е сидели плотники, курили (бригаде нужно было сплавать разок на сторону, чтобы посмотреть, как ведет себя паром с грузом). Кое-кто отмывался, доставая ведром воду, бригадир, свесив голову через люк, смотрел в баркас, предсе­датель (он оставался всю ночь на пароме) оттирал с колена смолистое пятно. Митька Воронцов спал, вольно раскинув руки и ноги. Леля сидела с блокнотом у борта, грызла каран­дашик и смотрела, как всходит солнце. На той стороне выли стартеры, урчали, кашляли, чихали моторы, переговаривались шоферы. Голоса их были густые со сна, отсыревшие... Они громко зевали. "Это было грандиозно! -- начала писать Леля. -- Двенад­цать человек, вооружившись топорами..." Она зачеркнула "вооружившись", подумала и выбросила все начало. Написа­ла так: "Это была удивительная ночь! Двенадцать человек ра­ботали, ни разу не передохнув..." Подумала, вырвала лист из блокнота, смяла и бросила в реку. Начала снова: "Неповто­римая, удивительная ночь! На отмели, на камнях, горит ог­ромный костер, освещая трепетным светом большой паром. На пароме двенадцать человек..." Леля и этот лист бросила в реку. Паром тем временем подошел к берегу. Стали въезжать машины. Паромщик орал на шоферов, те бешено крутили рули, то пятились, то двигались вперед. Леля стояла, прижавшись к рулевой будке, смотрела на все это и уже не думала об удивительной ночи и о том, как трепетно горел костер. Жизнь -- горластая, веселая -- кати­лась дальше. Ночь осталась позади, и никому теперь нет до нее дела. Теперь важно как можно быстрее переправить ма­шины. Паром отчалил. Стало немного потише. Леля вырвала из блокнота лист и написала: "Федор Иванович! Виноват во всем Анашкин. Когда он был председателем, ему были отпущены деньги на ремонт парома, но денежки эти куда-то сплыли. Я бы на вашем месте наказала Анашкина со всей строгостью. Леля Селезнева". Леля свернула листок треугольником, подписала: "Сек­ретарю РК КПСС тов. Дорофских Ф. И." -- и отдала тре­угольник одному из шоферов. -- Вы ведь через райцентр поедете? -- Да. -- Передайте там кому-нибудь, пусть занесут в райком. -- Давай. Паром подплыл к берегу; стали съезжать машины. Опять гул, рев, крики... А Леля поднималась по крутому берегу с плотниками, ко­торые направлялись в деревню, курила Митькин "Беломор" и с удовольствием думала, как она сейчас уснет в какой-ни­будь избе, укрывшись шубой. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Ленька Ленька был человек мечтательный. Любил уединение. Часто, окончив работу, уходил за город, в поле. Подолгу неподвижно стоял -- смотрел на горизонт, и у него болела душа: он любил чистое поле, любил смотреть на горизонт, а в городе не было горизонта. Однажды направлялся он в поле и остановился около то­варной станции, где рабочие разгружали вагоны с лесом. Тихо догорал жаркий июльский день. В теплом воздухе настоялся крепкий запах смолья, шлака и пыли. Вокруг за­думчиво и спокойно. Леньке вспомнилась родная далекая деревня -- там вече­рами пахнет полынью и дамом. Он вздохнул. Недалеко от Леньки, под откосом, сидела на бревне бело­курая девушка с раскрытой книжкой на коленях. Она тоже смотрела на рабочих. Наблюдать за ними было очень интересно. На платформе орудуют ломами двое крепких парней -- спускают бревна по слегам; трое внизу под откосом принимают их и закатывают в штабеля. -- И-их, р-раз! И-ищ-що... оп! -- раздается в вечернем воздухе, и слышится торопливо шелестящий шорох сосновой коры и глухой стук дерева по земле. Громадные бревна, устремляясь вниз, прыгают с удивительной, грозной легкостью. Вдруг одно суковатое бревно скользнуло концом по сле­гам, развернулось и запрыгало с откоса прямо на девушку. В тишине, наступившей сразу, несколько мгновений лишь слышно было, как бежит по шлаку бревно. С колен девушки упала книжка, а сама она... сидит. Что-то противное, теплое захлестнуло Леньке горло... Он увидел недалеко от себя лом. Не помня себя, подскочил к нему, схватил, в два прыжка пересек путь бревну и всадил лом в землю. Уперся ногами в сыпучий шлак, а руками крепко сжал верхний конец лома. Бревно ударилось о лом. Леньку отшвырнуло метра на три, он упал. Но и бревно остановилось. Лом попался граненый -- у Леньки на ладони, между большим и указательным пальцами, лопнула кожа. К нему подбежали. Первой подбежала девушка. Ленька сидел на земле, нелепо выставив раненую руку, и смотрел на девушку. То ли от радости, то ли от пережитого страха -- должно быть, от того и от другого -- хотелось заплакать. Девушка разорвала косынку и стала заматывать раненую ладонь, осторожно касаясь ее мягкими теплыми пальцами. -- Какой же вы молодец! Милый... -- говорила она и смотрела на Леньку ласково, точно гладила по лицу ладош­кой. Удивительные у нее глаза -- большие, темные, до того темные, что даже блестят. Леньке сделалось стыдно. Он поднялся. И не знал, что теперь делать. Рабочие похвалили его за смекалку и стали расходиться. -- Йодом руку-то надо, -- посоветовал один. Девушка взяла Леньку за локоть. -- Пойдемте к нам... Ленька не раздумывая пошел. Шли рядом. Девушка что-то говорила. Ленька не пони­мал что. Он не смотрел на нее. Дома Тамара (так звали девушку) стала громко рассказы­вать, как все случилось. Ее мать, очень толстая, еще молодая женщина с красивы­ми губами и родинкой на левом виске, равнодушно разгля­дывала Леньку и устало улыбалась. И говорила: -- Молодец, молодец! Она как-то неприятно произносила это "молодец" -- не­громко, в нос, растягивая "е". У Леньки отнялся язык (у него очень часто отнимался язык), и он ничего путного за весь вечер не сказал. Он мол­чал, глупо улыбался и никак не мог посмотреть в глаза ни ма­тери, ни дочери. И все время старался устроить куда-нибудь свои большие руки. И еще старался не очень опускать голо­ву -- чтобы взгляд не получался исподлобья. Он имел привы­чку опускать голову. Сели пить чай с малиновым вареньем. Мать стала рассказывать дочери, какие она видела сегод­ня в магазине джемперы -- красные, с голубой полоской. А на груди -- белый рисунок. Тамара слушала и маленькими глотками пила чай из цве­тастой чашки. Она раскраснелась и была очень красивой в эту минуту. -- А вы откуда сами? -- спросила Леньку мать. -- Из-под Кемерова. -- О-о, -- сказала мать и устало улыбнулась. Тамара посмотрела на Леньку и сказала: -- Вы похожи на сибиряка. Ленька ни с того ни с сего начал путано и длинно расска­зывать про свое село. Он видел, что никому не интересно, но никак не мог замолчать -- стыдно было признаться, что им не интересно слушать. -- А где вы работаете? -- перебила его мать. -- На авторемонтном, слесарем. -- Ленька помолчал и еще добавил: -- И учусь в техникуме, вечерами... -- О-о, -- произнесла мать. Тамара опять посмотрела на Леньку. -- А вот наша Тамарочка никак в институт не может уст­роиться, -- сказала мать, закинув за голову толстые белые руки. Вынула из волос приколку, прихватила ее губами, по­правила волосы. -- Выдумали какие-то два года!.. Очень не­разумное постановление. -- Взяла изо рта приколку, воткну­ла в волосы и посмотрела на Леньку. -- Как вы считаете? Ленька пожал плечами. -- Не думал об этом. -- Сколько же вы получаете слесарем? -- поинтересова­лась мать. -- Когда как... Сто, сто двадцать. Бывает восемьдесят... -- Трудно учиться и работать? Ленька опять пожал плечами. -- Ничего. Мать помолчала. Потом зевнула, прикрыв ладошкой рот. -- Надо все-таки написать во Владимир, -- обратилась она к дочери. -- Отец он тебе или нет!.. Пусть хоть в педаго­гический устроит. А то опять год потеряем. Завтра же сядь и напиши. Тамара ничего не ответила. -- Пейте чай-то. Вот печенье берите... -- Мать пододвинула Леньке вазочку с печеньем, опять зевнула и подня­лась. -- Пойду спать. До свиданья. -- До свиданья, -- сказал Ленька. Мать ушла в другую комнату Ленька нагнул голову и занялся печеньем -- этого мо­мента он ждал и боялся. -- Вы стеснительный, -- сказала Тамара и ободряюще улыбнулась. Ленька поднял голову, серьезно посмотрел ей в глаза. -- Это пройдет, -- сказал он и покраснел. -- Пойдемте на улицу. Тамара кивнула и непонятно засмеялась. Вышли на улицу. Ленька незаметно вздохнул: на улице было легче. Шли куда-то вдоль высокого забора, через который тяже­ло свисали ветки кленов. Потом где-то сели -- кажется, в сквере. Было уже темно. И сыро. Пал туман. Ленька молчал. Он с отчаянием думал, что ей, наверное, неинтересно с ним. -- Дождь будет, -- сказал он негромко. -- Ну и что? -- Тамара тоже говорила тихо. Она была совсем близко. Ленька слышал, как она дышит. -- Неинтересно вам? -- спросил он. Вдруг -- Ленька даже не понял сперва, что она хочет сде­лать, -- вдруг она придвинулась к нему вплотную, взяла его голову в свои мягкие, ласковые руки (она могла взять ее и унести совсем, ибо Ленька моментально перестал что-либо соображать), наклонила и поцеловала в губы -- крепко, боль­но, точно прижгла каленой железкой. Потом Ленька услы­шал удаляющиеся шаги по асфальту и голос из темноты, не­громко: -- Приходи. Ленька зажмурился и долго сидел так. К себе в общежитие он шел спокойный. Медленно нес свое огромное счастье. Он все замечал вокруг: у забора под тусклым светом электрических лампочек вспыхивали холод­ные огоньки битой посуды... Перебегали через улицу кошки... Было душно. Собирался дождь. Они ходили с Тамарой в поле, за город. Ленька сидел на теплой траве, смотрел на горизонт и рас­сказывал, какая у них в Сибири степь весной по вечерам, когда в небе догорает заря. А над землей такая тишина! Такая стоит тишина!.. Кажется, если громко хлопнуть в ладоши, небо вздрогнет и зазвенит. Еще рассказывал про своих зем­ляков. Он любил их, помнил. Они хорошо поют. Они очень добрые. -- А почему ты здесь? -- Я уеду. Окончу техникум и уеду. Мы вместе уедем... -- Ленька краснел и отводил глаза в сторону. Тамара гладила его прямые мягкие волосы и говорила: -- Ты хороший. -- И улыбалась устало, как мать. Она была очень похожа на мать. -- Ты мне нравишься, Леня. Катились светлые, счастливые дни. Кажется, пять дней прошло. Но однажды -- это было в субботу -- Ленька пришел с работы, наутюжил брюки, надел белую рубашку и отправил­ся к Тамаре: они договорились сходить в цирк. Ленька дер­жал правую руку в кармане и гладил пальцами билеты. Только что перепал теплый летний дождик, и снова ярко светило солнышко. Город умылся. На улицах было мокро и весело. Ленька шагал по тротуару и негромко пел -- без слов. Вдруг он увидел Тамару. Она шла по другой стороне улицы под руку с каким-то парнем. Парень, склонившись к ней, что-то рассказывал. Она громко смеялась, закидывая назад маленькую красивую голову. В груди у Леньки похолодело. Он пересек улицу и пошел вслед за ними. Он долго шел так. Шел и смотрел им в спины. На молодом человеке красиво струился белый дорогой плащ. Парень был высокий. Сердце у Леньки так сильно колотилось, что он остано­вился и с минуту ждал, когда оно немного успокоится. Но оно никак не успокаивалось. Тогда Ленька перешел на дру­гую сторону улицы, обогнал Тамару и парня, снова пересек улицу и пошел им навстречу. Он не понимал, зачем это дела­ет. Во рту у него пересохло. Он шел и смотрел на Тамару. Шел медленно и слышал, как больно колотится сердце. Тамара все смеялась. Потом увидела Леньку. Ленька за­метил, как она замедлила шаг и прижалась к парню... и рас­терянно и быстро посмотрела на него, на парня. А тот рас­сказывал. Ленька даже расслышал несколько слов: "Совершенно гениально получилось..." -- Здравствуй...те! -- громко сказал Ленька, останавлива­ясь перед ними. Правую руку он все еще держал в кармане. -- Здравствуйте, Леня, -- ответила Тамара. Ленька глотнул пересохшим горлом, улыбнулся. -- А я к тебе шел... -- Я не могу, -- сказала Тамара и, взглянув на Леньку не­понятно, незнакомо прищурилась. Ленька сжал в кармане билеты. Он смотрел в глаза де­вушке. Глаза были совсем чужие. -- Что "не могу"? -- спросил он. -- Господи! -- негромко воскликнула Тамара, обращаясь к своему спутнику. Ленька нагнул голову и пошел прямо на них. Молодой человек посторонился. -- Нет, погоди... что это за тип? -- произнес он, когда Ленька был уже далеко. А Ленька шел и вслух негромко повторял: -- Так, так, так... Он ни о чем не думал. Ему было очень стыдно. Две недели жил он невыносимой жизнью. Хотел забыть Тамару -- и не мог. Вспоминал ее походку, глаза, улыбку... Она снилась ночами: приходила к нему в общежитие, глади­ла его волосы и говорила: "Ты хороший. Ты мне очень нра­вишься, Леня". Ленька просыпался и до утра сидел около окна -- слушал, как перекликаются далекие паровозы. Один раз стало так больно, что он закусил зубами угол подушки и заплакал -- тихонько, чтобы не слышали товарищи по ком­нате. Он бродил по городу в надежде встретить ее. Бродил каж­дый день -- упорно и безнадежно. Но заставить себя пойти к ней не мог. И как-то он увидел Тамару. Она шла по улице. Одна. Ленька чуть не вскрикнул -- так больно подпрыгнуло сердце. Он догнал ее. -- Здравствуй, Тамара. Тамара вскинула голову. Ленька взял ее за руку, улыбнулся. У него опять высохло в горле. -- Тамара... Не сердись на меня... Измучился я весь... -- Леньке хотелось зажмуриться от радости и страха. Тамара не отняла руки. Смотрела на Леньку. Глаза у нее были усталые и виноватые. Они ласково потемнели. -- А я и не сержусь. Что ж ты не приходил? -- Она засме­ялась и отвела взгляд в сторону. Глаза у нее были до странно­го чужие и жалкие. -- Ты обидчивый, оказывается. Леньку как будто кто в грудь толкнул. Он отпустил ее руку. Ему стало неловко, тяжело. -- Пойдем в кино? -- предложил он. -- Пойдем. В кино Ленька опять держал руку Тамары и с удивлением думал: "Что же это такое?.. Как будто ее и нет рядом". Он опустил руку к себе на колено, облокотился на спинку перед­него стула и стал смотреть на экран. Тамара взглянула на не­го и убрала руку с колена. Леньке стало жалко девушку. Ни­когда этого не было -- чтобы жалко было. Он снова взял ее руку. Тамара покорно отдала. Ленька долго гладил теплые гладкие пальцы. Фильм кончился. -- Интересная картина, -- сказала Тамара. -- Да, -- соврал Ленька: он не запомнил ни одного кадра. Ему было мучительно жалко Тамару. Особенно когда вклю­чили свет и он опять увидел ее глаза -- вопросительные, чем-то обеспокоенные, очень жалкие глаза. Из кино шли молча. Ленька был доволен молчанием. Ему не хотелось гово­рить. Да и идти с Тамарой уже тоже не хотелось. Хотелось ос­таться одному. -- Ты чего такой скучный? -- спросила Тамара. -- Так. -- Ленька высвободил руку и стал закуривать. Неожиданно Тамара сильно толкнула его в бок и побежала. -- Догони! Ленька некоторое время слушал торопливый стук ее ту­фель, потом побежал тоже. Бежал и думал: "Это уж совсем... Для чего она так?" Тамара остановилась. Улыбаясь, дышала глубоко и часто. -- Что? Не догнал! Ленька увидел ее глаза. Опустил голову. -- Тамара, -- сказал он вниз, глухо, -- я больше не приду к тебе... Тяжело почему-то. Не сердись. Тамара долго молчала. Глядела мимо Леньки на светлый край неба. Глаза у нее были сердитые. -- Ну и не надо, -- сказала она наконец холодным голо­сом. И устало улыбнулась. -- Подумаешь... -- Она посмотре­ла ему в глаза и нехорошо прищурилась. -- Подумаешь. -- Повернулась и пошла прочь, сухо отщелкивая каблучками по асфальту. Ленька закурил и пошел в обратную сторону в общежи­тие. В груди было пусто и холодно. Было горько. Было очень горько. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Леся В двадцатые годы в нашем селе жил и ярко действовал некто Леся (Отпущепиков Алексей). Рассказывают, невы­сокого роста, смуглый, резкий... Лесю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга. Вовсе вышагнул он за черту, когда зарезал собственную жену. Жена, сколько-то прожив с ним, заявила, что -- хва­тит: больше выносить его гульбу и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Леся подкараулил ее и два­жды, под ножом, спросил: -- Будешь жить со мной? И дважды решительная женщина сказала: -- Нет. Леся ударил. Наказание выдумали Лесе диковинное: год аккуратно хо­дить в церковь -- замаливать грех. Леся ходил, демонстра­тивно зевал в церкви, потешая дружков и молодых баб и де­вок. История, которую я хочу рассказать, случилась позже, когда Леся, собственно, занимался уже разбоем. Воровал и грабил он не в своем селе, куда-то уезжал. В своем селе толь­ко брал лошадей. Приходил вечером к мужику, у которого хозяйство посправней и кони на выезде ладные, и говорил: -- Дай пару на ночь. К свету пригоню. Мужик давал. Как не дашь? Не дашь -- так возьмет. Упра­вы на Лесю нету, власти далеко -- не докричишься. Давал мужик коней и всю ночь обмирал от страха и жали: а ну-ка да пристукнут где-нибудь Лесю... Или врюхается на воров­стве да в бега ударится. Прощай кони! Но к свету Леся коней пригонял: судьба пока щадила Лесю. Зато Леся не щадил судьбу: терзал ее, гнал вперед и в стороны. Точно хотел ско­рей нажиться человек, скорей, как попало, нахвататься всякого -- и уйти. Точно чуял свой близкий конец. Да как и не чуять. Узнал Леся: живет в деревне Чокши лавочник... Лавочник расторопный: в скорые нэпмановские сроки разбогател, собирался и дальше богатеть. Живет осторожно, хозяйство, лавку охраняет надежно: ни подкопом, ни подломом, ни налетом прямым не взять. Думал Леся, думал... И выдумал. У лавочника была дочь невеста. И девка хорошая, и жени­хи, конечно, были, но... Подловил Леся лавочника! Да не как-нибудь там шибко хитро, сложно, а -- просто, как в сказке. Приходит Леся к некоему Варламу в нашем селе. Варлам держал ямщину, были тройки, были варламовские шоркунцы под дугой... Сам Варлам -- фигура: корпусный, важный. Приходит к нему Леся и говорит: -- Будешь, Варлам, этой ночью мне заместо отца род­ного. -- Как это? -- не понял Варлам. -- Поедем сватать невесту чокшинскую. Я, стало быть, сын твой, а ты -- тоже лавочник, лавок у нас с тобой две, но одну, мол, починить надо. Вот. Закладывай самую резвую тройку, сам приоденься, мне тоже дай чего-нибудь такое... жениховское. Не ной моя косточка в сырой земле... -- Леся любил так говорить. -- Не ной моя косточка в сырой земле, мы его захомутаем, этого туза. -- Чего же на ночь глядя ехать-то? -- попробовал было Варлам оттянуть время и как-нибудь, может, вывернуться. -- Так надо, не разговаривай много, -- сказал Леся. С Лесей много и не наразговариваешь. Заложил Варлам тройку, приоделся случая ради, дал и Лесе одежонку понарядней... Поехали. Приехали. Представились: отец с сыном, такие-то. Слы­шали от добрых людей, что... Ну что говорится в таких слу­чаях. Рассказали про себя: две лавки, одна торгует, другую надо отремонтировать (на это почему-то особенно напирал Леся). Кроме того, желательно невесту и приданое -- ну, не все, необходимую часть -- увезти теперь же. Чего так? А так потому, что сын завтра уезжает далеко за товарами, а в лав­ке со стариком остаться некому. А потом уж будет и венча­ние, и свадьба, и все. Вот. Дело, как представляется отцу и сыну, стоящее: лавка в Чокшах да лавка в Низовке -- две лавки, а когда в Низовке отремонтируют еще одну лавку, станет три лавки. Это уже... А? Чокшинский туз поймался. Леся, как потом рассказывал Варлам, не засуетился, не за­торопился скорей брать, что дают, а стал нудно торговать­ся из-за приданого, за каждую тряпку, чем очень удивил Варлама и вовсе успокоил будущего своего тестя. Из Чокшей в Низовку катили весело. Дернули у "тестя" медовухи... Варлам на облучке вообразил себя ухарем и чуть было не вылетел с языком. Хотел громко позавидовать Леси­ной судьбе. -- А хорошо, язви тя, быть разб... -- и осекся. Жених обнимал и голубил невесту. Приехали. Изба у Леси была маленькая, кособокая... И никакого хо­зяйства, шаром покати. Городьбы даже никакой. Невеста зачуяла неладное. -- А где же лавки? -- спрашивает. -- А вот... одна, -- показывает Леся лавку в сенях, -- вот -- другая, на трех ножках, эту надо подремонтировать. Вот. Кое-как удалось потом сбежать девке от Леси. Отец ее по­дослал своих людей, они ее выкрали. Открытой силой отнять не решились: у Леси в черной тайге дружки. Сундук с доб­ром остался у Леси. Кончил свои дни Леся в тайге же: не поделили с дружка­ми награбленное добро. Леся, видно, по своей дикой при­вычке -- торговаться за тряпки -- заспорил... Дружки -- под стать ему -- не уступили. Перестрелялись. И вот этот его конец (а так кончали многие, похожие на Лесю) странным образом волнует меня. Не могу как-нибудь объяснить себе эту особенность -- жадничать при дележке дарового добра, вообще, безобразно ценить цветной лос­кут -- в человеке, который с великой легкостью потом раз­даривал, раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим, лоскуты -- это и было тогда -- богатство. Но ведь и богатст­во шло прахом. Может, так: жил в Лесе вековой крестьянин, который из горьких своих веков вынес несокрушимую жад­ность. Жадность, которая уж и не жадность, а способ, сред­ство выжить, когда не выжить -- очень просто. Леся захотел освободиться от этого мертвого груза души и не мог. Погиб. Видно не так это просто -- освободиться. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Лида приехала В купе, в котором ехала Лида, было очень весело. Каждый день резались в "подкидного". Шлепали картами по чемодану и громко кричали: -- Ходите! Вам же ходить!.. Тэк... секундочку... опп! Ха-ха!.. Лида играла плохо. Все смеялись над ее промахами. Она сама смеялась -- ей нравилось, что она такая неумелая и хо­рошенькая, "очаровашка". Этот ее смех так надоел всем в вагоне, что никого уже не раздражал. Привыкли. Он напоминал звук рассыпаемой на цементный пол ме­лочи. Удивительно, как она не уставала. А вечерами, когда из купе расходились, Лида стояла в ко­ридоре у окна. Кто-нибудь подходил. Беседовали. -- Ой, как хочется скорей уж в Москву, вы себе не пред­ставляете! -- говорила Лида, закинув за голову полные белые руки. -- Милая Москва. -- Гостить куда-нибудь ездили? -- Нет, я с Новых земель. -- В отпуск? -- Совсем, что вы!.. И она, облизывая красивые ярко-красные губы, расска­зывала, что это такое -- Новые земли. -- Нас привезли в такую глушь, вы себе не представляете. Вот -- поселок, да? А вокруг -- поля, поля... Кино -- раз в не­делю. Представляете? -- А вы работали там? -- Да! Знаете, заставили возить на быках этот... -- Лида сконфуженно морщилась, -- ну, поля удобряют... -- Навоз? -- Да. А быки такие вредины! Им говоришь: но! а они стоят, как идиоты. Ребята у нас называли их Му-2. Ха-ха-ха... Я так нервничала (она произносит нерьвничала) первое вре­мя (перьвое время), вы себе не представляете. Написала па­пе, а он отвечает: "Что, дуреха, узнала теперь, почем фунт лиха?" Он у нас шутник ужасный. У вас есть сигаретка? ...Встречали Лиду отец, мать и две тетки. Лида бросилась всех обнимать... Даже всплакнула. Все понимающе улыбались и наперебой спрашивали: -- Ну как? Лида вытирала пухлой ладошкой счастливые слезы и не­сколько раз начинала рассказывать: -- Ой, вы себе не представляете!.. Но ее не слушали -- улыбались, говорили сами и снова спрашивали: -- Ну как? Поехали домой, за город. ...Увидев свой дом, Лида бросила чемодан и, раскинув белые рученьки, побежала вперед. Сзади понимающе заговорили: -- Вот оно как -- на чужой-то сторонушке. -- Да-а, это тебе... гляди-ка: бежит, бежит! -- И ведь ничего не могли поделать; заладила свое: поеду и все. "Другие едут, и я поеду", -- рассказывала мать Лиды, сморкаясь в платок. -- Ну вот, съездила... узнала. -- Молодежь, молодежь, -- скрипела тетя с красным ли­цом. Потом Лида ходила по комнатам большого дома и громко спрашивала: -- Ой, а это когда купили? Мать или отец отвечали: -- Этой зимой еще, перед Новым годом. Полторы тыщи стало. Пришел молодой человек с книжками и с множеством значков на груди -- новый квартирант, студент. Их знакомил сам отец. -- Наша новаторша, -- сказал он, глядя на дочь с тонкой снисходительной усмешкой. Лида ласково и значительно посмотрела на квартиранта. Тот почему-то смутился, кашлянул в ладонь. -- Вы в каком? -- спросила Лида. -- В педагогическом. -- На каком факе? -- На физико-математическом. -- Будущий физик, -- пояснил отец и ласково потрепал молодого человека по плечу. -- Ну вам небось поговорить хо­чется... Я пошагал в магазин. -- Он ушел. Лида опять значительно посмотрела на квартиранта. И улыбнулась. -- У вас есть сигаретка? Квартирант вконец смутился и сказал, что он не курит. И сел с книжками к столу. Потом сидели родственным кружком, выпивали. Студент тоже сидел вместе со всеми; он попробовал было отказаться, но на него обиделись самым серьезным образом, и он сел. Отец Лиды -- чернявый человек с большой бородавкой на подбородке и с круглой розовой плешиной на голове, с красными влажными губами, -- прищурившись, смотрел на дочь. Потом склонялся к квартиранту, жарко дышал ему в ухо, шептал: -- Ну, скажите, если уж честно: таких ли хрупких созданиев посылать на эти... на земли? А? Кого они агитируют! Тоже, по-моему, неправильно делают. Ты попробуй меня са­гитируй!.. Глаза его маслено блестели. Он осторожно икал и вытирал губы салфеткой. -- А таких зачем? Это ж... эк... это ж -- сосуд, который... эк... надо хранить. А? Молодой человек краснел и упорно смотрел в свою та­релку. А Лида болтала ногами под столом, весело смотрела на квартиранта и, капризничая, кричала: -- Ой, ну почему вы мед не кушаете? Мам, ну почему он мед не кушает! Студент кушал мед. Все за столом разговаривали очень громко, перебивали друг друга. Говорили о кровельном железе, о сараях, о том, что како­го-то Николая Савельича скоро "сломают", и Николай Савельич получит "восемнадцать метров". Толстая тетя с красным носом все учила Лиду: -- А теперь, Лидуся... слышишь? Теперь ты должна... как девушка!.. -- Тетя стучала пальцем по столу. -- Теперь ты должна... Лида плохо слушала, вертелась, тоже очень громко спра­шивала: -- Мам, у нас сохранилось то варенье, из крыжовника? Положи ему. -- И весело смотрела на квартиранта. Отец Лиды склонялся к студенту и шептал: -- Заботится... а? -- И тихо смеялся. -- Да, -- говорил студент и смотрел на дверь. Непонятно было, к чему он говорит это "да". Под конец отец Лиды залез ему в самое ухо: -- Ты думаешь, он мне легко достался, этот домик... эк... взять хотя бы?.. Сто двенадцать тыщ -- как один рупь.. эк... на! А откуда они у меня? Я ж не лауреат какой-нибудь. Я ж получаю всего девятьсот восемьдесят на руки. Ну?.. А потому что вот эту штуку на плечах имею. -- Он похлопал себя по лбу. -- А вы с какими-то землями!.. Кто туда едет? Кого приперло. Кто свою жизнь не умеет наладить, да еще вот такие глупышки вроде дочки моей... Ох, Лидка! Лидка! -- Отец Ли­ды слез со студента и вытер губы салфеткой. Потом снова повернулся к студенту: -- А сейчас поняла -- не нарадуется сидит в родительском доме. Обманывают вас, молодых... Студент отодвинул от себя хрустальную вазочку с варе­ньем, повернулся к хозяину и сказал довольно громко: -- До чего же вы бессовестный! Просто удивительно. Противно смотреть. Отец Лиды опешил... открыл рот и перестал икать. -- Ты... вы это на полном серьезе? -- Уйду я от вас. Ну и хамье... Как только не стыдно! -- Студент встал и пошел в свою комнату. -- Сопляк! -- громко сказал ему вслед отец Лиды. Все молчали. Лида испуганно и удивленно моргала красивыми голубы­ми глазами. -- Сопляк!! -- еще раз сказал отец и встал и бросил сал­фетку на стол, в вазочку с вареньем. -- Он меня учить будет! Студент появился в дверях с чемоданом в руках, в пла­ще... Положил на стол деньги. -- Вот -- за полмесяца. Маяковского на вас нет! -- И ушел. -- Сопляк!!! -- послал ему вслед отец Лиды и сел. -- Папка, ну что ты делаешь?! -- чуть не со слезами вос­кликнула Лида. -- Что "папка"? Папка... Каждая гнида будет учить в сво­ем доме! Ты молчи сиди, прижми хвост. Прокатилась? Нагу­лялась? Ну и сиди помалкивай. Я все эти ваши штучки знаю! -- Отец застучал пальцем по столу, обращаясь к жене и к дочери. -- Принесите, принесите у меня в подоле... Выго­ню обоих! Не побоюсь позора! Лида встала и пошла в другую комнату. Стало тихо. Толстая тетя с красным лицом поднялась из-за стола и, охая, пошла к порогу. -- Итить надо домой... засиделась у вас. Ох, Господи, Господи, прости нас, грешных. ...В Лидиной комнате тихо забулькал радиоприемник -- Лида искала музыку. Ей было грустно. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Мечты Как-то зашел я в гостиничный ресторан -- подкрепить­ся. Сел. Жду. Подходит официант... Опрятный, курносый, с лицом, которые забываются тут же. Впрочем, у этого в глазах было некое презрение, когда он слушал. Он слушал и чуть кивал головой. И в глазах его, круглых, терпеливых, я обнаружил презрение. Это и остановило мое внимание на его скучном лице... И я без труда узнал человека. Лет двадцать пять назад мы с ним работали на одной стройке, жили в общежитии в одной комнате. Было нам по шестнадцать лет, мы приехали из деревни, а так как город нас обоих крепко припугнул, придавил, то и стали мы вроде друзья. Работали... А потом нас тянуло куда-нибудь, где потише. На кладбище. Это странно, что мы туда наладились, но так. Мы там мечтали. Не помню, о чем я тогда мечтал, а выду­мывать теперь тогдашние мечты -- лень. Тогда бы, в то вре­мя, если бы кто спросил, наверно, соврал бы -- что-нибудь про летчиков бы, моряков: я был скрытный, к тому же умел врать. А теперь забыл... Всерьез захотел вспомнить -- о чем же все-таки мечталось? -- и не могу. Забыл. Помню, смот­рел тогда фильм "Молодая гвардия", и мне очень понравил­ся Олег Кошевой, и хотелось тоже с кем-нибудь тайно бо­роться. До того доходило, что иду, бывало, по улице и так с головой влезу в эту "тайную борьбу", что мне, правда казалось, что за мной следят, и я оглядывался на перекрестках. И даже делал это мастерски -- никто не замечал. Но едва ли я рассказывал про такую мечту. Да и не мечта это была, а иг­ра, что ли, какая-то. Как про это расскажешь. А он рассказывал. Он мечтал быть официантом. Я хоро­шо помню, как он азартно напирал и шлепал губами про то, как официанты хорошо живут, богато. Он был тогда губо­шлеп, а потом, как стал, видно, официантом, то губы подоб­рал, сдержанный стал, вежливый. Только что это за пре­зрение у него в круглых глазах? Никакого презрения тогда не намечалось, наоборот, дурак дураком был, простодуш­ный и до смешного доверчивый. Даже я учил его, чтоб он не был таким доверчивым. Меня не удивляло, что он хочет быть официантом. Я, на­верно, думал: "Ну и будь!" Не отговаривал. Даже, наверно, гордился потихоньку, что сам я не хочу быть официантом, даже когда голодали. Но это теперь легко сказать, что -- гор­дился, а гордился ли -- не помню. Однако хорошо помню, что он хотел быть официантом. Я только то и помню: клад­бище калужское, и что он очень хотел быть официантом. Кладбище было старое, купеческое. На нем, наверно, уже не хоронили. Во всяком случае, ни разу мы не наткну­лись на похороны. Каких-то старушек видели -- сидели на скамеечках старушки. Тишина... Сказать, чтоб мысли ка­кие-нибудь грустные в голову лезли, -- нет. Или думалось: вот, жили люди... Нет. Самому жить хотелось, действовать, может, бог даст, в офицеры выйти. Скулила душа, тоскова­ла: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были с ним раз­норабочими, гоняли нас туда-сюда, обижали часто. Особен­но почему-то нехорошо возбуждало всех, что мы -- только что из деревни, хоть, как я теперь понимаю, сами они, многие, -- в недалеком прошлом -- тоже пришли из деревни. Но они никак этого не показывали, и все время шпыняли нас: "Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?" Помню еще надгробия каменные, тесаные, тяжелые. Я думал тогда: как же было тащить сюда такую тяжесть? На подводах, что ли? Надписи на камнях -- все больше купцы лежат. Сколько же купцов было на Руси! Или -- это кладби­ще только купеческое? Тишина была на кладбище. Оттор­говали купцы, отшумели... Лежат. Долго-долго будут ле­жать, пока не раскурочат кладбище под какой-нибудь завод. У нас в деревне забросили старое кладбище, стали хоронить на новом месте, на горе. Да, так вот -- официант. Странно, что я никак не встре­вожился, не заволновался, что встретил его, не захотел поговорить. Не знаю -- почему-то не захотел. Может, пото­му, что был я крепко с похмелья, а он возьмет да подумает, что у меня совсем уж плохие дела. Еще пожалеет. А разубе­ждать -- совестно. Словом, не стал я объявляться. А возьму да и пожалею... Зачем?.. Я стал наблюдать за ним. И полу­чил какое-то жестокое удовольствие. Он совсем изменился, этот человек. Не будь у меня такая редкая память на лица, никогда бы мне не узнать его. Я сказал, что обнаружил у не­го в глазах презрение. Никакого презрения! Тут же подошел к соседнему столику и таким изящным полупоклоном изо­гнулся, да так весело, беззаботно, добро улыбнулся, что ку­да тебе! Помурлыкал что-то насчет закуски, посоветовал, покивал причесанным на пробор шарабанчиком, взмахнул салфеткой и отбыл в сторону кухни. Э-э, он-таки научился. Презрение -- это ко мне только, потому что я с похмелья. И один. И одет -- так себе. И лицо солдатское. А так бы он и мне с достоинством поклонился. Ах, славно он кланяется! Именно -- с достоинством, не угодливо, нет, -- красиво, спокойно, четко, ни на сантиметр ниже, ни на сантиметр выше, а как раз, чтоб подумали: "Надо потом прикинуть к счету рубль-другой". Поклонись он мне так, я бы так и по­думал. А вот бережет же свой поклон, не всем подряд кла­няется. Опыт. Конечно, иногда, наверно, ошибается, но, в общем, метит точно. Там, например, где он только что по­клонился, сидели совсем молодые ребята с девушками, ре­бятки изображали бывалых людей, выдавили дома прыщи, курили заграничные сигареты. Тут-то он им -- и поклончик, поводил умытым пальцем по меню -- совет, что лучше за­казать, покивал головкой -- коньяк, шампанское... Легкое движение -- переброс салфетки с руки на руку -- заключи­тельный поклон, исчезновение. Славно. И ведь, хитрец: все с понимающим видом, с видом, что -- вот: молодые, беспеч­ные -- "бродят". Как там у Хемингуэя (у Хема)? Зашли в од­но место -- выпили, зашли в другое место -- выпили... Шельма, он же знает, что для того, чтоб сюда войти с ули­цы, надо отстоять в очереди, где вся беспечность улетучит­ся. Но так как молодые играли в беспечность, он умело подхватил игру. Он знает, что деньги у них -- папины, или кто-то из них в дедовой библиотеке приделал ноги четырех­томнику Даля... Но он все принимает за чистую монету: во­шли джентльмены, все будет о'кэй. Прежде всего он пони­мает, что ребятки форсят перед девушками, при расчете не станут пересчитывать, а еще и подкинут трояк. Но вот уж он иноходит от кухни... Ширк-ширк, ширк-ширк -- обогнул столик, другой, поднос на левой руке как щит, а на щите -- всякие вкусные штуки. Сказать ему, что ли, про калужское кладбище? Помнишь, мол, как там ти­хо-тихо было?.. Нет, пожалеет он меня, наверняка, пожале­ет в душе. -- У вас что было? -- Котлета. -- Котлета... Пожалуйста. -- По-калужски? -- Что? -- Котлета-то по-калужски? -- Почему по-калужски? Нормальная котлета. -- Я думал, по-калужски. -- Где вы видите -- по-калужски? -- Да нигде не вижу... Я вот смотрю на нее, думал, она -- по-калужски. -- Нет у нас никаких по-калужски! -- Ну, нет -- и не надо. Я же не прошу. Я говорю: я ду­мал, она по-калужски. -- Будете кушать? -- А как же! -- Водка... А что собой представляет по-калужски? -- Такие... на гробики похожи... Купеческие котлеты. Он быстро, подозрительно глянул на меня, на графинчик с водкой, что мне поставил, -- испугался: не развезет ли ме­ня, если я это оглоушу, в графинчике-то? Их за это ругают, я слышал. Я интеллигентно кашлянул в ладонь, сказал как можно приветливее: -- Спасибо. -- Пожалуйста. Официант отбыл к соседнему столику. Нет, не буду я ему ничего говорить про Калугу. А три руб­ля лишних дам потом. Как можно небрежней дам, и ника­кого презрения -- дам, и все. Как будто я каждый раз вот так по трояку отваливаю -- такой я странный, щедрый человек, хоть и с солдатским лицом и неважно одет. Меня прямо не­терпение охватило -- скорей дать ему три рубля. Посмот­реть: какое у него сделается лицо! ...Я поел, вылил. Он мне кратким движением -- сверху вниз -- счет. Я заплатил по счету, встал и пошел. Трояк не дал. Ни копейки не дал. Не знаю, что-то вдруг разозлился и не дал. А чтоб самому про себя не думать, что я жадный, я отдал эти три рубля гардеробщику. Я не раздевался, так как вошел в ресторан из гостиницы, а подошел и просто дал. Он меня спросил: -- Побрызгать? -- Не надо, -- сказал я. -- Брызгать еще... "Вот так вот, -- думал я сердито про официанта, -- гро­ша ломаного не дам. И так проживешь. Вон какой ловкий!.. Научился". OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Медик Володя Студент медицинского института Прохоров Володя ехал домой на каникулы. Ехал, как водится, в общем вагоне, ехал славно. Сессию сдал хорошо, из деревни писали, что у них там все в порядке, все здоровы -- на душе у Володи было празднично. И под вечерок пошел он в вагон-ресторан по­ужинать и, может быть, выпить граммов сто водки -- такое появилось желание. Пошел через вагоны и в одном, в купей­ном, в коридоре, увидел землячку свою, тоже студентку, кажется, пединститута. Она была из соседней деревни, в по­запрошлом году они вместе ездили в райцентр сдавать экза­мены по английскому языку и там познакомились. Володе она тогда даже понравилась. Он потом слышал, что она то­же прошла в институт, но в какой и в каком городе, толком не знал. Вообще как-то забыл о ней. Он было обрадовался, увидев ее у окошка, но тут же оторопел: забыл как ее звать. Остановился, отвернулся тоже к окну, чтоб она пока не уз­нала его... Стал вспоминать имя девушки. Напрягал память, перебирая наугад разные имена, но никак не мог вспомнить. То ли Алла, то ли Оля... Что-то такое короткое, ласковое. Пока он так гадал, уткнувшись в окно, девушка оглянулась и тоже узнала его. -- Володя?.. Ой, здравствуй! -- Хелло! -- воскликнул Володя. И сделал вид, что очень-очень удивился, и остро почувствовал свою фальшь -- и это "хелло", и наигранное удивление. От этого вопросы дальше возникли очень нелепые: "Каким ветром? Откуда? Куда?" -- Как?.. На каникулы. -- А-а, ну да. Ну, и как? На сколько? -- Володя до боли ощущал свою нелепость, растерянность и суетился еще больше: почему-то страшно было замолчать и не фальши­вить дальше. -- До сентября? Или до октября? Девушка -- это было видно по ее глазам -- отметила, сколь изменился с недавней поры ее земляк. Но странно, что и она не сказала в простоте: "Да ты что, Володя? Я тоже еду на каникулы, как и ты", а сразу под