Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------


     И пришла весна -- добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
     В переулках на селе -- грязь  по  колено.  Люди  ходят  вдоль  плетней,
держась  руками  за  колья.  И  если  ухватится  за кол какой-нибудь дядя из
"Заготскота", то и останется он у него в руках, ибо дяди из "Заготскота" все
почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна.  Хозяева  огородов
лаются на чем свет стоит:
     --  Тебе,  паразит,  жалко  сапоги  замарать,  а  я должен каждую весну
плетень починять?!
     -- Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
     -- А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай...
     -- А тогда не лайся, если такой умный.
     А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега. А
в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим  ликующим  звуком:  пи-у.
Лед  прошел  на  реке.  Но  еще  отдельные льдины, блестя на солнце, скребут
скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных  льдины  вылезают
синими  мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше
-- умирать. Шалый сырой ветерок кружится и  кружит  голову...  Остро  пахнет
навозом. Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
     Во  дворах  на  таганках  потеют  семейные  чугуны  с похлебкой. Пляшут
веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе...
Прожит день. Вполсилы  ведутся  неторопливые,  необязательные  разговоры  --
завтра  будет  еще  день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть,
покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь
-- судьба эта самая -- могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?.. А в
общем-то и так ничего -- сойдет.
     В такой-то задумчивый, хороший вечер, минуя большак, пришел  к  родному
селу Степан Воеводин.
     Пришел  с  той  стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за
день солнышком, вздохнул, И стал  смотреть  на  деревню.  Он,  видно,  много
отшагал за день и крепко устал.
     Долго сидел так, смотрел.
     Потом встал и пошел в деревню.
     Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне -- тесал дышло для брички.
В завозне  пахло  сосновой  стружкой, махрой и остывающими тесовыми стенами.
Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки,
по привычке ласково матерился.
     ...И тут на пороге, в дверях, вырос сын его -- Степан.
     -- Здорово, тять.
     Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына...  Потом  высморкался  из
одной  ноздри,  вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять
внимательно посмотрел на сына.
     -- Степка, что ли?
     -- Но... Ты чо, не узнал?
     -- Хот!.. Язви тя... Я уж думал, причудилось.
     Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к  отцу...  Обнялись,
чмокнулись.
     -- Пришел?
     -- Пришел.
     -- Чо-то раньше? Мы осенью ждали.
     -- Отработал... отпустили пораньше.
     --  Хот...  Язви тя!.. -- Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только
не знал, что делать, -- А Борозя-то живой ишо, -- сказал.
     -- Ну? -- удивился Степан. Он тоже не знал, что делать.  Тоже  рад  был
видеть отца. -- А где он?
     --  А шалается где-нибудь. Этта в субботу вывесили бабы бельишко сушить
-- все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать...
     -- Шалавый дурак.
     -- Хотел уж пристрелить его, да подумал; придешь -- обидишься...
     Присели на верстак, закурили.
     -- Наши здоровы? -- спросил Степан.
     -- Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
     -- Ничо, хорошо. Работали.
     -- В шахтах небось?
     -- Нет, зачем -- лес валили.
     -- Ну да. -- Ермолай кивнул головой. -- Дурь-то вся вышла?
     -- Та-а... -- Степан поморщился. -- Не в этом дело, тять.
     -- Ты вот, Степка... -- Ермолай погрозил согнутым прокуренным  пальцем.
--  Понял  теперь:  не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые,
время драться... Тут без этого...
     -- Не в этом дело, -- опять сказал Степан.
     В сарайчике быстро темнело. И все так  же  волнующе  пахло  стружкой  и
махрой.
     Степан встал с верстака, затоптал окурок... Поднял свой хилый вещмешок.
     -- Пошли в дом, покажемся,
     --  Немая-то  наша,  --  заговорил  отец, поднимаясь, -- чуток замуж не
вышла. -- Ему все хотелось сказать какую-нибудь  важную  новость,  и  ничего
как-то не приходило в голову.
     -- Ну? -- удивился Степан.
     И смех и грех...
     Пока шли от завозни, отец рассказывал:
     --  Приходит  один  раз из клуба и маячит мне: жениха, мол, приведу, Я,
говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
     -- Может, зря?
     -- Чо зря? Зря... Обмануть надумал какой-то -- и выбрал  полегче.  Кому
она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу...
     -- Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда...
     А  в  это  время на крыльцо вышла и сама "невеста" -- крупная девка лет
двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза  у
нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво.
     -- Мэ-эмм, мм, -- мычала она и ждала, когда брат подойдет, и глядела на
него сверху,  с  крыльца... И до того она в эту минуту была счастлива, что у
мужиков навернулись слезы.
     -- Вот те и "мэ", -- сердито сказал отец и шаркнул ладонью  по  глазам.
-- Ждала все, крестики на стене ставила -- сколько дней осталось, -- пояснил
он Степану. -- Любит всех, как дура.
     Степан  нахмурился,  поднялся  по  ступенькам, неловко приобнял сестру,
похлопал ее по спине... А она вцепилась в него, целовала в щеки,  в  лоб,  в
губы.
     --  Ладно тебе, -- сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких
объятий.
     И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не  мог
оттолкнуть сестру.
     --  Ты  гляди,  --  смущенно  бормотал он. -- Ну, хватит, хватит... Ну,
все...
     -- Да  пусть  уж,  --  сказал  отец  и  опять  вытер  глаза.  --  Вишь,
соскучилась.
     Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
     -- Ну как живешь-то? -- спросил.
     Сестра показала руками -- "хорошо".
     --  У ей всегда хорошо, -- сказал отец, поднимаясь на крыльцо. -- Пошли
мать обрадуем.
     Мать заплакала, запричитала:
     -- Господи-батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они
до тебя...
     Всем стало как-то не по себе.
     -- Ты, мать, и радуисся и горюешь -- все одинаково, --  строго  заметил
Ермолай. -- Чо захлюпала-то? Ну, пришел теперь, радоваться надо.
     -Да я и радуюсь, не радуюсь, что ли...
     -- Ну и не реви.
     --  Здоровый  ли,  сынок?  --  спросила  мать. -- Может, по хвори какой
раньше-то отпустили?
     -- Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили.
     Стали приходить соседи, родные.
     Первой прибежала  Нюра  Агапова,  соседка,  молодая,  красивая  баба  с
круглым, добрым лицом. Еще в сенях говорила излишне радостно и заполошно:
     --  А я гляжу из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И
правда -- Степан...
     Степан улыбнулся ей:
     -- Здорово, Нюра.
     Нюра обвила горячими руками соседа, прильнула наголодавшимися  вдовьими
губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам...
     --  От  тебя,  как  от  печки,  пышет, -- сказал Степан. -- Замуж-то не
вышла?
     -- А где они тут, женихи-то? Два с половиной мужика на всю деревню.
     -- А тебе что, пять надо?
     -- Я, может, тебя ждала? -- Нюра засмеялась,
     -- Пошла к дьяволу, Нюрка! -- возревновала мать. -- Не крутись  тут  --
дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок?
     --  Да  нет,  --  стал рассказывать Степан. -- Там хорошо. Я, например,
здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там -- в неделю два раза.  А  хошь  --
иди  в  красный  уголок,  там  тебе  лекцию  прочитают:  "О  чести и совести
советского человека" или "О положении рабочего класса в странах капитала".
     -- Что же, вас туда собрали кино смотреть? -- спросила Нюра весело,
     -- Почему?.. Не только, конечно, кино...
     -- Воспитывают, -- встрял в разговор отец. -- Мозги дуракам вправляют.
     -- Людей интересных много, -- продолжал Степан. -- Есть такие орлы!.. А
есть образованные. У нас в бригаде два инженера было...
     -- А эти за что?
     -- Один -- за какую-то аварию на фабрике, другой -- за драку. Дал  тоже
кому-то бутылкой по голове...
     -- Может, врет, что инженер? -- усомнился отец.
     -- Там не соврешь. Там все про всех знают.
     -- А кормили-то ничего? -- спросила мать.
     -- Хорошо, всегда почти хватало. Ничего.
     Еще  подошли  люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой
избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
     -- Да нет, там, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А  мы
--  в  неделю  два  раза.  К  вам  артисты приезжают? А к нам туда без конца
ездили. Жрать тоже хватало... Один раз  фокусник  приезжал.  Вот  так  берет
стакан с водой...
     Степана  слушали  с  интересом, немножко удивлялись, говорили "хм", "ты
гляди", пытались сами что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и
Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от
расспросов,  от  собственных  рассказов.  Он  незаметно  стал  даже  кое-что
прибавлять к ним.
     -- А насчет охраны строго?
     --  Ерунда!  Нас  последнее  время в совхоз возили работать, так мы там
совсем почти одни оставались.
     -- А бегут?
     -- Мало. Смысла нет.
     -- А вот говорят: если провинился человек, то  его  сажают  в  каменный
мешок...
     --  В  карцер.  Это  редко,  это  если  сильно  проштрафился... И то --
уркаганов, а нас редко.
     -- Вот  жуликов-то,  наверно,  где!  --  воскликнул  один  простодушный
парень. -- Друг у дружки воруют, наверно?..
     Степан  засмеялся.  И  все  посмеялись, но с любопытством посмотрели на
Степана.
     -- Там у нас строго за  это,  --  пояснил  Степан.  --  Там  если  кого
заметют, враз решку наведут...
     Мать  и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в
лавочку... Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков,  оставшихся  со  дня,
кто пивца-медовухи в туеске -- праздник случился нечаянно, хозяева не успели
подготовиться. Сели к столу затемно.
     И  потихоньку  стало  разгораться  неяркое веселье. Говорили все сразу,
перебивали  друг  друга,  смеялись...   Степан   сидел   во   главе   стола,
поворачивался  направо  и  налево,  хотел еще рассказывать, но его уже плохо
слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он  рад  был,  что  людям  сейчас
хорошо,  что  он  им  доставил  удовольствие,  позволил им собраться вместе,
поговорить,  посмеяться...  И  чтоб  им  было  совсем   хорошо,   он   запел
трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл:

     Прости мне, ма-ать,
     За все мои поступки,
     Что я порой не слушалась тебя-а!..

     На  минуту  притихли было; Степана целиком захватило чувство содеянного
добра и любви к людям. Он заметно хмелел.

     Эх, я думала-а, что тюрьма д это шутка,
     И этой шуткой сгубила д я себя-а! --

     пел Степан.

     Песня не понравилась -- не оценили чувства  раскаявшейся  грешницы,  не
тронуло оно их...
     --  Блатная!  --  с  восторгом  пояснил  тот самый простодушный парень,
который считал, что в тюрьме -- сплошное жулье. -- Тихо вы!
     -- Чо же, сынок, баб-то много сидит? -- спросила мать с  другого  конца
стола.
     -- Хватает.
     И  возник  оживленный  разговор  о  том,  что,  наверно,  бабам-то  там
несладко.
     -- И вить дети небось пооставались.
     -- Детей -- в приюты...
     -- А я бы баб не сажал!  --  сурово  сказал  один  изрядно  подвыпивший
мужичок. -- Я бы им подолы на голову -- и ремнем!
     -- Не поможет, -- заспорил с ним Ермолай. -- Если ты ее выпорол -- так?
-- она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами -- она мне
со зла немую девку принесла.
     Кто-то поднял песню. Свою. Родную,

     Оте-ец мой был природный пахарь,
     А я работал вместе с им...

     Песню  подхватили.  Заголосили  вразнобой,  а  потом  стали  помаленьку
выравниваться.

     ...Три дня, три ноченьки старался --
     Сестру из плена выруча-ал...

     Увлеклись песней -- пели с чувством, нахмурившись, глядя в  стол  перед
собой.

     Злодей пустил злодейку пулю,
     Уби-ил красавицу сестру-у.
     Взошел я на гору крутую,
     Село-о родное посмотреть:
     Гори-ит, горит село родное,
     Гори-ит вся родина-а моя-а!..

     Степан крепко припечатал кулак в столешницу.
     --  Ты  меня  не любишь, не жалеешь! -- сказал он громко. -- Я вас всех
уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился.
     У   порога,   в   табачном   дыму,   всхлипнула   гармонь   --   кто-то
предусмотрительный  смотался  за  гармонистом.  Взревели...  Песня  погибла.
Вылезали из-за стола и норовили сразу попасть в ритм "подгорной".  Старались
покрепче дать ногой в половицу.
     Бабы  образовали  круг  и  пошли  и  пошли  с припевом. И немая пошла и
помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем,  смеялись...  И
она тоже смеялась -- она была счастлива.
     --  Верка!  Ве-ерк! -- кричал изрядно подпивший мужичок. -- Ты уж тогда
спой, ты спой, чо же так ходить-то! -- Никто его не слышал, и он сам смеялся
своей шутке -- просто закатывался.
     Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
     -- Кэ-эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях  сперло.  Я
насилу  насилу  вот  так  голову-то  приподняла  да спрашиваю: "К худу или к
добру?" А она мне в самое ухо дунула: "К добру!"
     Пожилая баба покачала головой:
     -- К добру?
     -- К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
     -- Упредила.
     -- Упредила, упредила, А я ишо подумай вечером-то: "К какому добру,  --
думаю,  --  мне  суседка-то  предсказала?"  Только  так подумала, а дверь-то
открывается -- и он вот он, на пороге,
     -- Господи, господи, -- прошептала пожилая баба и вытерла концом платка
повлажневшие глаза. -- Надо же!
     Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думая  пошел  вколачивать
одной ногой, а второй только каблуком пристукивал... И приговаривал: "Оп-па,
ат-та,  оп-па,  ат-та".  И  вколачивал  и вколачивал ногой так, что посуда в
шкафу вздрагивала.
     -- Давай, Ермил! -- кричали Ермолаю, -- У тя седня радость  большая  --
шевелись!
     --  Ат-та,  оп-па,  --  приговаривал  Ермолай,  а  рабочая  спина  его,
ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась,  и  так
он  и  плясал  --  слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело
висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести -- долго ждал
этого дня, без малого пять лет.
     В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь:
     -- Давай, тять...
     -- Давай -- батька с сыном! Шевелитесь!
     -- А Степка-то не изработался -- взбрыкивает.
     -- Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали...
     -- Там дадут -- догонют да еще дадут.
     -- Ат-та, оп-па!.. -приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну.
     Плясать оба не умели, но работали ладно -- старались. Людям  нравилось,
смотрели на них с удовольствием,
     Так гуляли.
     Никто  потом  не  помнил,  как  появился  в избе участковый милиционер.
Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел  с
ним  на  улицу.  А  в избе продолжали гулять: решили, что так надо, наверно,
явиться Степану в сельсовет -- оформить  всякие  там  бумаги.  Только  немая
что-то  забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну
отмахнулся.
     -- Отстань, ну тя! Пляши вон.
     Вышли за ворота. Остановились.
     -- Ты что, сдурел, парень? -- спросил участковый,  вглядываясь  в  лицо
Степана.
     Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехнулся:
     -- Чудно? Ничего... Бывает.
     -- Тебе же три месяца сидеть осталось!
     -- Знаю не хуже тебя... Дай закурить.
     Участковый дал ему папиросу, закурил сам.
     -- Пошли.
     -- Пошли.
     -- Может, скажешь дома-то?.. А то хватятся...
     -- Сегодня не надо -- пусть погуляют. Завтра скажешь.
     -- Три месяца не досидеть и сбежать!.. -- опять изумился милиционер. --
Прости  меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких.
Зачем ты это сделал?
     Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в  сумраке  знакомые
избы,  ворота, прясла... Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок,
задумчиво улыбался.
     -- А?
     -- Чего?
     -- Зачем ты это сделал-то?
     -- Сбежал-то? А вот -- пройтись разок... Соскучился. Сны замучили.
     -- Так ведь три месяца осталось! -- почти  закричал  участковый.  --  А
теперь еще пару лет накинут.
     --  Ничего...  Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны
замучили -каждую ночь деревня снится... Хорошо у нас весной, верно?
     -- Н-да... -- раздумчиво сказал участковый.
     Долго шли молча, почти до самого сельсовета.
     -- И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
     -- Трое.
     -- А те где?
     -- Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
     -- И сколько же ты добирался?
     -- Две недели.
     -- Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди.
     В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан задумчиво смотрел в
темное окно. Хмель прошел.
     -- Оружия нет? -- спросил участковый, отвлекаясь от протокола.
     -- Сроду никакой гадости не таскал с собой,
     -- Чем же ты питался в дороге?
     -- Они запаслись -- те двое-то...
     -- А им по сколько оставалось?
     -- По много...
     -- Но им-то хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул?
     -- Ладно, надоело! -- обозлился Степан. -- Делай свое дело, я ж тебе не
мешаю.
     Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
     -- А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили.  Думаю:  ошибка
какая-нибудь   --  не  может  быть,  чтоб  на  свете  были  такие  придурки.
Оказывается, правда.
     Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
     -- Небось смеялись над тобой те двое-то? -- не вытерпел и  еще  спросил
словоохотливый милиционер.
     Степан не слышал его.
     Милиционер долго, с любопытством смотрел на него. Сказал:
     -- А по лицу не скажешь, что дурак. -- И продолжал сочинять протокол.
     В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела
испуганными глазами на милиционера, на брата...
     -- Мэ-мм? -- спросила брата.
     Степан растерялся:
     -- Ты зачем сюда?
     -- Мэ-мм?! -- замычала сестра, показывая на милиционера.
     -- Это сестра, что ли? -- спросил тот.
     -- Ну...
     Немая  подошла  к  столу,  тронула участкового за плечи и, показывая на
брата, руками стала пояснять свой вопрос: "Ты зачем увел его?!"
     Участковый понял.
     -- Он... он, -- показал на Степана, -- сбежал из  тюрьмы!  Сбежал!  Вот
так!..  --  Участковый показал на окно и показал, как сбегают. -- Нормальные
люди в дверь выходят, а он в окно -- раз, и ушел. И теперь ему  будет...  --
Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана. -- Теперь ему
опять  вот  эта  штука  будет!  Два! -- Растопырил два пальца и торжествующе
потряс ими. -- Два года еще!
     Немая стала понимать... И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие,
испуганные,  загорелись  таким  нечеловеческим  страданием,  такая   в   них
отразилась  боль,  что  милиционер  осекся.  Немая  смотрела  на  брата. Тот
побледнел и замер -- тоже смотрел на сестру.
     -- Вот теперь скажи ему, что он дурак, что  так  не  делают  нормальные
люди...
     Немая  вскрикнула  гортанно,  бросилась  к  Степану,  повисла у него на
шее...
     -- Убери ее, -- хрипло попросил Степан. -- Убери!
     -- Как я ее уберу?..
     -- Убери, гад! -- заорал Степан не своим голосом, -- Уведи ее, а  то  я
тебе расколю голову табуреткой!
     Милиционер  вскочил,  оттащил  немую от брата... А она рвалась к нему и
мычала. И трясла головой.
     -- Скажи, что ты обманул, пошутил... Убери ее!
     -- Черт вас!.. Возись тут с вами,  --  ругался  милиционер,  оттаскивая
немую  к двери. -- Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! -- пытался
он втолковать ей. -- Счас он придет!.. -- Ему удалось наконец подтащить ее к
двери и вытолкнуть. -- Ну, здорова! -- Он закрыл дверь на крючок. -- Фу-у...
Вот каких ты делов натворил -- любуйся теперь.
     Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.
     Участковый спрятал недописанный протокол в  полевую  сумку,  подошел  к
телефону.
     --  Вызываю  машину  --  поедем в район, ну вас к черту... Ненормальные
какие-то.
     А по  деревне  серединой  улицы  бежала,  спотыкаясь,  немая  и  горько
плакала.  Она  торопилась  всем сказать, закричать всем, которые пляшут и не
знают, что брата опять зачем-то хотят увезти. Она торопилась.

Last-modified: Thu, 01 Oct 1998 15:08:20 GMT
Оцените этот текст: