Ватерлоо", -- сказал Владимир Семеныч тихо. И смело посмотрел в глаза девушке: -- Как находишь? -- Хорошая, -- сказала Валя. И чуть покраснела от взгля­да Владимира Семеныча. Зато Владимир Семеныч осмелел вполне. Он говорил и откупоривал шампанское, наливал шампанское в фужер и говорил... -- Я так считаю: умеешь жить -- живи, не умеешь -- пе­няй на себя. Но, кроме всего прочего, должен быть вкус, по­тому что... если держать, например, две коровы и семна­дцать свиней -- это тоже считается хорошо. Должен быть современный уровень -- во всем. Держи, но пока не пей: мы на брудершафт выпьем. Я себе кофе налью. -- Как это? -- спросила Валя. -- На брудершафт-то? А вот так вот берутся... Дай руку. Вот так берут, просовывают... -- Владимир Семеныч пока­зал. -- Так? И -- выпивают. Одновременно. Мм? -- Влади­мир Семеныч близко заглянул опять в глаза Вале. -- Мм? -- губы его чуть дрожали от волнения. -- Господи!.. -- сказала Валя. -- Для чего так-то? -- Ну, происходит... тесное знакомство. Уже тут... со­знаются друг другу. Некоторый союз. Мм? -- Да что-то мне... как-то... Давайте уж прямо выпьем. -- Да нет, зачем же прямо-то? -- Владимир Семеныч хо­тел улыбнуться, но губы его свело от волнения, он только покривился. И глотнул. -- Мм? Зачем прямо-то? Дело же в том, что тут образуется некоторый союз... И скрепляется поцелуем. Я же не в Карачарове это узнал, -- Владимир Се­меныч опять глотнул. -- Мм? -- Да ведь неспособно так пить-то! -- Да почему же неспособно?! -- Владимир Семеныч придвинулся ближе, но у него это вышло неловко, он рас­плескал кофе из чашечки. -- Вовсе даже способно. Почему неспособно-то? Поехали. Музыка такая играет... даже жал­ко. Неужели у тебя не волнуется сердце? Не волнуется? -- Да бог ее знает... -- Вале было ужасно стыдно, но она хотела преодолеть этот стыд -- чтобы наладился этот со­временный уровень, она хотела, чтобы уж он наладился, черт с ним совсем, ничего не поделаешь -- везде его требу­ют. -- Волнуется, вообще-то. А зачем говорить-то про это? -- Да об этом целые тома пишут! -- воскликнул ободрен­ный Владимир Семеныч. -- Поэмы целые пишут! В чем де­ло? Ну? Ну?.. А то шампанское выдыхается. -- Да давай прямо выпьем! -- сказала Валя сердито. Ни­как она не могла развязаться. -- Какого дьявола будем косо­бочиться? -- Но образуется же два кольца... -- Владимир Семеныч растерялся от ее сердитого голоса. -- Зачем же ломать традицию? Музыка такая играет... Мы ее потом еще разок за­ведем. Мм? -- Да не мычи ты, ну тя к черту! -- вконец чего-то обозли­лась Валя. -- Со своей музыкой... Не буду я так пить. Ото­двинься. Трясется сидит, как... -- Валя сама отодвинулась. И поставила фужер на стол. -- Выйди отсюда, -- негромко, зло сказал Владимир Се­меныч. -- Корова. Дура. Валя не удивилась такой чудовищной перемене. Встала и пошла надевать плащ. Когда одевалась, посмотрела на Владимира Семеныча. -- Корова, -- еще сказал Владимир Семеныч. -- Ну-ка!.. -- строго сказала Валя. -- А то я те пообзываюсь тут! Сам-то... слюнтяй. Владимир Семеныч резко встал... Валя поспешно вышаг­нула из квартиры. Да так крепко саданула дверью, что от стены над косяком отвалился кусок штукатурки и неслыш­но упал на красный коврик. -- Корова, -- еще раз сказал Владимир Семеныч. И стал убирать со стола. После этого Владимир Семеныч долго ни с кем не знако­мился. Потом познакомился с одной... С Изольдой Вик­торовной. Изольда Викторовна покупала дешевенький гар­нитур, и Владимир Семеныч познакомился с ней. Она тоже разошлась с мужем, и тоже из-за водки -- пил мужик. Вла­димир Семеныч проявил к ней большое сочувствие, помог отвезти гарнитур на квартиру. И там они долго беседовали о том, что это ужасно, как теперь много пьют. Как взбеси­лись! Семьи рушатся, судьбы ломаются... И ведь что удиви­тельно: не с горя пьют, какое горе! Так -- разболтались. Изольда Викторовна, приятная женщина лет тридцати трех -- тридцати пяти, слушала умные слова Владимира Се­меныча, кивала опрятной головкой... У нее чуть шевелился кончик аккуратного носика. Она понимала Владимира Се­меныча, но самой ей редко удавалось вставить слово -- го­ворил Владимир Семеныч. А когда ей удавалось немного по­говорить, кончик носа ее заметно шевелился, на щеках образовывались и исчезали, образовывались и исчезали ямочки, и зубки поблескивали белые, ровные. Владимир Семеныч под конец очень растрогался и сказал: -- У меня один родственничек диссертацию защитил -- собирает банкет: пойдемте со мной? А то я тоже... один, как столб, извините за такое сравнение. И Владимир Семеныч поведал свою горькую историю: как он злоупотреблял тоже, как от него ушла жена... И так у него это хорошо -- грустно -- вышло, так он откровенно все рассказал, что Изольда Викторовна посмеялась и согласи­лась пойти с ним на банкет. Владимир Семеныч шел домой чуть не вприпрыжку -- очень ему понравилась женщина. Он все видел, как у нее шевелится носик, губки шевелятся, щечки шевелятся -- все шевелится, и зубки белые поблески­вают. "Да такая умненькая! -- радостно думал Владимир Семе­ныч. -- Вот к ней-то "Роджерс" подойдет. Мы бы с ней организовали славное жилье". Было воскресенье. Владимир Семеныч шел с Изольдой Викторовной в ресторан. Хотел было взять ее под ручку, но она освободилась и просто сказала: -- Не нужно. Владимир Семеныч хотел обидеться, но раздумал. -- Я вот этого знаю, -- сказал он. -- Только не огля­дывайтесь. Потом оглянетесь. Прошли несколько. -- Теперь оглянитесь. Изольда Викторовна оглянулась. -- В шляпе, -- сказал Владимир Семеныч. -- С портфе­лем. -- Так... И что? -- Он раньше в заготконторе работал. Мы как-то были с ним в доме отдыха вместе, ну, наклюкались... Ну, надо же что-то делать! Он говорит: "Хочешь, сейчас со второго эта­жа в трусах прыгну?" Струков его фамилия... вспомнил. -- Ну? -- Прыгнул. Разделся до трусов и прыгнул. На клумбу цветочную. Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил потом ко мне: "Напиши как свидетель, что я случайно со­рвался". -- И что вы? -- Что я, дурак, что ли? Он случайно разделся, случайно залез на подоконник, случайно закричал: "Полундра!" Я говорю: "Зачем "полундру"-то было кричать? Кто же нам после этого поверит, что "случайно"?" По-моему, перевели куда-то. Но ничего, с портфелем ходит... Мы, когда встре­чаемся, делаем вид, что не знаем друг друга. А в одной ком­нате жили. -- Дурак какой, -- сказала Изольда Викторовна. -- Со второго этажа... Мог же голову свернуть. -- Не дурак, какой он дурак. Это, так называемые, духари: геройство свое показать. Я, если напивался, сразу под стол лез... -- Под стол? -- Не специально, конечно, но... так получалось. Я очень спокойный по натуре, -- Владимир Семеныч, сам того не замечая, потихоньку хвалил себя, а про "Роджерс" и "Россарио" молчал -- чуял, что не надо. Изольда Викторовна ра­ботала библиотекарем, Владимир Семеныч работу ее ува­жал, хоть понимал, что там платят гроши. В ресторане для банкета был отведен длинный стол у сте­ны. Приглашенные, некоторые, уже сидели. Сидели чинно, прямо. Строго и неодобрительно поглядывали на малые столики в зале, за которыми выпивали, кушали, беседова­ли... Играла музыка, маленький толстый человек пел на воз­вышении песню не по-русски. -- Вон та, в голубом платье... -- успел сообщить Влади­мир Семеныч, пока шли к столу через зал, -- с ней опасай­тесь насчет детского воспитания спорить: загрызет. -- Что такое? -- испугалась Изольда Викторовна. -- Не бойтесь, но лучше не связывайтесь: она в детском садике работает, начальница там какая-то... Дура вооб­ще-то. Владимир Семеныч широко заулыбался, с достоинством поклонился всем и пошел здороваться и знакомить Изоль­ду Викторовну. На Изольду Викторовну смотрели вопросительно и стро­го. Некоторые даже подозрительно. Она смутилась, расте­рялась... Но когда сели, Владимир Семеныч горячо зашептал ей: -- Умоляю: выше голову! Это мещане, каких свет не ви­дел. Тут одна показуха, один вид, внутри -- полное убоже­ство. Нули круглые сидят. -- Может, нам уйти лучше? -- Зачем? Посидим... Любопытно. Получилось вообще-то, что они сидят напротив на­чальницы из детсадика, а по бокам от них -- пожилые и то­же очень строгие, больше того -- презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане. Они смотрели в зал, перего­варивались. Делали замечания. Не одобряли они все это, весь этот шум, гам, бестолковые выкрики... -- А накурено-то! Неужели не проветривается? -- Дело не в этом. Здесь же специально сидят, одурмани­вают себя -- зачем же проветривать? -- А вон, во-он -- молоденькая!.. Во-он, хохочет-то. Заливается! -- С офицером-то? -- Да. Как хохочет, как хохочет!.. Будущая мать. -- Почему будущая? У них теперь это рано... -- Это вы меня спросите! -- воскликнула полная жен­щина в голубом. -- Я как раз наблюдаю... результаты этого смеха. -- А где же наш диссертант-то? -- спросил Владимир Семеныч. -- За руководителем поехал. -- За генералом, так сказать? Не поняли: -- За каким генералом? -- Ну, за руководителем-то... Я имею в виду Чехова, -- Владимир Семеныч повернулся к Изольде Викторовне: -- У него руководитель -- известный профессор в городе, я ему "Россарио" доставал. Я его называю -- генерал, в перенос­ном смысле, разумеется. Вам не хочется поговорить с кем-нибудь? Может, пошутили бы... А то как-то неудобно мол­чать. -- Я не знаю, о чем тут говорить, -- сказала Изольда Вик­торовна. -- Мне все же хочется уйти. -- Да ничего! Надо побыть... Можно алкоголиков покри­тиковать -- они это любят. Медом не корми, дай... -- Нет, не сумею. Надо уйти. -- Да почему?! -- с сердцем воскликнул Владимир Семе­ныч. -- Ну, что уж так тоже: уйти, уйти! Уйти мы всегда успеем, -- Владимир Семеныч спохватился, что отчитывает милую женщину, помолчал и добавил мягко, с усмешкой: -- Не торопитесь, я же с вами. В случае чего я им тут фитиля вставлю. Изольда Викторовна молчала. А вокруг говорили. Подходили еще родственники и зна­комые нового кандидата, здоровались, усаживались и вклю­чались в разговор. -- Кузьма Егорыч! -- потянулся через стол Владимир Се­меныч к пожилому, крепкому еще человеку. -- А, Кузьма Егорыч!.. Не находите, что он слишком близко к микрофо­ну поет? -- Кто? -- откликнулся Кузьма Егорыч. -- А, этот... На­хожу. По-моему, он его сейчас скушает. -- Кого? -- не поняли со стороны. -- Микрофон. Ближайшие, кто расслышал, засмеялись. -- Сейчас вообще мода пошла: в самый микрофон петь. Черт знает что за мода! -- Ходят с микрофоном! Ходит и поет. Так-то можно петь. -- Шаляпин без микрофона пел! -- Ну, взялись, -- негромко, с ехидной радостью сказал Владимир Семеныч своей новой подруге. -- Сейчас этого... с микрофоном вместе съедят. -- То -- Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, -- сказал пожилой. Так сказал, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот "гасил свечи". -- А вот и диссертант наш! -- заволновались, задвигались за столом. По залу сквозь танцующих пробирались мужчина лет со­рока, гладко бритый, в черном костюме и в пышном галсту­ке, и с ним -- старый, несколько усталый, наверно, профес­сор. Встали навстречу им, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих без­дельников. -- Прошу садиться! -- сказал кандидат. -- А фасонит-то! -- тихо воскликнул Владимир Семе­ныч. -- Фасонит-то!.. А сам небось на трояки с грехом попо­лам вытянул. Фраер. -- Боже мой! -- изумилась Изольда Викторовна. -- Отку­да такие слова!.. Зачем это? -- Тю! -- в свою очередь, искренне изумился Владимир Семеныч. -- Да выпивать-то с кем попало приходилось -- набрался. Нахватался, так сказать. -- Но зачем же их тут произносить? Владимир Семеныч промолчал. Но, как видно, затаил досаду. Тут захлопали бутылки шампанского. -- Салют! -- весело закричал один курносый, в очках. -- За новоиспеченного кандидата! -- Товарищ профессор, ну, как он там вообще-то? Здо­рово плавал? Профессор неопределенно, но, в общем, вежливо пожал плечами. -- За профессора! За профессора! -- зашумели. -- За обоих! И -- за науку! Кандидат стоял и нахально улыбался. -- За здоровье всех наших дам! -- сказал он. Это всем понравилось. Выпили. Придвинулись к закуске. Разговор не прекра­щался. -- Грибки соленые или в маринаде? -- Саша, подай, пожалуйста, грибочки! Они соленые или в маринаде? -- В маринаде. -- А-а, тогда не надо, у меня сразу изжога будет. -- А селедку?.. Селедку дать? -- Селедочку? Селедочку можно, пожалуй. -- Вам подать в маринаде? -- спросил Владимир Семе­ныч Изольду Викторовну -- Можно. -- Сань, подай, пожалуйста, в маринаде! Вон -- в мари­наде! -- А танцуют ничего. А? -- Слышите! Сергей уже оценил: "Танцуют ничего"! Засмеялись. -- Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей? -- А что? И пойду! -- Неисправимый человек, этот Сергей! -- Дурак неисправимый, -- уточнил Владимир Семеныч Изольде Викторовне. -- Дочка в девятый класс ходит, а он все на танцах шустрит. Вон он, в клетчатом пиджаке. Изольда Викторовна интеллигентно потыкала вилочкой маринованные грибочки, которые она перед тем мелко порезала ножиком... Но Владимир Семеныч не давал ей как следует поесть -- все склонялся и говорил ей что-нибудь. Она слушала и кивала головой. Поднялся во весь рост курносый Сергей. -- Позвольте! -- Тише, товарищи!.. -- Дайте тост сказать! Товарищи!.. -- Товарищи! За дам мы уже выпили... Это правильно. Но все же, товарищи, мы собрались здесь сегодня не из-за дам, при всем моем уважении к ним. -- Да, не из-за их прекрасных глаз! -- Да. Мы собрались... поздравить нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто -- нашего Сла­ву. И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава наше­му Славе! Засмеялись и захлопали. Курносый сел было, но тут же вскочил опять: -- И позвольте, товарищи!.. Товарищи! И позвольте так­же приветствовать и поздравить руководителя, который на­правлял, так сказать, и всячески помогал... и является орга­низатором и вдохновителем руководящей идеи, которая заложена в основе. За вас, товарищ профессор! Дружно опять захлопали. -- Трепачи, -- сказал Владимир Семеныч Изольде Вик­торовне. Изольда Викторовна тоскливо опять покивала головой. Со всех сторон налегали на закуски и продолжали актив­но разговаривать. Пожилой человек и человек с золотыми зубами налади­ли через стол дружеские пререкания. А так как было шумно и гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко. -- Что не звонишь?! -- кричал пожилой. -- А? -- Не звонишь, мол, почему?! -- А ты? -- Я звонил! Тебя же на месте никогда нету! -- А-а, тут я не виноват! "Не виновата я!" -- Так взял бы да позвонил! Я-то всегда на месте! -- А я звонил вам, Кузьма Егорыч! -- хотел влезть в этот разговор Владимир Семеныч, обращаясь к пожилому, к Кузьме Егорычу. -- Вас тоже не было на месте. -- А? -- не расслышал Кузьма Егорыч. -- Я говорю, я вам звонил! -- Ну и что? А чего звонил-то? -- Хотел... это... Нам "Роджерсы" хотят забросить... -- Кузьма! А, Кузьма!.. -- кричал золотозубый. Кузьма Егорыч повернулся к нему. -- Ты Протопопова встречаешь? -- Кого? -- Протопопова! -- Каждый день! -- Ну как? -- спросил Владимир Семеныч Изольду Вик­торовну. -- Скучно? -- Ничего, -- сказала она. -- Видите, какой разгул мещанства! Взял бы всех и облил шампанским. Здесь живут более или менее только вот эти два, которые кричат друг другу... Остальные больше пока­зуху разводят. -- А я уж думал, тебя перевели куда-нибудь! -- кри­чал Кузьма Егорыч золотозубому. -- Куда он, думаю, про­пал-то?! -- Куда перевели? -- Может, думаю, повысили его там! -- Дожидайся -- повысят! Скорей -- повесят! -- Ха-ха-ха!.. -- густо, гулко засмеялся Кузьма Егорыч. -- Ну что, Софья Ивановна? -- обратился Владимир Се­меныч к женщине в голубом. Его злило, что ни его, ни его подругу как-то не замечают, не хотят замечать. -- Все воюе­те там, с малышами-то. Софья Ивановна мельком глянула на него и постучала вилкой по графину. -- Товарищи!.. Товарищи, давайте предложим им нор­мальный вальс! Ну что они... честное слово, неприятно же смотреть! -- В чужой монастырь, Софья Ивановна, со своим уста­вом... -- Да почему?! Мы же в своей стране, верно же! Давайте попросим сыграть вальс. Молодежь!.. -- Не надо, -- остановил Кузьма Егорыч. -- Не наше де­ло: пусть с ума сходят. -- А вот это в корне неправильное решение! -- восстала Софья Ивановна. -- Да хорошо танцуют, чего вы! -- сказал человек с золо­тыми зубами. -- Был бы помоложе, сам пошел бы... подрыгался. -- Именно -- подрыгался! Разве в этом смысл танца? -- Ну, еще тут смысла искать! А в чем же? -- В кра-соте! -- объяснила Софья Ивановна. -- А смысл красоты в чем? -- все хотел тоже поговорить Владимир Семеныч. -- А, Софья Ивановна? Если вы, допус­тим, находите, что вот этот виноград... -- Одну минуточку, Алексей Павлыч, вы что, не соглас­ны со мной? -- требовательно спрашивала Софья Ивановна золотозубого. -- Согласен, согласен, Софья Ивановна, -- сказал Алек­сей Павлыч недовольно. -- Конечно, в красоте. В чем же еще! -- Да, но в чем смысл красоты?! -- вылетел опять Влади­мир Семеныч. -- Так в чем же дело? -- Софья Ивановна упорно не хоте­ла замечать Владимира Семеныча. -- Алексей Павлыч! -- Ау? -- В чем же дело?! Владимир Семеныч помрачнел. -- Пойдемте домой, -- предложила Изольда Викторовна. -- Подождите. А то поймут, как позу... Ну, кретины! Кро­хоборы. -- Саша, Саш! -- громко говорили за столом. -- У тебя Хламов бывает? -- Вчера был. -- Как он? -- В порядке. -- Да? Устроился? -- Да. -- Довольный? -- Ничего, говорит. А чего ты о нем? -- Пойдемте домой, -- опять сказала Изольда Викторов­на. Владимир Семеныч вместо ответа постучал вилкой по графину. -- Друзья! -- обратился он ко всем. -- Минуточку, дру­зья!.. Давайте организуем летку-енку! В пику этим... -- Да что они вам?! -- рассердился Алексей Павлыч, золотозубый. -- Танцуют люди, нет, надо помешать. Владимир Семеныч сел. Помолчал и сказал негромко: -- Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!.. -- взял фу­жер с вином и выпил один. -- Что это вы? -- удивленно спросила Изольда Викто­ровна. -- Какие ведь мы все... культурные, но слегка нервные! -- не мог успокоиться Владимир Семеныч. -- Да? Зубы даже из-за этого потеряли. Никто не слышал Владимира Семеныча, только Изольда Викторовна слышала. Она со страхом смотрела на него. Владимир Семеныч еще набухал в фужер и выпил. -- Какие мы все нервные! Да, Софья Ивановна?! -- повы­сил голос Владимир Семеныч, обращаясь к Софье Иванов­не. -- Культурные, но слегка нервные. Да? Софья Ивановна внимательно посмотрела на Владими­ра Семеныча. -- Нервные, говорю, все! -- зло сказал Владимир Семе­ныч, глядя в глаза строгой женщины. -- Все прямо изнерв­ничались на общественной работе! -- Владимир Семеныч искусственно -- недобро -- посмеялся. -- Что, опять? -- спросила Софья Ивановна значительно и строго. -- Да вы только это... не смотрите на меня, не смотрите таким... крокодилом-то, -- сказал Владимир Семеныч. -- Не смотрите -- мы же не в детсадике. Верно? Имел я вас всех в виду! К Владимиру Семенычу повернулись, кто был ближе и слышали, как он заговорил. Повернулись и смотрели. -- Имел, говорю, я вас всех в виду! -- повторил для всех Владимир Семеныч. -- Очень уж вы умные все, как я погля­жу! Крохоборы... -- Володька! -- предостерегающе сказал курносый Сер­гей. -- Что -- "Володька"? Я тридцать четыре года Володька. Я вас всех имел в виду, -- Владимир Семеныч еще налил в фужер и выпил. -- Вот так, -- он оглянулся -- Изольды Викторовны рядом не было. Сбежала. Владимира Семеныча пуще того злость взяла. -- Я вам популярно объясняю: вы все крохоборы. Во главе с Софьей Ивановной. А она просто дура набитая. Мне жалко ребятишек, которыми она там командует... Вы все дураки! Теперь все за столом молчали. -- Ду-ра-ки! -- повторил Владимир Семеныч. И встал. -- Мещане! Если вас всех... все ваши данные заложить в кибер­нетическую машину и прокрутить, то выйдет огромный нуль! Нет, вы сидите и изображаете из себя поток информа­ции. Боже мой!.. -- Владимир Семеныч скорбно всех огля­дел. -- Нет, -- сказал он, -- я под такой работой не подпи­сываюсь. Адью! Мне грустно. Он вышел на улицу и стал звать: -- Изольда Викторовна! Изольдушка!.. -- он думал, она где-нибудь близко -- ждет его. Но никто не отзывался. -- Изольдушка!.. -- еще покричал Владимир Семеныч. И за­плакал. Выпитое вино как-то очень ослабило его. В голове было ясно, но так вдруг стало грустно, так одиноко! Он хо­тел даже двинуть к подруге жены, чтобы поговорить с же­ной... Но одумался. -- Нет, -- говорил он сам с собой, -- нет, только не это. Этого вы от меня не дождетесь, крохоборы. Нули. Этой ра­дости я вам не сделаю. Он шел по неосвещенной улице, как по темной реке плыл, -- вольно загребал руками, и его куда-то несло. От го­ря и одиночества хотелось орать, но он знал и помнил, что это нельзя, это, как выражаются кандидаты, чревато послед­ствиями. Принесло его как раз к дому. Он вошел в опостылевшую квартиру и, не раздеваясь, стал ломать "Россарио". Откры­вал дверцы и заламывал их ногой в обратную сторону: двер­цы с хрустом и треском безжизненно повисали или отвали­вались вовсе. И этот хруст успокаивал растревоженную душу, это как раз было то, что усладило вдруг его злое, мсти­тельное чувство. -- Вот так вот... крохоборы несчастные, -- приговаривал Владимир Семеныч. -- Пр-рошу!..-- хр-р-ресть -- еще одна дверца отвалилась и со стуком упала на пол. -- Пр-рошу!.. Мещане! -- и еще одна гладкая, умело сработанная доска валяется на полу. -- Нулики! Пр-рошу!.. Но что удивительно: Владимир Семеныч ломал "Россарио" и видел, как это можно восстановить. В мебельном ма­газине, где работал Владимир Семеныч, работал же золотой краснодеревщик, дядя Гриша, он делал чудеса с изуро­дованной мебелью. И опытный глаз Владимира Семеныча отмечал, где надо будет поставить латку и пустить под мо­рилку, где, видно, придется привернуть металлические по­лоски, чтобы было куда крепить шарнирные устройства. Но все же дверцы Владимир Семеныч выломил все. И после этого лег спать. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Внутреннее содержание В село Красный Яр из города (из городского Дома моде­лей) приехала группа молодых людей. Демонстрировать моды. Было начало лета. По сельской улице пропылил красный автобус, остановился возле клуба, и из него стали выходить яркие девушки и молодые парни с музыкальными инструментами. Около автобуса уже крутился завклубом Николай Дегтя­рев, большой прохиндей и лодырь. Встретил. И повел устра­ивать молодых людей по квартирам. На щите у клуба -- ДК, как его упорно называл Дегтя­рев, -- появилось объявление: ОБЪЯВЛЕНИЕ! Сегодня в ДК будет произведена демонстрация молодежи мод весенне-летнего сезона. Нач. в 9 час. Потом кинофильм. Плата за демонстрацию не берется. Народу в клуб пришло много. Большинство -- молодежь, девушки. Дегтярев толкнул речь. -- В наш век, -- сказал он, -- в век потрясающих по свое­му восхищению достижений, мы, товарищи, должны оде­ваться! А ведь не секрет, товарищи, что мы еще иногда пуска­ем это дело на самотек. И вот сегодня сотрудники городского Дома моделей продемонстрируют перед вами ряд достиже­ний в области легкой промышленности. Закончил Дегтярев так: -- И если когда-то отдельные остряки с недоверием гово­рили: "Русь, культуришь?", то сегодня мы смело можем ска­зать: "Да, товарищи, мы за высокую культуру села!" Потом на сцену вышли парни с инструментами, стали полукругом и заиграли что-то веселое, легкое. На сцену вы­шла девушка, одетая в красивое, отливающее серебром белое платье... Прошлась легкой поступью, повернулась, улыбну­лась в зал и еще прошлась. -- Это вечернее строгое платье, -- стала объяснять пожи­лая неинтересная женщина, которую сперва никто не заме­тил на сцене. -- Фасон его довольно простой, но, как видите, платье производит впечатление. Девушка в платье все ходила и ходила, поворачивалась, улыбалась в зал. Музыканты играли. Особенно старался ударник: подкидывал палочки, пристукивал ногой. Аккордеонист тоже пристукивал ногой. И гитарист тоже пристукивая ногой. Девушка в серебристом платье ушла. Тотчас на сцену вышла другая -- в другом платье. Это была совсем еще моло­денькая, стройненькая, с красньми губками. Она тоже прошлась по сцене мелкими шажками, повернулась... Да с таким изяществом повернулась, что в зале одобрительно загудели. -- Это платье на каждый день. Оно очень удобно и недо­рогое. Его можно надеть и вечером... Братья Винокуровы сидели в первом ряду и все хорошо видели. Иван, старший, сидел, облокотившись на спинку стула, и поначалу снисходительно смотрел на сцену. Но все веселее играли музыканты, выходили другие девушки, в других платьях, улыбались... Иван сел прямо. Младший, Сергей, как сел, так ни разу не шевельнулся -- смотрел на девушек. Вышла полненькая беленькая девушка в синем простень­ком платьице. Стала ходить. -- Это платье удобно для купания. Оно легко снимается... Полненькая девушка остановилась как раз против бра­тьев и стала расстегивать платье. Иван толкнул коленом Сер­гея; тот не шевельнулся. Девушка сняла платье, осталась в одном купальнике и так прошлась по сцене. В зале стало тихо. Девушка улыбнулась и стала надевать платье. Надела и ушла. Завклубом (он сидел в первом ряду, у прохода) обернулся и строго посмотрел на всех. Отвернулся, подумал немного и захлопал. Его поддержали, но неуверенно: многие считали, что аплодисменты тут ни к чему. Потом выходили молодые люди в костюмах, тоже проха­живались и улыбались... Потом было кино. Когда вышли из клуба, Иван стал обсуждать манекенщиц. -- Вообще я тебе так скажу: ничего в них хорошего не­ту, -- заявил он. Иван жил в городе, и когда приезжал в от­пуск в деревню, смотрел на все свысока, судил обо всем легко и скоро -- вообще делал вид, что он отвык от деревни. -- У них же внешность одна, а нутра на пятак нету. -- Брось, -- недовольно заметил Сергей. Он не любил, когда брат начинал умничать. -- Сам сейчас мечтать бу­дешь... -- Я? -- Ты, кто же. -- Во-первых, они не в моем вкусе -- худые, -- сказал Иван. -- А главное, у них внутреннего содержания нету. -- А на кой черт мне ихнее содержание? -- спросил Сер­гей. -- Здорово живешь! -- удивился старший. -- Серьга, ты какой-то... Ты что? -- Ну что? -- Содержание -- это все! -- убежденно сказал Иван. -- Женщина без внутреннего содержания -- это ж... я не знаю... кошмар!.. -- Пошел ты, -- отмахнулся Сергей. Дома Винокуровых ждал сюрприз: к ним определили на квартиру двух девушек-манекенщиц. Сказал им об этом отец, Кузьма Винокуров. Кузьма сидел на крыльце, курил. -- К нам двух девах на фатеру поставили, -- сказал он. -- До завтрева. Братья переглянулись. -- Которые в клуб приехали? Из города? -- спросил Иван. -- Но. -- Ничего себе!.. -- Иван даже слегка растерялся. -- А где они сейчас? -- В горнице. Сергей сел на приступку крыльца, закурил. -- Пойдем к ним, Серьга? -- предложил Иван. Сергей промолчал. -- А? -- Зачем? -- Так... Пойдем? -- Постучитесь сперва -- они там переодеваются, одна­ко, -- предупредил отец. -- А то вломитесь. Сергей погасил окурок, поднялся. -- А что скажем? -- Добрый вечер, мол... Вообще, потрепемся. Сергей вошел в дом, в прихожую избу, нашел в сундуке новую рубаху, надел. -- Ты только... это... не шибко там, -- посоветовал брату. Иван снисходительно поморщился. -- Спокойно, Сережа, -- не таких видели. Сергей кивнул на горничную дверь. -- Ну... Иван постучал. -- Да! -- сказали в горнице. Братья вошли. -- Добрый вечер! -- громко сказал Иван, не успев оглядеться. И остановился в дверях. Сергей оказался в дурацком положении: ему и пройти вперед нельзя -- Иван загородил дорогу, -- и назад поворачивать неловко -- показался уже. Он тоже негромко сказал "добрый вечер" и ткнул кулаком Ивана в спину. Иван не двигался. Девушки ответили на приветствие и вопросительно смотрели на парней. -- Мы здесь живем, -- счел нужным пояснить Иван. -- Да? Ну и что?.. Мы не стеснили вас? -- Вы что! -- воскликнул Иван и двинулся вперед. Сергей пошел за ним. Он чувствовал себя скверно -- стыдно было. Одна девушка, та самая, что ходила по сцене в купальни­ке, причесывалась перед зеркалом, другая сидела у стола, те­ребила от нечего делать длинными тонкими пальцами скатерть. -- Ну как вы здесь? Ничего? -- спросил Иван. -- Что? -- девушка, которая причесывалась, повернулась к нему и улыбнулась. -- Устроились-то ничего, мол? -- Ничего, хорошо. Иван тоже улыбнулся, присел на скамейку. Сергей постоял немного и тоже присел. Иван не знал, что еще говорить, улыбался. Сергей тоже усмехнулся. Вынул из кармана складной нож, раскрыл его и стал пробовать лезвие большим пальцем -- как проверяют: острый или нет. Девушка с длинными тонкими пальцами громко засмея­лась. -- Вы что, резать нас пришли? -- спросила она. Иван подхихикнул ей и тоже посмотрел на брата. Сергей покраснел, вытер лезвие ножа о штанину. -- Можно и зарезать, -- брякнул он и покраснел еще больше. -- У нас на днях, между прочим, одного зарезали, -- ска­зал Иван. -- С нашей шахты парень был... Идет по улице, а он подошел и сунул ему вот сюда. Тот согнулся. А он гово­рит: "Ты чего согнулся-то? Выпрямись". А ему же больно... -- Я что-то не поняла: кто кому говорит? -- спросила де­вушка, которая ходила "на демонстрации" в купальнике; она кончила причесываться, тоже села к столу и смотрела на братьев весело. Иван понял, что заговорил не так -- не о том. -- Да тот, который ширнул ножом-то, -- неохотно пояс­нил он. Сергей незаметно сунул нож в карман, с тоской поглядел на брата. "Заборонил", -- подумал он о нем. -- А вы на шахте работаете? -- спросила Ивана длинная тонкая девушка. -- Да. -- Прямо там, под землей? Иван улыбнулся. -- А где же еще? -- Трудно, да? -- Нет. Первые месяц-два... Потом привыкаешь. В ночь, правда, трудно. Ну и трудно, кто курит: курить-то нельзя. -- А там нельзя курить, да? -- Конечно! Там же газы. Я малость помучился, потом бросил. -- Что бросили? Курить? -- Но. Разговор никак не налаживался. Полненькая девушка от­кровенно заскучала. Зевнула, прикрыв крошечной ладошкой рот. Посмотрела на часы. -- Что-то долго они не идут, -- сказала она подруге. Та тоже посмотрела на часы. -- Сейчас придут. Сергей глядел на маленькую девушку; она тоже взглянула на него. Сергей опустил глаза и нахмурился. -- А вы тоже на шахте работаете? -- спросила его девушка. Сергей отрицательно качнул головой. -- Он шоферит, -- сказал Иван и посмотрел на брата, как смотрят на младших братьев старшие -- слегка как бы извиняясь за их глупость, но вместе с тем ласково. -- Вон его "кобыла" стоит в ограде-то. -- А-а. -- А вы что, ждете кого-то? -- спросил Сергей. -- Ребята наши хотели прийти, -- ответила тонкая длинная. -- А-а. -- Иван понимающе кивнул головой. -- Хорошее дело. -- Я, между прочим, один фокус знаю, -- сказал вдруг Сергей и посмотрел в упор на маленькую полненькую. Девушки переглянулись. -- Да? -- сказала маленькая. -- Какой? -- Берется нормальный носовой платок... -- Сергей поискал в кармане платок, не нашел, спросил у брата. Тот тоже поискал и тоже не нашел. -- Нету. Маленькая девушка прыснула в ладошку. Сергей посмотрел на нее, улыбнулся доброй своей, застенчивой улыбкой, сказал просто: -- Сейчас принесу. Сходил в прихожую, принес платок, разложил его на своей широкой ладони. -- Так? -- Ну и что? -- спросил Иван. -- Ничего нету? Девушки тоже заинтересовались. -- Ничего. А что будет? -- Спокойствие! -- Сергей осмелел. -- Берем обыкновенную спичку, кладем вот сюда... так? -- Положил спичку в платок. -- Заметили? -- Ну. -- Сворачиваем платок... -- Сергей с подчеркнутой аккуратностью свернул платок -- уголками в середину, -- дал всем потрогать спичку через платок. -- Тут спичка? -- Тут, -- сказала маленькая девушка (Сергей дал ей первой потрогать). -- Здесь, -- сказала тонкая девушка. -- Тут, -- сказал Иван и посмотрел на брата с удивлени­ем: он не ожидал от него такой прыти. -- Теперь ломайте ее! -- велел Сергей. И дал ломать ма­ленькой девушке. Та сломала спичку в платке, Сергей ра­достно смотрел на нее, улыбался. -- Сломали? -- Да. -- Ну-ка, я проверю! -- потребовал Иван. -- Пожалуйста. Иван проверил. -- Сломана? -- Сломана. Сергей развернул платок -- спичка была целехонька. Все удивились. А Сергей тихонько засмеялся. -- Ну-ка еще раз! Еще раз! -- попросила полненькая де­вушка капризным голоском, как ребенок. Сергей смотрел на нее и улыбался. -- Еще раз? Можно еще раз. Сергей вышел в прихожую избы, пробыл там минуты две и вошел. -- Ты чего там делал? -- подозрительно спросил Иван. -- Прикуривал. -- Давайте ломать! -- потребовала маленькая девушка. Опять завернули спичку, ломали ее в платке втроем, и опять, когда Сергей развернул платок, спичка была целая. Полненькая девушка взвизгнула и захлопала в ладоши. -- Ой, как это? Ой, расскажите!.. В это время в горницу постучали. -- Наши! -- радостно воскликнула длинная тонкая де­вушка. -- Да! Вошли молодые ребята, двое. С гитарой. И сразу забыт был фокус со спичкой, и забыты были братья Винокуровы. Один из пришедших сказал, что слышал сейчас на улице та­кую песню: Он, милка моя, Шевелилка моя; Сама ходит шевелит, Мне пошшупатъ не велит. Парень пропел частушку "по-деревенски". Городские засмеялись. Иван тоже засмеялся -- умничал. Сергей встал и сказал: -- До свиданья. Пойду машину гляну -- чево-то стрелять начала. Вышел во двор, сел на дровосеку, закурил. Из окон горницы слышался смех, гитарный перебор -- там было весело. Сергею понравились эти красивые безза­ботные люди. Самому до боли захотелось быть красивым и веселым. Но он не умел. По двору прошел отец -- лазил в погреб за огурцами. -- Ты чего? -- спросил он сына. -- Ничего. -- А Ванька где? -- Там. -- Сергей кивнул на окно горницы. -- Выпить маленько хошь? -- Не. Отец торопливо зашагал в дом -- там его ждал кум. Сергей докурил папиросу, встал... Спать не хотелось. Тревожило веселье в горнице. Он представил, как смеется маленькая полненькая девушка -- прикроет беленькой ла­дошкой рот, только глазенки блестят... Он взял колун и на­чал колоть толстые чурки. Развалил три штуки, бросил ко­лун, пошел на сеновал, лег. Прямо в новой рубахе. Полежав немного, осторожно закурил... И все думал о маленькой пол­ненькой девушке. Пришел Иван, сел рядом. -- Ну, что? -- спросил Сергей. -- Та-а... ерунда, -- ответил Иван. -- Я ж те говорил: одна внешность. Сергей отвернулся к дощатой стене сарая. -- А чего ты ушел? -- Та-а... -- Хэх!.. Замолчали. Иван посидел немного, посвистел задумчиво и ушел спать в дом. А из окон горницы все слышался смех. Утром Сергей поднялся чуть свет. Походил бесцельно по двору, заглянул в открытое окно горницы... Полненькая девушка спала, раскинув по подушке белые полненькие руки. Ротик приоткрыт, к нижней губе пристала пушинка от подушки; когда девушка выдыхала, пушинка становилась "на дыбки" и смешно дрожала. "Как ребенок", -- подумал с нежностью Сергей. Он долго еще смотрел на спящую девушку... Потом взял из кабины блокнот, вырвал чистый лист и написал: "Это жа ерунда: спичку надо заране спрятать в каемычку платочка, а потом, когда сворачиваешь, подсунуть ее, чтобы человек ломал ее. И пусть он ее ломает сколько влезет -- дру­гая-то спичка целая! Покажи кому-нибудь. Сергей". Свернул бумажку положил на подоконник и сверху еще положил камешек -- чтобы ветром не сдуло. Потом завел машину и поехал. На улицах было еще пусто; над крышами домов вставало солнце. "Шляпу, что ли, купить, ядрена мать!" -- подумал Сергей. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Воскресная тоска Моя кровать -- в углу, его -- напротив. Между нами -- стол, на столе -- рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут. Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще чело­век садится писать? Я, например. Меня же никто не просит. Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю. Кто-то хорошо придумал -- курить. ... Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно -- до боли и беспокойства -- хочется писать? Вспом­нился мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил человек до тридцати лет -- не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи. -- Кинь спички, -- попросил Серега. Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком. -- Муки слова, что ли? -- спросил он. Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю, чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влаж­ную траву, обнять землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие ми­нуты, и очень хочется жить. Я это знаю. -- Опять пепел на пол стряхиваешь! -- строго заметил Серега. Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать свои­ми длинными ручищами меня по спине. В-третьих -- это главное, -- он упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек и называет себя не иначе -- реа­листом. "Мы, реалисты..." -- начинает он всегда и смотрит при этом сверху снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В такие минуты я знаю, что не­навижу его. -- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? -- спрашивает Серега безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он сядет на кровати, перело­мится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо поговорить с ним. -- Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. -- Очень хочется как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю. -- Неправда, -- сказал Серега, садясь на койке и склады­ваясь пополам. -- Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют. -- А тебе что, очень тоскливо? -- То есть... на белый свет смотреть тошно. -- Значит, ты -- умница. Пауза. -- Двадцать копеек с меня, -- говорит Серега и смотрит на меня серыми пра