вошел, поздоро­вался. Все это проделал уверенно, с удовольствием. -- Ваня! Ты как здесь?! -- воскликнул режиссер. -- А тебя зовут? -- Ну, допустим... Николай Петрович. -- Давай снова, -- скомандовал Пронька. -- Говори: "Ва­ня, ты как здесь?!" -- Ваня, ты как здесь?! -- Нет, ты вот так хлопни себя руками и скажи: "Ваня, ты как здесь?!" -- Пронька показал, как надо сделать. -- Вот так. Режиссер потрогал в раздумье подбородок и согласился. -- Хорошо. Ваня, ты как здесь?! -- хлопнул руками. Пронька сиял. -- Здорово, Петрович! Как житуха? -- Стоп! Я не вижу, что ты догадываешься о моем настоя­щем чувстве. Я же недоволен! Хотя... Ну хорошо. Пойдем дальше. Ты все-таки следи за мной внимательней. Ваня, ты как здесь?! -- Хочу перебраться в город. -- Совсем? -- Ага. Хочу попробовать на фабрику устроиться... -- А жить где будешь? -- сполз с "радостного" тона Нико­лай Петрович. -- У тебя. -- Проньку не покидала радость. -- Телевизор будем вместе смотреть. -- Да, но у меня тесновато, Иван... -- Проживем! В тесноте -- не в обиде. -- Но я же уже недоволен, Иван... то есть, Проня! -- вы­шел из терпения режиссер. -- Разве не видишь? Я уже мрач­нее тучи, а ты все улыбаешься. -- Ну и хрен с тобой, что ты недоволен. Ничего не слу­чится, если я поживу у тебя с полмесяца. Устроюсь на рабо­ту, переберусь в общагу. -- Но тогда надо другой фильм делать! Понимаешь? -- Давай другой делать. Вот я приезжаю, так? -- Ты родом откуда? -- перебил режиссер. -- Из Колунды. -- А хотел бы действительно в городе остаться? -- Черт ее... -- Пронька помолчал. -- Не думал про это. Вообще-то нет. Мне у нас больше глянется. Не подхожу я к этому парню-то? -- Как тебе сказать... -- Режиссеру не хотелось огорчать Проньку. -- У нас другой парень написан. Вот есть сцена­рий... -- Он хотел взять со стола сценарий, шагнул уже, но вдруг повернулся. -- А как бы ты сделал? Ну вот приехал ты в город... -- Да нет, если уж написано, то зачем же? Вы же не буде­те из-за меня переписывать. -- Ну а если бы? -- Что? -- Приехал ты к знакомым... -- Ну, приехал... "Здрасте!" -- "Здрасте!" -- "Вот и я по­жаловал". -- "Зачем?" -- "Хочу на фабрику устроиться..." -- Ну? -- Все. -- А они недовольны, что тебе придется некоторое время у них жить. -- А что тут такого, я никак не пойму? Ну, пожил бы пару недель... -- Нет, вот они такие люди, что недовольны. Прямо не говорят, а недовольны, видно. Как туг быть? -- Я бы спросил: "Вам што, не глянется, што я пока по­живу у вас?" -- А они: "Да нет, Иван, что ты! Пожалуйста, располагай­ся!" А сами недовольны, ты это прекрасно понимаешь. Как быть? -- Не знаю. А как там написано? -- Пронька кивнул на сценарий. -- Да тут... иначе. Ну а притвориться бы ты смог? Ну-ка давай попробуем? Они плохие люди, черт с ними, но тебе действительно негде жить. Не ехать же обратно в деревню. Давай с самого начала. Помни только... Зазвонил телефон. Режиссер взял трубку -- Ну... ну... Да почему?! Я же говорил!.. Я показывал, ка­кие! А, черт!.. Сейчас спущусь. Иду. Проня, подожди пять минут. Там у нас путаница вышла... -- Не слушаются? -- поинтересовался Пронька. -- Кого? Меня? -- Но. Режиссер засмеялся. -- Да нет, ничего... Я скоро. -- Режиссер вышел. Пронька закурил. Вбежала красивая женщина с портфелем. На ходу спро­сила: -- Ну, как у вас? -- Никак. -- Что? -- Не выходит. Там другой написан. -- Режиссер просил подождать? -- Ага. -- Значит, подождите. -- Женщина порылась в стопке сценариев, взяла один... -- Может, вам сценарий пока дать почитать? Почитайте пока. Вот тут закладочка -- ваш эпизод. Она сунула Проньке сценарий, а сама с другим убежала. И никакого у нее интереса к Проньке больше не было. И во­обще Проньке стало почему-то тоскливо. Представилось, как приедет завтра утром к станции битком набитый поезд, как побегут все через площадь -- занимать места в автобу­сах... А его не будет там, и он не заорет весело на бегу: "Давай, бабка, кочегарь, а то на буфере поедешь!" И не мелькнут потом среди деревьев первые избы его деревни. Не пахнет кизячным дымом... Не встретит мать на пороге при­вычным: "Приехал. Как она там?" И не ответит он, как при­вык отвечать: "Все в порядке". -- "Ну, слава Богу". Он положил сценарий на стол, взял толстый цветной карандаш и на чистом листке бумаги крупно написал: "Не выйдет у нас. Лагутин Прокопий". И ушел. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Вечно недовольный Яковлев Приехал в отпуск в село Борис Яковлев... Ему -- под со­рок, но семьи в городе нету, была семья, но чего-то разла­дилось, теперь -- никого. Вообще-то догадывались, почему у него -- ни семьи, никого: у Яковлева скверный характер. Еще по тем временам, когда он жил в селе и работал в кол­хозе, помнили: вечно он с каким-то насмешливым огоньком в глазах, вечно подоспеет с ехидным словом... Все присмат­ривается к людям, но не идет с вопросом или просто с от­крытым словом, а все как-то -- со стороны норовит, сбоку: сощурит глаза и смотрит, как будто поджидает, когда человек неосторожно или глупо скажет, тогда он подлетит, как ястреб, и клюнет. Он и походил на ястреба: легкий, поджа­рый, всегда настороженный и недобрый. У него тут родня большая: мать с отцом еще живые... Со­брались, гульнули. Гуляли Яковлевы всегда шумно, всегда с драками: то братаны сцепятся, то зять с тестем, то кумо­вья -- по старинке -- засопят друг на друга. Это все знали; что-то было и на этот раз, но не так звонко -- поустали, вид­но, и Яковлевы. Сам Борис Яковлев крепок на вино: может выпить мно­го, а не качнется, не раздерет сдуру рубаху на себе. Не все­гда и поймешь, что он пьян; только когда приглядишься, видно -- глаза потемнели, сузились, и в них точно вызов ка­кой, точно он хочет сказать: "Ну?" Был он и на этот раз такой. В доме у него еще шумели, а он, нарядный, пошел к новому клубу: там собралась молодежь, даже и постарше то­же пришли -- ждали: дело воскресное, из района должна приехать бригада художественной самодеятельности, а вме­сте с районными хотели выступить и местные -- ну, ждали, может, интересно будет. Яковлев подошел к клубу, пооглядывался... Закурил, сунул руки в карманы брюк и продолжал с усмешечкой раз­глядывать народ. Может, он ждал, что к нему радостно по­дойдут погодки его или кто постарше -- догадаются с при­ездом поздравить; у Яковлева деньги на этот случай были в кармане: пошли бы выпили. Но что-то никто не подходил; Яковлев тискал в кулаке в кармане деньги и, похоже, злил­ся и презирал всех. Наверно, он чувствовал, что торчит он тут весьма нелепо: один, чужой всем, стоит, перекидывает из угла в угол рта папиросину и ждет чего-то, непонятно че­го. Самодеятельность эту он глубоко имел в виду, он хотел показать всем, какой он -- нарядный, даже шикарный, сколько (немало!) заколачивает в городе, может запросто угостить водкой... Еще он хотел бы рассказать, что имеет в городе -- один! -- однокомнатную квартиру в новом доме, что бригадира своего на стройке он тоже имеет в виду, сам себе хозяин (он сварщик), что тишина эта сельская ему как-то... не того, не очень -- по ушам бьет, он привык к шу­му и к высоте. Наверно, он хотел вскользь как-нибудь, между прочим, между стопками в чайной, хотел бы все это рассказать, это вообще-то понятно... Но никто не подходил. Погодков что-то не видно, постарше которые... Черт их зна­ет, может, ждали, что он сам подойдет; некоторых Яковлев узнавал, но тоже не шел к ним. А чего бы не подойти-то? Нет, он лучше будет стоять презирать всех, но не подой­дет -- это уж... такого мама родила. В его сторону взгляды­вали, может, даже говорили о нем... Яковлев все это болез­ненно чувствовал, но не двигался с места. Сплюнул одну "казбечину", полез за другой. Он смотрел и смотрел на лю­дишек, особенно на молодых ребят и девушек... Сколько их расплодилось! Конечно, все образованные, начитанные, остроумные... а хоть бы у кого трояк лишний в кармане! Нет же ни шиша, а стоя-ат, разговоры ведут разные, басят, соп­ляки, похохатывают... Яковлев жалел, что пришел сюда, лучше бы опять к своим горлопанам домой, но не мог уж теперь сдвинуться: слишком долго мозолил глаза тут всем. И он упорно стоял, ненавидел всех... и видом своим показы­вал, как ему смешно и дико видеть, что они собрались тут, как бараны, и ждут, когда приедет самодеятельность. Вся радость -- самодеятельность! Одни дураки ногами дрыгают, другие -- радуются. "Ну и житуха! -- вполне отчетливо, яс­но, с брезгливостью думал Яковлев. -- Всякой дешевизне рады... Как была деревня, так и осталась, чуть одеваться только стали получше. Да клуб отгрохали!.. Ну и клуб! -- Яковлев и клуб новый оглядел с презрением. -- Сарай длин­ный, в душу мать-то... Они тут тоже строят! Как же!.. Они то­же от жизни не отстают, клуб замастырили!" Так стоял и точил злость Яковлев. И тут увидел, идут: его дружок детства Серега Коноплев с супругой. Идут под руч­ку, честь по чести... "Ой, ой, -- стал смотреть на них Яковлев, -- пара гнедых. Как добрые!" Сергей тоже увидел Яковлева и пошел к нему, улыбаясь издали. И супругу вел с собой; супругу Яковлев не знал, из другой деревни, наверно. -- Борис?.. -- воскликнул Сергей; он был простодушный, мягкий человек, смолоду даже робкий, Яковлев частенько его бывало колачивал. -- Борис, Борис... -- снисходительно сказал Яковлев, по­давая руку давнему дружку и его жене, толстой женщине с серыми, несколько выпученными глазами. -- Это Галя, жена, -- все улыбался Сергей. -- А это друг детства... А я слышал, что приехал, а зайти... как-то все вре­мя... -- Зря церкву-то сломали, -- сказал вдруг Яковлев ни с того ни с сего. -- Как это? -- не понял Сергей. -- Некуда народишку приткнуться, смотрю... То бы хоть молились. -- Почему? -- удивился Сергей. И Галя тоже с изумлени­ем и интересом посмотрела на шикарного электросварщи­ка. -- Вот... самодеятельность сегодня... -- продолжал Сер­гей. -- Поглядим. -- Чего глядеть-то? -- Как же? Спляшут, споют. Ну, как жизнь? Яковлева вконец обозлило, что этот унылый меринок стоит дыбится... И его же еще и спрашивает: "Как жизнь?" -- А ваша как? -- спросил он ехидно. -- Под ручку, смот­рю, ходите... Любовь, да? Это уж вовсе было нетактично. Галя даже смутилась, ог­ляделась кругом и отошла. -- Пойдем выпьем, чем эту муть-то смотреть, -- предло­жил Яковлев, не сомневаясь нисколько, что Серега сразу и двинется за ним. Но Серега не двинулся. -- Я же не один, -- сказал он. -- Ну, зови ее тоже... -- Куда? -- Ну, в чайную... -- Как, в чайную? Пошли в клуб, а пришли в чайную? -- Сергей все улыбался. -- Не пойдешь, что ли? -- Яковлев все больше и больше злился на этого чухонца. -- Да нет уж... другой раз как-нибудь. -- Другого раза не будет. -- Нет, счас не пойду. Был бы один -- другое дело, а так... нет. -- Ну пусть она смотрит, а мы... Да мы успеем, пока ва­ша самодеятельность приедет. Пойдем! -- Яковлеву очень не хотелось сейчас отваливать отсюда одному, невмоготу. Но и стоять здесь тоже тяжко. -- Пошли! По стакашку дер­нем... и пойдешь смотреть свою самодеятельность. А мне на нее... и на всю вашу житуху глядеть тошно. Сергей уловил недоброе в голосе бывшего друга. -- Чего так? -- спросил он. -- А тебе нравится эта жизнь? -- Яковлев кивнул на клуб и на людей возле клуба. -- Жизнь... как жизнь, -- сказал он. -- А тебе что, кажет­ся, скучно? -- Да не скучно, а... глаза не глядят, в душу мать-то, -- на­калялся Яковлев. -- Стоя-ат... бараны и бараны, курва. И вся радость вот так вот стоять? -- Яковлев прямо, ехидно и насмешливо посмотрел на Серегу: то есть он и его, Сергея, спрашивал -- вся радость, что ли, в этом? Сергей выправился с годами в хорошего мужика: креп­кий, спокойный, добрый... Он не понимал, что происходит с Яковлевым, но помнил он этого ястреба: или здесь кто-ни­будь поперек шерсти погладил -- сказал что-нибудь не так, или дома подрались. Он и спросил прямо: -- Чего ты такой?.. Дома что-нибудь? -- Приехал отдохнуть!.. -- Яковлев уж по своему адресу съехидничал. И сплюнул "казбечину". -- Звали же на поезд "Дружбу" -- нет, домой, видите ли, надо! А тут... как на клад­бище: только еще за упокой не гнусят. Неужели так и жи­вут? Сергей перестал улыбаться; эта ехидная остервенелость бывшего его дружка тоже стала ему поперек горла. Но он пока молчал. -- У тя дети-то есть? -- спросил Яковлев. -- Есть. -- От этой? -- Яковлев кивнул в сторону толстой, серо­глазой жены Сергея. -- От этой... -- Вся радость, наверно, -- допрашивал дальше Яков­лев, -- попыхтишь с ней на коровьем реву, и все? -- Ну а там как?.. -- Сергей, видно было, глубоко и горь­ко обиделся, но еще терпел, еще не хотел показать это. -- Лучше? -- Там-то?.. -- Яковлев не сразу ответил. Зло и задумчи­во сощурился, закурил новую, протянул коробку "Казбека" Сергею, но тот отказался. -- Там своя вонь... но уж хоть -- в нос ширяет. Хоть этой вот мертвечины нет. Пошли выпьем! -- Нет, -- Сергей, в свою очередь, с усмешкой смотрел на Яковлева. Тот уловил эту усмешку, удивился. -- Чего ты? -- спросил он. -- Ты все такой же, -- сказал Сергей, откровенно и нехо­рошо улыбаясь. Он терял терпение. -- Сам воняешь ездишь по свету, а на других сваливаешь. Нигде не нравится, да? -- А тебе правится? -- Мне нравится. -- Ну и радуйся... со своей пучеглазой. Сколько уже на­строгали? -- Сколько настрогали -- все наши. Но если ты еще раз, падали кусок, так скажешь, я... могу измять твой дорогой костюм, -- глаза Сергея смотрели зло и серьезно. Яковлев не то что встревожился, а как-то встрепенулся; ему враз интересно сделалось. -- О-о, -- сказал он с облегчением. -- По-человечески хоть заговорил. А то -- под ру-учку идут... Дурак, смотреть же стыдно. Кто счас под ручку ходит! -- Ходил и буду ходить. Ты мне, что ли, указчик? -- Вам укажешь!.. -- Яковлев весело, снисходительно, но с любопытством смотрел на Сергея. -- На тракторе ра­ботаешь? -- Не твое поганое дело. -- Дурачок... я же с тобой беседую. Чего ты осердился-то? Бабу обидел? Их надо живьем закапывать, этих подруг жиз­ни. Гляди!.. обиделся. Любишь, что ли? С Яковлевым трудно говорить: как ты с ним ни загово­ри, он все равно будет сверху -- вскрылит вверх и оттуда разговаривает... расспрашивает с каким-то особым гадким интересом именно то, что задело за больное собеседника. -- Люблю, -- сказал Сергей. -- А ты свою... что, закопал, что ли? Яковлев искренне рассмеялся; он прямо ожил на глазах. Хлопнул Сергея по плечу и сказал радостно: -- Молоток! Не совсем тут отсырел!.. -- странная душа у Яковлева -- витая какая-то: он, правда, возрадовался, что заговорили так... нервно, как по краешку пошли, он все бы и ходил вот так -- по краешку. -- Нет, не удалось закопать: их закон охраняет. А у тебя ничего объект. Где ты ее на­шел-то? Глаза только... Что у ней с глазами-то? У ней не эта?.. болезнь такая с глазами есть... Чего она такая пучегла­зая-то? Сергей по-деревенски широко размахнулся -- хотел в лоб угодить Яковлеву, но тот увернулся, успел, Сергей уда­рил его куда-то в плечо, не больно. Яковлев этого только и ждал: ногой сильно дал Сереге в живот, тот скорчился... Яковлев кулаком в голову сшиб его вовсе с ног. И спокойно пошел было прочь от клуба... Его догнали. Он слышал, что догоняют, но не поворачивался до последнего мгновения, шел себе беспечно, даже "казбечину" во рту пожевывал... И вдруг побежал, но тут же чуть отклонился и дал первому, кто догонял, кулаком наотмашь. Первому он попал, но догоня­ло несколько, молодые... Хоть и умел Яковлев драться, его скоро сшибли тоже с ног и несколько попинали, пока не подбежали пожилые мужики и не разняли. Яковлев встал, сплюнул, оглядел всего себя -- ничего су­щественного, никаких особых повреждений. Отряхнулся. Он был доволен. -- Ну вот... -- сказал он, доставая "Казбек", -- хоть делом занялись... -- Яковлев насмешливо оглядел окруживших его мужиков и молодых парней. -- А то стоя-ат ждут свою само­деятельность дурацкую. -- Иди отсюда, -- посоветовали ему. -- Пойду, конечно... Что же мне, тоже самодеятельность, что ли, с вами стоять ждать? Кто выпить хочет? Парни... Никто не изъявил желания пить с Яковлевым. -- Скучно живете, граждане, -- сказал Яковлев, помол­чав. Сказал всем, сказал довольно проникновенно, серьез­но. -- Тошно глядеть на вас... -- Еще, что ли, дать? -- Надо было, -- сказал кто-то из пожилых мужиков. -- Зря разняли. -- Не в этом дело, -- сказал Яковлев. -- Скучно, -- еще раз сказал он, сказал четко, внятно, остервенело. Сунув ру­ки в карманы шикарных брюк, пожевал "казбечину"... И по­шел. Еще немного постояли, глядя вслед Яковлеву... По­вспоминали, какой он тогда был -- всегда был такой. Они все, Яковлевы, такие: вечно недовольные, вечно кулаки на кого-нибудь сучат... Тут как раз приехала самодеятельность. И все пошли смотреть самодеятельность. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Версия Санька Журавлев рассказал диковинную историю. Был он в городе (мотоцикл ездил покупать), зашел там в ресто­ран покушать. Зашел, снял плащ в гардеробе, направился в зал... А не заметил, что зал отделяет стеклянная стена -- по­шел на эту стенку. И высадил ее. Она прямо так стоймя и упала перед Санькой и со звоном разлетелась в куски. Ну, сбежались. Санька был совершенно трезв, поэтому мили­цию вызывать не стали, а повели его к директору ресторана на второй этаж. Человек, который вел его по мягкой лест­нице, подсчитал: -- Зарплаты две выложишь. А то и три. -- Я же не нарочно. -- Мало ли что! Зашли в кабинет директора... И тут-то и начинается дико­вина, тут сельские люди слушали и переглядывались -- не верили. Санька рассказывал так: -- Заходим -- сидит молодая женщина. Пышная, глаза маленько навыкате, губки бантиком, при золотых часиках. "Что случилось?" Товарищ этот начинает ей докладывать, что вот, мол, стенку решили... А эта на меня смотрит, -- тут Санька всякий раз хотел показать, как она на него смотре­ла: делал губы куриной гузкой и выпучивал глаза. И смот­рел на всех. Люди смеялись и продолжали не верить. -- Ну-ну? -- Она этому товарищу говорит: "Ну хорошо, говорит, идите. Мы разберемся". А кабинет!.. Ну, е-мое, наверно, у министров такие: кругом мягкие креслы, диваны, на стенах картины... "Вы откуда?" -- спрашивает. Я объяснил. "Так, так, -- говорит. -- Как же это вы так?" А сама на меня смо-отрит, смо-отрит... До-олго смотрела. Еще потому не верили земляки Саньке, что смотреть-то на него, да еще, как он уверяет, долго, да еще городской женщине -- зачем, господи?! Чего там высматривать-то? Длинный, носатый, весь в морщинах раньше времени... Догадывались, что Саня потому и выдумал эту историю, чтобы хоть так отыграться за то, что деревенские девки его не любили. -- Ну-ну, Саня? Дальше? Дальше Санька бил в самое дыхало; история начинала звенеть и искриться, как та стенка в ресторане... -- Дальше мы едем с ней в ее трехкомнатную квартиру и гужуемся. Три дня! Я просыпаюсь, от так от шарю возле кро­вати, нахожу бутылку шампанского -- буль-буль-буль!.. Она мне: "Ты бы хоть из фужера, Санек, вон же фужеров пол­но!" Я говорю: "Имел я в виду эти фужеры!" Гужуемся три дня и три ночи! Как во сне жил. Она на работу вечером схо­дит, я пока один в квартире. Ванну принимаю, в туалете си­жу... Ванна отделана голубым кафелем, туалет -- желтым. Все блестит, мебель вся лакирована. Я сперва с осторожностью относился, она заметила, подняла на смех. "Брось ты, гово­рит, Санек! Надо, чтоб вещи тебе служили, а не ты вещам. Что же, говорит, я все это с собой, что ли, возьму?" Што­ры такие зеленые, с листочками... Задернешь -- полумрак такой в комнатах. Кто-нибудь спал из вас в спальне из карельской березы? Мы же фраера! Мы думаем, что спать на панцирной сетке -- это мечта жизни. Счас я себе делаю кро­вать из простой березы... город давно уже перешел на дере­вянные кровати. Если ты каждый день получаешь гигантский стресс, то выспаться-то ты должен! -- Ну-ну, Сань? -- Так проходят эти три дня. Вечером она привозит на такси курочек, разные заливные... Они мне сигналют, я спускаюсь, беру переносной такой холодильничек, несу... И мы опять гужуемся. Включаем радиолу на малую громкость, попиваем шампанское... Чего только моя левая нога захочет, я то немедленно получаю. Один раз я говорю: "А вот я видел в кино: наливает человек немного виски в стакан, потом ту­да из сифончика... Ты можешь так?" "Это, говорит, называ­ется виски с содовой. Сифон у меня есть, виски счас при­везут". Точно, минут через пятнадцать привезли виски. Они мне кстати не поглянулись. Я пил водку с содовой. От так от нажимаешь курочек на сифончике, оттуда как даст в ста­кан... Прелесть. -- А как со стеклом-то? -- С каким стеклом? -- Ну, разбил-то... -- А-а. А никак. Она меня потом разглядывала всего и удивлялась: "Как ты, говорит, не порезался-то?" А мотоцикл -- я ей деньги отдал, мне его прямо к подъезду подка­тили... Вот такая история случилась будто бы с Санькой Журав­левым. Из всего этого несомненной правдой было: Санька в самом деле ездил в город; не было его три дня; мотоцикл привез именно такой, какой хотел и на какой брал деньги; лишних денег у него с собой не было. Это все правда. В ос­тальное односельчане никак не могли поверить. Санька нервничал, злился... Говорил мужикам про такие поганые подробности, каких со зла не выдумаешь. Но считали, что всего этого Санька где-то наслышался. -- Ну, е-мое! -- психовал Санька. -- Да где же я эти три дня был-то?! Где?! -- Может, в вытрезвителе. -- Да как я в вытрезвитель-то попаду?! Как? У меня лиш­него рубля не было! -- Ну, это... Свинья грязи найдет. -- Иди найди! Иди хоть пятак найди за так-то. На что же бы я жил-то три дня? Этого не могли объяснить. Но и в пышного директора ресторана, и в ее трехкомнатную квартиру -- тоже не могли поверить. Это уж черт знает что такое -- таких дур и на све­те-то не бывает. -- Дистрофики! -- обзывал всех Санька. -- Жуки навоз­ные, Что вы понимаете-то? Ну, что вы можете понимать в современной жизни? Слушал как-то эту историю Егорка Юрлов, мрачнова­тый, бесстрашный парень, шофер совхозный. Дослушал до конца, усмехнулся ядовито. К нему все повернулись, пото­му что его мнение -- как-то так повелось -- уважали. И, на­до сказать, он и вправду был парень неглупый. -- Что скажешь, Егорка? -- Версия, -- кратко сказал Егорка. -- Какая версия? -- не понял Санька. -- Что ты дурачка-то из себя строишь? -- прямо спросил Егорка. -- Чего ты людей в заблуждение вводишь? Санька аж побелел... Думали, что они подерутся. Но Санька прищемил обиду зубами. И тоже прямо спросил: -- У тебя машина на ходу? -- Зачем? -- Я спрашиваю: у тебя машина на ходу? -- Санька угро­жающе придвинулся к Егорке. -- Ну? Егорка подождал, не кинется ли на него Санька; подож­дал и ответил: -- На ходу. -- Поедем, -- приказным голосом сказал Санька. -- На­доела мне эта комедия: им рассказываешь как добрым, а они, стерва, хаханьки строют. Поедем к ней, я покажу те­бе, как живут люди в двадцатом веке. Предупреждаю: без моего разрешения никого не лапать и не пить дорогое вино стаканами. Возможно, там соберется общество -- может, подруги ее придут. Кто еще хочет ехать, фраера? -- Саньку повело на спектакль -- он любил иногда "выступить", но при всем том... При всем том он предлагал проверить, прав­ду ли он говорит или врет. Это серьезно. Егорка, не долго думая, сказал: -- Поехали. -- Кто еще хочет? -- еще раз спросил Санька. Никто больше не пожелал ехать. История сама по себе довольно темная, да еще два таких едут... Недолго и того... угореть. А Санька с Егоркой поехали. Дорогой еще раз ругнулись. Санька опять начал учить Егорку, чтоб никого не лапал в городе и не пил дорогое ви­но стаканами. -- А то я ж вас знаю... -- Да пошел ты к такой-то матери! -- обозлился Егор­ка. -- Строит из себя, сидит... "Я -- ва-ас..." Кого это "вас"-то? А ты-то кто такой? -- Я тебя учу, как лучше ориентироваться в новой обста­новке, понял? -- Научи лучше себя -- как не трепаться. Не врать. А то звону наделал... Счас, если приедем и там никакой трех­комнатной квартиры не окажется, -- Егорка постучал паль­цем по рулю, -- обратно пойдешь пешком. -- Ладно. Но если все будет, как я говорил, я те... Ты при­народно, в клубе, скажешь, со сцены: "Товарищи, зря мы не верили Саньке Журавлеву -- он не врал". Идет? -- Едет, -- буркнул мрачный Егорка. -- Черти! -- в сердцах сказал Санька. -- Сами живут... как при царе Горохе, и других не пускают. Приехали в город засветло. "Направо", "Налево", "Прямо!" -- командовал Санька. Он весь подсобрался, в глазах появилась решимость: он слегка трусил. Егорка искоса взглядывал на него, послушно поворачивал "влево", "вправо"... Он видел, что Санька виб­рирует, но помалкивал. У него у самого сердце раза два сжа­лось в недобром предчувствии. -- Узнаю ресторан "Колос", -- торжественно сказал Сань­ка. -- Тут, по-моему, опять налево. Да, иди налево. -- Адрес-то не знаешь, что ли? -- Адресов я никогда не помнил -- на глаз лучше всего. Еще покрутились меж высоких спичечных коробков, по­ставленных стоймя... И подъехали к одному, и остановились. -- Вот он, подъездик, -- негромко сказал Санька. -- Го­лубенький, с козырьком. Посидели немного в кабине. -- Ну? -- спросил Егорка. -- Счас... Она, наверно, на работе, -- неуверенно сказал Санька. -- Сколько счас? -- Без двадцати девять. -- У нее самый разгар работы... -- Ну-у... начинается. Уже очко работает? -- Пошли! -- скомандовал Санька. -- Пошли, телено­чек, пошли. Если дома нет, поедем в ресторан. Поднялись на четвертый этаж пешком. -- Так, -- сказал Санька. Он волновался. -- Следи за мной: как я, так и ты, но малость скромнее. Как будто ты мой бед­ный родственник... Фу! Волнуюсь, стерва. А чего волнуюсь? Упэред! -- и он нажал беленький пупочек звонка. За дверью из тишины послышались остренькие шажочки... -- Паркет, знаешь, какой!.. -- успел шепнуть Санька. В двери очень долго поворачивался и поворачивался ключ -- может, не один? Санька нервно подмигнул Егорке. Наконец дверь приоткрылась... Санька растянул большой рот в улыбке, хотел двинуть дверь, чтоб она распахнулась приветливее, но она оказалась на цепочке. -- Кто это? -- тревожно и недовольно спросили из-за двери. Женщина спросила. -- Ира... это я! -- сказал Санька ненатуральным голосом. И улыбку растянул еще шире. Можно сказать, что на лице его в эту минуту были -- нос и улыбка, остальное -- морщи­ны. -- Боже мой! -- зло и насмешливо сказал голос за дверью (Егорка не видел из-за Саньки лица женщины), и дверь захлопнулась и резко, сухо щелкнула. Санька ошалел... Посмотрел растерянно на Егорку. -- Ё-мое! -- сказал он. -- Она что, озверела? -- Может, не узнала? -- без всякого ехидства подсказал Егорка. Санька еще раз нажал на белый пупочек. За дверью мол­чали. Санька давил и давил на кнопочку. Наконец послы­шались шаги -- тяжелые, мужские. Дверь опять открылась, но опять мешал цепок. Выглянуло розовое мужское лицо. Мужчина боднул строгим взглядом Саньку... Потом глаза его обнаружили мрачноватого Егорку и -- быстро-быстро -- поискали, нет ли еще кого? И, стараясь, чтоб вышло зло и страшно, спросил: -- В чем дело? -- Позови Ирину, -- сказал Санька. Мужчина мгновенье решал, как поступить... Из глубины квартиры ему что-то сказали. Мужчина резко захлопнул дверь. Санька тут же нажал на кнопку звонка и не отпускал. Дверь опять раскрылась. -- Что, выйти накостылять, что ли?! -- уже всерьез злоб­но сказал мужчина. Санька подставил ногу под дверь, чтобы мужчина не су­мел ее закрыть. -- Выйди на минутку, -- сказал он. -- Я спрошу кое-что. Мужчина чуть отступил и всем телом ринулся на дверь... Санька взвыл. Егорка с этой стороны -- точно так, как тот за дверью, -- откачнулся и саданул дверь плечом. Санька выдернул ногу и тоже навалился плечом на дверь. -- Семен! -- заполошно крикнул мужчина. Пока Семен бежал в тапочках на зов товарища, молодые деревенские бычки поднатужились тут... Цепочка лопнула. -- Руки вверх! -- заорал Санька, ввалившись в коридор. Мужчина с розовым лицом попятился от них... Мужчина в тапочках тоже резко осадил бег. Но тут вперед с визгом вы­летела коротконогая женщина с могучим торсом. -- Вон-он!-- странно, до чего она была легкая при своей тучности, и до чего же пронзительно она визжала. -- Вон от­сюда, сволочи!! Звоните в милицию! Я звоню в милицию! -- женщина так же легко ускакала звонить. -- Пошли, Санька, -- сказал Егорка. Санька не знал, как подумать про все это. -- Пошли, -- еще сказал Егор. -- Нет, не пошли-и, -- свирепо сказал розоволицый. И стал надвигаться на Саньку. -- Нет, не пошли-и... Так про­сто, да? Семен, заходи-ка с той стороны. Окружай хулига­нов! Человек в тапочках пошел было окружать. Но тут вернул­ся от двери Егор... ...Из "окружения" наши орлы вышли, но получили по пятнадцать суток. А у Егорки еще и права на полгода отня­ли -- за своевольную поездку в город. Странно, однако, что деревенские после всего этого в Санькину историю полно­стью поверили. И часто просили рассказать, как он гужевался в городе три дня и три ночи. И смеялись. Не смеялся только Егорка: без машины стал меньше зарабатывать. -- Дурак -- поперся, -- ворчал он, -- На кой черт? -- Егор, а как баба-то? Правда, что ли, шибко красивая? -- Да я и разглядеть-то не успел как следует: прыгал ка­кой-то буфет по квартире... -- А квартира-то, правда, что ли, такая шикарная? -- Квартира шикарная. Квартиру успел разглядеть. Квар­тира шикарная. Санька долго еще ходил по деревне героем. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Владимир Семеныч из мягкой секции Владимир Семеныч Волобцов здорово пил, так пил, что от него ушла жена. В один горький похмельный день он вдруг обнаружил, что его предали. Ужасное чувство: были слова, слезы, опять слова, и вот -- один. Нет, конечно, род­ные в городке, знакомые есть, но мы знаем, что все эти род­ные и знакомые -- это тоже слова, звуки: "Петр Николаич", "Анна Андреевна", "Софья Ивановна..." За этими звука­ми -- пустота. Так, по крайней мере, было у Владимира Семеныча: никогда эти люди для него ничего не значили. Владимир Семеныч не на шутку встревожился, очутив­шись в одиночестве. Что делать? Как жить? Но когда пер­вый ошеломляющий вал прокатил над головой, муть, под­нятая в душе Владимира Семеныча, осела, осталось одно едкое мстительное чувство. "Так? -- думал Владимир Семеныч. -- Вы так? Хорошо! Посмотрим, как ты дальше будешь. Как говорится, посмот­рим, чей козырь старше. Не прибежишь ли ты, голубушка, снова сюда да не попросишь ли Вовку-глота принять тебя". И Владимир Семеныч бросил пить. Так бывает: вошел клин в сознание -- стоп! Вся жизнь отныне сама собой подчинилась одной мысли: так поставить дело, чтобы пре­подобная Люсенька (жена) пришла бы и бухнулась в ноги -- молить о прощении или, чтобы она там, где она обитает, с отчаяния полезла бы в петлю. "Ты смотри! -- с возмущением думал Владимир Семе­ныч. -- Хвост дудкой -- и поминай как звали! Нет, милая, так не бывает. Не тебе, крохоборке, торжествовать надо мной победу!" Владимир Семеныч работал в мебельном магазине, в сек­ции мягкой мебели. Когда он давал кому-нибудь рабочий телефон, он так и говорил: -- Спрашивайте Владимира Семеныча из мягкой секции. Работать Владимир Семеныч умел: каждый месяц имел в кармане, кроме зарплаты. Люди бросились красиво жить, понадобились гарнитуры, гарнитуров не хватало -- башка есть на плечах, будешь иметь в кармане. Владимир Семенович имел башку на плечах, поэтому имел в кармане. Но раньше он много денег пускал побоку, теперь же стал впол­не бессовестный и жадный: стал немилосердно обирать по­купателей, стал сам покупать ценности, стал богато одевать­ся. Он знал, что Люсенька никуда из городка не уехала, живет у одной подруги. То обстоятельство, что она не пода­вала на развод и не делила квартиру, вселяло поначалу уверенность, что она вернется. Но проходили недели, месяцы... Два с половиной месяца прошло, а от нее ни слуху ни духу. А ведь слышала же, конечно, что Владимир Семеныч бро­сил пить, ходит нарядный, покупает дорогие вещи. Зна­чит?.. "Значит, нашла любовника, -- горько и зло думал Влади­мир Семеныч. -- Зараза. Ну ладно!" И Владимир Семеныч решил тоже показать, что он не лыком шит, решил показать, что его козырь старше. Он был человек расторопный. Сперва появилась Валя с сырзавода, белозубая, с голубы­ми глазами. Она была из деревни, почтительная, это по­нравилось Владимиру Семенычу. Раза два они с Валей хо­дили в кино, потом Владимир Семеныч пригласил ее к себе домой. В воскресенье. Прибрался дома, расставил на столе шампанское (для Вали), конфеты, грецкие орехи, яблоки... И поехал за Валей. В общежитие к ней он доехал на трамвае, а обратно по­шли пешком: чтобы все видели и передали Люське. Шли с Валей под ручку, нарядные, положительные. -- Меня тут некоторые знают, -- предупредил Владимир Семеныч, -- могут окликнуть... позвать куда-нибудь... -- Куда позвать? -- не поняла Валя. -- В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внима­ния. Я их больше не знаю, оглоедов. Чужбинников. Злятся, что я бросил пить... А чего злиться? Нет, злятся. Могут провокацию устроить -- не надо обращать внимания. -- А самого-то не тянет больше к ним? -- спросила Валя. -- К ним?! Я их презираю всех до одного! -- Хорошо. Молодец! -- от всего сердца похвалила Ва­ля. -- Это очень хорошо! Теперь -- жить да радоваться. -- Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь завсекцией был. -- Еще пока опасаются? -- Чего опасаются? -- не понял Владимир Семеныч. -- Завсекцией-то ставить. Пока опасаются? -- Я думаю, уже не опасаются. Но дело в том, что у нас завсекцией -- старичок, он уже на пенсии, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что -- неудобно его трогать. Но, ду­маю, что внутреннее решение они уже приняли: как только тот уйдет, я занимаю его место. Пошли через городской парк. Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло немного зрителей -- смотрели. Владимир Семеныч и Валя тоже минут пять постояли. -- Делать нечего, -- сказал Владимир Семеныч, трогаясь дальше в путь. -- А у вас, Владимир Семеныч, я как-то все не спрошу: родные-то здесь же живут? -- поинтересовалась Валя. -- Здесь! -- воскликнул не без иронии Владимир Семе­ныч. -- Есть дяди, два, три тетки... Мать с отцом померли. Но эти... они все из себя строят, воображают, особенно ко­гда я злоупотреблял. У нас наметилось отчуждение, -- Вла­димир Семеныч говорил без сожаления, а как бы даже по­смеивался над родными и сердился на них. -- Обыватели. Они думают, окончили там... свои... Мещане! Я же не маль­чик им, понимаешь, которого сперва можно не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я мол­чу-молчу, потом как покажу зубы!.. Эта моя дура тоже дума­ет, что я за ней бегать стану. Шутить изволите! Если у меня в жизни вышел такой кикс, то я из него найду выход, -- Вла­димир Семеныч очень гордился, что бросил пить, его пря­мо распирало. -- Посмотрим через пару лет, как будут жить они, а как я. Крохоборы. Я через месяц себе "Роджерс" (гар­нитур такой, югославский) приволоку: обещали завезти штук семь. Мы уже распределили, кому первые три пойдут... Две тысячи сто семьдесят рэ. Через месяц они у меня будут. Видела когда-нибудь "Роджерс"? -- Нет. Мебель такая? -- Гостиная такая, особенно стенка шикарная. А "Россарио" видела? -- Нет. -- У меня стоит "Россарио", счас посмотришь. Всего де­вять штук в городе. -- Гляди-ка! -- удивилась Валя. -- Им во сне не снились такие гарнитуры. От "Роджерса" они вообще офигеют. Жить надо уметь, господа присяжные заседатели! -- воскликнул Владимир Семеныч, ощутив при­лив гордого чувства. -- Меня почему и пить-то повело: чего ни возьмусь сделать, -- все могу! Меня даже из других горо­дов просят: "Достань холодильник "ЗИЛ", или "Достань дубленку". Ну, естественно, каждый старается угостить... У меня душа добрая: я уважительный тон хорошо чувствую. И вот это сознание -- это я все могу -- привело меня к зло­употреблению. Я и работал, как конь, и пил, разумеется. Валя засмеялась. -- А? -- сказал довольный Владимир Семеныч. -- Что смеешься? -- Да вы прямо уж... всю правду про себя. -- А чего?! -- опять воскликнул Владимир Семеныч. Ему было легко с Валей. -- Я всегда так. Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю. Она надеется, что комнату у меня оттяпает? Пусть. Я все равно себе коопера­тивную буду строить, но пусть она попробует разменять двухкомнатную на две однокомнатные. Я же в коопера­тив-то не подам, пока нас не разделят, а как разделят, сразу подаю в кооператив. Вот тогда она узнает: подселят ей ка­ких-нибудь пенсионеров, они ей покажут тинь-тили-ли. Будь спок, милая: я все сделаю по уму. Дома у себя Владимир Семеныч чего-то вдруг засуетил­ся, даже как будто заволновался. -- Ну-с... вот здесь мы и обитаем! -- шумно говорил он. -- Не хоромы, конечно, но, как говорит один мой кол­лега, я под этой работой подписываюсь. Как находишь? -- Хорошо, -- похвалила Валя. -- Очень даже хорошо! Владимир Семеныч снял с нее плащ-болонью, при этом почему-то не смотрел ей в глаза (может, грех затевал), уса­дил в креслице, к креслицу пододвинул журнальный сто­лик... На столике было много разных журналов с картин­ками. -- Прошу... полистай пока. Как тебе "Россарио"? -- Какой "Россарио"? -- На чем сидишь-то! -- воскликнул Владимир Семеныч со смехом. -- Кресло-то из "Россарио". А вот -- стенка. Гарнитур "Россарио". Финский. Тысяча двести. -- Так, а зачем же еще какой-то? -- Надо дожимать. Но "Роджерс" здесь не появится, по­ка нас с Люськой не разделят: нема дурных. Посиди, я пока кофе себе сготовлю, -- и Владимир Семеныч поспешил на кухню готовить кофе. Но и оттуда все говорил. Громко. -- У тебя родных много в деревне? -- Много, -- отвечала Валя. -- Вот эти родственнички!.. -- кричал из кухни Владимир Семеныч. -- Да?! Как грибов!.. А коснись чего-нито -- нико­го! Да? Валя ничего на это не сказала, листала журнал. -- Как находишь журналы?! -- опять закричал Владимир Семеныч. -- Хорошие. -- По тематике подбирал! Обрати внимание: все жмут на уют. -- А? -- Уют подчеркивают! -- Да... -- сказала Валя. -- Не находишь, что в квартире, -- кричал Владимир Се­меныч, -- не хватает заботливой женской руки?! Валя не знала, что на это говорить. -- Да бог ее знает... -- А?! -- Не знаю! -- Явно не хватает! -- Владимир Семеныч появился в комнате с подносом в руках. На подносе -- медный сосудец с кофе, малые чашечки. -- Жить тем не менее надо краси­во, -- сказал он. -- Прошу: сядем рядком, потолкуем лад­ком. Сели к столу, где стояла бутылка шампанского, стояли вазы с конфетами, с орехами, с печеньем. Владимир Семе­ныч нагнулся вбок куда-то и что-то такое включил -- щелк­нуло. Музыку, оказывается: в комнату полились грустные человечнейшие звуки. -- "Мост