я попро­сил, чтобы они нашли такси..." Тут наступает особый момент в наших с НЕЙ отношени­ях. Когда товарищи мои ушли ловить такси, мы замолчали... И стали смотреть друг на друга: кто кого пересмотрит. И еще раз хочу сказать -- боюсь, надоел уж с этим -- не помню ЕЕ лица, хоть убей. Но отлично помню -- до сих пор это чувст­вую, -- с какой враждебностью, как презрительно ОНА не верила, что я вот так вот возьму и уеду. Может, у НЕЙ дра­ма какая была в жизни, может, ЕЙ много раз заявляли вот так же: возьму и сделаю!.. А не делали, она обиделась на ве­ки вечные, не знаю, только ОНА прямо смеялась и особо как-то ненавидела меня за это трепаческое заявление -- что я уеду. Мы еще некоторое время смотрели друг на друга... И я пошел к выходу. Тут было отделился от стенки какой-то мужчина и сказал: "Э-э, куда это?" Но я нес в груди огром­ную силу и удовлетворенность. "Прочь с дороги!" -- сказал я, как Тарас Булъба. И вышел на улицу. Был морозец, я в тапочках, без шапки... Хорошо, что больничный костюм был темный, а без шапок многие хо­дят... Я боялся, что таксист, обнаружив на мне больничное, не повезет. Но было уже и темновато. Я беспечно, не торо­пясь, стараясь не скользить в тапочках, чтобы тот же таксист не подумал, что я пьяный, пошагал вдоль тротуара, огля­дываясь назад, как это делают люди, которые хотят взять такси. Я шел и думал: "У меня же ведь еще хроническая пневмония... Я же прямо горстями нагребаю в грудь воспа­ление". Но и тут же с необъяснимым упорством и злым удовлетворением думал: "И пусть". А друзья мои в другом месте тоже ловили такси. На мое счастье я скоро увидел зеленый огонек... Все это я и рассказал в "Объяснительной записке". И ко­гда кончил писать, подумал: "Кляуза, вообще-то..." Но тут же сам себе с дрожью в голосе сказал: -- Ну, не-ет! И послал свой ДОКУМЕНТ в больницу. Мне этого показалось мало: я попросил моих вологод­ских друзей тоже написать ДОКУМЕНТ и направить туда же. Они написали, прислали мне, так как точного адреса больницы не знали. Я этот их ДОКУМЕНТ в больницу не послал -- я и про свою-то "Объяснительную записку" сожа­лею теперь, -- а подумал: "А напишу-ка я документальный рассказ! Попробую, по крайней мере. И приложу оба ДО­КУМЕНТА". Вот -- прикладываю и их ДОКУМЕНТ. г. Москва, ул. Погодинская, клиника пропедевтики, Главному врачу Настоящим письмом обращаем Ваше внимание на следую­щий возмутительный случай, происшедший в клинике 2 декаб­ря в период с 18 до 19 часов. Приехав из другого города по делам, связанным с писательской организацией, мы обратились к дежурной с просьбой разрешить свидание с находившимся в клинике Шукшиным В. М. Вначале дежурная разрешила свида­ние и порекомендовала позвонить на этаж. Но, узнав фамилию больного, вдруг переменила решение и заявила: "К нему я вас не пущу". На вопрос "почему?" -- она не ответила и вновь надмен­но и грубо заявила, что "может сделать, но не сделает", что "другим сделает, а нам не сделает". Такие действия для нас были совершенно непонятны, тем более что во время наших объяснений входили и выходили посетители, которым дежур­ная демонстративно разрешала свидания. Один из них благо­дарил дежурную весьма своеобразно, он сказал, уходя: "Завтра с меня шоколадка" (мы не предполагали, что в столичной кли­нике может существовать такая форма благодарности, и шо­коладом не запаслись). В.М. Шукшин, которому сообщили о нашем приходе другие больные, спустился с этажа и спросил дежурную, почему она не разрешает свидание, хотя у нас выписан пропуск. Она ответила грубым криком и оскорблением. Она не разрешила нам даже поговорить с В.М. Шукшиным и выгнала из вестибюля. На вопрос, каковы ее имя и фамилия, она не ответила и дема­гогически заявила, что мы пьяны. Разумеется, это была заве­домая ложь и ничем не прикрытое оскорбление. Считаем, что подобные люди из числа младшего медицин­ского персонала позорят советскую медицину, и требуем при­нять административные и общественные меры в отношении медработника, находившегося на дежурстве во второй полови­не дня 2 декабря с. г. Ответственный секретарь Вологодской писательской организации В. Коротаев. Писатель В. Белов. И -- число и подписи. ...Прочитал сейчас все это... И думаю: "Что с нами про­исходит?" OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Коленчатые валы В самый разгар уборочной в колхозе "Заря коммунизма" вышли из строя две автомашины -- полетели коленчатые ва­лы. Шоферы второпях недосмотрели, залили в картеры гряз­ное масло -- шатунные вкладыши поплавились. Остальное доделали головки шатунов. Запасных коленчатых валов в РТС не было, а ехать в об­ластной сельхозснаб -- потерять верных три дня. Колхозный механик Сеня Громов, сухой маленький че­ловек, налетел на шоферов соколом. -- До-д-д-доигрались?! -- Сеня заикался. -- До-д-допры-гались?! Шоферы молчали. Один, сидя на крыле своей машины, курил с серьезным видом, второй -- тоже с серьезным ви­дом -- протирал тряпкой побитые шейки коленчатых валов. -- По п-п-п-пятьдесят восьмой пойдете! Обои!.. -- кри­чал Сеня. -- Сеня! -- сказал председатель колхоза. -- Ну что ты с этими лоботрясами разговариваешь?! Надо доставать валы. -- Гэ-г-где? -- Сеня подбоченился и склонил голову на­бок. -- Г-где? -- Это уж я не знаю. Тебе виднее. -- Великолепно. Тэ-т-т-тогда я вам рожу их. Дэ-д-двой-няшку! Шофер, который протирал тряпочкой израненный вал, хмыкнул и сочувственно заметил: -- Трудно тебе придется. -- Чего трудно? -- повернулся к нему Сеня. -- Рожать-то. Они же гнутые, вон какие... Сеня нехорошо прищурился и пошел к шоферу. Тот поспешно встал и заговорил: -- Ты вот кричишь, Сеня, а чья обязанность, скажи, по­жалуйста, масло проверить? Не твоя? Откуда я знаю, чего в этом масле?! Стоит масло -- я заливаю. Сеня достал из кармана грязный платок, вытер потное лицо. Помолчали все четверо. -- Ты думаешь, у Каменного человека нет валов? -- спро­сил председатель Сеню. Каменный человек -- это председатель соседнего колхоза Антипов Макар, великий молчун и скряга. -- Я с ним н-н-не хочу иметь ничего общего, -- сказал Сеня. -- Хочешь не хочешь, а надо выходить из положения. -- Вэ-в-выйдешь тут... -- Надо, Семен. Сеня повернулся и, ничего не сказав, пошел к стану тракторной бригады -- там стоял его мотоцикл. Через пятнадцать минут он подлетел к правлению сосед­него колхоза. Прислонил мотоцикл к заборчику, молодцева­то взбежал на крыльцо... и встретил в дверях Антипова. Тот собрался куда-то уезжать. -- Привет! -- воскликнул Сеня. -- А я к тебе... З-з-здорово! Антипов молча подал руку и подозрительно посмотрел на Сеню. -- Кэ-к-как делишки? Жнем помаленьку? -- затараторил Сеня. -- Жнем, -- сказал Антипов. -- Мы тоже, понимаешь... фу-у! Дни-то!.. Золотые де-де-денечки стоят! -- Ты насчет чего? -- спросил Антипов. -- Насчет валов. Пэ-п-п-подкинь пару. -- Нету. -- Антипов легонько отстранил Сеню и пошел с крыльца. -- Слушай, мэ-м-монумент!.. -- Сеня пошел следом за Антиповым. -- Мы же к коммунизму п-подходим!.. Я же на общее дело... Дай два вала!!! -- Не ори, -- спокойно сказал Антипов. -- Дай пару валов. Я же отдам... Макар! -- Нету. -- Кэ-к-кулак! -- сказал Сеня, останавливаясь. -- Кэ-к-когда будем переходить в коммунизм, я первый проголосую, чтобы тебя не брать. -- Осторожней, -- посоветовал Антипов, залезая в "По­беду". -- Насчет кулаков -- поосторожней. -- А кто же ты? -- Поехали, -- сказал Антипов шоферу. "Победа" плавно тронулась с места и, переваливаясь на кочках, как гусыня, поплыла по улице. Сеня завел мотоцикл, догнал "Победу", крикнул Антипову: -- Поехал в райком!.. Жаловаться на тебя! Приготовь валы, штук пять! Мне, пэ-п-правда, только два надо, но по­прошу пять -- охота н-н-наказать тебя! -- Передавай привет в райкоме! -- сказал Антипов. Сеня дал газку и обогнал "Победу". В приемной райкома партии было людно. Сидели на но­веньких стульях с высокими спинками, ждали приема. Курили. Высокая дверь, обитая черной клеенкой, то и дело от­крывалась -- выходили одни и тотчас, гася на ходу окурки, входили другие. Сеня сердито посмотрел на всех и сел на стул. -- Слишком много болтаете! -- строго заметил он. Мягко хлопала дверь. Выходили из кабинета то радост­ные, то мрачные. Сеня закурил. С ним рядом сидел какой-то незнакомый мужчина го­родского вида, лысый, с большим желтым портфелем. -- Вы кэ-к-райний? -- спросил его Сеня. -- Э... кажется, да, -- как-то угодливо ответил мужчина. Сеня тотчас обнаглел. -- Я впереди вас п-п-пойду. -- Почему? -- У меня машины стоят. Вот почему. -- Пожалуйста. К Сене подсел цыгановатый мужик с буйной шевелюрой, хлопнул его по колену. -- Здорово, Сеня! Сеня поморщился, потер колено. -- Что за д-д-дурацкая привычка, слушай, руки распус­кать! Курчавый хохотнул, встал, поправил ремень гимнастер­ки. Посмотрел на дверь кабинета. -- Судьба решается, Сеня. -- Все насчет тех т-т-тракторов? -- Все насчет тех... Я сейчас скажу там несколько слов. -- Курчавый заметно волновался. -- Не было такого указания, чтобы закупку ограничивать. -- А куда вы столько нахватали? Стоят же они у вас. -- Нынче стоят, а завтра пойдут -- расширим пашню... -- Н-н-ненормальные вы, -- сказал Сеня. -- Когда рас­ширите, тогда и покупайте. Что их, солить, что ли! -- Тактика нужна, Сеня, -- поучительно сказал курча­вый. -- Тактика. Из кабинета вышли. Курчавый кашлянул в ладонь, еще раз поправил гимнас­терку, вошел в кабинет. И тотчас вышел обратно. Достал из кармана блокнот, вырвал из него лист и, склонившись, стал вытирать грязные сапоги. Сеня хихикнул. -- Ну что?.. Сказал н-н-несколько слов? Или н-н-не успел? -- Ковров понастелили, -- проворчал курчавый. Брезгли­во взял двумя пальцами черный комочек и бросил в урну. Лысый гражданин пошевелился на стуле. -- Что, не в духе сегодня? -- спросил он курчавого (он имел в виду секретаря райкома). Курчавый ничего не сказал, вошел снова в кабинет. -- Не в духе, -- сказал лысый, обращаясь к Сене. -- Точно! -- Я сам не в духе, -- ответил Сеня. Чтобы не быть в кабинете многословным, Сеня заранее заготовил фразу: "Здравствуйте, Иван Васильевич. У нас про­рыв: стали две машины. Нет валов. Валы есть у Антонова. Но Антипов не дает". Секретарь сидел, склонившись над столом, смотрел на людей немигающими усталыми глазами, слушал, кивал голо­вой, говорил прокуренным, густым голосом. Говорил не­громко, коротко. Он измотался за уборочную, изнервничал­ся. Скуластое, грубоватой работы лицо его осунулось, приоб­рело излишнюю жесткость. -- Здравствуйте, Иван Васильевич! -- Здорово. Садись. Что? -- П-п-прорыв... Два наших охламона залили в машины грязное масло... И, главное, у-у-убеждают, что это не их дело -- масло п-п-проверить! -- Сеня даже руками развел. -- А чье же, м-м-милые вы мои? Мое, что ли? У меня их на шее пя-п-пятнадцать... -- Ну а что случилось-то? -- Валы полетели. Стоят две машины. А з-за... это... за­пасных валов нету. -- У меня тоже нету -- У Антипова есть. Но он не дает. А в сельхозснаб сейчас ехать -- вы ж понимаете... -- Так что ты хочешь-то? -- Позвоните Антипову, пусть он... -- Антипов меня пошлет к черту и будет прав. -- Не пошлет, -- серьезно сказал Сеня. -- Что вы! -- Ну так я сам не хочу звонить. Что вам Антипов -- снаб­женец? Как можно докатиться до того, чтобы ни одного вала в запасе не было? А? Чем же вы занимаетесь там? Сеня молчал. -- Вот. -- Секретарь положил огромную ладонь на стекло стола. -- Где хотите, там и доставайте валы. Вечером мне до­ложите. Если машины будут стоять... -- Понятно. По-по-понял. До свиданья. -- До свиданья. Сеня быстро вышел из кабинета. В приемной оглянулся на дверь и сердито воскликнул: -- Очень хо-хо-хорошо! -- И потер ладони. -- П-просто великолепно! В приемной остался один лысый гражданин. Он сидел, не решаясь входить в кабинет. -- Пятый угол искали? -- спросил он Сеню и улыбнулся; во рту его жарко вспыхнуло золото вставленных зубов. Сеня грозно глянул на золотозубого. И вдруг его осенило: городской вид лысого, его гладкое бабье лицо, золотые зубы, а главное, желтый портфель -- все это непонятным образом вызвало в воображении Сени чарующую картину заводского склада... Темные низкие стеллажи, а на них, тускло поблес­кивая маслом, рядами лежат валы -- огромное количество коленчатых валов. В складе тишина, покой, как в церкви. Прохладно и остро пахнет свежим маслом. Раза три за свою жизнь Сеня доставал запчасти помимо сельхозснаба. И вся­кий раз содействовал этому какой-нибудь вот такой тип -- с брюшком и с портфелем. Сеня подошел к золотозубому, хлопнул его грязной рукой по плечу. -- С-с-слушай, друг!.. -- Сеня изобразил на лице небреж­ность и снисходительность. -- У тебя на авторемонтном в го-городе никого знакомого нету? Пару валов вот так надо! -- Сеня чиркнул себя по горлу ребром маленькой темной ладо­ни. -- Литр ставлю. Лысый снял с плеча Сенину руку. -- Я такими вещами не занимаюсь, товарищ, -- строго сказал он. Потом деловито спросил: -- Он сильно злой? -- Кто? -- Секретарь-то. Сеня посмотрел в серые мутновато-наглые глаза лысого и опять увидел стройные ряды коленчатых валов на стеллажах. -- Н-н-не очень. Бывает хуже. Иди, я тебя по-по... это... подожду здесь. Иди, не робей. Лысый медленно поднялся, поправил галстук. Прошелся около двери, подумал. Быстренько снял галстук и сунул его в карман. -- Тактика нужна, тактика, -- пояснил он Сене. -- Пра­вильно давеча твой друг говорил. -- Откашлялся в ладонь, мелко постучал в дверь. Дверь неожиданно распахнулась -- на пороге стоял сек­ретарь. -- Здравствуйте, товарищ первый секретарь, -- негромко и торопливо сказал лысый. -- Я по поводу алиментов. Секретарь не разобрал, по какому вопросу пришел лы­сый. -- Что? -- Насчет алиментов. -- Каких алиментов?.. Лысый снисходительно поморщился. -- Ну, с меня удерживают... Я считаю, несправедливо. Я вот здесь подробно, в письменной форме... -- Он стал вы­нимать из желтого портфеля листы бумага. -- Вот тут на улице, за углом, прокуратура, -- показал секретарь, -- туда. Лысый стал вежливо объяснять: -- Не в этом дело, товарищ секретарь. Они не поймут... Я уже был там. Здесь нужен партийный подход... Я считаю, что так как у нас теперь установка на справедливость... Секретарь устало прислонился спиной к дверному косяку. -- Идите к черту, слушайте!.. Или еще куда! Справедли­вость! Вот по справедливости и будете платить. Лысый помолчал и дрожащим от обиды голосом сказал: -- Между прочим, Ленин так не разговаривал с наро­дом. -- Повернулся и пошел на выход совсем в другую сторо­ну. -- Все начисто забыли! -- Не туда, -- сказал секретарь. -- Вон выход-то! Лысый вернулся. Проходя мимо секретаря, горько про­шептал, ни к кому не обращаясь: -- А кричим: "Коммунизм! Коммунизм!" Секретарь проводил его взглядом, потом повернулся к Сене. -- Кто это, не знаешь? Сеня пожал плечами. -- По-моему, это по-по-п-полезный человек. -- А ты чего сидишь тут? -- Я уже пошел, все. -- Сеня встал и пошел за лысым. Лысый шагал серединой улицы -- большой, солидный. Круглая большая голова его сияла на солнце. Сеня догнал его. -- Разволновался? -- спросил он. -- А заелся ваш секретарь-то! -- сказал лысый, глядя пря­мо перед собой. -- Ох, заелся! -- Он за-за-за... это... зашился, а не заелся. Мы же го-го-горим со страшной силой! Нам весной еще т-т-три тыщи гек­тар подвалили... попробуй тут! Трудно же! -- Всем трудно, -- сказал лысый. -- У вас чайная далеко? -- Вот, рядом. -- Заелся, заелся ваш секретарь, -- еще раз сказал лы­сый. -- Трудно, конечно: такая власть в руках... -- У тебя на авторемонтном в го-го-го... -- начал Сеня. -- У меня там приятель работает, -- сказал лысый. -- Завскладом. -- И посмотрел сверху на Сеню. Сеня даже остановился. -- Ми-ми-милый ты мой, ка-к-к... это... кровинушка ты моя! -- Он ласково взял лысого за рукав. -- Как тебя зовут, я все забываю? Лысый подал ему руку. -- Евгений Иванович. -- Ев-в-ге-ге... Это... Женя, друг, выручи! Пару валов -- хоть плачь!.. А? -- Сеня улыбнулся. Глаза его засветились не­ожиданно мягким, добрым светом. -- Д-д-две бутылки став­лю. -- Сеня показал два черных пальца. Лысый важно нахмурился. -- Тебе коленчатых, значит? -- Ко-ко-ко... Ага. -- Пару? -- Парочку, Женя! -- Можно будет. Сеня зажмурился... -- В-в-в-великолепно! Махнем прямо сейчас? У меня мо­тоцикл. За час слетаем. -- Нет, сперва надо подкрепиться. -- Женя погладил свой живот. -- Ла-ла-лады! -- согласился Сеня. -- Вот и чайнуха. Пять минут, эх, пять мину-ут!.. -- пропел он, торопливо се­меня рядом с огромным Женей. Потом спросил: -- Ты сам, значит, городской? -- Был городской. Теперь в вашем районе ошиваюсь, в Соусканихе. -- Сразу видно, что го-го-го-городской, -- тонко заметил Сеня. -- Почему видно? -- Очень ка-ка-к-красивый. На сцене, наверно, выступа­ешь? -- Сеня погрозил ему пальцем и пощекотал в бок. -- Ох, Женька!.. Женя густо хохотнул, потянулся рукой к груди: хотел по­править галстук, но вспомнил, что он в кармане, нахмурился. -- Бюрократ ваш секретарь, -- сказал он. -- Выступишь с такими... -- А ты где сам работаешь, Женя? -- По торговой. -- Хорошее дело, -- похвалил Сеня. Сели за угловой столик, за фикус. Сеня обвел повеселевшими глазами пустой зал. -- Ну кто там!.. Мы торопимся! По борщишку ударим? -- спросил он Женю. Женя выразительно посмотрел на него. -- Я лично устроил бы небольшой забег в ширину... С горя. Сеня потрогал в раздумье лоб. -- Здесь? -- А где же еще? -- Это... вообще-то тут нельзя... -- Везде нельзя! -- громко и обиженно заметил лысый. -- Знаешь, есть анекдот... -- Ну ладно, я поговорю пойду. Сеня встал и пошел к буфету. Долго что-то объяснял бу­фетчице, махал руками, но говорил вполголоса. Вернулся к лысому, достал из-под полы пиджака бутылку водки. -- "Ка-ка-калгановая" какая-то. Другой нету. Женя быстренько налил полный стакан, хряпнул, пере­косился... -- Не пошла, сволочь! Он налил еще полстакана и еще выпил. -- Ого! -- сказал Сеня. -- Ничего себе! -- От так. -- На глазах у лысого выступили светлые сле­зы. -- Выпьешь? -- Нет, мне нельзя. -- Правильно, -- одобрил лысый. Им принесли борщ и котлеты. Начали есть. -- Борщ как помои, -- сказал лысый. Сеня с аппетитом хлебал борщ. -- Ничего борщишко, чего ты! -- До чего же мы кричать любим! -- продолжал лысый, помешивая ложкой в тарелке. -- Это ж медом нас не корми, дай только покричать. -- Насчет чего кричать? -- спросил Сеня. -- Насчет всего. Кричим, требуем, а все без толку. Лысый хлебнул еще две ложки, откинулся на спинку сту­ла. Его как-то сразу развезло. -- Вот ты, например, -- начал он издалека, -- так назы­ваемый Сеня: ну на кой тебе сдались эти валы? Они тебе нужны? Сеня, не прожевав кусок, воскликнул: -- Я ему битый час т-т-толкую, а он!.. -- Я говорю: тебе! Лично тебе! -- Нужны, Женя. Лысый поморщился, оглянулся кругом, повалился гру­дью на стол и заговорил негромко: -- Жизни-то никакой нету!.. Никаких условий! Законов понаписали -- во! -- Лысый показал рукой высоко над по­лом. -- А все ж без толку. Пшик. -- Как это п-п-пшик? -- Сеня отложил ложку. -- Какие законы? -- А всякие. Скажем, про алименты... -- Лысый полез под стол за бутылкой, но Сеня перехватил ее раньше. -- Хватит, а то ты за-запьянеешь. Мы же за ва-валами по­едем. -- Валы!.. -- Лысого неудержимо вело. -- Они небось на "Победах" разъезжают, командывают, а мы вкалываем, валы достаем. Алименты вычитать -- это у них есть законы!.. Ра­венство!.. -- Лысый говорил уже во весь голос. Сеня внимательно слушал. -- Ешь! -- зло сказал он. -- Чего ты развякался-то? -- Не хочу есть, -- капризно сказал лысый. -- И в ника­кой коммунизм вообще я не верю. Понял? -- По-по-почему? -- Потому. -- Лысый посмотрел на Сеню, пододвинул к себе тарелку и стал есть. -- Тебе валы-то какие нужны? Ко­ленчатые? Сеня менялся на глазах -- темнел. -- Почему, интересно, в коммунизм не веришь? -- пере­спросил он. -- Ты только не ори, -- сказал лысый. -- Понял? От... А валы мы достанем. -- Вы-вы-вы... -- Сеня показал рукой на дверь. -- Выйди отсюда. Слышишь?! -- Чудак, -- миролюбиво сказал лысый. -- Чего ты разо­шелся? Сеня грохнул кулаком по столу; один стакан подпрыгнул, упал на пол и раскололся. Из кухни вышли повар и официантки. ... Сеня и лысый стояли друг против друга; лысый был на две головы выше Сени; Сеня смотрел на него снизу гневно, в упор. -- Ты не очень тут... понял? -- Лысый трусливо посмот­рел на официанток, усмехнулся. -- От дает!.. Сеня толкнул его в мягкий живот. -- Кому сказано: выйди вон! -- Ты не толкайся! Ты не толкайся! А то я... Смотри у меня! -- Лысый пошел к двери. Сеня -- за ним. -- Смотри у меня! -- Я тебя насквозь вижу, паразит! -- Дурак ты! -- Я т-т-те по-по-кажу... Около двери лысый обернулся, ощерился и небольно ткнул пухлым кулаком Сеню в грудь. Прошипел: -- Прислужник несчастный! Обормот! Сеня отступил на шаг и ринулся головой на жирную гро­маду. Дверь с треском распахнулась. Лысый вылетел на крыль­цо и стал быстро спускаться по ступенькам. Сеня успел до­гнать его и пнул в толстый зад. -- Де-де-деятель вшивый! -- Вот тебе, а не валы! -- крикнул снизу лысый. -- Дурак неотесанный! Лысый пустился тяжелой рысью по улице, оглянулся на бегу, показал Сене фигу. Сеня крикнул ему вслед: -- Я на тебя в "Крокодил" на-на-напишу, зараза! Пе-пе-пережиток! Гад подколодный! Лысый больше не оглядывался. Сеня вернулся в чайную, расплатился с официанткой, спросил ее на всякий случай: -- У тебя на авторемонтном в го-го-городе никакого зна­комого нету? -- Нет. Чего с лысым-то не поделили? -- спросила офи­циантка. -- Я на него в "Крокодил" на-н-напишу, -- сказал Сеня, еще не остывший после бурной сцены. -- Он в Соусканихе работает... Я его найду, гада! На короткое мгновение в глазах Сени опять встала ска­зочная картина заводского склада с холодным мерцанием ко­ленчатых валов на стеллажах -- и пропала. -- А ни у кого тут из ваших в го-го-городе на авторемонт­ном нету знакомых? -- Откуда?! Сеня завел мотоцикл и поехал к Макару Антипову. Ма­ленькая цепкая фигурка на мотоцикле выражала собой одно несокрушимое стремление -- добиться своего. Антипова он нашел в полеводческой бригаде, в вагончи­ке. Макар сидел на самодельном, на скорую руку сколочен­ном стуле, пил чай из термоса. -- Макар!.. -- с ходу начал Сеня. -- Я здесь по-по-погиб-ну, но без валов не уйду. Ты что, хочешь, чтобы я на тебя в "Крокодил" написал? Ты что... -- Спокойно, -- сказал Макар. -- Сбавь. В "Крокодил" -- это вас надо, а не меня. -- Он достал из кармана засаленный блокнот, нашел чистый лист, вырвал его и написал крупно: "ЕГОР, ДАЙ ЕМУ ПАРУ ВАЛОВ, В ДОЛГ, КОНЕЧНО. Антипов". Сеня оторопел. -- С-с-пасибо, Макарушка!.. -- Только жаловаться умеете, -- сердито сказал Анти­пов. -- Хозяева мне!.. Горе луковое! -- А-а! -- Сеня сообразил, чья могучая рука вырвала у Макара валы. -- Вот так, М-м-макар! А то ломался, по-по-понимаешь... Макар продолжал пить чай из термоса. Через час Сеня подлетел к двум своим машинам, начал отвязывать от багажника валы. Оба шофера засуетились около него. -- Сеня!.. Милая ты моя душа! Достал? -- Вечером умоешься -- я тебя поцелую... -- Ло-ло-лоботрясы, -- сердито сказал Сеня, -- в "Кро­кодил" вот катануть на вас!.. -- Вытер запыленное лицо фу­ражкой, сел на стерню, закурил. -- Да-да-да... это... давайте живее! OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Крыша над головой Вечером, в субботу, в клубе села Нового собрались об­суждать только что полученную пьесу. Собралось человек двенадцать -- участники художественной самодеятель­ности. Речь держит Ваня Татусь, невысокий крепыш, често­любивый, обидчивый и вредный. Он в этом году окончил областную культпросветшколу и неумеренно форсит. Он -- руководитель художественной самодеятельности. -- Я собрал вас, чтобы сообщить важную новость... -- К нам едет ревизор? -- это Володька Маров. Володька дружит с медсестрой Верой, которая нравится Ване Татусю, но Ваня это скрывает, надеется, что Вера сама заметит гордого Ваню и покинет дубинистого Володьку. Если же она останется с шофером Володькой, то пусть пеняет на себя. Основания для того, чтоб она потом страдала и раскаива­лась, -- будут. А Володька знает -- почувствовал, что ли, -- тайные помыслы Вани и ест его поедом. Для того и в само­деятельность записался. Медсестра Вера сидит здесь же -- она помешалась на самодеятельности, и тем еще злит Ваню, что с такой-то любовью к драматическому искусству не мо­жет, дурочка, сообразить, что любить надо -- режиссера. Интересно, о чем они говорят с Володькой? О поршнях? -- Маров, острить будешь потом, -- Ваня понимает, что не надо даже и замечать-то Володьку, не то что вступать в разговоры с ним, но не может сдержаться -- старается тоже укусить соперника. -- Мы получили из области пьесу. Пьесу написал наш областной автор. Мы должны ее отрепетиро­вать и показать на областном смотре. Острит, Маров, тот, кто острит последним. -- Ослит, -- поправляет Володька. -- Вот именно. Надо сначала отрепетировать пьесу, а по­том будем острить и смеяться... -- Как дети, среди упорной борьбы и труда... -- Перестань! -- сердито прерывает Вера. -- Про что пье­са, Ваня? Женские роли есть? -- Пьеса из колхозной жизни, бьет по... -- Ваня заглянул в аннотацию. -- Бьет по частнособственническим интересам. Автор сам вышел из народной гущи, хорошо знает современную колхозную деревню, ее быт и нравы. Слово его крепко, как... дуга. -- Как это -- из гущи? -- спросил Васька Ермилов, по общему мнению, дураковатый парень, любитель выпить, тоже шофер, дружок Володьки. Володька привлек его с со­бой в самодеятельность, чтобы не скучно было. Васька, г