Василий Шукшин. Там, вдали... --------------------------------------------------------------- © Copyright Василий Шукшин Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского --------------------------------------------------------------- Петр Ивлев рано узнал, почем фунт лиха. Осиротел в один год сразу, когда не исполнилось и четырех лет. Отец от воспаления легких, мать спустя три месяца -- не разродилась девочкой. Мальчика взяла сперва бабушка, потом, когда бабушка умерла, приютила вдовая тетка. Петр с грехом пополам дотянул до пяти классов и пошел работать в колхоз. Шла война. В колхозе работали глубокие старики, бабы и молодняк-подростки. Трудное было время. Поедет, бывало, Петька на мельницу зимой... А мешки, каждый -- пятьдесят-шестьдесят килограммов. Навалят на спину такую матушку и неси. А нести надо вверх по сходне: ноги трясутся, в глазах -- оранжевые круги. Сходня -- три-четыре сшитых тесины, поперек -- рейки набиты. Обледене­ет эта сходня, замызгают, загладят ее ногами, поскольз­нешься -- мешок так и припечатает тебя к ней. Лицо -- в кровь. И не занюнишь -- товарищи рядом и старик-мельник большой насмешник. Петька сплевывал солоновато-вязкую красную слюну и матерился. Материться он был мастер: дружки хохотали, а мельник одобрял: -- Так, Петька, легше будет. Или за горючим в город ездили. Тулупишко драный, пи­мы третью зиму одни -- подшитые-переподшитые, никако­го тепла в них. А мороз -- под сорок -- сорок пять, дышать больно. И ехать не двадцать, не тридцать километров, а шесть­десят с гаком. Окоченеет Петька, спрыгнет с саней и бежит километр-полтора, пока не упреет. Так до самого города: половину едет, половину бежит. И не простывали как-то! Был он парень не бойкий, но и не робкий. Если дело доходило до драки, -- что частенько случалось среди ребят в те годы, -- спуску не давал, стоял до конца. И был очень упрямый: что задумает -- сделает. Будет ходить, думать... Изведется весь, а своего добьется. Захотел купить черный шерстяной костюм -- увидел в городе, в ларьке. Ночами снился проклятый костюм. А денег нет. Думал-думал -- на­думал: повез зерно молоть и один куль свалил бабке Акулине (бабка самогоном промышляла). Попались. Бабке -- год "принудиловки", Петьку простили по молодости и за то, что безотказный работник. Придумал другую штуку: в сво­бодные вечера (а то и ночи прихватит) стал вырубать корыт­ца. Едет с сеном или порожнем откуда, выберет березку поровней, срубит, завезет домой. Обсочит ее, напилит чур­бачков и вырубает корытца. Наделает -- и на базар. Так раз пять съездил в город, купил костюм. Выпал свободный день, Петька надел костюм, слегка напустил брюки на хро­мовые сапоги (весна была), сдвинул фуражку на бочок -- из-под козырька горсть мягких русых волос -- и так прошел­ся по селу. И все. Больше ничего не требовалось -- разок пройтись таким образом. С девками не хороводился -- не знал, о чем с ними гово­рить. Попробовал проводить одну с вечерки -- всю дорогу молчал. Измучился. Проклял себя и зарекся провожать. А девки между тем заглядывались на него: был он не по годам рослый, с крепким, сильным, всегда обветренным лицом; взгляд хоть несколько угрюмый, но прямой и твердый. Внимательный. С парнями тоже не любил много колготиться. Любил бы­вать один. А в основном -- работал, работал, работал. В страд­ную пору день-деньской, от зари до зари, на жнейке. Приезжал на стан весь серый от горячей пыли, в голове еще зве­нит и стрекочет машина... Поужинает со всеми вместе и уйдет спать куда-нибудь к ближайшей скирде. Перед сном сидел иногда, привалившись к теплой соломенной стене, слушал поздних перепелов, шорох мышей в соломе, глухо­ватый поскок спутанных коней. О чем думалось?.. Неясно как-то. Смутно. Хотелось попасть в какой-то большой свет­лый город -- не в тот, куда он ездил за горючим, а в большой, красивый, который далеко... И чтоб сам он -- наряд­ный, веселый -- шел рядом с городской девушкой и расска­зывал ей что-нибудь, а она бы смеялась. И была бы она образованная... Чтоб руки у нее были мягкие, и чтоб не ругала она судьбу. Где он такую видел?.. Кончилась война. Тетка вышла замуж за фронтовика-ин­валида, а Петр уехал в тот город, куда ездил за горючим, поступил в "ремеслуху". Окончив училище, столярничал. Потом -- армия. Отслу­жил и остался работать, где служил, -- в большом городе. В деревню не поехал. Жил на квартире у одной пожилой женщины, вечерами ходил в кино, случалось -- на танцы, но не танцевал, а сто­ял в сторонке или пил с ребятами пиво в буфете. Вот тут-то -- на танцах, на улице -- встречались такие, какие мере­щились давно в деревне: нарядные, нежные, беспечные. Рядом с ними были молодые люди, вежливые и веселые. Петр с удовольствием смотрел на них. Купил шикарный костюм, шляпу, зачастил в театр. Однажды в антракте, в буфете, подошел к одной такой. Она стояла в сторонке, ела мороженое. -- Не простудитесь? -- спросил Петр участливо. И через силу улыбнулся. Девушка удивленно посмотрела на него и отошла. Петр ушел в курилку и одну за другой подряд высадил три "беломорины". "Как же подходить-то к ним?" -- думал. Было стыдно за свою улыбку и за дурацкий вопрос. Девушка не нравилась ему, но захотелось попробовать познакомиться. И вот -- не вышло. Не большая беда, что сейчас не вышло, стыдно только. А если бы сильно захотелось? Ведь может так слу­читься. Случилось иначе. Кончилось лето. Осенью Ивлева вместе с другими рабо­чими послали в деревню помогать колхозникам убирать кар­тошку. Деревня, куда приехали, большая. Помощников пона­ехало больше, чем надо, -- рабочие, студенты, служащие... Многие откровенно лоботрясничали, жгли на полях кост­ры, дурачились. Вечерами в деревне стало шумно. Возле клуба выставля­ли оглушительную радиолу и до глубокой ночи танцевали. А вечера стояли хорошие -- теплые, темные. С неба сры­вались звезды и, прожив маленькую, яркую жизнь, уми­рали. Ивлев сидел на крыльце (он жил возле самого клуба, у колхозного бригадира), курил, слушал радиолу, женский смех... Один раз, в субботу засиделся до утра. Накурился до тошноты, пошел на край деревни, к озеру. Сел на берегу и стал смотреть, как в лучах восходящего солнца занимается огнем ветхая заброшенная церквушка. Оттого ли, что цер­ковка отражалась в синей воде особенно чисто -- как в сказ­ке, оттого ли, что горела она в то утро каким-то особен­ным -- горячим рубиновым светом и было удивительно тихо вокруг, -- вдруг защемило сердце. Петр лег на землю, лицом вниз, вцепился пальцами в траву, заскрипел зубами... И -- церковь, что ли, навеяла такую мысль -- подумалось о бо­ге, но странным образом: что женщина лучше бога. Тот где-то далеко, а эти рядом ходят, и есть ведь среди них та­кая, с которой легко станет. На другой день опять пошел к озеру -- смотреть, как го­рит церквушка на закате. И встретил на улице Ольгу Фонякину. И остолбенел: такой женщины ему не доводилось ви­деть. Пошел за ней... Пошел, ни о чем не думая, не подумал даже, что потом опять будет стыдно. Ольга оглянулась. -- Здравствуйте, -- сказал Петр. -- Здравствуйте. Петр ласково, как мог, улыбнулся -- его пугала красота женщины. И удивляла. Он стоял и смотрел на нее. Она тоже посмотрела на него, спокойная, рослая, гладкая. -- Вы что, обознались? -- спросила она. -- Нет, -- Петр не знал, что говорить. У Ольги насмешливо дрогнули уголки губ; она поверну­лась и пошла прочь. Ивлев все смотрел на нее. Странно: он не запомнил ее ли­ца. Он даже не был сейчас уверен: красива она или нет. Пом­нил только, как насмешливо дрогнули уголки ее губ. Ивлев вернулся домой, надел выходной костюм и пошел к клубу. Ольга стояла в кругу девушек. Рядом толпились парни. Ра­диола еще не гремела, еще только налаживали ее. Ивлев подошел к Ольге. -- Отойдемте в сторонку, -- вежливо сказал он. Ольга не удивилась, улыбнулась ему, как знакомому, только улыбка у нее вышла опять насмешливая, как будто хотела сказать: "Знала, что подойдешь, вот и подошел". -- Зачем? -- Мне надо сказать пару слов... -- у Петра от волнения перехватило горло. Он замолчал и уставился на Ольгу. Ольга негромко засмеялась. Засмеялись и те, кто стоял близко. У Ивлева от стыда, от любви и злости свело затылок. Он тоже улыбнулся и, сам не понимая, что делает, вернее, понимая, что делает глупо, взял женщину за руку и хотел отвести в сторону. Ольга оттолкнула его... И тут -- как из-под земли вырос -- появился чернявый парень, броско краси­вый тонкой южной красотой. -- Одну минуту, -- сказал он с акцентом. -- В чем дело? Ольга с любопытством смотрела на Ивлева. Чернявый ловко оттер Петра в сторону, взял за локоть и, немножко рисуясь, проговорил: -- Здесь вам делать нечего, молодой человек. В глазах Ивлева стояла Ольга -- смотрела на него. Теперь он запомнил ее лицо -- красивое, сытое, очень спокойное. С каким любопытством она смотрела!.. Впрочем, она показалась усталой. -- Вы меня поняли? -- Нет. Чернявый смело улыбнулся. -- Объяснить? -- Объясни. Чернявый оглянулся для пущей важности, взял Ивлева за грудки, встряхнул. -- Я говорю: уйти надо. Петр хотел оторвать от себя руку чернявого, но она точ­но приросла -- парень был цепкий. -- Отпусти, -- сказал Ивлев, -- не надо... А то ударю. -- О? -- парень сильно рванул его на себя, отпустил и дал пинка под зад. -- Чтоб я тебя больше здесь не видел! Драться не хотелось -- злости не было. В глазах стояла на­смешливая, умная, красивая Ольга, и было все равно: драться -- драться, обнять чернявого -- обнял бы... Душа ликовала. Почему-то именно в этот момент, совсем неподхо­дящий, он поверил: пришла любовь. Он взял чернявого за руку: -- Отойдем подальше, я тебе все объясню. Отошли. Чернявый, ни слова не говоря, больно ткнул Петра в грудь. Тот, не разворачиваясь, дал ему снизу в челюсть. Дра­лись без азарта... Чернявый пытался боксировать, но не умел, прыгал, делал обманные движения и схватывал по лбу гораздо чаще. Их разняли. Чернявый успел разорвать Петру новую рубаху до пупа и разбил в кровь губы. Зато у са­мого надолго зажмурился левый глаз. Ивлев, как только их растащили, ушел домой, умылся, надел другую рубаху... И опять пошел к клубу. Опять подо­шел к Ольге. -- Меня Петром зовут, -- сказал он. -- А вас как? У Ольги азартно заблестели глаза. Ей нравилось безрас­судное упрямство парня. Петр сам не ждал от себя такой на­храпистости. Все в нем ликовало; вся нерастраченная горя­чая сила двадцати четырех прожитых весен выплеснулась из груди, ударила в голову. Он ошалел. -- Отойдемте на минутку... -- Мне здесь хорошо. -- На минуту... Чего вы? -- Ивлев улыбнулся разбитыми губами. Он не знал, что он сказал бы, если бы она отошла. Все было не важно. Хотелось смотреть и смотреть на Ольгу. -- Боишься, что ли? -- Ты сам-то не боишься? -- Нет. -- А тебе не кажется, что ты нахал? -- Нет, что ты! -- А мне кажется. -- Перестань... Никогда я нахальным не был. Тут опять подскочил чернявый. Ольга отошла от них. -- Я провожу ее сегодня домой, -- заявил Петр. -- По­нял? Не смотри на меня так, а то другой глаз закрою. Чернявый задохнулся от возмущения. Некоторое время молчал. -- Ты что? -- спросил он. -- Ничего. Иди за мной, -- Ивлев пошел за клуб -- от све­та. Чернявый -- за ним. "Посмотрим", -- зло, упорно думал Петр. Его взбесило упрямство Ольги. Он слышал, что сзади, с чернявым вместе, идут еще двое. Шли долго -- подальше от людей. Петр шагал не разби­рая дороги. Он понимал, что трое могут всыпать ему, но остановить его это не могло -- Ольга стояла в глазах. Перелезли через прясло в чей-то огород. Зашуршала под ногами картофельная ботва. "Хватит", -- решил Петр. -- Иди, иди, -- с дрожью в голосе сказал чернявый и толкнул его в спину. -- Ударишь сзади -- изувечу насмерть, -- предупредил Петр. Его слегка начало трясти. Неожиданно тишину ночи просверлил противный мили­цейский свисток: их догоняли. Все четверо остановились. -- Милиция, -- сказал один из парней. -- Все. Свадьбы не будет, -- сказал как будто даже с облегчением -- слишком уж нехорошо и решительно был настроен Петр. Подошел милиционер. -- Ну-ка, кончайте канитель! Давайте, давайте... Давай­те разойдемся. Чернявый и два его товарища ушли. Петр закурил с милиционером (милиционер был моло­дой парень). -- Влюбился, что ли? Мне сказали... -- Влюбился, -- честно сказал Петр. -- Н-да... Интересно, между прочим: когда влюбляются, малость дураками делаются. Другой бы подумал; куда к чер­ту -- одному на троих? А тебя понесло, -- вышли из огоро­да, направились к клубу. -- Я по себе погонюсь: я, значит, когда влюбился, -- а она за рекой жила, жена-то моя те­перь, -- дак я ночью к ней через реку плавал. А ночь! Вода холодная -- сведет судорога, и все, конец. Нет -- плыл, ду­рачина! -- Она где живет, не знаешь? -- спросил Петр. -- Кто? -- Эта... Ну, эта!.. -- Она -- там, -- неопределенно сказал милиционер. По­молчал и добавил: -- Мой тебе совет: отстань от нее. -- Почему? -- По-моему... черт ее знает, конечно, но, по-моему, она... это... того. Я уж со вторым ее здесь замечаю. До черненького еще один был. Тот уехал чего-то. Красивая, конеч­но... А они все красивые -- балованные. Измучаешься с та­кой: пойдешь куда-нибудь -- вся душа изболит. На ее же ог­лядываются! Тут нервы да нервы надо. Каждый раз драться не полезешь... -- Она откуда? -- Секретарша, однако... С учреждения какого-то. А отку­да -- не знаю. У нас тут чуть не со всего света. Понаедут, все молодые, -- конечно, порядка не будет. -- А живет где? -- снова спросил Петр. -- Там... у одной старухи. Возле сельмага. Ты не затевай ничего, а то мне и так третьего дня выговор сунули: "Сле­ди!.." Уследишь за вами. -- Нет, я просто так спросил. У клуба уже никого не было. Разошлись. Петр попрощался с милиционером, пошел домой. Ото­шел метров двадцать, подождал, когда милиционер повер­нул в темный переулок, и скорым шагом направился к сель­магу. Шел и думал: "Что я делаю?" Хотелось еще раз увидеть Ольгу: Это было выше сил. И вдруг он их встретил. Чернявый шел в обнимку с Ольгой, что-то негромко рассказывая. Ольга молчала. Ивлев первый узнал их -- по голосу чернявого. Загородил дорогу. Ольга испуганно вскрикнула, а ее кавалер ошалело уставился на своего недруга. -- Мне надо поговорить с тобой, -- сказал Петр, в упор глядя на Ольгу. Она молча обошла его и стала быстро удаляться. Черня­вый не знал, что делать: догонять ее или оставаться с Ивлевым выяснять отношения. -- Как ее зовут, слушай? -- спросил Петр. Тот молчал. Петр пошел за Ольгой. Чернявый догнал его, схватил сзади за ворот... Петр обернулся, и чернявый отскочил -- уверенность покинула его. Страшное упорство незнакомого парня действительно могло испугать. Наверно, потому же уходила и Ольга -- на­пугалась. Петр догонял ее. Чернявый некоторое время шел за ними. Петр на ходу вывернул кол из плетня; чернявый отстал. Сердце Петра колотилось где-то в горле; впереди, неда­леко, белела кофта Ольги. Петр догнал ее. -- Подожди!.. Не бойся ты меня. -- Что тебе нужно? -- Ольга сбавила шаг. -- Слушай... -- Ивлев взял ее за руку, остановил. -- По­чему ты не хочешь даже поговорить со мной? Я же не бандит какой-нибудь... Я сам не знаю, что со мной творится. Ольга некоторое время молчала. Руки не отняла. -- Тебя ведь изобьют сейчас, -- сказала она. -- Пусть. Не изобьют... -- Они придут сейчас... -- Как зовут тебя? -- Странный человек! -- опять любопытство появилось в ее глазах, только теперь внимательное, серьезное. -- Непо­нятный. -- Влюбился, -- сказал Петр. -- Никогда так не было... Ольга засмеялась. -- Кто же так делает, дурной? -- Как? -- Так... Я ведь тоже человек. -- А как надо? Ольга пожала плечами. -- Ты даже не знаешь, как зовут меня. И уж в любви объ­ясняешься... В улице раздался топот нескольких пар ног. -- Беги! -- негромко сказала Ольга. Вырвала руку и быст­ро пошла. Обернулась, еще раз сказала: -- Уходи! Первым бежал чернявый... Сошлись сразу. Молча С чернявым были те двое. У всех колья. Петр не успел бросить свой -- забыл. ...Удары звучали мягко, тупо. Сопели, кхэкали, негром­ко ругались... Петр крутился меж трех колов. Доставал сво­им то одного, то другого, то третьего. Чаще попадало чер­нявому. Не заметил Петр, кто из троих изловчился и тяпнул его по голове. В глазах лопнул и рассыпался искрами огнен­ный шар. Петр враз оглох, выронил кол и, схватившись за голову, боком стал садиться на дорогу. Его оттащили к плет­ню и ушли, сморкаясь и отхаркиваясь. Очнулся Петр глубокой ночью. Долго припоминал, где он и что произошло. Голову раскалывала страшная боль. Даже тошнило от боли. Он с трудом приподнялся, сел, привалил­ся спиной к плетню. И вдруг все вспомнил... Вспомнил, как держал Ольгу за руку, как она засмеялась и ска­зала: "Кто же так делает, дурной?" Вспомнил и троих с кольями. "Крепко угостили". Вдруг он увидел -- невдалеке замаячила знакомая белая кофточка. Ольга осторожно шла вдоль плетня. Петр притаился зачем-то. И в эти несколько минут, пока она, не видя его, шла к нему, он, как в миг гибельной опасности, вспомнил разом всю свою не такую уж долгую жизнь, все мечты свои. И с великим облегчением подумал: "Теперь будет все хорошо". -- Я здесь, -- сказал он. Ольга вздрогнула, схватилась за сердце. -- Ох... ты? -- Иди, сядь со мной. -- Избили, -- в голосе Ольги была неподдельная жалость. Она села рядом. На Петра пахнуло странно знакомым и род­ным теплом -- легко сделалось, даже боль в голове уня­лась. -- Говорила ведь -- не послушал. -- Завтра мы уедем отсюда. Ольга всмотрелась в него. -- Что? -- спросил он. -- Посмотрим, -- она бережно обняла его, погладила ла­дошкой избитую голову. -- Сильно побили-то? -- Ничего, -- сказал он. -- Пройдет. ...На третий день они уехали из деревни. И началась эта новая жизнь. Ивлев переехал в город, где работала Ольга. Он устроил­ся на стройку, в бригаду отделочников. Сняли на краю города квартиру в частном доме -- полдо­ма... И пошли кривляться неопрятные, бессмысленные дни и ночи. Точно злой ветер подхватил Ивлева и поволок по земле. Кого только не видел он вечерами в своей квартире! Ка­кие-то неприятные молодые люди с обсосанными лицами, с жиденьким нахальным блеском в глазах, какие-то девицы в тесных юбках. Девицы садились с ногами на диван и му­чили Ивлева белыми тупыми коленками. Приходили по­луграмотные дяди с красными лицами, беззаботно похохатывали... Эти, кажется, где-то что-то приворовывали, пере­продавали с помощью молодых -- денег было много. Часто пили дорогой коньяк, шампанское. Молодые были модно одеты, ужасно много болтали: про общих знакомых, про фильмы, про певцов и певиц... Приносили магнитные плен­ки с записями, и тогда в квартире визжало, мяукало, сто­нало, выло. Молодые с удовольствием слушали. Ивлев по­дозревал, что они притворяются. Много острили, смеялись. Чем они занимались, он так и не узнал до конца. Некото­рые, кажется, учились, другие, как Ольга, работали. Где? -- черт их разберет. О работе не говорили. Дяди налегали на коньячок, заигрывали с девушками. Сперва Петр удивлялся -- не знал он, что так тоже мож­но жить. Потом душа его глубоко возмутилась. Между ним и этими людьми завязалась глухая, нешуточ­ная война. Началось со свадьбы. Грянула она, крикливая, через неделю после того, как они приехали. Много пили. Упившись, завыли иностранные песни и, потные, развинченные, взявшись за руки, пели хором: Лиза-Лиза-Лизавета, Я люблю тебя за это. И за это, и за то -- Вот и боле ничего! Некто пьяный, с голубыми вылинявшими глазами, все пытался бить посуду. Его держали за руки и объясняли: -- Нельзя! Не-льзя, понял? Пышногрудая девица переплясала трех парней, вышла на четвертого и свалилась. Хохот, визг... А девица -- лежит. Поняли: с ней плохо. Вынесли в сени на свежий воздух. То в одном углу, то в другом начинали громко выяснять отношения и пытались драться. Ольга и в этой пьяной, безобразной хляби оставалась красивой. Распустила по плечам тяжелые волосы, засучила рукава кофты и, улыбаясь, ходила среди гостей, дурачилась. Ей вроде нравилась эта кутерьма. Когда она плясала, то так бессовестно и с таким искусством играла крупным телом своим, что у видавших виды молокососов деревенели от на­пряжения лица. Петр в такие минуты особенно жгуче любил ее и ненавидел. Кряжистый дядя, по фамилии Шкурупий ("Шкура" -- называли его), пьяный меньше других, хитрый и умный, постучал вилкой по графину. -- Ти-ха! Сичас жених споет нам! Просим! Откуда он, паразит, взял, что жених поет? Может, ре­шил просто поиздеваться? На жениха вообще-то не обращали внимания, не заме­чали. А тут посмотри -- действительно, сидит жених. -- Давай!.. Але! Женихало петь будет, хэх!.. Кто-то не понял, в чем дело, заорал: -- Горька-а! Кто-то продекламировал: Вот моя деревня, Вот мой дом родной!.. -- Да ти-ха! -- опять закричал Шкурупий. -- Просим же­ниха! Когда так заорали, Петр заметно побледнел и, стиснув зубы, сидел и смотрел на всех злыми глазами. -- Жених, дэва-ай! -- стонала своенравная свадьба. Ольга посмотрела на мужа, подошла к нему, положила на плечо тяжелую горячую руку, сказала требовательно: -- Спой, Петя, -- как кипятком ошпарила -- Перестань, -- негромко сказал он. Человек с вылинявшими глазами пробрался к ним, об­лапил Петра сзади и, обдавая теплым перегаром, загово­рил: -- Есенина знаешь? Спой Есенина, -- и крикнул всем: -- Вы, щас -- Есенина! Его не услышали. Петр сшиб с себя руки пьяного, встал и пошел на улицу. Был тусклый поздний вечер, задумчивый, не по-осенне­му теплый. Кропотливо, въедливо доделывала свое дело осень. Это -- двадцать пятая в жизни Петра Ивлева, самая нелепая и желанная. Он ушел в дальний конец двора, сел на бревно, уперся локтями в колени, задумался... Собственно, дум никаких не было, была удушающая ненависть к людям, визг, суетню и топот которых он слышал и здесь. Из дома кто-то вышел. Петр вгляделся, узнал Ольгу, по­звал. Ольга подошла, села на корточки перед ним. -- Ну что? -- Этот бардак надо разогнать, -- сказал Петр. -- Пусть догуляют сегодня и забудут сюда дорогу. Ольга ответила не сразу. -- Мне весело с ними, -- сказала нехотя. -- Неправда. Ты просто... от скуки. Ольга опять долго молчала. -- С тобой-то разве веселее, Петя? Нет. Петра передернуло от ее слов. -- Правда, что ли? -- Правда. -- Хм... -- он не знал, что говорить. Решил быть тоже спо­койным. -- Неделю прожили... и уже? Месяц-то протянем? -- Не знаю, -- Ольга говорила серьезно, трезво. Петра слегка начало трясти. Хмель, какой был, вылетел из головы: спокойствие Ольги было неподдельно. -- Ты что говоришь-то? Ты думаешь? Ольга вздохнула, положила голову ему на колени, сказа­ла, как говорят прочувствованное: -- Опротивело все. Никого я не люблю, и ничего не хо­чу... Плевать на все. Не могу любить. Думала, сумею, -- нет. Петр вконец растерялся. -- Выпила лишнего. Я сейчас пойду выгоню всех, ты ля­жешь и отдохнешь... Надо отдохнуть, -- говорил и сам пони­мал: не то. -- Не в этом дело. -- А в чем? -- Я устала. "От чего?" -- изумился про себя Петр, но сказать это вслух не решился. Подумал про тех, в доме: -- Довели они ее, сволочи, закружили". -- Побудь здесь, я сейчас приду. -- Куда ты? -- Спичек нет, пойду прикурю. Ольга села на бревно, тоже склонилась, сказала негром­ко, с грустью: -- Не шей ты мне, матушка... Не надо... Ивлев вошел в дом. -- Так! -- громко обратился он ко всем. -- Собирайте шмотки и вытряхивайтесь отсюда! Те, кто услышал это, остановились, замолчали, с ин­тересом смотрели на него. -- Я кому сказал?! -- заорал Ивлев. -- Марш отсюда! И больше чтоб ни одна сволочь не появлялась здесь! Теперь его слушали все. Прямо перед ним стоял без пид­жака человек с вылинявшими глазами. -- Ты на кого это, сопля, голос повысил? -- спросил он довольно трезво. -- А? Вошь, ты на кого орешь? Ты чье се­годня жрал-пил? А? -- Семен! -- предостерегающе сказал Шкурупий. Семен двинулся на Ивлева. -- Ты на кого голос повысил?! Петр, не дожидаясь, когда набычившийся Семен кинет­ся на него, сам выступил вперед и хлестко дал ему в челюсть. Семен, взмахнув руками, мешком стал падать. Его подхва­тили. И сразу, как по команде, на Ивлева бросились четве­ро. Так дружно кидаются на постороннего, на чужого в сво­ем пиру. Ивлев отпрыгнул в сторону, сорвал со стены ружье, взвел курки... -- Постреляю всех, гадов, -- сказал негромко. Четверо наскочивших попятились от ружья. Зато Семен, очухавшись от удара, опять полез на хозяина. Его схватил сзади Шкурупий... Семен стал вырываться, Шкурупий от­пустил его и, развернувшись, ахнул кулаком по морде. Се­мен рухнул на пол, как куль с овсом. -- Пошли. Действительно поздно уже, -- спокойно сказал Шкурупий, глядя на Ивлева маленькими пронзительными глазами. -- Спасибо, хозяин, за угощение. "Этот припомнит мне", -- подумал Петр. Пока разбирались с одеждой, пока одевались, он стоял в стороне с ружьем, караулил движения парней. Кто-то хи­хикнул и сказал негромко: -- Весело было нам. И тут вошла Ольга. Остановилась на пороге, пораженная диковинной сценой. Посмотрела на Петра, ничего не ска­зала, только прищурила глаза. Тоже оделась и ушла вместе со всеми. Случилось все это как-то поразительно быстро. Потянулась бесконечная ночь. Петр сперва ходил по ком­нате, мычал от бессильной ярости, думал: "Придешь, никуда не денешься. Подумаешь -- обидел сволочей". Потом стало невмоготу. Сел к столу, начал пить. Но сколько ни пил -- не брало. Только на душе становилось еще муторнее. Он выругался, встал и опять начал ходить. "Неужели совсем ушла?" Взял ружье, заглянул в казенник -- пусто. Знали бы об этом парни давеча. Полез под кровать -- там в чемодане хра­нились патроны. Достал их, зарядил оба ствола. -- Ну и что? -- спросил сам себя, остановившись посре­ди комнаты. В сенях послышалась какая-то возня. Петра как током дернуло... Выскочил из комнаты -- стоит та самая девица, с которой давеча стало плохо. Шарит руками по стенке -- ищет дверь. Петр прислонился спиной к косяку, уставился на нее. -- Что? -- спросила девица. -- Очухалась? -- А где все? -- Ушли. Крепко ухлесталась, сердешная. Девица прошла в комнату, оглядела себя при свете. -- Все ушли? -- Все. Петр повесил ружье на место; тут только девица обрати­ла внимание, что хозяин стоял с ружьем. Вопросительно по­смотрела на него. -- Похмелиться хочешь? -- спросил Петр; ему стало лег­че -- хоть одна живая душа есть. -- Голова-то болит небось? -- Ты что, стреляться хотел? Петр налил ей коньяку. Себе тоже. -- Давай. -- Что-нибудь случилось? -- спросила девица. -- Нет. -- Драка была? -- Да нет, ну тя к дьяволу! Не знаю я ничего, сам пьяный был. Девица выпила, сморщилась, закрутила головой. Петр сунул ей лимон, она оттолкнула его. -- Дай закурить лучше. -- Эхх!.. -- не вытерпел Ивлев. -- Бить тебя некому! Де­вушка... Девица прикурила, затянулась несколько раз, глубоко вздохнула и сказала облегченно: -- Вот... -- села на стул. -- Неужели не стыдно так жить? -- спросил Петр. -- Или тут уж про совесть говорить не приходится? Девица посмотрела на него, как на стенку, безучастно. -- Думаешь, Ольга тебя любит? -- спросила. Улыбну­лась -- губы припухшие, чувственные; осоловелые глаза по­ражают покоем и покорностью. Красивая вообще-то. -- Можешь не волноваться -- не любит. -- Заразы вы! -- с дрожью в голосе громко сказал Ивлев. Сорвался с места, заходил по комнате. -- Поганки на зем­ле, вот вы кто! -- остановился перед девицей, стиснул ку­лаки в карманах, чтобы унять дрожь. -- Шелк натянула! Но­гами дрыгать научилась?.. -- дрожь не унималась; Ивлев побледнел от ярости и обиды, но слов -- убийственных, ра­зящих -- не находил. -- Что поняли в жизни?.. Жрать! Пить! Ложиться под кого попало!.. Сволочи, -- он сразу устал -- понял: ничего не доказать. Девица презрительно смотрела на него. Усмехнулась. -- Ольгу не лапайте! -- опять взвился Ивлев. -- Она вам не пара! Я вас отважу от нее. -- Посмотрим. -- Я вас каленым железом выжгу из города. Вы же воруе­те, гады, я же знаю. Эти, мордастые, воруют, а вы сбываете. Скоро эта лавочка закроется. -- Сколько времени сейчас? -- спросила девица. -- Не знаю. Утро, -- Ивлев кивнул на окно -- на улице светало. -- Ольга с ними ушла? Петр не ответил, взял свою рюмку, выпил. Напомнили об Ольге, и опять заныла душа. Девица поднялась, поправила волосы, нашла на крова­ти свою шляпку, плащ... Остановилась на пороге перед тем, как выйти. -- Насчет лавочки... -- это доказать надо, а то... -- А то что? -- Ничего. Нечего зря на людей говорить. -- А я не говорю на людей, я на паразитов говорю. -- Вот так. А то быстро заткнут рот. -- Иди отсюда, -- негромко, сквозь зубы сказал Ивлев. -- Пошла -- иди. Девица ушла. Ольга пришла на другой день к вечеру. Петр прибрал в комнатах, перемыл посуду, выветрил тяжкий запах попойки... Сидел у окна, положив подбородок на кулаки, смотрел на улицу -- ждал жену. Он ждал ее весь день. Утром сходил на стройку, отпросился у бригадира, пришел и сел ждать. Ольга вошла тихонько... Дверь на улицу была откры­та. Петр не слышал, как она вошла Она кашлянула. Петр вздрогнул, оглянулся... С минуту, наверно, смотрели друг на друга. -- Ну? -- спросил Петр. -- Что? -- Нагулялась? Он встал, подошел к жене, взял в руки ее голову, жадно поцеловал в мягкие губы... Она стояла покорная, смотрела на мужа с вялым любопытством. -- Где была-то? -- Там, -- кивнула она. -- Петя... Мне почему-то страш­но жить. Не страшно, а тяжело как-то. -- Устала просто. Это -- психика, -- авторитетно сказал Ивлев. -- Надо отдохнуть, и все пройдет. -- Как отдохнуть? -- Так. Спокойно пожить, не дергаться, не беситься до утра. -- Спокойно -- значит, скучно. Не хочу. -- Сядем потолкуем, -- предложил Петр. -- Поесть хо­чешь? -- Петя, ты, наверно, хороший парень, тебе, наверно, нужна хорошая жена... -- Перестань, завела панихиду какую-то. Сядь, -- Ивлев посадил ее на кровать, а сам стал ходить. -- Ты малость не так начала жить, -- заговорил он уверенно. -- Я тебя хоро­шо понимаю. Бывает так: идешь где-нибудь -- в лесу или в поле, доходишь до такого места, где дорога расходится на две. А места незнакомые. По какой идти -- неизвестно. А идти надо. И до того тяжело это -- выбирать, аж сердце за­болит. И потом, когда уж идешь, и то болит. Думаешь: "А правильно? Может, не сюда надо было?" Так и в жизни, по-моему, надо дорогу знать... -- Ты знаешь? -- Я?.. -- Петр никогда не думал так о себе: знает он или не знает. -- Я одно знаю: ты поворачиваешь не туда. -- Господи, какой умница: туда, не туда... А куда надо, скажи? -- Ольга прилегла на подушку, закрыла глаза. Петр минуты две ходил по комнате, молчал. Собирался с мыслями. Он понимал, что разговор важный. -- Эти... друзья твои... я их не виню, -- осторожно загово­рил он. -- Бывает -- сами по себе хорошие люди, но запу­тались и других пугают. Они научат... -- Я старше их... Больше видела. В свое время газеты чи­тала... -- Это неважно. Я докажу что они запутались. Первое: они ни черта не делают. Как так можно? Да возьми ты, к приме­ру, первобытное общество -- там же все работали! А кто не работал, тому голову разбивали дубиной. -- Мы не в первобытном обществе, -- нехотя возразила Ольга. -- Тем более! -- Как это ничего не делают? Одни учатся, другие рабо­тают... А время проводят, как хотят, никому до этого нет дела. -- Они воруют! -- сорвался на крик Ивлев, но взял себя в руки. -- Работают... Где это можно так работать, чтобы коньяк чуть не каждый день пить? Иди поинтересуйся: час­то рабочий человек коньяк пьет? -- Голову на плечах надо иметь. -- А у меня что, тыква? Чем я хуже их?! Я вот с таких лет работаю... -- Ну и работай. От каждого -- по потребности. Чего ты обижаешься? -- Ольга, кажется, нарочно злила мужа и са­ма начинала злиться. -- Ты -- рабочий, гордись этим. А они -- хлюпики, стиляги... Чего они тебя волнуют? Петру вспомнились нарядные, нагловатые парни, лени­вые улыбки их... И ярость опять охватила его. -- Они народ обворовывают! Работают! Вижу я, как они работают. Подружка твоя учится?! Она что, знать больше хо­чет?! Ей, гадине, лишь бы диплом получить да сесть на шею кому-нибудь... Думаешь, это интеллигенты? -- Сволочь ты, -- откровенно зло и резко сказала Ольга. Села, посмотрела на мужа уничтожающим взглядом. -- Верно сказал: тыква у тебя на плечах. Чего ты на людей на­летел? Научился топором махать -- делай свое дело. Этот отпор Ольги был так неожидан, что Ивлев сперва растерялся. Молчал. Ольга встала с кровати, мельком оглядела комнату. -- Я ухожу. Совсем. Люди, о которых ты говоришь, -- не такие уж хорошие. Никто не обманывается, и они сами то­же. А ты -- дурак. Загнали тебя на "правильную дорогу" -- шагай и помалкивай. Кто тебе дал право совать нос в чужие дела? Точно гвозди вколачивали в голову Ивлева. "Сейчас ударю", -- подумал он и не двигался с места, слушал слова, от которых у него, казалось, распухали уши. -- Чем ты лучше этих людей? Они умнее тебя, честнее, если хочешь знать. Сознательный... Если тебе за твою работу дадут в два раза больше, ты половину отдашь народу? Тре­пач... Я думала, ты парень... мужчина... Сопляк. Научили де­сять слов говорить -- живи с этим, хватит. В первобытном обществе и этого не знали. Прощай, -- Ольга направилась к выходу. Ивлев подошел к двери, толкнул жену на кровать. -- Сядь. Объясни мне, я не могу понять: неужели... Она встала и пошла грудью вперед. -- Уйди. Прочь! -- глаза совсем чужие. Ненавидящие. Петр опять толчком посадил ее. Она встала и опять по­шла... Трижды сказала: -- Прочь с дороги! Вон! Ненавижу тебя! "Все", -- понял Ивлев. Ольга вышла. Больно стало Ивлеву, так больно!.. Показалось: не хватит сил превозмочь эту боль. Ольга не пришла на другой день. Не пришла она и на тре­тий, и на четвертый. Петр ждал ее вечерами, она не шла. На пятый день вместо нее пришла с чемоданом та самая девица, с которой Ивлев беседовал после свадьбы. -- Здравствуйте, -- вежливо сказала она, Петра удивила такая ее вежливость. -- Здравствуй, -- он приготовился услышать что-нибудь о жене. "Мириться, наверно, хочет. Слава те, господи". -- Ольга попросила взять кое-какие ее вещи. Нужно... -- Пусть сама придет. -- Она не придет никогда. У Ивлева упало сердце. -- Тогда ничего не получите, -- сказал и сам не понял: за­чем? Девица уставилась на него укоряющим взглядом. -- Как не стыдно... -- Нет, это вам как не стыдно?! Сбили человека с панта­лыку да еще вякаете, приходите! Закрой дверь с той сто­роны. Помолчали. "Зря разоряюсь, -- подумал Ивлев. -- Кому доказываю?" -- Забирай, что надо, и уходи. -- Я только попрошу на минуту выйти. -- Зачем? -- Нужно... Я буду женские вещи брать. -- Ну и бери, что ты пионерку из себя строишь? Юбки, что ли, бюстгальтеры? Забирай, не стесняйся -- я это видел. -- Все равно... Я прошу выйти, -- уперлась на своем де­вица. Ивлева кольнула догадка: "А юбки ли ей нужны-то? Мо­жет, вовсе не юбки?" -- Бери при мне. -- Нет. -- Тогда будь здорова. -- Как не совестно! -- Ты только насчет совести... не надо, слушай. -- Выйди на пять минут. Неужели трудно? -- Трудно. "Не за юбками ты пришла, милая, нет. За чем-то дру­гим". -- Не выйдешь? -- Не выйду. -- Но я прошу... как мужчину, как джентльмена. -- Я же -- "дяревня", я этого не понимаю. -- Скотина, -- девица повернулась и вышла, крепко хлоп­нув дверью. Ивлев принялся искать то, за чем приходила нарочная. И сразу почти нашел: в диване, под сиденьем, лежали заготов­ки для женских туфель. Пар на двадцать. Ивлев долго переби­рал в руках это богатство. Хром был высокого качества, светло-коричневый, мастерской выделки. "Сапожники, -- ядовито думал Ивлев. -- Я вам устрою". Об Ольге, что она причастна к воровским делам, он поче­му-то не подумал. Напротив, захотелось скорей доказать ей, ткнуть носом: вот они, твои хорошие, умные! Он собрал весь материал в вещмешок, дождался, когда на улице малость стемнеет, и пошел с мешком в милицию. -- Мне нужен начальник, -- заявил он дежурному офи­церу. -- Зачем? -- Ему скажу. Лично. -- Говорите мне, какая разница? -- обиделся офицер. -- В чем дело-то? -- Я сказал: буду говорить только с начальником. -- Его нет сейчас. -- Тогда я завтра приду. -- Подождите... Дело-то важное? -- В общем... не маленькое. -- Сейчас вызову, посидите. -- Хорошо. Начальник пришел скоро. Вошел с Ивлевым в свой каби­нет, присел на стол, посмотрел на мешок. "Тоже работка у них, -- невольно подумал Петр, вы­тряхивая на пол содержимое мешка. -- Телевизор, наверно, дома смотрел, а тут -- хошь не хошь -- иди". -- Что это? -- спросил начальник. Наклонился, взял па­ру заготовок, помял в руках. -- Хорош! -- Высший сорт. Для заграницы, наверно. Начальник кивнул головой. -- Ну, а в чем дело-то? -- Ворованное, -- пояснил Ивлев. -- Дома у себя нашел. -- Подробней немного. Ивлев подробно все рассказал, назвал фамилии, какие знал. -- А жена, думаешь, не причастна? -- Нет, уверен. Просто прятали у нее, она не знала. -- Н-да-а, -- начальник долго смотрел в окно. -- Ну лад­но. Спасибо. Не боишься? -- Чего? -- Ну... могут ведь прийти за этим, -- начальник показал глазами на товар. -- Такими кусками не бросаются. -- Ничего. -- Вызывать будем... -- Понимаю. Недели через две тугой узелок подпольных делишек раз­вязали. Собственно, это был не узелок, а большой, доволь­но крепко запутанный узел. Ивлева раза три вызывали к следователю. Один раз он встретил там Шкурупия. Тот нисколько не изменился, смот­рел маленькими умными глазками спокойно, даже весело. "Крепкий, черт", -- подумал Петр. Шкурупий обрадовался, увидев Ивлева. -- Вот! Пусть он подтвердит! -- воскликнул он, показы­вая на Петра пальцем. -- Помнишь, я на вашей свадьбе уда­рил одного? Он еще полез на тебя драться... Семен-то! -- Ну, -- Петр хорошо помнил и Семена и то, как Шку­рупий ударил его. -- Так он теперь все на меня валит. Ты ж понимаешь!.. Гад какой -- мстит! Ивлев посмотрел на следователя. Тот рылся в бумагах и, слушая Шкурупия, чуть заметно улыбался. -- Часто вы видели у себя дома этого человека? -- спро­сил он Ивлева. -- Раза четыре. -- Он ничего не приносил с собой? Или, может, уно­сил... -- Что он, дурак, что ли, при мне приносить. -- Он действительно ударил Семена? -- Да. -- За что? -- Ну, тот развозился... хотел действительно кинуться на меня... -- А чем вы объясняете такое заступничество? Ивлева стали раздражать вопросы следователя. -- Просто он боялся лишнего шума, неу