ебе тошно, а ты улыбайся. Вот тогда будешь интересная женщина. Ходи, вроде тебя ни одна собака сроду не кусала: голову кверху, грудь вперед. И улыбайся. Но громко не хохочи -- это дурость. А когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нету к тебе подходить. -- Ну и не подходи. Я и не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли вы все к чертям, кобели проклятые. Ты зачем приперся? Тебе чего от меня надо? Думаешь, не знаю? Знаю! А туда же -- "некультурная". Так иди к своим культур­ным. Или не шибко они тебя принимают, культурные-то? -- Никакого сдвига в человеке! -- горько воскликнул Пашка. -- Как была Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю. Ничего мне от тебя не надо! -- Я тебе тоже на полном серьезе: пошел к черту! Куль­турный нашелся. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молча­ла. Культурный -- по чужим бабам шастать. Наверно, уж весь Чуйский тракт охватил? -- Я от тоски, -- возразил Пашка. -- Я нигде не могу идеал найти. -- Вот когда найдешь, тогда и читай ей свои нотации. По воскресеньям. А мне они не нужны. Ясно? Выметывайся от­сюда, культурный! Чего ты с некультурными разговарива­ешь? -- Знаешь, как я вас всех называю? -- сказал Пашка. -- "Дайте мужа Анне Заккео". Мне вас всех жалко, дурочка. -- От дурачка слышу. Уходи, а то огрею чем-нибудь по загривку-то -- враз жалеть перестанешь. -- Эхх, -- вздохнул Пашка. И вышел. Над деревней, в глухом теплом воздухе, висел несуетли­вый вечерний гомон: мычали коровы, скрипели колодцы, переговаривались через ограды люди. Где-то стыдливо всхлип­нула гармонь и смолкла. Пашка шел к дому, где они остановились с Кондратом на постой. Хозяин и Кондрат спали уже -- "нафилософствовались" давеча. Хозяйка ворожила на картах. И ее тоже беспокоила судь­ба сынов, которые разъехались по белому свету. -- Что там слышно? Вы вот в разных местах бываете -- война-то будет или нет? -- спросила она. -- Не будет, -- уверенно сказал Пашка. -- Не дадут. -- Господи, хоть бы не было. В народе тоже не слышно. А то ведь перед войной-то всякие явления бывают. -- Какие явления? -- полюбопытствовал Пашка, попивая молоко. -- Вот перед той-то войной -- явление было. -- Какое? -- А вот едет шофер сверху откуда-то, с гор, и подъезжает к одному месту... А место это -- как выезжать в Долину Сво­боды... -- Знаю, -- сказал Пашка. -- Вот. Выезжает из лесочка-то, глянь: впереди баба сто­ит. Голая. Подняла руку. Шофер маленько оробел. Останав­ливается. Подходит она к нему и говорит: "На, говорит, тебе двадцать рублей..." -- По новым деньгам, что ли? -- встрял Пашка. -- По каким "по новым"? Дело-то до войны было, как раз перед войной. -- Так. -- "...На, говорит, тебе двадцать рублей и купи мне на платье белой материи. Когда, говорит, поедешь назад, я тебя здесь встречу. Только смотри, говорит, купи -- вишь, я голая вся". Ну, шофер что, взял. "Ладно, говорит, куплю". -- "Толь­ко смотри -- не забудь", -- она-то ему еще раз. И ушла. В лес. Едет шофер. Приехал на свою базу какую-то... -- На автобазу. -- Ну. И расскажи этот случай товарищам своим. Те его -- на смех. "Пойдем, говорят, пропьем лучше эти день­ги". Тот шофер-то махнул рукой, пошел и пропил эти деньги. Да. А когда назад-то ехать стал -- струсил. "Боюсь, гово­рит, хоть убейте". Пошел к жене, рассказал ей все. Та -- ру­гать его. Ну, поругала, поругала, а деньги дала. Да. Купил шофер белую материю, опять заехал на свою базу. Ну, двое поехали с ним -- чтобы убедиться: есть такая баба или нет. Едут. Не доезжая до того места с версту, эти два шофера поснули убойным сном. Спят, и все. Уж тот шофер, который материю-то вез, толкал их, толкал их, бил даже -- ничего не помогает, спят. Делать нечего -- надо ехать. Поехал. Доезжа­ет до того места -- баба ждет его. "Купил?" -- спрашивает. "Купил". -- "Спасибо". Взяла материю. А потом поглядела на шофера и спрашивает: "Ты зачем же мои деньги-то про­пил?" Тот молчит. Она так тихонечко засмеялась и говорит: "Ну ладно, они ведь деньги-то не мои, а ваши. А вот этих за­чем с собой взял? -- показывает на двух сонных. -- Испугал­ся?" Опять засмеялась и ушла в лес. Отъехал шофер с пол­версты, те двое проснулись... Пашка крепко спит. -- Спит, -- сказала старуха. -- Рассказывай им. ...Едет Пашка по тракту. Подъезжает он к тому месту, где тракт выходит из гор в Долину Свободы, глядь: впереди стоит какая-то женщина. Руку подняла. А сама вся в белом, в ка­кой-то простыне. Остановился он. Подходит женщина -- а это Настя Платонова. -- Здравствуй, Павлик. Пашка очень удивился. -- Ты чего тут? А она ему так грустно-грустно: -- Да вот тебя жду. -- Что, опять с инженером поругались? -- Нет, Павлик. На вот тебе двадцать рублей, купи мне белой материи на платье -- вишь, я какая. -- А сама смотрит, смотрит на Пашку. -- А зачем тебе белое-то? Ты что, замуж вы... -- Павел! А Павел, -- будит старушка Пашку. -- Павел!.. Пашка проснулся. -- Я что, заснул, что ли? -- Заснул. -- Ох ты... фу! А чем кончилась история-то? -- А-а, интересно? -- Привез он ей материи-то? -- Привез. Привез, отдал ей, а она спрашивает: "Зачем же ты, говорит, мои деньги-то пропил?.." -- Так откуда она узнала, что он деньги-то пропил? -- Так разве ж это простая баба была! -- изумилась ста­рушка. -- Это же смерть по земле ходила -- саван себе иска­ла. Вот вскоре после этого и война началась. Она, она, ма­тушка, ходила... Пашка откровенно зевнул. -- Ну-ка, ложись спать, -- спохватилась старушка. -- Вам завтра вставать рано. Пашка лег и сразу уснул. И опять звонкое синее утро. Выехали с проселка на тракт две машины -- Кондрат и Пашка. Кондрат -- впереди. Едут. Кондрат задумчив. Пашка не выспался, усиленно курит, чтобы прогнать дремоту. Впереди, близ дороги, большой серый валун. На нем что-то написано. Поравнявшись с камнем, Кондрат остановился. Паш­ка -- тоже. Вышли из кабин, прихватив каждый по бутылке пива из-под сидений. Пошли к камню. На камне написано: "Тут погиб Иван Перетягин. 4.5.62 г.". Кондрат и Пашка сели на камень, раскрыли бутылки (во­круг камня много валяется бутылок из-под пива), отпили. -- Сколько ему лет было? -- спросил Пашка. -- Ивану? Лет тридцать пять -- тридцать восемь. Хоро­ший был парень. Пауза. Еще отпили из бутылки. Молчат. Долго молчат. Думают. -- Слышь, Павел, -- сказал Кондрат, -- помнишь, ты го­ворил насчет этой... -- Тетки Анисьи? -- Ну. -- Надумал? -- Черт ее знает... -- Кондрат мучительно сморщился. -- Не знаю. Колебаюсь. -- А чего тут колебаться? Сейчас заедем к ней и потолку­ем. Сколько бобылем-то жить! -- Надоело, вообще-то... -- А мне, думаешь, не надоело? Как только найду идеал, с ходу фотографируюсь. А у тетки Анисьи и домик хороший, и хозяйство. Я к вам заезжать буду, в баню с тобой ходить будем, пузырек раздавим после баньки... Благодать! Кондрат задумчиво, можно сказать, мечтательно улыба­ется. Но сдержанно. -- Ты хорошо ее знаешь? -- Два года к ней заезжаю. -- А вдруг она скажет: "Вы что!" -- Да она мне все уши прожужжала: "Найди, говорит, мне какого-нибудь пожилого одинокого, пускай, мол, здесь жи­вет... Вдвоем-то легче". -- Да? -- Конечно! Чего тут колебаться? Она баба умная, хозяй­ственная... Ты там будешь сыт, пьян и нос в табаке. -- Ну, я же тоже не с голыми руками приду. Мы ж зараба­тываем как-никак. Потом... на книжке у меня малость имеет­ся... Так что... -- Вы будете как у Христа за пазухой жить! -- Черт ее... -- Кондрат опять мечтательно улыбнулся. -- Охота, действительно, так вот приехать, натопить баню, по­париться как следует. Шибко уж надоело по этим квартирам. -- Что ты! -- воскликнул Пашка, поддакивая. -- Разбередил мне вчера душу этот кум, язви его. В дерев­не ведь... это... хорошо! Встанешь чуть свет -- еще петухи не орали, идешь на речку... Тихо. Спят все. А ты идешь и дума­ешь: "Спите, спите -- проспите все царство небесное: красо­та ж вокруг!" А от речки туман подымается. Я рыбачить ужас­но люблю. Купил бы лодку... -- Можно с мотором! -- Можно, ага. -- Я бы приехал к тебе в гости, мы бы заплыли с тобой на острова, порыбачили бы, постреляли, а вечером разложили бы костерчик, сварили бы уху, пузырек раздавили... Кондрат улыбается. -- Ага, я тоже люблю на островах. Ночь, тихо, а ты ле­жишь, думаешь об чем-нибудь. Думать шибко люблю. -- А костер потрескивает себе, угольки отскакивают. Я то­же думать люблю. -- Речка шумит в камушках. -- Можно баб с собой взять! -- Нет, баб лучше не надо, они воды боятся, визжат, -- возразил Кондрат. -- Вообще -- правильно, -- легко согласился Пашка. -- И насчет пузырька -- не дадут. Тетка Анисья, женщина лет под пятьдесят, сухая, жилис­тая, с молодыми хитрыми глазами, беспокойная. Завидев из окна гостей, моментально подмахнула на стол белую камчатную скатерть, крутнулась по избе -- одернула, поправила, подвинула... И села к столу как ни в чем не бывало. Сказала сама себе: -- Пашка-то... правда, однако, кого-то привез. Пашка вошел солидный. -- Здорово ночевала, тетка Анисья! -- сказал. -- Здрасте, -- скромно буркнул Кондрат. -- Здрасте, здрасте, -- приветливо откликнулась тетка Анисья, а сама ненароком зыркнула на Кондрата. -- Давно чего-то не заезжал, Паша. -- Не случалось все... кхм! Вот познакомься, тетка Ани­сья. Это мой товарищ -- Кондрат Степанович. -- Мгм. -- Тетка Анисья кивнула головкой и собрала губы в комочек. (Очень приятно, мол.) А Кондрат осторожно кашлянул в ладонь. -- Вот, значит, приехали мы... -- продолжал Пашка, но тетка Анисья и Кондрат оба испуганно взглянули на него. Пашка понял, что слишком скоро погнал дело... -- Заехали, значит, к тебе отдохнуть малость, -- сполз Пашка с торжест­венного тона. -- Милости просим, милости просим, -- застрекотала Анисья. -- Может, чайку? -- Можно, -- разрешил Пашка. Анисья начала ставить самовар. Пашка вопросительно поглядел на Кондрата. Тот страдальчески сморщился. Пашка не понял: отчего? Оттого ли, что не нравится "невеста", или оттого, что он неумело взялся за дело? -- Как живешь, тетка Анисья? -- Живем, Паша... ничего вроде бы. -- Одной-то небось тяжело? -- издалека начал Пашка. -- Хе-хе, -- неловко посмеялась Анисья. -- Знамо дело. Кондрат опять сморщился. Пашка недоуменно пожал плечами. Даже губами спро­сил: "Что?" Кондрат безнадежно махнул рукой. Пашка рассердился: как ни начни, все не нравится. -- Самогон есть, тетка Анисья? -- пошел он напрямик. Кондрат удовлетворенно кивнул головой. -- Да вроде был где-то. Вы с машинами-то... ничего? -- Ничего. Мы по маленькой. Анисья вышла в сенцы. И, как по команде, сразу тороп­ливо заговорили Кондрат и Пашка. -- В чем дело, дядя Кондрат? -- Что ж ты сразу наобум Лазаря начинаешь? Ты... давай посидим, по... -- Да чего с ней сидеть-то? -- Тьфу!.. Ну кто же так делает, Павел? Ты... давай поси­дим... -- А вообще-то, как она тебе? Ни... Вошла Анисья. -- Ведро-то какое стоит! Благодать Господня. В огороде так и прет, так и прет все. -- Анисья поставила на стол гра­фин с самогоном. -- Прет, говоришь? -- переспросил Пашка, трогая гра­фин. -- Прет, прямо сердце радуется. -- Садись, дядя Кондрат. -- Садитесь, садитесь... Давайте к столу. У меня, правда, на стол-то шибко нечего выставить. -- Ничего-о, -- сказал Кондрат. -- Что мы сюда, пиро­вать приехали? -- Счас огурчиков вам порежу, капустки... -- хлопотала Анисья, сама все нет-нет да глянет на Кондрата. -- Значит, хорошо живешь, тетя Анисья? -- опять спро­сил Пашка. -- Здоровьишко как? -- Бог милует, Паша. -- Самое главное. Так... Ну что, дядя Кондрат?.. Сфото­графируем по стаканчику? -- По стаканчику -- это можно, -- рассудил Кондрат. Анисья поставила на стол огурцы, помидоры, нарезала ветчины. Присела с краешку сама. -- Тебе налить, тетка Анисья? -- Немного!.. С наперсток! Пашка разлил по стаканам. -- Ну... радехоньки будем! Выпили. Некоторое время мужики смачно хрустели огурцами, рвали зубами розоватое сало. Молчали. -- Замуж-то собираешься выходить, тетка Анисья? -- ляпнул Пашка. Анисья даже слегка покраснела. -- Господи-батюшки!.. Да ты что это, Павел? Ты с чего это взял-то? Теперь Пашка очень удивился. -- Привет! Так ты же сама говорила мне! Кондрат готов был сквозь землю провалиться. -- Ну и балаболка ты, Павел, -- сказал он с укоризной. -- Ешь лучше. -- Жельтмены! -- воскликнул Пашка. -- Я вас не пони­маю! Мы же зачем приехали? -- Тьфу! -- Кондрат горько сморщился и растерянно по­глядел на Анисью. Анисье тоже было не по себе, но она женским хитрым умом своим нашлась, как вывернуться из того трудного по­ложения, куда их загнал Пашка. Она глянула в окно и вдруг всплеснула руками. -- Матушки мои! Свиньи-то! Свиньи-то! В огороде! -- И вылетела из избы. -- Все! -- Кондрат встал и бросил на стол вилку. -- По­ехали! Не могу больше: со стыда лопну. Ты что же это со мной делаешь-то? -- Спокойно, дядя Кондрат! -- невозмутимо сказал Паш­ка. -- Я в этих делах опытный. Если мы разведем туг кани­тель, то будем три дня ездить и ничего не добьемся. Надо с ходу делать нокаут. Понял? -- Да что же ты меня позоришь-то так на старости лет! Вить мне не тридцать, чтобы нокауты твои дурацкие делать. -- Ничего, -- успокоил Пашка, -- сперва неловко, потом пройдет. Спокойствие, только спокойствие. Нам нельзя ждать милости от природы. Садись. Давай еще по махонькой. Что тут позорного? Ты говоришь "позор". Мы же не воруем. -- По-другому как-то делают люди... Язви ее, прямо хоть со стула падай. -- Глянется она тебе? -- Да ничего вроде... -- Кондрат сел опять к столу. -- Живая вроде бабенка. -- Все! -- Пашка сделал жест рукой. -- Наша будет! -- Но ты все-таки полегче, Павел, ну тя к шутам. -- А ты посмеивайся надо мной, -- посоветовал Паш­ка. -- Вроде бы я -- дурачок. А с дурачка взятки гладки. -- Ну а как она-то? Как думаешь? Может, возьмет потом да скажет: "Вы что?" -- О-о, мне эти фраера! -- изумился Пашка. -- Да ты ви­дишь, она с тебя глаз не спускает. -- Ты хаханьки тут не разводи! -- разозлился Кондрат. -- Тебя дело спрашивают. -- А что ты спрашиваешь, я никак не пойму? -- Вот мы ей счас скажем, что... это... ну, мол, согласная? А она возьмет да скажет: "Вы что". Она же сказала тебе, что, мол, ты что, Павел, когда это я замуж собиралась? -- О-о, -- застонал Пашка, -- о наивняк! Ты же совсем не знаешь женщин! Женщины -- это сплошной кошмар. Давай, быстро хлопнули, потом, пока она выгоняет свиней, я тебе прочитаю лекцию про женщин. -- Хватит "хлопать", а то нахлопаешься. -- Начнем со свиней, -- заговорил Пашка, встал из-за стола и стал прохаживаться по избе -- ему так легче было по­дыскивать нужные слова. -- Вот она сейчас побежала выго­нять свиней. Так? -- Ну. -- Вопрос: каких свиней? -- Не выпендривайся, Пашка. -- Нет, нет, каких свиней? -- Ну... обыкновенных... белых. Грязные они бывают... Пошел ты к черту! Дурака ломает тут... -- Стопинг! Мы пришли к главному: она побежала выго­нять свиней, а... что? -- Что? -- Вопрос: она побежала... -- Тьфу! Трепач! Пирамидон проклятый! -- Внимание! Женщина побежала выгонять свиней из огорода, а никаких свиней нету! -- Пашка торжественно поднял руку. -- Что и требовалось доказать. Она притворилась, что в огороде свиньи. Значит, она притворилась, когда сказа­ла: "Что ты, Паша, я не собираюсь замуж". Потому что она мне самому говорила: "Найди, -- мол, -- какого-нибудь по­жилого". А когда я, как жельтмен, привез ей пожилого, она начинает ломаться, потому что она -- женщина, хоть и ста­рая. Женщина -- это стартер: когда-нибудь да подведет. -- Ни хрена ты сам не знаешь -- трепешься только. -- Я? Не знаю? -- Не знаешь. -- Я женский вопрос специально изучал, если хочешь знать. Когда в армии возил генерала, я спер у него из библи­отеки книгу: "Мужчина и женщина". И там есть целая глава: "Отношения полов среди отдельных наций". И там написа­но, что даже индусы, например... Вошла Анисья. Пожаловалась: -- Ограда вся прохудилась -- свиньи так и прут, так и прут в огород. Наказание Господнее. Пашка перестал ходить, постоял, подумал, что-то решил. -- Тетка Анисья... -- Аиньки, Паша. -- Выйдем с тобой на пару слов... -- Хе-хе, -- посмеялась Анисья, -- чудной ты парень, ей-Богу. Ну пойдем, пойдем... Вышли. Несколько минут их не было. Кондрат сидел не­подвижно за столом, смотрел в одну точку. Вошел Пашка. -- Дядя Кондрат, мы в полном порядке. Первое: она, ко­нечно, согласная. Хороший, говорит, мужик, сразу видно. Второе: я сейчас поеду, а вы останетесь тут... Потолкуйте. В совхозе я скажу, что ты стал на дороге -- подшипники ме­няешь. К вечеру, мол, будет. Вечером ты приедешь. Третье: налей мне семьдесят пять грамм, и я поеду. -- Ты ничего тут не... это... не придумал? -- спросил Кон­драт. -- Нет, нет. -- Что-то мне... страшновато, Павел, -- признался Кон­драт. -- Войдет, а чего я ей скажу? -- Она сама чего-нибудь скажет. Наливай ноль семьдесят пять килограмма... -- Пить хватит -- поедешь. Пашка подумал и согласился. -- Правильно. Мы лучше в совхозе наверстаем. -- Боязно мне, Пашка, -- опять сказал Кондрат, -- не по себе как-то. -- В общем, я поехал. Гудбай! -- Пашка решительно вы­шел. Через минуту вошла Анисья с тарелкой соленых помидо­ров. -- Ведро-то какое стоит! Благодать Господня! -- загово­рила она. -- Да-а, -- согласился Кондрат. -- Погода прямо как на заказ. На хмелесовхозе, куда приехал Пашка, он сперва потре­пался с бабами, собиравшими хмель... Потом нашел дирек­тора. -- А где другой? -- спросил тот, заглянув в Пашкину пу­тевку. -- У него подшипники поплавились -- меняет, -- сказал Пашка. -- А ты шибко устал? -- Нет. А что? -- Надо бы поехать на нефтебазу -- горючее получить. Я свои машины все раскидал, а у нас горючее кончается... -- Сфотографировано, -- сказал Пашка. -- Что? -- не понял директор. -- Будет сделано. День был тусклый, теплый. Дороги раскисли после дож­дя, колеса то и дело буксовали. Пашка, пока доехал до храни­лища, порядком умаялся. Бензохранилище -- целый городок, строгий, стройный, однообразный, даже красивый в своем однообразии. На пло­щади гектара в два аккуратными рядами стоят огромные се­ребристо-белые цистерны -- цилиндрические, квадратные. Пашка подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими и пошел оформлять документы. И тут -- никто потом не мог сказать, как это случилось, почему, -- низенькую контору озарил вдруг яркий свет. В конторе было человек шесть шоферов, две девушки за столами и толстый мужчина в очках (тоже сидел за столом). Он и оформлял бумаги. Свет вспыхнул сразу. Все на мгновение ошалели. Стало тихо. Потом тишину эту, как бичом, хлестнул чей-то вскрик на улице: -- Пожар! Шарахнули из конторы... Горели бочки на одной из машин. Горели как-то злове­ще, бесшумно, ярко. Люди бежали от машин. Пашка тоже побежал вместе со всеми. Только один толс­тый человек (тот, который оформлял бумаги), отбежав не­много, остановился. -- Давайте брезент! Э-э!.. -- заорал он. -- Куда вы?! Успе­ем же!.. Э-э! -- Бежи -- сейчас рванет! Бежи, дура толстая! -- крикнул кто-то из шоферов. Несколько человек остановились. Остановился и Пашка. -- Сча-ас... Ох и будет! -- послышался сзади чей-то голос. -- Добра пропадет сколько! -- ответил другой. Кто-то заматерился. Все ждали. -- Давайте брезент! -- непонятно кому кричал толстый мужчина, но сам не двигался с места. -- Уходи! -- опять крикнули ему. -- Вот ишак. Что тут брезентом сделаешь? "Брезент"... Пашку точно кто толкнул сзади. Он побежал к горящей машине. Ни о чем не думал. Видел, как впереди, над маши­ной, огромным винтом свивается белое пламя. Не помнил Пашка, как добежал он до машины, как включил зажигание, даванул стартер, "воткнул" скорость -- человеческий механизм сработал точно. Машина рванулась и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других машин с горючим. ...Река была в полукилометре от хранилища! Пашка пра­вил туда, к реке. Машина летела по дороге, ревела... Горящие бочки гро­хотали в кузове, Пашка закусил до крови губу, почти лег на штурвал... В палате, куда попал Пашка, лежало еще человек семь. Большинство лежало, задрав кверху загипсованные ноги. Пашка тоже лежал, задрав кверху левую ногу. Около него сидел тот самый человек с нефтебазы, кото­рый предлагал брезентом погасить пламя. -- Сколько лежать-то придется? -- спросил толстый. -- Не знаю. С месяц, наверно, -- ответил Пашка. -- Перелом бедренной кости? -- спросил один белобры­сый паренек (он лежал, задрав сразу обе ноги. Лежал, видно, долго, озверел и был каждой бочке затычка). -- А сто суток не хочешь? Быстрые все какие... -- Ну, привет тебе от наших ребят, -- продолжал толс­тый. -- Хотели прийти сюда -- не пускают. Меня как проф­орга и то еле пропустили. Журналов вот тебе прислали... -- Мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. -- Из газеты приходили, расспрашивали про тебя... А мы и знать не знаем, кто ты такой. Сказали, что придут сюда. -- Это ничего, -- сказал Пашка самодовольно. -- Я им тут речь скажу. -- "Речь"? Хэх!.. Ну, ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни -- я специально людей буду выделять. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай. -- Ничего. Профорг пожал Пашке руку, сказал всем "до свидания" и ушел. -- Ты что, герой, что ли? -- спросил Пашку один "ходя­чий", когда за профоргом закрылась дверь. Пашка некоторое время молчал. -- А вы разве ничего не слышали? -- спросил он серьез­но. -- Должны же были по радио передавать. -- У нас наушники не работают. -- Белобрысый щелкнул толстым пальцем по наушникам, висевшим у его изголовья. Пашка еще немного помолчал. И ляпнул: -- Меня же на Луну запускали. У всех вытянулись лица, белобрысый даже рот приот­крыл. -- Нет, серьезно? -- Конечно. Кха! -- Пашка смотрел в потолок с таким видом, как будто он на спор на виду у всех проглотил топор и ждал, когда он переварится, -- как будто он нисколько не сомневался в этом. -- Врешь ведь? -- негромко сказал белобрысый. -- Не веришь -- не верь, -- сказал Пашка. -- Какой мне смысл врать? -- Ну и как же ты? -- Долетел до половины, и горючего не хватило. Я прыг­нул. И ногу вот сломал -- неточно приземлился. Первым очнулся человек с "самолетом". -- Вот это загнул! У меня ажник дыхание остановилось. -- Трепло, -- сказал белобрысый разочарованно. -- Я ду­мал -- правда. -- А как это ты на парашюте летел, если там воздуха нету? -- спросил "ходячий". -- Затяжным. -- А кто это к тебе приходил сейчас? -- спросил человек с "самолетом". -- По-моему, я его где-то... Тут в палату вошли старичок доктор с сестрами и с ними молодая изящная женщина в брюках, маленькая, в громад­ном свитере -- "странная и прекрасная". Доктор подвел девушку к Пашке. -- Вот ваш герой. Прошу любить. -- Вы будете товарищ Колокольников? -- Я, -- ответил Пашка и попытался привстать. -- Лежите, лежите, что вы! -- воскликнула девушка, под­ходя к Пашкиной койке. -- Я вот здесь присяду немножко. Можно? -- Боже мой! -- сказал Пашка и опять попытался сдви­нуться на койке. Девушка села на краешек белой плоской койки. -- Я из городской молодежной газеты. Хочу поговорить с вами. Белобрысый перестал хохотать, смотря то на Пашку, то на девушку. -- Это можно, -- сказал Пашка и мельком глянул на бе­лобрысого. Тот начал теперь икать. -- Как вы себя чувствуете? -- спросила девушка, раскла­дывая на коленях большой блокнот. -- Железно, -- сказал Пашка. Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на него. Пашка тоже улыбнулся и подмигнул ей. Девушка опустила глаза к блокноту. -- Для начала... такие... формальные вопросы: откуда ро­дом, сколько лет, где учились... -- Значит, так... -- начал Пашка, закуривая. -- А потом я речь скажу. Ладно? -- Речь? -- Да. -- Ну... хорошо... Я могу потом записать. В другой раз. -- Значит, так: родом я из Суртайки -- семьдесят пять ки­лометров отсюда. А вы сами откуда? Девушка весело посмотрела на Пашку, на других больных; все, притихнув, смотрели на нее и на Пашку, слушали. Белобрысый икал. -- Я из Ленинграда. А что? -- Видите ли, в чем дело, -- заговорил Пашка, -- я вам могу сказать следующее... Белобрысый неудержимо икал. -- Выпей воды! -- обозлился Пашка. -- Я только что пил -- не помогает, -- сказал белобры­сый, сконфузившись. -- Значит, так... -- продолжал Пашка, затягиваясь папи­роской. -- О чем мы с вами говорили? -- Где вы учились? -- Я волнуюсь, -- сказал Пашка (ему не хотелось гово­рить, что он окончил только пять классов). -- Мне трудно го­ворить. -- Вот уж никогда бы не думала! -- воскликнула девуш­ка. -- Неужели вести горящую машину легче? -- Видите ли... -- опять напыщенно заговорил Пашка, потом вдруг поманил к себе девушку и негромко, так, чтобы другие не слышали, доверчиво спросил: -- Вообще-то, в чем дело? Вы только это не пишите. Я что, на самом деле подвиг совершил? Я боюсь, вы напишете, а мне стыдно будет перед людями. "Вон, -- скажут, -- герой пошел!" Народ же знаете какой... Или -- ничего, можно? Девушка тоже засмеялась... А когда перестала смеяться, некоторое время с интересом смотрела на Пашку. -- Нет, это ничего, можно. Пашка приободрился. -- Вы замужем? -- спросил он. Девушка растерялась. -- Нет... А, собственно, зачем вам это? -- Можно я вам письменно все опишу? А вы еще раз за­втра придете, и я вам отдам. Я не могу, когда рядом икают. -- Что я, виноват, что ли? -- сказал белобрысый и опять икнул. Девушку Пашкино предложение поставило в тупик. -- Понимаете... я должна этот материал дать сегодня. А завтра я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы ко­ротко расскажите. Значит, вы из Суртайки. Так? -- Так. -- Пашка скис. -- Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе. -- Я понимаю. -- Где вы учились? -- В школе. -- Где, в Суртайке же? -- Так точно. -- Сколько классов кончили? Пашка строго посмотрел на девушку. -- Пять. Неженатый. Не судился еще. Все? -- Что вас заставило броситься к горящей машине? -- Дурость. Девушка посмотрела на Пашку. -- Конечно. Я же мог подорваться, -- пояснил тот. Девушка задумалась. -- Хорошо, я завтра приду к вам, -- сказала она. -- Толь­ко я не знаю... завтра приемный день? -- Приемный день в пятницу, -- подсказал "ходячий". -- А мы сделаем! -- напористо заговорил Пашка. -- Тут доктор добрый такой старик, я его попрошу, он сделает. А? Скажем, что ты захворала, бюллетень выпишет. -- Приду. -- Девушка улыбнулась. -- Обязательно приду. Принести чего-нибудь? -- Ничего не надо! Меня профсоюз будет кормить. -- Тут хорошо кормят, -- вставил белобрысый. -- Я уж на что -- вон какой, и то мне хватает. -- Я какую-нибудь книжку интересную принесу. -- Книжку -- это да, это можно. Желательно про любовь. -- Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к ма­шине? Пашка мучительно задумался. -- Не знаю, -- сказал он. И виновато посмотрел на де­вушку. -- Вы сами напишите что-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь такое... Пашка покрутил растопыренными пальцами. -- Вы, очевидно, подумали, что если бочки взорвутся, то пожар распространится дальше -- на цистерны. Да? -- Конечно! Девушка записала. -- А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты при­едешь? -- спросил вдруг Пашка. -- Я как-нибудь сделаю. В палату вошел доктор. -- Девушка, милая, сколько вы обещали пробыть? -- спро­сил он. -- Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса... Вас зовут Павлом? -- Колокольников Павел Егорыч. -- Пашка взял руку де­вушки, посмотрел ей прямо в глаза. -- Приди, а? -- Приду. -- Девушка ободряюще улыбнулась. Огляну­лась на доктора, нагнулась к Пашке и шепнула: -- Только бюллетень у доктора не надо просить. Хорошо? -- Хорошо. -- Пашка ласково, благодарно смотрел на де­вушку. -- До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи! Девушку все проводили добрыми глазами. Доктор подошел к Пашке. -- Как дела, герой? -- Лучше всех. -- Дай-ка твою ногу. -- Доктор, пусть она придет завтра, -- попросил Пашка. -- Кто? -- спросил доктор. -- Корреспондентка? Пусть приходит. Влюбился, что ли? -- Не я, а она в меня. Смешливый доктор опять засмеялся. -- Ну, ну... Пусть приходит, раз такое дело. Веселый ты парень, я погляжу. Он посмотрел Пашкину ногу и ушел в другую палату. -- Думаешь, она придет? -- спросил белобрысый Пашку. -- Придет, -- уверенно сказал Пашка. -- За мной не та­кие бегали. -- Знаю я этих корреспондентов. Им лишь бы расспро­сить. Я в прошлом году сжал много, -- начал рассказывать белобрысый, -- так ко мне тоже корреспондента подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он мне даже пол-литра не поставил. Я, говорит, не пьющий, то-се -- на­чал вилять. Пашка смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о чем-то. Потом отвернулся к стене и закрыл глаза. -- Слышь, друг! -- окликнул его белобрысый. -- Спит, -- сказал человек с "самолетом". -- Не буди, не надо. Он на самом деле что-то совершил. -- Шебутной парень! -- похвалил белобрысый. -- В ар­мии с такими хорошо. Пашка долго лежал с открытыми глазами, потом дейст­вительно заснул. И приснился ему такой сон. Как будто он генерал. И входит он в ту самую палату, где лежал он сам... Но только в палате лежат женщины. Тут Катя Лизунова, корреспондентка, Маша-птичница, городская женщина, женщина с нефтебазы и даже тетка Анисья... И свита вокруг Пашки -- тоже из женщин. Вошел Пашка и громко поздоровался. Ему дружно ответили: -- Здравствуйте, товарищ генерал! -- Почему я не слышу аплодисментов? -- тихо, но строго спросил Пашка-генерал у свиты. Одна из свиты угодливо по­яснила: -- Дамская палата... И она же попыталась надеть на Пашку халат. -- Не нужно, -- сказал Пашка, -- я стерильный. И началось стремительное шествие генерала по палате -- обход. Первая -- Катя Лизунова. -- Что болит? -- спросил Пашка. -- Сердце. -- Желудочек? Катя смотрит на Пашку как на дурака. -- Сердце! Пашка повернулся к свите. -- Считается, что генерал -- ни бум-бум в медицине. -- И снисходительно пояснил Кате: -- Сердце тоже имеет не­сколько желудочков. Ма-аленьких. И дальше. Дальше -- корреспондентка, "странная и пре­красная". -- Что? -- ласково спросил Пашка. -- Сердце. -- Давно? -- С семнадцати лет. -- Ну, ничего, ничего... Пашка двинулся дальше. Маша-птичница. -- Тоже сердце? -- изумился Пашка. -- Сердце. -- Кошмар. Пашка идет дальше. Городская женщина. Пашка демонстративно прошел мимо. Тетя Анисья. Поет. Пашка остановился над ней. -- И у тебя сердце? -- А что же я, хуже других, что ли? -- обиделась Анисья. -- Смешной ты, Павел: как напялит человек мундир, так начинает корчить из себя... -- Выписать ей пирамидону! -- приказал Пашка. -- Пять­сот грамм. Трибуну. Принесли трибуну. Пашка взошел на нее. -- Я вам скажу небольшую речь, -- начал он, но обнару­жил непорядок. -- Где графин?! -- Несут, товарищ генерал. -- Ну, что?! -- Пашка обращался к женщинам, лежащим в палате. -- Допрыгались?! Докатились?! Доскакались?!. ...И тут засмеялся белобрысый. Пашка поднял голову. -- Ты чего? Белобрысый все смеялся. -- Это он во сне, -- пояснил один пожилой больной. Все другие уже спали. Была ночь. -- Вот жеребец, -- возмутился Пашка. -- Здесь же боль­ница все же. Он лег и крепко зажмурился... И снова он на трибуне. -- На чем я остановился? -- спросил он свиту. -- Вы сказали, что они доскакались... -- Куда доскакались? -- с начальственным раздражением переспросил Пашка. -- Работнички! Только форсить умеете! И опять его разбудил смех белобрысого. -- Вот паразит, -- сказал Пашка, поднимаясь. -- Что он ржет-то всю ночь? -- Выздоравливает он, -- опять сказал пожилой больной. -- Можно же потихоньку выздоравливать. Может, разбу­дить его, а? Сказать, что у него дом сгорел -- ему тогда не до смеха будет. -- Не надо, пусть смеется. Пашка опять крепко зажмурился, но больше не получа­лось, не спалось. -- А вы чего не спите? -- спросил он пожилого больного. -- Так... не хочется. Помолчали. -- Вот вы принадлежите к интеллигенции, -- заговорил Пашка. -- Ну, допустим. -- Книжек, наверно, много прочитали. Скажите: есть на свете счастливые люди? -- Есть. -- Нет, чтобы совсем счастливые. -- Есть. -- А я что-то не встречал. По-моему, нет таких. У каждо­го что-нибудь да не так... -- Вот хочешь, я прочитаю тебе... -- Что, письмо? -- Нет. -- Больной взял с тумбочки ученическую тетрад­ку. -- Сочинение одного молодого человека... -- Ну-ка, ну-ка... -- Пашка приготовился слушать. -- "С утра мы пошли с пацанами в лес, -- начал читать больной. -- Все были почти из нашего четвертого "б". По­шли мы сорок зорить. Ну, назорили яичек, испекли и съели. Потом Колька Докучаев рассказывал, как они волка с отцом видали. Мы маленько струсили. В лесу было хорошо. А по­том мы хохотали, как Серега Зиновьев из второго "а" петухом пел. В лесу было шибко хорошо. Потом мы пошли домой. Мне мама маленько всыпала, чтобы я не шлялся по лесам и не рвал последние штаны. А потом мы ели лапшу. Папка спросил меня: "Хорошо было в лесу?" Я сказал: "Ох, и хоро­шо!" Папка засмеялся. Вот и все. Больше я не знаю, чего". -- А для чего это вы? -- спросил Пашка. -- Это писал счастливый человек. -- Так какое же туг счастье-то? -- изумился Пашка. -- Самое обыкновенное: человек каждый день открывает для себя мир. Он умеет смеяться, плакать. И прощать умеет. И делает это от души. Это -- счастье. -- Так он же маленький еще! -- Ну, найдется кто-нибудь и большого его научит таким же быть. -- Каким? -- Добрым. Простым. Честным. Счастливых много... Ты тоже счастливый, только... учиться тебе надо. Хороший ты парень, врешь складно... А знаешь мало. -- Когда же мне учиться-то? Я же работаю. -- Вот поэтому и надо учиться. -- А вы -- учитель, да? -- Учитель. -- Значит, вы счастливый, если вы учите? -- Наверно. Позови-ка сестру. -- Что, плохо? -- Нет, просто устал. -- Лиля Александровна! -- позвал Пашка. Вошла сестра и сделала учителю укол. -- Ну, вот теперь уснем, -- сказал тот и выключил свет. Пашка долго еще лежал с открытыми глазами, думал о чем-то. А как только стал засыпать, услышал голос Насти: -- Павел, иди ко мне. ...И опять снится Пашке сон: Ждет его Настя на том самом месте, где встречала его во сне в первый раз. -- Здравствуй, Павел. -- Здравствуй. -- Как живешь? -- Ничего. -- Идеал-то не нашел еще? Пашка усмехнулся. -- Нет. -- Помнишь сказку? -- спросила вдруг Настя. -- Бабушка тебе рассказывала... -- Про голую бабу, что ли? -- Да. -- Помню. -- Так вот, ты не верь: это не смерть была, это любовь по земле ходит. -- Как это? -- Любовь. Ходит по земле. -- А чего она ходит? -- Чтобы люди знали ее, чтоб не забывали. -- Она, что, тоже голая? -- Она красивая-красивая. -- Хоть бы разок увидеть ее. -- Увидишь. Она придет к тебе. -- А если не придет? Ведь нельзя же сидеть и ждать, что придет кто-нибудь и научит, как добиться счастья. Будешь ждать, что придет, а он возьмет и не придет. Так и прожи­вешь дураком. Правильно я рассуждаю? -- Правильно. А учиться можно не только в школе. Жизнь -- это, брат, тоже школа, только лучше. -- И опять: если я буду сидеть и ждать... -- Зачем же ждать, -- перебивает его Настя. -- Надо ис­кать. Надо все время искать, Павел. -- Так вот я ищу. Но я же хочу идеал! Опять засмеялся белобрысый. Пашка проснулся. Утро. Еще спят все. Пашка огляделся по палате. И вдруг ему показалось... -- Братцы! -- заорал он. Повскакали больные. -- Ты чего, Пашка? -- спросил белобрысый. Пашка показал на учителя, который лежит недвижно. -- Няня! -- рявкнул белобрысый. Учитель приподнялся. -- Что такое? В чем дело? Все смотрят на него. -- Что случилось-то? Пашка негромко засмеялся. -- А мне показалось, ты помер, -- сказал он простодушно. Учитель досадливо сморщился. -- Первую ночь спокойно уснул... Надо же! Пашка лег и стал смотреть в потолок. На душе у него легко. -- Значит, будем жить, -- сказал он, отвечая своим мыс­лям. А за окнами больницы -- большой ясный день. Большая милая жизнь... 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского