менем - и, может быть, довольно скоро - придут на смену человеческой расе. Таким образом, следующий вид разовьется благодаря тому самому механизму - разуму, - который на сегодняшний день сделал господствующим видом человека. Именно этим путем, насколько я понимаю суть проблемы, движется эволюция. Человек творит не только руками, но и мозгом, и, по-моему, разумом он созидает лучше, чем можно представить. Если единичный человек вообразит себе злобную призрачную тень, таящуюся во тьме, она не воплотится от этого в реальность. Но целое племя, с ужасом представляющее себе этот призрачный образ, уверен, может вызвать его к жизни. Изначально этого образа не существовало. Он зародился в мозгу единственного человека, испуганно скорчившегося во тьме. Он страшился, сам не зная чего, но чувствовал, что должен придать своему страху форму, - и потому вообразил ее, и рассказал о ней остальным, и те тоже мысленно представили ее себе, и представили отчетливо. Причем делали это так долго и старательно, так прониклись верой в ее существование, что мало-помалу действительно овеществили этот страх. Эволюция идет многими путями. Она использует любую возможность. То, что прежде она ни разу не пользовалась этим способом, объясняется тем обстоятельством, что только у человека развилась способность к воображению, только он смог вызывать из небытия воображаемые существа. И не только воображением, но еще и силами и энергией, природы которых сам до сих пор не понимает и, может быть, вовек не поймет. Я уверен, что благодаря своей способности к воображению, любви к сказкам, благодаря страху перед пространством и временем, перед смертью и темнотой, действовавшим на протяжении тысячелетий, человек создал иной мир - мир существ, которые делят с нами Землю, существ скрытых и невидимых; однако я убежден, что они здесь, а однажды выйдут из своего тайного убежища и вступят в права наследования. Разбросанные в мировой литературе и рассредоточенные в потоке ежедневных новостей сообщения о загадочных происшествиях слишком хорошо документированы, чтобы в каждом случае оказаться лишь иллюзией..." 6 Рукопись обрывалась на полуфразе на середине страницы, однако листков в пачке было еще много; перевернув страницу, я увидел, что следующая испещрена путаницей значков, напоминавших ноты. Начертанные рукой моего друга, они были так скученны, словно этот листок был единственным, а писавший старался использовать каждый миллиметр, чтобы втиснуть туда все наблюдения и факты. Ноты маршировали стройными фалангами, а поля были полны добавочных знаков - некоторые из них оказались столь сжаты и малы, что во многих случаях их трудно было разобрать. Я перелистал остальные страницы - они были покрыты такими же значками. Я сложил листки аккуратной стопкой, подколов к первому записку Филипа. Позже, сказал я себе, надо будет прочесть эту тайнопись - прочесть и разобраться, что скрывается за загадочной головоломкой. Но сейчас я уже прочел достаточно - даже больше, чем достаточно. Я готов был поверить, что это шутка, если бы не знал, что это не могло оказаться розыгрышем: мой старый друг никогда не питал склонности к мистификациям. Он не испытывал потребности в подобных развлечениях. Он был преисполнен доброты и поистине исключительной эрудиции, а если уж говорил - то не расточал слов на дурацкие розыгрыши. И снова я вспомнил его таким, каким видел в последний раз: похожим на сморщенного гнома, сидящего в глубоком кресле, которое угрожало поглотить его своей красно-желтой обивкой; вновь услышал его голос: "По-моему, нас преследуют призраки". Не сомневаюсь, в тот вечер он хотел сказать мне еще что-то, но не сказал, потому что в тот момент появился Филип и мы заговорили о другом. И сейчас, сидя здесь, в номере прибрежного мотеля, я ощущал уверенность, что он хотел рассказать мне именно о только что прочитанном мною - как посещают нас все создания, когда-либо измысленные человеческим разумом; как этот разум, благодаря своей способности к воображению, послужил эволюционному процессу. Конечно же, мой друг ошибался. Невозможность его умозаключений была самоочевидна. Но в глубине души я понимал, что человек такого калибра не мог так легко впадать в заблуждения. Прежде чем предаться бумагомаранию - даже не имея на то иных причин, кроме стремления упорядочить собственные мысли, - он долго и тщательно все обдумывал. Я был уверен, что зашифрованные нотными знаками страницы содержали не единственное доказательство его гипотезы, а ее сжатое изложение, сумму аргументов и выводов. Разумеется, он мог ошибаться, и, похоже, так оно и было, однако основывался он на очевидности и логике, а потому окончательно отбросить его идею было нельзя. Он собирался поговорить со мной, может быть - проверить на мне свою теорию. Но из-за прихода Филипа вынужден был отказаться от своего намерения. А потом было уже слишком поздно, ибо день или два спустя он погиб в автомобильной катастрофе, виновник которой так и не был найден. Эта мысль заставила меня похолодеть от страха, подобного которому я никогда не испытывал прежде, - страха, выползавшего из какого-то иного мира, из того уголка сознания, где хранился унаследованный от множества поколений ужас - леденящий, ввергающий в окостенение, выворачивающий наизнанку ужас человека, скорчившегося в пещере и прислушивающегося к мерзким звукам, которые производят призраки, бродящие где-то во тьме. "Возможно ли это, - задался я вопросом, - может ли быть, что созданная человеческим воображением потусторонняя сила достигла той точки развития, такой эффективности, что способна принять любую форму, необходимую для достижения своих целей? Может ли она обернуться машиной, сокрушившей встречный автомобиль, а потом вернуться обратно в этот другой мир - или измерение, или невидимость, - откуда явилась к нам? Неужели мой старый друг погиб из-за того, что постиг тайну этого иного мира, мира овеществленной мысли? Неужто и гремучие змеи, удивился я. Нет, гремучие змеи - нет, уж в их-то реальности я не сомневался. Зато трицератопс, дом с окружавшими его постройками, машина возле поленницы, задней осью опертая на козлы, наконец, Снаффи Смит и его жена - может быть, они не были реальностью? Может, это и есть ответ, которого я доискивался? Неужели же все это было лишь маскарадом мысленной силы, и это она настолько одурачила меня, что заставила признать невероятное, понимая при этом его невозможность; неужто это она вместо дивана в гостиной уложила меня на каменный пол кишащей змеями пещеры? А если так - то почему? Из-за того, что эта гипотетическая мысленная сила знала о манильском конверте, надписанном рукой Филипа и ожидавшем моего появления в магазине Джорджа Дункана? Это безумие, твердил я себе. Но таким же безумием были и пропущенный поворот, и трицератопс, и дом, возникший там, где никакого дома не было, и, наконец, гремучие змеи. Нет, не змеи - змеи были реальны. Впрочем, что такое реальность? Как можно определить, реально что-то или нет? Если мой старый друг - был прав в тот давний день, то существует ли вообще что-нибудь реальное?" Я был потрясен глубже, чем предполагал. Листки выпали у меня из рук, но я не сделал даже попытки собрать их, а просто сидел в кресле, упершись взглядом в противоположную стену. "Если все это так, - думал я, - значит, старый и надежный мир выбит у нас из-под ног, а гоблины и привидения перестали быть просто персонажами вечерних сказок, но существуют во плоти - ну, может быть, не во плоти, но существуют; отныне они не иллюзии. Мы называли их продуктом воображения, даже не подозревая, насколько эти слова соответствуют истине. Опять-таки, если все это правда, значит, Природа в процессе эволюции совершила длинный-длинный скачок вперед: от живой материи - к разуму, от разума - к абстрактному мышлению, а от абстрактного мышления - к форме жизни одновременно призрачной и реальной, которая, возможно, обрела уже способность выбирать между призрачностью и реальностью." Я попытался представить себе, какой может быть эта жизнь, каковы ее радости, печали и стремления; но воображение пасовало. Против этого восставали мои плоть и кровь. Ибо если эта иная форма жизни существует - пропасть между нами слишком велика. С таким же - если не меньшим - успехом трилобит мог тщиться вообразить жизнь динозавров. Если Природа в поисках ценных для выживания свойств продолжает свое отсеивание видов - она наконец нашла живое существо (если его можно назвать живым существом), обладающее фантастически высокой жизнеспособностью, ибо в физическом мире не существует ничего, абсолютно ничего, что могло бы ему повредить. Я сидел, размышляя обо всем этом, и голова раскалывалась, словно под черепной коробкой перекатывался гром. Но я так ни до чего и не додумался - мысли даже не ходили кругами, а метались, как полоумный раскидай. С усилием я заставил себя оторваться от них - и тут же снова услышал журчание, смех и говорок реки, бегущей вниз во всем великолепии своего волшебства. Нужно было перенести багаж из машины в номер и распаковать его; меня ждали рыбалка и каноэ у причала, а большой окунь таился где-то в тростниках или под плавающими на поверхности листьями водяных лилий. А потом, когда я немного обживусь, меня ждет книга, которую надо еще написать. А кроме того, вспомнил я, вечером предстоят школьный праздник и благотворительная распродажа корзиночек. И я должен там быть. 7 Стоило мне шагнуть в школьную дверь, как меня сразу же заметила Линда Бейли; похожая на важничающую курицу, она суетливо засеменила мне навстречу. Линда принадлежала к числу тех, кого я помнил, - впрочем, забыть ее было невозможно. Вместе с мужем и целым выводком чумазых детей она жила на соседней ферме, и нескольких дней не могло пройти без того, чтобы она не притащилась к нам по ведущей через поля дороге - занять чашку сахара, кусочек масла или что-нибудь еще, чего у нее постоянно не оказывалось и что она впоследствии неизменно забывала вернуть. В этой крупной, костлявой женщине было что-то лошадиное, и если она и состарилась, то, на мой взгляд, совсем немного. - Хорас Смит! - протрубила она. - Маленький Хорас Смит! Я узнала бы вас где угодно! Она успела облапить меня и гулко шлепнула по спине, пока я ошеломленно пытался вспомнить, какие же узы дружбы между нашими семьями оправдывают столь пылкое приветствие. - Вот вы и вернулись! - пролаяла она. - Вы не могли не вернуться! Если уж Пайлот-Ноб вошел вам в кровь, вы не можете не вернуться. После всех этих мест, где побывали. После всех этих языческих стран. Вы были в Риме, не так ли? - Я действительно пожил в Риме. Но это не языческая страна. - Пурпурный ирис, что растет у меня возле свинарника, - объявила она, - из сада самого Папы. Но на вид он не слишком хорош. Я видывала ирисы и получше - куда получше. Я бы давно уже выкопала и вышвырнула свой ирис, но храню в память о том месте, откуда он ко мне попал. Не у всякого, скажу я вам, растет ирис из сада самого Папы. Не то чтобы я считалась с Папой и со всеми этими глупостями, но все-таки этот ирис - что-то вроде знака отличия, как по-вашему? - Еще какого, - согласился я. - Ради всего святого, - она ухватила меня за руку, - пойдемте сядем. У нас найдется о чем поговорить. - Она подтащила меня к ряду стульев, и мы уселись. - Вы говорите, что Рим не языческая страна, но ведь вы и в языческих бывали. Как насчет русских? Вы провели много времени в России? - Не знаю, - отозвался я. - Некоторые русские продолжают верить в Бога. Это правительство... - Вот тебе и раз! - воскликнула она. - Вы говорите так, будто вам нравятся русские. - Некоторые из них. - Я слышала, что вы побывали в Лоунсэм-Холлоу, а по дороге оттуда проехали сегодня утром мимо фермы Уильямса. Что вас туда занесло? "Существует ли хоть что-нибудь, чего она не знает, - подумал я, - такое, чего не знает весь Пайлот-Ноб? Любая новость, всякая сплетня, каждое предположение мгновенно облетало общину - куда там племенным барабанам или даже радио!" - Случайно свернул с дороги, - ответил я, лишь чуть-чуть покривив душой. - Мальчишкой я осенью охотился там на белок. Линда Бейли подозрительно посмотрела на меня, но не стала больше расспрашивать, почему я оказался в тех местах. - Может, при свете дня там и все в порядке, - заявила она. - Но ни за какие деньги я не осталась бы там после заката. - Она доверительно наклонилась ко мне, и ее лающий голос перешел в хриплый шепот. - Там логово собачьей своры - если их можно назвать собаками. Они носятся по холмам, лают, воют, а когда они проносятся мимо, вместе с ними прилетает холодный ветер. Такой, что замораживает душу... - Вы слышали этих собак? - поинтересовался я. - Слышала их? Много ночей слушала я, как они воют на холмах, но никогда не была к ним так близко, чтобы почувствовать этот ветер. Нетти Кемпбелл рассказывала мне. Вы помните Нетти Кемпбелл? Я покачал головой. - Конечно, вы и не можете помнить. До того, как выйти замуж за Кемпбелла, она звалась Нетти Грэхем. Они жили возле Лоунсэм-Холлоу, в самом конце дороги. А теперь их дом пустует. Они бросили его и уехали. Их выжили собаки. Может, вы его видели - их дом, я имею в виду. Я кивнул, хотя и не слишком уверенно, поскольку дома не видел, а только слышал о нем прошлой ночью от Ловизии Смит. - Странные дела творятся в этих холмах, - продолжала тем временем Линда Бейли. - Нормальному человеку в такое в жизни не поверить. Все из-за того, сдается, что места там дикие. В других местах все сплошь заселено - ни деревца не осталось, одни поля. А там все еще дикие места. И думаю, всегда такими останутся. Школьный зал начал понемногу заполняться людьми; я заметил пробиравшегося ко мне Джорджа Дункана и поднялся навстречу ему, протягивая руку. - Слышал, вы уже устроились, - проговорил он. - Я так и знал, что вам там понравится. Я позвонил Стритеру и попросил позаботиться о вас. А он сказал, что вы отправились на рыбалку. Поймали что-нибудь? - Несколько окуней. Сперва надо получше познакомиться с рекой, а вот тогда... - По-моему, они сейчас начнут. Так что позже увидимся. Кстати, здесь немало тех, кто хотел бы поприветствовать вас. И действительно, вскоре начался концерт. Дети пели песенки под аккомпанемент старой, разбитой и расстроенной фисгармонии, за которой сидела учительница, Кэти Адамс, декламировали стихи, а группа восьмиклассников даже разыграла маленькую пьеску - собственного, как гордо объявила мисс Адамс, сочинения. Невзирая на неизбежные накладки, все это было очаровательно, и мне вспомнились годы, когда я ходил в школу - в это же самое старое здание - и принимал участие в точно таких же вечерах. Я попытался припомнить имена своих учителей, но лишь к концу программы вспомнил одну из них, мисс Стайн - странную, угловатую, капризную женщину с пышными рыжими волосами, легко расстраивавшуюся из-за наших вечных проказ. Интересно, где она может быть сейчас и как обошлась с нею жизнь? Я от души надеялся, что лучше, чем обходились с нею в мое время многие ученики... Линда Бейли потянула меня за руку и громко прошептала: - Хорошие дети, правда? Я кивнул. - И мисс Адамс хорошая учительница, - все так же шепотом продолжала Линда Бейли. - Боюсь, она не задержится здесь надолго. Такая маленькая школа, как у нас, не может рассчитывать на хороших учителей. Концерт подошел к концу, и Джордж Дункан протолкался ко мне, взял на буксир и потащил представлять. Кое-кого из тех, к кому он меня подводил, я помнил, других - нет, но все они, казалось, никогда меня не забывали, и я делал вид, что тоже. Когда процедура была в самом разгаре, мисс Адамс взобралась на небольшое возвышение в передней части зала и позвала Дункана. - Вы забыли, притворяетесь, что забыли, или хотите избавиться? Но ведь вы обещали быть сегодня нашим аукционером! Джордж запротестовал, но я видел, что ему приятно. С первого взгляда было понятно, что в Пайлот-Нобе он - важная персона. Владелец магазина, почтмейстер, член школьного совета, он мог выполнять и многие другие маленькие гражданские обязанности - быть аукционером на благотворительной распродаже корзиночек, например. Он был тем, к кому жители Пайлот-Ноба всегда обращались, как только возникала необходимость. Поднявшись на помост, он повернулся к столу, на котором было расставлено множество декоративных корзиночек и шкатулок, и поднял одну из них так, чтобы все могли получше рассмотреть. Но прежде чем открыть распродажу, он произнес маленькую речь. - Все вы знаете, - начал он, - ради чего мы это устраиваем. Деньги, вырученные за корзиночки, пойдут на приобретение новых книг для школьной библиотеки, так что вы можете быть удовлетворены, зная, что потраченное вами будет израсходовано на доброе дело. Вы не просто приобретете корзиночку и право пообедать с леди, карточку с именем которой найдете внутри; вместе с тем вы исполните и свой почетный гражданский долг. И потому, друзья, я призываю вас тряхнуть кошельками и потратить часть денег, осевших у вас в карманах. - Он поднял корзиночку повыше. - Вот как раз одна из таких, и я рад предложить ее вам. Поверьте, друзья, она весьма увесиста. В ней скрыто немало отменных кушаний, а уж о том, как она украшена, я и не говорю. Леди, потрудившаяся над ней, уделяла равное внимание тому, что лежит внутри, и тому, как это смотрится снаружи. Может быть, вам любопытно будет узнать, что я, кажется, чую запах отлично зажаренной курицы. Итак, - спросил он, - что вы мне предложите? - Доллар, - сказал кто-то, и кто-то немедленно предложил два, а из глубины зала уже слышалось: - Два с половиной! - Два доллара пятьдесят центов, - с обиженным видом сказал Дункан. - Неужели вы, ребята, остановитесь на двух с полтиной? Вы не находите, что это слишком дешево? Итак, услышу ли я?.. Кто-то предложил три доллара, а Дункан выбил сперва еще полтинник, потом добавил к ним четвертак - и так догнал цену до четырех семидесяти пяти, после чего объявил корзиночку проданной. Я посмотрел на собравшихся в зале. Это были дружелюбные люди, они проводили вечер в обществе соседей и при этом чувствовали себя превосходно. Сейчас они полностью сосредоточились на распродаже, но попозже настанет время для разговоров, причем можно поручиться, что серьезных тем будет немного. Обсудят виды на урожай; поболтают о рыбалке; о новой дороге - неиссякаемом предмете для дискуссий вот уже добрых два десятка лет, причем дальше слов так пока и не пошло; посудачат о последнем скандале - ведь всегда найдется хоть какой-нибудь скандал, пусть даже самого невинного свойства; обменяются впечатлениями от воскресной проповеди или перемоют косточки недавно почившего и всеми любимого джентльмена. Наговорившись всласть, они разойдутся по домам, где в этот теплый весенний вечер им предстоит столкнуться с массой повседневных домашних забот, но никому из них не придется ломать голову над проблемами всеобщими или государственными. И это замечательно, сказал я себе, - оказаться в таком местечке, где никто не ощущает гнета подавляющих, мрачных тревог. Я почувствовал, как кто-то тянет меня за рукав, и, обернувшись, увидел Линду Бейли. - Вы должны купить вон ту корзиночку, - сказала она. - Ее сделала дочь проповедника. Очень хорошенькая. Вам будет приятно с ней познакомиться. - Откуда вы знаете, что это именно ее корзиночка? - Знаю и все, - заявила она. - Покупайте. Начальная цена составляла три доллара. Я накинул полтинник, но кто-то из задних рядов немедленно предложил четыре. Взглянув в ту сторону, я увидел троицу молодых людей, стоявших привалясь к стене; на вид им было лет по двадцать. Все трое уставились на меня, и в их взглядах мне почудилась злобная насмешка. И тут же меня снова дернули за рукав. - Покупайте, - настаивала Линда Бейли. - Двое из них - парни Болларда, а третий - Уильямса. Жутко стоеросовые. Если хоть один из них купит ее корзинку, Нэнси умрет на месте. - Четыре пятьдесят, - не задумываясь, выпалил я, а Джордж Дункан повторил с помоста: - Итак, у нас четыре пятьдесят! Даст ли кто-нибудь пять? - Он повернулся к подпиравшей стенку троице, и один из них немедленно предложил пятерку. - Теперь мы имеем пять, - заливался Джордж. - Предложит ли кто-нибудь шесть? Он посмотрел на меня, но я покачал головой, и корзиночка ушла за пятерку. - Почему вы так поступили? - возмутилась Линда Бейли своим смахивающим на ржание шепотом. - Вы могли продолжать торг! - Честное слово, я приехал сюда не для того, чтобы в первый же вечер помешать какому-то мальчишке купить приглянувшуюся ему корзиночку. А вдруг здесь замешана девушка? Она могла сказать, как узнать ее корзинку. - Но Нэнси - не его девушка, - заявила Линда Бейли, сразу разочаровавшись во мне. - У нее вообще нет парня. Она будет обижена. - Вы сказали, что это Болларды. Не те ли, что поселились на бывшей нашей ферме? - Они и есть. Старики у них неплохие. Но два их парня! Ужасные дети! Все девушки их боятся. Ходят на танцы, сквернословят и вечно навеселе. Я взглянул в другой конец зала: троица по-прежнему наблюдала за мной, и у всех на лицах был написан триумф. В городе я был пришельцем, и они посмеялись надо мной, перебив покупку. Глупость, разумеется, самоочевидная, однако в таких городишках маленьким победам и поражениям - за неимением больших - придают преувеличенное значение. "Боже, - подумал я, - ну зачем было встречаться с этой женщиной? Появление Линды Бейли всегда предвещало неприятности, и с тех пор она ничуть не переменилась. Вечно лезет не в свое дело, а это не приводит к добру." Корзиночки быстро распродавались, оставалось уже совсем немного. Джордж устал, и торговля шла вяло. Я подумал, что, может быть, следует все же купить какую-нибудь - дабы продемонстрировать, что я здесь не пришелец, что я вернулся в Пайлот-Ноб и собираюсь пожить здесь. Я огляделся по сторонам, но Линды Бейли нигде не обнаружил. Скорее всего, она ушла, разочаровавшись во мне. При мысли о ней я ощутил легкое раздражение. Какое она имела право требовать, чтобы я защищал дочку священника, какую-то неизвестную мне Нэнси, от невинных, скорее всего, - или, по крайней мере, бесплодных - замыслов неуклюжих деревенских парней? Оставалось только три корзинки, и Джордж взял одну из них - маленькую и без всяких украшений. Подняв ее, Дункан завел свою аукционерскую песенку. Прозвучало два или три предложения, кто-то дал три с полтиной; я поднял цену до четырех. От задней стены кто-то выкрикнул: "Пять!"; я посмотрел в том направлении - все трое по-прежнему были там и скалились, глядя на меня; сроду не видывал таких гнусных и злобных шутовских ухмылок. - Шесть, - сказал я. - Семь, - бросил средний в этом трио. - У нас уже есть семь, - объявил Джордж, несколько озадаченный, поскольку это была самая высокая цена за весь вечер. - Услышу ли я семь пятьдесят? Или кто-нибудь даст восемь? Какое-то мгновение я колебался. Я был уверен, что первые предложения исходили не от этой троицы. Они вступили в торг после меня. Им хотелось поиздеваться, и все присутствующие понимали это. - Восемь? - спросил Джордж, глядя на меня в упор. - Услышу ли я восемь? - Не восемь, - ответил я. - Десять! Джордж сглотнул. - Десять! - воскликнул он. - Услышу ли я одиннадцать? Он бросил взгляд на троицу у стены. Те ответили лишь свирепыми взглядами. - Одиннадцать, - сказал Джордж. - Она стоит одиннадцать. Неужели никто не поднимет еще на доллар? Услышу ли я одиннадцать? Одиннадцати он не услышал. Заплатив деньги и получив свое приобретение, я взглянул туда, где подпирала стенку троица парней. Их там уже не было. Встав в сторонке, я открыл корзиночку и на лежащем сверху листке бумаги прочитал имя дамы, которую предстояло сопровождать на обед: Кэти Адамс. 8 В холодном и влажном вечернем воздухе ощущался легкий аромат первой сирени - отдаленный намек на благоухание, которое неделей позже тяжелыми волнами накатит на улицы этого маленького городка. Налетавший с реки ветер раскачивал фонари на перекрестках, заставляя метаться по земле отбрасываемые ими пятна света. - Я рада, что все кончилось, - сказала Кэти Адамс. - Я имею в виду школьный вечер; да и учебный год тоже. Однако в сентябре я вернусь. Я взглянул на шедшую рядом девушку, и она показалась мне совсем другой, вовсе не похожей на особу, встреченную утром в магазине. Она сотворила что-то с волосами, и учительская внешность куда-то пропала - так же бесследно, как исчезли с ее лица очки. "Защитная окраска, - подумал я, - она напускала на себя строгий вид, чтобы выглядеть так, как надлежит учительнице, чтобы соответствовать представлениям общины. Позорище, - сказал я себе, - поди догадайся, что под учительской личиной кроется прелестная девушка!" - Вернетесь? - переспросил я. - А где же вы собираетесь провести лето? - В Геттисберге. - В Геттисберге? - Да, в Геттисберге, в Пенсильвании [Геттисберг - город, в окрестностях которого 1 - 3 июля 1863 года состоялось хотя и не решающее в военно-стратегическом отношении, однако самое кровавое и памятное сражение Гражданской войны (1861 - 1865). В сознании американцев оно является одновременно символом и кровавой бойни, и бессмысленности братоубийственной гражданской войны, и общенародного единства - так, словно пролитая там кровь северян и южан сцементировала нацию. По ходу развития сюжета вам еще придется столкнуться с битвой при Геттисберге]. Я оттуда родом, и там живут все мои родственники. Я каждое лето возвращаюсь туда. - Я побывал там несколько дней назад - останавливался по пути сюда. Целых два дня бродил по полю сражения, пытаясь представить, как все это выглядело сто с лишним лет назад. - А раньше вы там никогда не бывали? - Как-то раз, много лет назад, когда начинающим репортером отправился попытать счастья в Вашингтон. Была автобусная экскурсия в Геттисберг - признаться, меня она не слишком удовлетворила. Мне всегда хотелось побывать там в одиночку, располагать временем по собственному усмотрению, рассматривать все, что захочу, заглядывать во все уголки или просто стоять и смотреть - сколько душе угодно. - На этот раз вам это удалось? - Да, провел два дня в прошлом. И пытался представить себе все, как было. - Конечно, мы жили с этим так долго, что для нас оно стало обыденностью. Мы гордимся историей, чтим память этой битвы и глубоко ею интересуемся, однако меньше, чем туристы, естественно. Они приезжают, свежие и преисполненные энтузиазма, и видят все другими глазами, нежели мы. - Может, вы и правы, - сказал я, думая на самом деле совсем иначе. - Зато Вашингтон, - проговорила она, - вот место, которое я люблю. Особенно Белый Дом. Он очаровывает меня. Я могу часами стоять возле металлической решетки и просто рассматривать его. - И вы, - заметил я, - и миллионы других. Там, возле решетки, всегда полно народу - стоят, прохаживаются, переходят с места на место и рассматривают. - И еще мне нравятся белочки, - сказала она. - Я люблю этих нахальных белок Белого Дома, что подходят к самой решетке, клянчат, временами даже выскакивают на тротуар и снуют вокруг ваших ног, шныряют туда-сюда, а потом садятся, поджав лапки к груди, и смотрят на вас крохотными блестящими глазками. - Что ж, - рассмеялся я, тоже вспомнив белок. - Они своего добились. - Можно подумать, вы им завидуете. - Почему бы и нет? Насколько я могу себе представить, у этих белок прекрасная и бесхитростная жизнь, тогда как жизнь человеческая настолько усложнилась, что никогда уже не будет простой. Мы все ужасно запутали. Может, мы и живем не хуже, чем прежде, но лучше наша жизнь не становится. А возможно, все-таки делается хуже. - Об этом вы и хотите написать в своей книге? Я удивленно взглянул на нее. - О, - сказала она, - всякий знает, что вы приехали сюда писать книгу. Они попросту догадались, или же вы сказали кому-нибудь? - Вероятно, я сказал Джорджу. - Этого достаточно. Все, что вам надо было сделать, - это упомянуть о книге в разговоре хоть с одним человеком. Не пройдет и трех часов, как всякому в городе станет известно, что именно вы сказали. Завтра к полудню весь Пайлот-Ноб будет знать, что вы проводили меня домой и заплатили за мою корзиночку десять долларов. Кстати, что заставило вас так поступить? - Во всяком случае, не стремление выделиться - хотя кое-кто, к сожалению, может подумать именно так. Скорее всего, я и не сделал бы этого, если бы не три парня у стены... - Понимаю, кого вы имеете в виду, - кивнула она. - Двое ребят Болларда и отпрыск Уильямса. Но вам не следовало обращать на них внимания. Вы просто оказались для них подходящей мишенью - приезжий, из большого города... Они лишь хотели показать вам... - Ну, и я им показал. И, пожалуй, с моей стороны это было не меньшим ребячеством, чем с их. Только мне это еще непростительнее - я должен был бы лучше понимать... - Надолго собираетесь здесь обосноваться? - Думаю, что встречу вас тут, когда вы вернетесь в сентябре, - улыбнулся я. - Я не это имела в виду. - Знаю. Но книга потребует уйму времени. Я не собираюсь работать второпях. Хочу использовать время лучшим образом, на какой способен. В том числе и для рыбалки - я мечтал о ней все эти годы. Может, поохочусь немного осенью. Кажется, здесь должно быть неплохое место для утиной охоты. - По-моему, да, - согласилась она. - Многие здесь каждую осень охотятся на уток, неделями ни о чем другом и не говорят, когда начинается перелет. Я знал, что так и должно было быть. В том-то и заключаются весь соблазн и вся притягательность мест, подобных Пайлот-Нобу, - в успокоительном ощущении, что вы знаете мысли окружающих и всегда можете присоединиться к их беседам, посидеть вокруг жарко натопленной печки в магазине, потолковать об осеннем перелете или клеве в Прокторс-Слау, или о том, каким благом для всходов оказался последний дождь, или, наконец, обсудить, как полег овес и ячмень в результате разразившейся прошлой ночью ужасной бури. Там, возле печки, стоял среди прочих и стул моего отца - место, занимать которое было лишь его правом и привилегией. И сейчас, проходя по улицам, купающимся в легком аромате сирени, я размышлял, найдется ли там стул для меня. - Вот мы и пришли, - сказала Кэти, сворачивая на тропку, ведшую к большому, белому двухэтажному дому, окруженному кустарником и деревьями. Я остановился и присмотрелся, пытаясь вспомнить это место. - Дом Форсайта, - подсказала Кэти. - Банкира форсайта. Я живу тут вот уже три года - с тех пор, как начала преподавать в здешней школе. - Но банкир... - Да, его уже нет в живых. Он умер лет десять тому назад, если я правильно понимаю. Но его вдова по-прежнему живет здесь. Она теперь уже совсем-совсем старая, полуслепая и ходит с палочкой. Говорят, ей было слишком одиноко - одной в огромном доме; вот она и взяла меня к себе. - Когда вы уезжаете? - Через день-другой. Особенно торопиться некуда. Все лето мне будет нечего делать. В прошлом году я преподавала в летней школе, но больше не хочу этого делать. - Смогу я еще увидеть вас до отъезда? - По какой-то причине, докапываться до сути которой мне было совсем ни к чему, я хотел еще раз встретиться с мисс Ада мс. - Ну, я не знаю... Я буду занята... - Завтра вечером, например. Давайте поужинаем вместе, прошу вас. Отправимся куда-нибудь, где можно хорошо выпить и закусить. - Это может оказаться забавным. - Я заеду за вами. В семь - это не слишком рано? - В самый раз, - сказала она. - И спасибо, что проводили. Это было прощание, но я колебался. - Вы сможете войти? - глуповато спросил я. - Ключ у вас есть? - Ключ у меня есть, но не понадобится, - рассмеялась Кэти. - Она дожидается меня и сейчас наблюдает за нами. - Она? - Миссис Форсайт, разумеется. Как ни плохо она видит, но знает обо всем, что происходит, и неусыпно меня блюдет. Пока она рядом, со мной ничего не может случиться. Это было забавно, но вместе с тем я ощутил легкое раздражение. Забыл, совсем забыл, что невозможно пойти куда-нибудь или что-нибудь сделать без того, чтобы об этом сразу же не узнал весь Пайлот-Ноб. - Значит, завтра вечером, - стесненно сказал я, ощущая на себе бдительный взгляд из окна. Я стоял и смотрел, как Кэти поднимается по ступенькам на увитое виноградом крыльцо, - не успела она протянуть руки к двери, как та распахнулась ей навстречу, выплеснув наружу поток света. Миссис Форсайт и впрямь была начеку. Я повернулся и через калитку вышел на улицу. Луна поднялась над громадным утесом на востоке - тем самым Лоцманским Холмом, что в славные дни пароходов служил ориентиром речным лоцманам и от которого и получил свое название городок [Хортон Смит подразумевает здесь то воспетое Марком Твеном время, когда пароходы служили основным транспортным средством, а реки - основными дорогами страны. Впоследствии развитие желе иных, а потом и автомобильных дорог отправило речную навигацию в отставку. А Пайлот-Ноб по-английски и означает Лоцманский Холм]. Пробиваясь сквозь ветви росших вдоль улицы вязов, лунный свет образовывал на тротуаре сложный рисунок. Воздух благоухал росшей во дворах сиренью. Обогнув угол школьного здания, я свернул на дорогу, ведущую к реке. Поселок здесь кончался, а деревья, взбираясь на высокий и крутой береговой склон, становились все гуще, заслоняя свет луны. В этой глубокой тени я успел сделать лишь несколько шагов, когда они набросились на меня. Признаться, это оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Кто-то кинулся мне под ноги, а когда я упал, перелетев через него, другой нанес удар по ребрам. Перекатившись по земле, я уже собрался было вскочить на ноги, как услышал звук шагов, а поднявшись на колени, заметил перед собой смутные очертания человеческой фигуры и почувствовал - не увидел, а именно почувствовал - что сейчас меня ударят ногой. Я успел повернуться, и нога, вместо того, чтобы ударить меня в грудь, куда была нацелена, скользнула по руке. Я знал, что нападающих было несколько, и понимал, что если останусь на земле - они примутся избивать меня ногами. Поэтому, собравшись с силами, я все же поднялся на ноги, хотя и чувствовал головокружение. Я сделал шаг назад, стараясь принять более устойчивое положение, ощутил спиной что-то твердое и понял, что прислонился к дереву. Их было трое - три тени во тьме, казавшиеся чернее окружающего мрака. "Та троица, - сообразил я, - что подпирала стенку на вечере, те, кто издевался надо мной, потому что я чужак и легкая добыча. Они поджидали меня здесь в засаде, пока я провожал Кэти домой." - Ладно, маленькие ублюдки, - сказал я, - подходите и получайте. И они подошли - все трое. Если бы у меня хватило ума промолчать, они, может, и не напали бы, но насмешка разозлила их. Мне только раз удалось ударить как следует. Я врезал кулаком по физиономии тому, что был в центре. Удар был что надо - сокрушительный и стремительный. Раздался звук, с каким отточенный топор врубается в мерзлое дерево. Затем на меня со всех сторон обрушились удары, я упал, и тогда они прекратили молотить кулаками и пустили в ход ноги. Чтобы получше защититься, я свернулся клубком и перекатывался - или, вернее, пытался перекатываться - как мяч. Так продолжалось некоторое время, и, похоже, у меня закружилась голова, а может быть, я ненадолго потерял сознание. Придя в себя, я обнаружил, что сижу на дороге в полном одиночестве. Вернее - один на один со всеобъемлющей тупой болью, которая в отдельных местах была очень даже острой. Я поднялся на ноги и побрел по дороге, поначалу пошатываясь от головокружения, но постепенно приспособился и под конец смог прилично держать курс. Добравшись до мотеля, я прошел к себе в номер и прямиком направился в ванную. Зрелище было не из приятных. Один глаз распух, и вокруг него начал наливаться синяк. Лицо было в крови от множества царапин и ссадин. Я осторожно смыл кровь и осмотрел их - ничего серьезного. Зато уж глаз, по крайней мере, несколько дней будет хорош! Больше всего пострадало мое чувство собственного достоинства. Вернуться в родной город чуть ли не знаменитостью, человеком, которого видят по телевизору и слушают по радио, - и в первый же вечер оказаться избитым шайкой деревенских хулиганов из-за того, что не дал им купить корзиночку учительницы... "Боже, - подумал я, - если об этой истории пронюхают в Нью-Йорке или Вашингтоне, мне придется выслушивать ее без конца." Я обследовал себя, но не обнаружил ничего серьезнее, чем несколько ушибов. День-другой поболят - и все. Ближайшие несколько дней мне придется усердно предаваться рыбалке - сидеть на реке, где меня никто не увидит, по крайней мере, до тех пор, пока не рассосется синяк вокруг глаза. Хотя сохранить этот случай в тайне от обитателей Пайлот-Ноба, разумеется, не удастся. Да, а как же завтрашнее свидание с Кэти? Я вышел наружу, чтобы напоследок полюбоваться ночью. Луна стояла уже высоко над Лоцманским Холмом. Легкий бриз пошевеливал ветки деревьев, шелестел листвой, и вдруг до меня донесся еле слышный звук - отдаленный лай множества собак. Он был едва-едва различим - намек на звук, принесенный порывом ветра, - однако вскоре повторился. Я замер, напряженно вслушиваясь и вспоминая, что говорила Линда Бейли о своре оборотней, носящихся по холмам в Лоунсэм-Холлоу. Звук долетел опять - дикий, завораживающий, леденящий сердце вой стаи, загоняющей добычу. Затем ветер стих, и его не стало слышно. 9 День выдался прекрасный. И не из-за улова - поймать мне удалось лишь несколько окуней; зато как хорошо было сидеть на реке, пользуясь случаем возобновить с нею знакомство, и вспоминать эпизоды полузабытого детства. Миссис Стритер завернула мне походный завтрак, расспрашивая попутно о синяке под глазом, однако мне удалось уклониться от ответа. Я сбежал на реку и оставался там весь день. Я не только рыбачил, - но и знакомился с речным миром, заводя каноэ в заросшие заводи, маленькие извилистые протоки, осматривая парочку попавшихся по дороге островов. Я уверял себя, что вынюхиваю подходящие места для рыбалки, но на самом деле занятие мое было куда более важным. Я исследовал водное пространство, о котором мечтал долгие годы, постигая его настроение и состояние, стараясь вжиться в этот странный мир бегущей воды, лесистых островков, голых перемещающихся отмелей и заросших берегов. И вот теперь, когда уже стемнело, я направлялся к мотелю, придерживаясь берега и борясь с течением неуклюжими взмахами гребка. До причала оставалось несколько сотен ярдов, когда я услышал, что кто-то окликает меня по имени - шепотом, отчетливо разносившимся над водой. Я поднял гребок и принялся оглядываться в поисках источника звука. Течение сразу же стало медленно сносить каноэ. - Сюда, - раздался шепот, и у входа в крохотную заводь мне удалось разглядеть белое пятно. Несколькими движениями гребка я загнал каноэ в заводь и увидел Кэти Адамс, стоявшую на бревне, половина которого лежала на берегу, тогда как другая была погружена в воду. Я подвел каноэ к самому бревну. - Прыгайте! Я вас покатаю. Она пристально рассматривала м