Клиффорд Саймак. Последний джентльмен После тридцати лет и нескольких миллионов слов настал такой день, когда он не смог написать ни строки. Ему больше нечего было сказать. Он сказал все. Книга - последняя из множества книг - окончена неделю назад и скоро будет опубликована; и в нем нарастала пустота. Он сидел у окна кабинета, ожидая человека из журнала и разглядывая лужайку с вечнозеленым кустарником, березами и клумбами тюльпанов. И удивлялся - почему его так беспокоит, что он больше не может писать?! Ведь он сказал гораздо больше, чем другие люди его профессии, сказал искренне и, как он надеялся, убедительно. Его место в литературе прочно и устойчиво. "И, возможно, - подумал он, - так и надо - остановиться теперь, достигнув вершины своего искусства, а не клониться к упадку, когда острые зубы старости начнут грызть дело моей жизни..." У него, однако, оставалась необходимость писать; врожденное сознание того, что отказ от писательства - предательство, хотя он и не имел представления, по отношению к кому совершается предательство. Более того: в нем пульсировала оскорбленная гордость и то ощущение паники, которое испытывает только что ослепленный человек. Но это глупость, говорил он сам себе. За тридцать лет писательства он выполнил работу целой жизни. И хорошую работу! Не просто возбуждающую или пошлую, а порождающую чувство удовлетворения и покоя. Он оглядел кабинет и подумал о том, что обстановка комнаты способна отражать личность человека, живущего в ней: ряды переплетенных в кожу книг, аккуратность массивного дубового стола, пушистый ковер на полу, старые удобные кресла, чувство прочности и соответствия всего своему назначению. Послышался стук. - Войдите, - сказал Харингтон. Дверь открылась. На пороге стоял старый Адамс - сгорбленные плечи, снежно-белые волосы; совершенная картина старого слуги. - Джентльмен из "Ситуэйшн", сэр. - Хорошо. Проводите его сюда. Это вовсе не было хорошо - он не желал видеть журналиста. Но соглашение было заключено много недель назад, и теперь ничего не оставалось, как пройти через это. Журналист больше походил на бизнесмена, чем на писателя, и Харингтон удивился - как подобный человек способен писать четкой прозой, которая составляла славу "Ситуэйшн". - Джон Леонард, сэр, - сказал журналист, пожимая руку Харингтону. - Рад вас видеть, - ответил Харингтон, впадая в привычный гостеприимный тон. - Садитесь. Я много лет читаю ваш журнал. А колонки Харви прочитываю регулярно. Все посетители мечтают взглянуть на него. Леонард сел в кресло, указанное ему Харингтоном. - Мистер Уайт, - сказал он, - шлет вам наилучшие пожелания. - Очень любезно с его стороны. Поблагодарите мистера Уайта от моего имени. Я уже несколько лет с ним не виделся. И думая об этом, он вспомнил, что виделся с Престоном Уайтом всего один раз - около двадцати лет назад. В то время этот человек произвел на него большое впечатление - сильный, самоуверенный, точное отражение журнала, который он издавал. - Несколько недель назад, - произнес Леонард, - я разговаривал с вашим другом. Сенатором Джонсоном Эпрайтом. Харингтон кивнул. - Я знаю сенатора много лет и всегда им восхищаюсь. Вероятно, это можно назвать притяжением противоположностей. Мы с сенатором совершенно не похожи. - Он глубоко уважает вас. - А я - его. Но этот вопрос о назначении Государственным секретарем... Я затрудняюсь... - Да? - О, он вполне подходящий человек, - заметил Харингтон. - Очень честный и упорный. То, что нам нужно. Но есть соображения... Леонард выглядел удивленным. - Конечно, вы не... Харингтон устало махнул рукой: - Нет, мистер Леонард. Я смотрю на это единственно с точки зрения человека, который всю жизнь отдал служению обществу. Я знаю, что Джонсон воспринимает подобную возможность с чем-то, близким к ужасу. В прошлом не раз бывали моменты, когда он намеревался подать в отставку, и его удерживало только чувство долга. - Человек не может просто так отвергнуть возможность возглавить Государственное управление. К тому же на прошлой неделе Харви заявил, что сенатор примет этот пост. - Да, я знаю. Я читал его статьи. Леонард перешел к делу: - Я не хочу отнимать у вас слишком много времени, поскольку уже собрал кое-какие материалы... - О, все в порядке. Можете не стесняться. Мне совершенно нечего делать сегодняшним вечером до самого ужина с матерью. Леонард слегка поднял брови: - Ваша мать еще жива? - Для своих восьмидесяти лет она более чем жива. В стиле матерей Уистлера. Спокойна и прекрасна. - Вы счастливый человек. Моя мать умерла, когда я был еще очень молод. - Мне жаль это слышать. Моя мать - настоящая леди до кончиков пальцев. Сейчас немного таких осталось. Я уверен, что очень многим ей обязан. Возможно, больше всего я горжусь тем, что написал обо мне ваш редактор, Седрик Мэдисон, несколько лет назад. Я послал ему благодарственное письмо и все время собирался с ним встретиться. - И что же он написал? - Он написал, если я правильно понимаю его мысль, что я последний выживший джентльмен. - Прекрасные слова. И вам, вероятно, понравился бы Седрик... Временами он кажется странным, но, подобно вам, он - увлекающийся человек. Дни и ночи проводит в редакции. Леонард достал из своей папки несколько листков с заметками, просмотрел их и отыскал нужную страницу. - Мы готовим большой очерк о вас, - начал он, обращаясь к Харингтону. - С портретом на обложке и фотографиями внутри. Я уже многое о вас знаю, но есть кое-какие вопросы и несообразности... - Не уверен, что я вас правильно понял. - Вы знаете, как мы действуем. Проделываем изнурительную работу, чтобы быть уверенными в истинности каждого факта. Беседуем с друзьями детства нашего героя, с его учителями, со всеми кто способен помочь лучше понять его. Посещаем места, где он жил, подбираем слухи, маленькие анекдоты. Тяжелая работа, но мы гордимся тем, что проделываем ее. - И имеете на это полное право, молодой человек. - Я отправился в Вайлунсинг в Висконси, - продолжал журналист. - Ведь, как известно, вы там родились. - Очаровательное место, насколько я помню. Маленький городок, зажатый между рекой и холмами. - Мистер Харингтон... - Да? - Вы не родились там. - Простите? - В окружной книге записей рождений - вас нет. И никто вас не помнит... - Это какая-то ошибка. Может быть, вы шутите? - Вы учились в Гарварде, мистер Харингтон? Выпуск 1927 года? - Верно. - Вы никогда не были женаты, сэр? - Была девушка... Она умерла. - Ее звали Корнелия Сторм? - Да, это ее имя. Этот факт мало кому известен. - Мы делали свою работу, мистер Харингтон. - Я не это имел в виду. Тут нечего скрывать. Но и выставлять напоказ тоже нечего. - Мистер Харингтон... - Да? - Не только Вайлунсинг и все остальное... Нигде нет записей о вашем обучении в Гарварде. И никогда не существовало девушки по имени Корнелия Сторм. Харингтон распрямился. - Это отвратительно! - воскликнул он. - Что это значит? - Простите. Возможно, мне следовало найти другой путь, а не вываливать на вас все сразу. Если хотите... - Хочу. Думаю, вам лучше уйти. - Не могу ли я что-нибудь сделать? - Вы уже достаточно сделали. Вполне достаточно! Он снова сел в кресло, сжав поручни дрожащими руками и слушая, как уходит журналист. Когда хлопнула входная дверь, он позвал Адамса. - Я могу для вас что-нибудь сделать? - спросил Адамс. - Да. Скажите, кто я такой? - Но, сэр... - удивленно сказал Адамс. - Вы - мистер Холлис Харингтон. - Благодарю вас, Адамс. Так я и думал! Уже смеркалось, когда он повернул машину на знакомую улицу и подъехал к обочине перед старым домом с белыми колоннами, стоящим в стороне под сенью больших деревьев. Он заглушил мотор, вышел и постоял немного, позволив состоянию этой улицы войти в него, - чистой, правильной, аристократической улицы, убежища в наш век материализма. Даже машины, движущиеся по ней, сказал он себе, понимают это свойство улицы, потому что они шли медленнее и тише, чем на других улицах, и в них чувствовалось почтение, которое нелегко обнаружить в механизме. Он пошел по тропинке, вдыхая запахи сада. Он чувствовал, как суматоха и паника уходят: эта улица и этот дом - они сами по себе были доказательством того, что все в порядке. Он поднялся по кирпичным ступеням, переступил через порог и протянул руку к дверному молотку. В гостиной виднелся свет. Он знал, что там его мать, она ждет сына, а на его стук из кухни спешит Тильда: мать уже не может двигаться так быстро, как раньше. Он постучал и стал ждать, вспоминая счастливые дни, проведенные в этом доме до отъезда в Гарвард, когда еще был жив отец. Некоторые старые соседи до сих пор живут здесь, но он не видел их много лет: он редко выходил из дома во время своих посещений, проводя часы в разговорах с матерью. Дверь открылась. На пороге стояла не Тильда, в ее шуршащем платье с белым стоячим воротником, а совершенно незнакомая женщина. - Добрый вечер, - сказал он. - Вы, должно быть, соседка? - Я здесь живу, - ответила женщина. - Я не мог ошибиться. Этот дом миссис Дженнингс Харингтон? - Простите, я не знаю этого имени. Какой адрес вам нужен? - Саммит Драйв, 2034. - Это наш адрес, но Харингтонов я не знаю. Мы живем здесь уже пятнадцать лет, и по соседству никогда не было Харингтонов. - Мадам, - резко сказал Харингтон, - это самое серьезное... Женщина закрыла дверь. Он постоял на пороге, потянулся было за молотком, чтобы снова постучать, но отдернул руку. Наконец снова пошел на улицу. Он стоял у машины, глядя на дом и пытаясь увидеть в нем что-нибудь незнакомое - но все было знакомо. Это был именно тот дом, в котором он прожил много лет. Сюда он приходил, чтобы повидаться с матерью. В этом доме он провел свою юность. Он открыл дверцу и сел за руль. С трудом отыскал ключ зажигания в кармане. Рука так дрожала, что он не сразу смог вставить ключ в замок зажигания, но в конце концов мотор заработал. Не спеша уехать, он сидел, сжимая руль, и смотрел на дом, снова и снова возвращаясь к мысли, что уже пятнадцать лет в нем живут эти незнакомые люди. Где же тогда мать и верная Тильда? Где Генри, такой большой специалист по тюльпанам? Где множество вечеров, проведенных им в этом доме? Где беседы в гостиной, с березовыми и кленовыми поленьями в камине? С кошкой, сидящей у огня? Творилось что-то странное. Он обнаружил нечто смертельно странное во всем, что случилось с ним: в том, как он жил, в книгах, которые он написал, в привязанностях, которые у него были и которых, - что еще более важно! - у него не было. Что-то призрачное скрывалось за пределами его чувств, вне поля зрения, в течение многих лет. Он много раз осознавал это, удивлялся и старался коснуться его пальцами - но никогда не был так уверен в существовании призрака, как сейчас. Он понимал, что именно этот фактор, этот призрачный момент в его жизни удержал его сейчас от взрыва, не дал забарабанить молотком по двери и потребовать свидания с матерью. Он заметил, что перестал дрожать, поднял окно и тронул машину с места. Затем повернул налево и начал подъем - улица за улицей. Через десять минут он добрался до кладбища и остановил машину. Взял пальто с заднего сиденья и надел его. Несколько мгновений он стоял у машины и смотрел вниз, на город, где река текла между холмами. "Это, - сказал он сам себе, - по крайней мере реально: город и река. Никто не может отобрать у меня их. И еще книги на полке..." Он вошел в кладбищенские ворота и в неверном свете ущербной луны безошибочно пошел по тропинке. Камень был на месте и форма его не изменилась: эта форма горела у него в сердце. Он опустился на колени, положил руки на камень, ощутил пальцами мох и лишайники, и они тоже были знакомы ему. - Корнелия! - сказал он. - Ты по-прежнему здесь, Корнелия? Он отыскал в кармане спички, сломал три и лишь четвертую смог зажечь. Защищая огонек ладонями, он поднес его к камню. На камне было вырезано имя. Но не имя Корнелии Сторм... Сенатор Джонсон Эпрайт протянул руку и поднял графин. - Нет, спасибо, - сказал Харингтон. - И одной вполне достаточно. Я забежал лишь поздороваться и через минуту ухожу. Он осмотрел комнату и убедился в том, для чего он пришел сюда. Кабинет был не совсем таким, каким он его помнил. Он как бы поблек, его великолепие и блеск исчезли. Он тускнел и расплывался по краям, словно был не в фокусе. Голова американского лося на камине казалась потертой, а не грандиозной и благородной. - Вы появляетесь слишком редко, - говорил сенатор, - а ведь вы знаете, что здесь вам всегда рады. И особенно - сегодня вечером. Семьи нет, а у меня затруднения... - Это дело с постом Государственного секретаря? Эпрайт кивнул: - Точно. Я сказал президенту: да, я приму пост, если он не найдет никакого другого кандидата. - Вы не могли сказать ему: "нет"? - Я пытался. Я пытался изо всех сил. Я, который никогда в жизни не искал слов. И не смог. Потому, что я слишком горд. Потому, что все эти годы, сказал президент, вы работали у меня, гордясь своей службой. И я не мог повернуть назад. Сенатор сидел, развалившись в кресле, и Харингтон увидел, что в Джонсоне изменений нет. Он был таким же, как всегда, - серый непокорный хохолок, лицо словно высечено из дерева, корявые зубы, сгорбленные плечи гризли. - Вы знаете, конечно, - сказал Эпрайт, - что я всегда был одним из ваших верных читателей. - Я знаю это и горжусь этим. - У вас дьявольское умение: сцеплять слова спрятанными в них рыболовными крючками. Они входят в человека и остаются - ты помнишь их всегда. Он поднял свой стакан и сделал глоток. - Я никогда не говорил вам этого раньше - сказал он. - Не знаю, нужно ли, но, вероятно, лучше сказать. В одной из своих книг вы написали, что отличительный знак судьбы может лечь на одного человека. Если этот человек потерпит неудачу, писали вы, весь мир может погибнуть. - Да, кажется, я говорил так. У меня какое-то чувство... - Вы уверены, что не хотите больше? - спросил сенатор, протягивая руку за выпивкой. - Нет, спасибо. Неожиданно он подумал о другом месте и времени, где он тоже пил и какая-то тень в углу разговаривала с ним, - он впервые вспомнил об этом. Как будто это никогда не случалось с Холлисом Харингтоном... Это не могло случиться, но должно было случиться - и вот оно, холодное и резкое, всплыло в его мозгу. - Я хочу напомнить вам об этой строчке, о судьбе, - продолжал сенатор. - Очень странное обстоятельство... Вы, конечно, знаете, что я однажды решил уйти в отставку. - Знаю. - Как раз тогда я читал вашу книжку. Я уже написал заявление об отставке в связи с выполнением своих обязательств и собирался наутро отдать его в печать. И тут я прочел эту строчку и спросил себя - что, если я тот самый человек, о котором вы написали? Харингтон неловко зашевелился: - Не знаю, что сказать. Вы возлагаете на меня слишком большую ответственность. - Я не ушел в отставку, - продолжал сенатор. - Я разорвал заявление. Они молча посидели, глядя на огонь в очаге. - И теперь, - сказал Эпрайт, - снова такое же положение. - Я хотел бы помочь вам, - почти в отчаянии сказал Харингтон. - Хотел бы найти нужные слова. Но не могу. Я сам уперся в тупик. Я исписался. Мне ничего не осталось... Но он знал, что не это хотел сказать: "...я пришел сообщить о том, что кто-то другой пятнадцать лет живет в доме моей матери, что имя на могильной плите Корнелии вовсе не имя Корнелии. Я пришел взглянуть, не изменится ли и эта комната - и она изменилась. Она утратила многое из своего аристократического великолепия..." Но он не сказал это. Не было возможности. Даже такому близкому другу, как сенатор, он не мог об этом рассказать. - Холлис, мне жаль, - сказал сенатор. "Все это безумие, - думал Харингтон. - Я - Холлис Харингтон. Родился в Висконсине. Учился в Гарварде..." Он был тем, кого Седрик Мэдисон назвал последним выжившим джентльменом. Жизнь его была безупречной до мельчайших деталей. Дом безукоризнен, книги изысканны - результат хорошего происхождения и воспитания. Возможно, он был слишком правильным для мира 1962 года, в котором утратились последние следы всякой щепетильности. Он, Холлис Харингтон, последний выживший джентльмен, известный писатель, романтическая фигура в литературном мире - и он исписался, высох, лишился всех эмоций, он сказал все, что был способен сказать. Он медленно встал с кресла: - Мне пора идти, Джонсон. Я и так задержался дольше, чем рассчитывал. - Еще одно, Холлис... Я давно собирался спросить вас. Это не имеет отношения ко мне. Я много раз не решался, мне казалось, что... - О, все в порядке. Я отвечу, если сумею. - Одна из ваших ранних книг: "Кость, чтобы грызть"? - Я написал ее много лет назад. - Главный герой, - продолжал сенатор, - это описанный вами неандерталец. Вы сделали его предельно человекоподобным. - Верно, таким он и был. Это человеческое существо, и только потому, что он жил сто тысяч лет назад... - Конечно. Вы совершенно правы. Но вы так хорошо его описали... Я часто думал, как вы могли столь убедительно описать такого человека - почти безмозглого дикаря? - Не безмозглого. И в сущности, не дикаря. Просто продукт своего времени. Я долго жил его жизнью, Джонсон, прежде чем написать о нем. Я старался поставить себя на его место, в его окружение. Думать, как думал он, приобрести его точку зрения, познать его страхи и радости. Были моменты, когда мне казалось, что я сам становлюсь им. Эпрайт торжественно кивнул: - Могу поверить в это. Вам на самом деле нужно уходить? Выпить больше не хотите? - Простите, Джонсон. Мне еще долго вести машину... Сенатор тоже тяжело встал и прошел вместе с ним к двери. - Мы снова поговорим, - сказал сенатор. - И скоро. Относительно вашей работы. Не могу поверить, что вы - больше не пишете. - Может быть, все станет на свои места... Но он сказал так, только чтобы успокоить сенатора. Сам-то он знал, что ничего не вернется. Они распрощались и Харингтон устало потащился по дорожке. Это тоже было ненормально: никогда в жизни он не тащился. Автомобиль был припаркован напротив ворот, и он остановился, изумленно глядя на него: это была не его машина. У него была дорогая, величественная модель - эта же была не только дешевая, но и сильно подержанная. И все же, каким-то смутным и мучительным образом, она была ему памятна. Снова то же самое, но на этот раз он уже готов был смириться с нереальностью и принять ее. Он открыл дверцу и сел на сидение. Порывшись в кармане, вынул ключ и ощупью стал искать замок зажигания. Наконец ключ со звоном вошел в отверстие. Он повернул ключ и мотор заработал. Что-то с трудом пробивалось сквозь туман в его мозгу. Он чувствовал эту борьбу, и знал, кто борется. Боролся Холлис Харингтон, последний джентльмен! И в это мгновение он не был ни последним джентльменом, ни человеком, сидевшим в старой машине; сейчас он был юношей и человеком из прошлого - жалким и дрожащим. Он сидел в будке, в самом дальнем углу какого-то неизвестного ему помещения, полного шума и незнакомых запахов, а в другом углу будки, еще более темном, чем его угол, сидел кто-то другой, и этот другой говорил. Он попытался рассмотреть лицо говорившего, но было либо слишком темно, либо у того вообще не было лица. И все время этот близкий незнакомец говорил. На столе лежали бумаги, обрывки рукописи, и он знал, что это не хорошо, и старался объяснить незнакомцу, почему это не хорошо и как должно быть хорошо, но язык его распух, а горло пересохло. Он не мог сформулировать в словах, но чувствовал это в себе - ужасную, кричащую необходимость изложить на бумаге убеждения и веру, которые бесновались и требовали выражения. И он ясно услышал, как незнакомец сказал: - Я хочу иметь с вами дело. И это было все. Больше он ничего не помнил... Так оно и стояло - древнее, пугающее, изолированное воспоминание о какой-то прежней жизни, о происшествии вне прошлого или будущего, без всякой связи с ними. Ночь неожиданно похолодала, и он вздрогнул от этого холода. Он включил мотор, отъехал от обочины и медленно двинулся по улице. Он ехал уже с полчаса и все еще дрожал от ночного холода. "Чашка кофе согреет меня", - подумал он и остановился против открытого всю ночь ресторанчика. И с некоторым удивлением понял, что находится не более чем в одной-двух милях от дома. Внутри не было никого, кроме подержанной блондинки, прислонившейся к прилавку и слушавшей радио. Он вскарабкался на сидение: - Кофе, пожалуйста. Ожидая, пока блондинка нальет кофе, он осмотрелся. Помещение было чистым и уютным, с автоматом, продающим сигареты, и линией журналов, выложенных вдоль стены. Блондинка поставила перед ним чашку. - Что еще? - спросила она. Но он не ответил: краем глаза он уловил заголовок на обложке одного из наиболее сенсационных журналов. - Больше ничего? - повторила вопрос блондинка. - Это все, что я хотел, - ответил Харингтон. Он не смотрел на нее. Он все еще не сводил взгляда с журнала. Заголовок на обложке кричал: ПРИЗРАЧНЫЙ МИР ХОЛЛИСА ХАРИНГТОНА! Он осторожно встал с сиденья и взял журнал. Он быстро протянул руку и схватил журнал, прежде чем тот успел увернуться. У него было чувство, что журнал, как и все остальные, окажется нереальным. Вернувшись к прилавку, он положил журнал и уставился на обложку: заголовок по-прежнему был там. Не изменился, не исчез. Харингтон потер пальцами напечатанные слова: они были совершенно реальными. Он быстро перелистал журнал, нашел статью: на него смотрело со страниц его собственное лицо, хотя он не совсем так представлял себя: на фото он был моложе, темнее, а под этим лицом было другое, совсем другое. И заголовок между фотографиями звучал вопросительно: КТО ИЗ НИХ НАСТОЯЩИЙ ХОЛЛИС ХАРИНГТОН? Было здесь и изображение дома, который он узнал, несмотря на его ветхость, и ниже еще одно изображение того же дома, но идеализированного, сверкающего белой краской и окруженного аккуратным садом. Он не побеспокоился прочесть надпись между рисунками этих домов. Он знал, что там написано. А вот и сама статья: "Действительно ли Холлис Харингтон больше, чем человек? Действительно ли он таков, каким считает себя человек, созданный собственным воображением, живущий в невероятно призрачном мире счастливой жизни и хороших манер? Или это не более, чем тщательно выработанная поза, проявление исключительного умения приукрашивать, а также самореклама? Или все было необходимо для создания той гладкой, глубокомысленной, многозначительной прозы, которую он писал свыше тридцати лет - чтобы придумать свой мир и поверить, что он живет в нем..." Чья-то рука закрыла текст так, что он не мог читать дальше. Он поднял голову. Это оказалась рука хозяйки, и он увидел блеск в ее глазах. Хозяйка готова была заплакать. - Мистер Харингтон, - сказала она, - пожалуйста, мистер Харингтон! Пожалуйста, не читайте этого, сэр! - Но, мисс... - Я говорила Гарри, чтобы он не оставлял здесь этот журнал. Он должен был его спрятать. Но Гарри ответил, что вы бываете здесь только по субботам... - Я бывал здесь раньше? - Почти каждую субботу, - удивленно ответила она. - Каждую субботу в течение многих лет. Вам нравится наш пирог с вишнями. Вы всегда просите кусок пирога. - Да, конечно... На самом деле у него не было никакого представления об этом кафе, если только он не считал все время, что это какое-нибудь другое место, какая-то прекрасная, выложенная золотыми плитами, столовая высшего качества. "Но ведь невозможно, - сказал он себе, - притворяться так долго. На короткое время, может быть, но не на тридцать лет. Никто не способен на такое, во всяком случае, без посторонней помощи..." - Я забыл, - сказал он хозяйке. - Я расстроен сегодня вечером. Не найдется ли у вас куска пирога с вишнями? - Конечно, найдется. Она достала из шкафа пирог, отрезала кусок и положила на тарелку. Затем поставила тарелку перед ним. - Простите, мистер Харингтон. Простите за то, что я не спрятала этот журнал. Не обращайте на него внимания. Не обращайте внимания на то, что говорят и пишут. Все мы так гордимся вами! - Она перегнулась через стойку. - Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них! - Не могу в это поверить! - ответил Холлис Харингтон. И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы что-нибудь выдумывать. Его заполняло такое сильное недоумение, что больше ни на что не оставалось места. - Я хочу иметь с вами дело, - говорил ему незнакомец в углу будки много лет назад. Но что за дело? Никаких воспоминаний и никаких догадок. Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден - не деньгами и славой, разумеется, а чем-то другим. Большим белым домом, стоящем на холме в прекрасной местности, старым слугой, как из книжки с картинками, старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости и горести от могильной плиты. Но теперь работа была завершена и иллюзии кончились. Плата прекратилась, и призраки, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной блеск покинули его сознание. Больше он не мог видеть старую разбитую машину в виде гладкого сверкающего автомобиля. Теперь он умел правильно прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез - но он был так крепко отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому, адрес которого был взят из его воображения. Он помнил, что видел весь мир, покрытый глянцем, как на книжных иллюстрациях. Возможно ли это? Может ли человек в здравом уме верить в иллюзии в течение тридцати лет? Или он безумен? Он хладнокровно обдумал последнее предложение и нашел его маловероятным: вряд ли безумец мог в течение тридцати лет писать так, как писал он. А то, что он действительно писал, доказывали сегодняшние слова сенатора. Итак, все остальное было иллюзией: больше ничем оно быть не могло. Иллюзией, возникшей при помощи безликого незнакомца, который захотел иметь с ним дело много лет назад. "Хотя, - подумал он, - значительных усилий для этого не требовалось. Склонность к самообману сильна в человеческой расе. Это ясно видно в детях. Для них все воображаемое становится реальным. И есть множество взрослых, которые заставляют верить себя в то, что, как они считают, принесет им мир и спокойствие. Разумеется, отсюда не так уж велик шаг и до иллюзорного мира..." - Мистер Харингтон, вам понравился пирог? - Разумеется, - ответил Харингтон, отрезая кусочек. Итак, плата - способность бессознательным усилием создавать особый мир, в котором он живет. А возможно, все это - обязательное условие для его работы. Точно рассчитанный мир и образ жизни, в котором он наилучшим образом выполнит свое предназначение. Но какова цель всего этого? У него не было ни малейшего представления об этой цели. Разве что сама работа и была его целью. Музыка по радио прервалась, послышался торжественный голос: "Мы прерываем нашу программу, чтобы сообщить вам новость. Ассошиэйтед-пресс только что сообщило, что Белый дом назначил сенатора Джонсона Эпрайта на пост Государственного секретаря. А теперь мы продолжаем нашу музыкальную программу..." Харингтон застыл с куском пирога на вилке на полпути ко рту. - Отличительный знак судьбы, - процитировал он, - может лечь на одного человека! - Что вы сказали, мистер Харингтон? - Ничего, ничего, мисс! Просто кое-что вспомнил. Не имеет значения. Хотя, конечно, оно имело значение. Сколько еще людей во всем мире прочли строки в его книгах? Сколько еще жизней испытали на себе влияние написанного им? И помогали ли ему писать эти строки? Был ли у него действительно талант или он просто передавал мысли, возникающие в чужом мозгу? Помогли ли ему писать так же, как и видеть иллюзии? Не в этом ли причина того, что он чувствует себя таким исписавшимся? Но, что бы это ни было, все уже позади. Он сделал свою работу и сгорел. Сгорел так полно, как можно было только ожидать - все то, чему он суеверно поклонялся, превратилось в свою противоположность. А началось это с прихода журналиста сегодня утром. И вот теперь он сидит здесь - скучный, банальный человек - взгромоздившись на сиденье, и ест пирог с вишнями. Сколько людей сидело так же, как он, в прошедших веках, освобожденные от иллюзорной жизни, стараясь с тем же успехом, что и он, сообразить, - что же с ними произошло? Сколько еще людей и сегодня живут в иллюзорном мире, как он жил в течении тридцати лет? А может, все-таки было необходимо, чтобы сенатор Джонсон Эпрайт не отказался от общественной деятельности и возглавил Государственный департамент? Зачем и кому было нужно, чтобы именно такой человек занял этот пост? И настолько ли это важно, чтобы добиться этого ценой жизненного труда другого человека? Где-то здесь должен находиться ключ. Где-то за этими тридцатью годами должен быть указатель, ведущий к человеку, к предмету или организации - чем бы оно ни было. Он почувствовал, как в нем поднимается тупой гнев: бесформенный, бесчувственный, почти безнадежный гнев, не имевший ни направления, ни цели. В ресторанчик вошел человек и сел рядом с Харингтоном. - Привет, Глэди! - взревел человек. Потом он заметил Харингтона и шлепнул его по спине. - Привет, парень! - протрубил гость. - Ваше имя в газетах... - Потише, Джо, - сказала Глэдис. - Чего вы хотите? - Кусок яблочного пирога и чашку кофе. Харингтон увидел, что его сосед огромен и волосат. У него был значок возчика. - Вы что-то сказали о моем имени в газетах? Джо швырнул сложенную газету: - На первой странице статья и ваша фотография. Он ткнул в лист грязным пальцем. - Спасибо, - сказал Харингтон. - Читайте, - шумно заявил Джо. - Или вам не интересно? - Интересно. Заголовок гласил: ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ПРЕКРАЩАЕТ ПИСАТЬ! - Значит, вы завязали? - ревел возчик. - Не могу ругать вас за это, парень! Много книг написали? - Четырнадцать. - Глэдис, только представь себе! Четырнадцать книг! За всю свою жизнь я не прочел столько книженций... - Замолчите, Джо, - сказала Глэдис, со стуком ставя кусок пирога и кофе. В статье говорилось: "Холлис Харингтон, автор романа "Взгляни на мой пустой дом", принесшего ему Нобелевскую премию, прекращает писать после опубликования своей последней книги "Вернись, моя душа". Об этом было объявлено в последнем выпуске журнала "Ситуэйшн" в статье редактора Седрика Мэдисона. Мэдисон утверждает, что Харингтон завершил свою работу, начатую тридцать лет назад..." Рука Харингтона конвульсивно сжала газетную страницу. - В чем дело, парень? - Ничего... - Этот Мэдисон - ничтожество! - заявил Джо. - Не верьте ему. Он полон... - Он прав. Боюсь, что прав. "Но откуда он знает? - спросил он себя. - Как может Седрик Мэдисон, этот странный человек, поглощенный своей работой, не выходящий из помещения редакции и пишущий литературно-критические статьи - как может он знать об этом?! Ведь я сам почувствовал только сегодня утром!" - Вам не нравится пирог? - спросил Джо. - И кофе у вас остыл. - Оставьте человека в покое! - яростно сказала Глэдис. - Я подогрею его кофе. Харингтон повернулся к Джо: - Вы не отдадите мне эту газету? - Конечно, отдам, парень! Я уже просмотрел ее. Читаю только спорт! - Спасибо. Мне нужно кое с кем повидаться... Вестибюль здания "Ситуэйшн" был пуст и весь искрился - яркая искра являлась торговой маркой этого журнала и людей, делавших его. Медленно и величественно за стеклянной стеной поворачивался огромный глобус. Под ним циферблаты показывали поясное время. А на глобусе были обозначены мировые события. Харингтон остановился перед дверью и осторожно заглянул внутрь, смущенный и озадаченный яркостью и сиянием. Затем медленно сориентировался. Рядом с лифтом висела доска объявлений. На ней ничего не было. На двери обнаружилась табличка: ХАРВИ прием с 9 до 5 ежедневно Харингтон пересек помещение и остановился перед списком кабинетов. Изогнув шею, он отыскал нужное имя. СЕДРИК МЭДИСОН. 317 к. Он отвернулся от доски и нажал кнопку лифта. На третьем этаже лифт остановился. Харингтон вышел. Слева от него тянулась длинная линия кабинетов. 317 кабинет оказался третьим. Дверь в него была открыта. Харингтон вошел. За столом, заставленным стопками книг, сидел человек. Груды книг лежали на полу и на полках вдоль стен. - Мистер Мэдисон? - спросил Харингтон. Человек поднял голову от книги. И неожиданно Харингтон оказался вновь в дымной темной будке, где когда-то давно разговаривал с безликим незнакомцем. Но тот больше не был безликим. Харингтон узнал его по исходящей волне мощного внушения, по какому-то почти неприличному чувству собственного бессилия. - Харингтон! - воскликнул безликий человек, который теперь приобрел лицо. - Как хорошо, что вы пришли! Невероятно, чтобы мы с вами... - Да, невероятно. Он едва сознавал, что говорит. Он ответил автоматически, как автоматически протягивают руки, чтобы спастись от удара - простой защитный механизм. Мэдисон встал, и, обходя вокруг стола, пошел ему навстречу. Если бы Харингтон мог повернуться и бежать, он сделал бы это. Но он не мог. Он был ошеломлен, он онемел, у него не осталось ни одного движения, кроме автоматических жестов вежливости, выработанных в нем тридцатью годами аристократической жизни. Он знал, что лицо его невозмутимо и вежливо, и был благодарен судьбе за это. Ни в коем случае он не должен был показывать, что узнал своего собеседника. - Невероятно, что мы с вами никогда не встречались, - сказал Мэдисон. - Я прочел все, написанное вами, и мне все ужасно понравилось. - Вы очень добры, - сказала спокойная и невозмутимая часть Харингтона, протягивая руку. - Это моя вина, что мы никогда не встречались. Я вел слишком затворническую жизнь... Он ощутил в своей руке ладонь Мэдисона и почти конвульсивно сжал пальцы. Рука редактора оказалась сухой, холодной и очень похожей на клешню. Этот человек был подобен грифу: тонкая сухая кожа, плотно обтягивающая череп, проницательные беспокойные глаза, совершенное отсутствие волос, рот, подобный ножевой ране... - Вы должны присесть, - сказал Мэдисон, - и побыть немного со мной. Нам есть о чем поговорить. В комнате был лишь один стул, свободный от книг. Харингтон неловко сел, во рту у него все еще было сухо от страха. Мэдисон снова вернулся на свое место и наклонился над столом. - Вы очень похожи на свою фотографию, - заявил он. Харингтон пожал плечами. - У меня хороший фотограф. Он чувствовал, как медленно возвращается к жизни, как оцепенение проходит, и две части его существа снова сливаются, становясь одним человеком. - Мне кажется, - сказал он, - что здесь у вас преимущество передо мной. Не могу припомнить, чтобы видел когда-нибудь ваше фото. Мэдисон шутливо погрозил ему пальцем. - Я анонимен, - сказал он. - Вы, конечно, знаете, что все редакторы лишены лица. Они не должны навязывать себя общественному мнению и сознанию. - Это, несомненно, ошибка, - возразил Харингтон, - но, поскольку вы считаете, что так лучше, не буду спорить с вами. Он почувствовал порыв паники: замечание об безликости редактора не было похоже на простое совпадение. - А теперь, когда вы пришли, чтобы повидаться со мной, - сказал Мэдисон, - я полагаю, что это связано со статьей в утреннем выпуске? - Вы правы, - спокойно сказал Харингтон. - Именно поэтому я здесь. - Надеюсь, вы не очень сердитесь? Харингтон покачал головой. - Вовсе не сержусь. В сущности, я пришел поблагодарить вас за ту помощь, что вы оказали мне. Я уже думал об этом. Я говорил себе, что я должен это сделать, однако... - Однако, вы беспокоились из-за своей ответственности перед читателями. Может быть, даже перед самим собой? - Писатели редко замолкают. По крайне мере - добровольно. Это не по правилам. - Но это было очевидно, - возразил Мэдисон. - Такое решение казалось настолько соответствующим вам, что я не мог сопротивляться. Наверное, я даже хотел повлиять на вас. Вы так прекрасно изложили в своей последней книге то, что говорили уже много лет назад, что было бы стыдно пытаться что-то добавить. Совсем другое дело, если бы вы нуждались в деньгах и ради них продолжали писать, но ваши гонорары... - Мистер Мэдисон, что бы вы сделали, если бы я выразил протест? - Мне пришлось бы публично извиниться перед вами. И я постарался бы сделать это самым лучшим образом. - Он встал и снял со стола стопку книг. - Я просматривал ваши последние книги и кое-что мне хотелось бы с вами обсудить. "Конечно, он - ключ, - думал Харингтон, глядя, как Мэдисон листает книги. - Но он и нечто большее, этот Седрик Мэдисон!" Он знал, что должен как можно быстрее выбраться отсюда, и в то же время это нужно сделать так, чтобы не возбуждать подозрений. А пока что, напомнил он себе, надо продолжать играть роль писателя, культурного человека, последнего джентльмена. - А, вот оно! - с торжеством воскликнул Мэдисон. Он заторопился к столу, сжимая в руке книгу. - Вот здесь, в главе шестой, вы пишете... Луна садилась, когда Харингтон миновал массивные ворота и направился по дорожке к прекрасному белому зданию на холме. Он вышел из машины и поднялся по широким каменным ступеням, ведущим к его дому. Добравшись до вершины, он остановился, чтобы взглянуть на освещенный луной склон, заросший травой и тюльпанами, белеющими березами и темными вечнозелеными растениями. Он подумал, что на такие пейзажи человек должен смотреть как можно чаще - захватывающий дыхание миг призрачной красоты, момент, вырванный из вечного движения от рождения к смерти. Он гордо стоял на вершине, позволяя лунной красоте ночи вливаться в его душу. "Это, - сказал он себе, - одно из тех непостижимых мгновений жизни, которые невозможно предвидеть, а впоследствии оценить или проанализировать..." Он услышал, как открылась дверь, и медленно повернулся. На пороге стоял старый Адамс. Его фигура вырисовывалась в свете ночника, стоявшего на столе в прихожей. Снежно-белые волосы были взъерошены и сверкали вокруг головы, как ореол. Одной рукой он запахивал на груди халат. - Вы так поздно, сэр, - сказал Адамс. - Мы беспокоились. - Простите. Меня сильно задержали. Адамс посторонился, пропуская его в дом. - Вы уверены, что все в порядке, сэр? - О, совершенно уверен. Я навещал Седрика Мэдисона из "Ситуэйшн". Он оказался отличным парнем. - В таком случае, я снова пойду в постель, сэр. Зная, что вы в безопасности, я усну спокойно. - Не беспокойтесь. Спасибо, что подождали меня. Он стоял у двери в кабинет и смотрел, как Адамс медленно поднимается по лестнице. Потом вошел в кабинет и включил свет. Комната сомкнулась вокруг него с привычной близостью, с запахом комфорта и ощущением того, что он дома.