вшей на солнце. Когда Хортон приблизился на шаг, все тело словно взблеснуло - наклонные чешуйки сработали, как отражатель, отбросивший весь дневной свет прямо ему в лицо. Но стоило сдегать еще шаг, изменив угол наклона чешуек относительно себя, как блеск прекратился и вернулось переливчатое сияние, словно дракон был рождественской елкой, совершенно укутанной в мишуру и невидимой под крошечными огоньками, но огоньками более разноцветными, чем когда - либо могут быть на рождественской елке. Глубокая синева и рубиновый красный цвет, оттенки зеленого от бледно вечернего неба весной до цвета сердитого моря, живая желтизна, солнечное сияние топаза, розовый цвет яблоневых бутонов, осенний лак тыквы - и все краски подернуты своего рода морозным мерцанием, какое можно увидеть студеным зимним утром, когда все вокруг кажется сделанным из алмазов. Элейна втянула в себя воздух. - Как прекрасно! - выдохнула она. - Прекрасней, чем мы предполагали, когда видели его во временном склепе. Драккон был, меньше чем казался, когда они мельком видели его влетающм в воздух и лежал очень тихо. Одно из его паутинчатых крыльев отошло от стройного тела и тащилось по земле. Другое было придавлено телом дракона. Длинная шея изогнулась, так, что голова покоилась на земле одной из щек. При ближайшем рпссмотрении, голова по - прежнему имела вид шлема. На ней не было чешуи, покрывавшей все остальное тело. Шлем был образован твердыми структурами, напоминавшими полированные металлические пластины. Массивный клюв, торчащий из - под шлемоподобной маски, также выглядел металлическим. - 99 - По - прежнему лежа тихо и неподвижно, дракон открыл глаз на той стороне головы, что была сверху - синий глаз - синий глаз, кроткий, прозрачнный и чистый и безбоязненный. - Он жив! - воскликнула Элейна и бросилась к дракону. С предостерегающим восклицанием Хортон протянул руку, чтобы остановить ее, но, увернувшись от него, Элейна ыпала на колени возле свирепой головы, потянулась, взяла руками и приподняла, держа ее близко от себя на уровне груди. Хортон стоял, как окаменев, боясь пошевелиться, боясь издать хоть один звук. Раненное, поврежденное существо; один выпад, один клевок этого страшного клюва. Но ничего не случилось. Дракон не пошевелился. Элейна нежно уложила его голову обратно на землю и протянула, чтобы погладить самоцветную шею. Дракон длинно и медленно мигнул, уставив на нее глаз. - Он знает, что мы его друзья, сказала Элейна. - Знает, что мы ему не повредим. Дракон мигнул снова, и на этот раз глаз остался закрытым. Элейна продолжала поглаживать создание по шее, тихонечко напевая ему. Хортон стоял там, где был, прислушиваясь к мягкому пению - единственному звуку (и звуком - то его было трудно назвать) в ужасающей тишине, опустившейся на вершину холма. Ниже и по ту сторону Пруда игрушка, бывшая Никодимусом, все еще стояла возле пятнышка, бывшего Плотоядцем. Дальше вдоль берега Хортон различил большое пятно, представлявшее из себя разломанный холм, из которого вылезло чудовище. Самого чудовища вовсе не было ни следа. Он знал о чдовище, подумал Хортон, - или должен был знать. Только вчера он взобрался на холм на четвереньках, потому что только так и можно на него можно на него было взобраться при его крутизне. Не далеко от вершины он остановился и отдыхал, лежа плашмя на животе, и чувствовал в холме вибрацию, словно биение сердца. Но он тогда сказал себе, припомнил Хортон, что это было не более, чем его собственное сердцебиение, усиленное напряжением карабканья, и больше он об этом не думал. Он снова посмотрел на дракона и почувствовал в нем какую - то неправильность, но все равно понадобилось некоторое время, чтобы понять, в чем эта неправильность. - Элейна, - тихо позвал он. - Элейна. Та подняла на него взгляд. - Дракон умер, - сказал он. - Краски блекнут. У них на глазах окраска продолжала бледнеть. Крошеные чешуйки переставали искриться и красота уходила. Дракон уже не был дивным созданием - он стал просто большим серым зверем, и для стороннего взгляда не могло быть сомнения, что он умер. Элейна медленно поднялась на ноги, утирая мокрое от слез лицо стиснутыми кулаками. - Но почему? - отчаяно спросила она. - Почему? Если он был заключен во времени - он должен был быть таким же свежим и сильным, как в тот момент, поместили во время. Время бы для него просто не существовало. Не могло быть никаких сомнений. - Мы ничего не знаем о врмени, - сказал Хортон. - Может быть и те, кто поместил его во время, знали о времени не так много, как думали. Может быть, временем нельзя управлять с такой легкостью и доступностью, как они полагали. Могли еще быть ошибки в том, что они считали превосходно отработанным методом. - 100 - - Вы говорите, что что - то прошло неправильно с временной ловушкой. Что в ней могла быть прореха. - Мы никак не можем это узнать, - сказал Хортон. - Время для нас все еще - великая загадка. Оно не более, чем концпция, мы даже не знаем, существует ли оно в действительности. Ловушка могла оказывать не предусмотренные воздействия на живую ткань или на мыслительные процессы. Жизненная энергия, должно быть истекла из него, накапливались метаболические яды. Может длительность пребывания его оказалась больше, чем рассчитывали запрятавшие дракона. Какой - то фактор мог задержать вылупление чудовища против обыкновенного срока, в который должно происходить такое вылупление. - Странно, - заметила Элейна, - как повернулись события. Если бы Плотоядец не окузался пойман на этой планете, чудовище могло бы высвободиться. - А Пруд, - добавил Хортон. - Если бы Пруд нас не растревожил, не испустил крик предупреждения... - Так вот что это было. Вот вы откуда узнали. А отчего Пруд мог испугаться.? - Он, вероятно, почувствовал злую природу чудовища. Пруд, может быть, не так - то неуязвим для зла. Элейна взошла по маленькому подъему и остановилась рядом с Хортоном. - Его красота исчезла, - сказала она. - Это ужасно. Так мало красоты во вселенной, и ничто из нее мы не можем сохранить. Может быть, поэтому смерть так ужасна: онa отнимает красоту. - Сумерки богов, - сказал Хортон. - Сумерки?.. - Еще одна старая земная история, - пояснил он. - Чудовище, дракон и Плотоядец. Вссе они мертвы. Большой последний рассчет. Элейна задрожала в тепле палящего солнца - Давайте вернемся, - сказала она. 28 Они сидели возле угасающего костра. - Есть кто - нибудь, - осведомился Никодимус, - кто бы не прочь позавтракать? Элейна покачала головой. Хортон не торопясь встал на ноги. - Пора идти, - сказал он. - Больше нас здесь ничего не держит. Я это знаю, и все - таки как бы чувствую странное нежелание уходить. Мы здесь пробыли только три дня, но кажется что гораздо больше. Элейна, вы идете с нами? - Конечно, - ответила она. - Я думала, вы знаете. - Пожалуй, да. Просто я спросил, чтобы быть уверенным. - Если вы хотите, и у вас есть место. - Мы хотим вас и место у нас есть. Полным - полно места. - Мы хотели бы взять с собой книгу Шекспира, - сказал Никодимус. - Пожалуй это и все. На обратном пути мы можем нагныться и набить карманы изумрудами. Я знаю, что они для нас могут оказаться лишенными ценности, но не могу избавиться от привычки рассматривать их, как ценность. - Есть еще одно, - сказал Хортон. - Я обещал Пруду, что прихвачу его немножко с собой. Я возьму один из боььших кувшинов, которые Шекспир собрал в городе. - 101 - Элейна тихо произнесла: - Сюда идут слизни. Мы все про них забыли. - О них нетрудно забыть, - заметил Хортон. - Шныряют туда - сюда. Они какие - то ненастоящие. Трудно держать их в памяти, словно они специально в памяти не задерживаются. - Хотела бы я, чтобы у нас было время выяснить, что они такое, - сказала Элейна. - Не может быть простым совпадением, что они появились именно тогда, когда появились. И они благодарили Плотоядуа, или это так выглядело, будто они его благодарили. У меня есть такое чувство, что они играют во всем этом большую часть чем мы можем даже догадываться. Передовой слизень вырастил щупальце и помахал им. - Может быть, - предположила Элейна, - они только что выяснили, что тоннель закрыт. - Они хотят чтобы мы пошли с ними, - сказал Никодимус. Вероятно, хотят показать нам, что тоннель закрыт, - сказал Хортон. - словно мы сами не знаем. - Все равно, - сказала Элейна, - нам, вероятно, нужно пойти с ними и выяснить, чего они хотят. Хортон пошел впереди, а Элейна и Никодимус шли следом за ним. Слизни исезли за поворотом, скрывавшим тоннель из виду, и Хортон поспешил за ними. Он обогнул поворот и остановился во внезапном остолбенении. Пасть тонеля не была больше темной: она сверкала молочной белизной. Никодимус позади сказал: - Бедный Плотоядец. Если бы он только был здесь. - Слизни, - сказала Элейна. - Слизни... - Народ тонеля - могут ли это быть они? - усомнился Хортон. - Не обязательно, - сказал Никодимус. - Может быть, хранители тонеля. Стражи тоннеля. Не обязательно строители. Три слизня запрыгали вниз по тропе. Они не останавливались. Они добрались до тоннеля, попрыгали в него и исчезли. - Панель управления изменили, - сказал Никодимус. - Должно быть это сделали слизни. Но откуда они могли знать, что случится что - то, что позволит им открыть тоннель? Кто - то, как - то, должно быть, знал, что вылупление вот - вот произойдет и что панель можно открыть. - Это плотоядец сделал это возможным, - сказал Хортон. - Он докучал нам, дышал нам в спину, все время побуждал нас открыть тоннель. Но в конце концов, именно он сделал так, что тоннель открылся, сделал это возможным. Он достиг своей цели, а это удается немногим. Его поиски славы окончены и теперь он великий народный герой. - Но он умер, - сказал Никодимус. - Скажи мне, - ответил Хортон, припомнив свой разговор с Шекспиром. - Сначала скажи - ка мне, что такое смерть. - Это конец, - ответил Никодимус. - Это как выключили свет. - Я в этом не так уверен, - возразил Хортон. - Когда - то я бы согласился с тобой, но теперь я не так уж уверен. Элейна заговорила тоненьким девичьим голоском. - Картер, - сказала она. - Картер, послушайте меня, пожалуйста. Тот повернулся к ней. - Я не могу пойти с вами, - сказала она. - Все переменилось. Теперь все иначе. - Но вы же сказали... - 102 - - Я знаю, он это было, когда тоннель был закрыт, когда казалось, что нет шансов, что он откроется. Я хочу пойти с вами. Ничего я не хочу сильней этого. Но теперь... - Но теперь тоннель открыт. - Дело не только в этом. Не только в том, что у меня есть работа, которую надо делать и теперь эту работу можно продолжать. Дело еще и в слизнях. Теперь я знаю, чего ищу. Я должна найти слизней. Найти и каким - то образом поговорить с ними. Чтобы не тыкаться больше в слепую, пытаться выяснить тайну тоннелей. Теперь мы знаем, кто может сказать нам то, что нам нужно про них узнать. - Если вы сможете их найти. Если вы сможете с ними поговорить. Если они захотят говорить с вами. - Я должна попытаться, - ответила она. - Я буду оставлять по пути записки, извещения на многих других тоннелях, в надежде, что они будут найдены многими другими исследователями, так что если мне не удастся, то будут другие, кто быдет знать и продолжит поиски. - Картер, - сказал Никодимус, - вы же знаете, что она должна это сделать. Как бы мы не хотели взять ее с собой, мы должны понимать... - Да, конечно, - сказал Хортон. - Я знаю, что вы не захотите, не сможете, но я должна попросить; - сказала Элейна. - Если бы вы пошли со мной... - Вы знаете, что я не могу, - произнес Хортон. - Да, я знаю, что вы не можете. - Итак, все приходит к этому, - продолжал Хортон. - Мы никак не можем этого изменить. Наши обязательства - обязательства нас обоих - слишком глубоки. Мы встретились, а потом разошлись своими, разными путями. Почти все равно, как если бы этой встречи и не было... - Это неправильно, - возразила Элейна, - и вы знаете, что неправильно. Наши жизни, жизнь каждого из нас, немножечко изменилась. Мы будем помнить друг друга. Она подняла к нему лицо. - Поцелуйте меня, - попросила она. - Поцелуйте меня очень быстро, чтобы не было времени подумать; чтобы я могла уйти... 29 Хортон встал на колени возле Пруда и опустил кувшин в жидкость. Жидкость с бульканьем устремилась в кувшин. На поверхности появились пузыри от вытесненного воздуха. - Прощай, Пруд, - сказал он, чувствуя себя при этом преглупо, ибо это не было не прощанием. Пруд уходил с ним. Это было одним из преимуществ таких, как Пруд, подумал он. Пруд мог отправится во множество мест, но не уйти оттуда, откуда начал. Как если бы, подумал Хортон, он сам мог бы пойти с Элейной и вместе с тем отправиться с кораблем - да и, коли на то пошло, остаться на Земле и успеть уже умереть за это множество веков. - Пруд, - спросил он, - что ты знаешь о смерти? Ты умирал? Умрешь ли ты когда - нибудь? И это тоже глупо, подумал Хортон, ибо все должно умереть. Когда - нибудь, может быть, умрет и вселенная, когда будет истрачена последняя искорка энергии и, когда это произойдет, только время, быть может, останется над золой явления, которому, возможно, уже не повториться. Тщета, подумал он. Неужто все тщетно? Хортон встряхнул головой. Он не мог заставить себя так думать. - 103 - Может быть, божий час был ответом. Может эта большая голубая планета знала. Когда - нибудь, возможно, через тысячелетия, Корабль в черных пределах какого - нибудь далекого сектора галактики узнает или разнюхает ответ. Можетв контексте этого ответа окажется и объяснение цели жизни, этого хиленького лишайника, цепляющегося, иногда и отчаяно, за крошечные крупинки материи, парящие в невыразимой безмерности, не знающей и не заботящейся о существовании такой вещи, как жизнь. 30 Гранддама сказала: "Итак, пьеса окончена. Драма подошла к концу и мы можем покинуть эту суматошную, беспорядочную планету ради чистоты космоса." Ученый спросил: "Вы полюбили космос?" "Будучи тем, что я есть, - отвечала гранндама, - я ничего не могу полюбить. Скажите мне, сэр Монах, что же мы такое? Вы хорошо находите ответы на эти дурацкие вопросы". "Мы - сознания, - сказал Монах. - Мы знание. Это все, чем мы должны были быть, но мы все еще цепляемся за разнообразный скарб, который мы когда - то с собой влачили. Цепляемся за них, потому, что думаем, будто они придают нам личности. И вот она, мера нашего эгоизма и самонадеянности - что такие образования, как мы, все еще боремся за личности. A также и мера нашей недальновидности. Ибо для нас есть возможность образовать куда большцю личность - нас троих вместе - нежели те маленькие персональные личности, на которых мы продолжаем настаивать. Мы можем стать частью вселенной - мы даже, возможно, можем стать вровень со вселенной." "Ну, однако же, вы и тянете свои речи, - заметила гранндама. - Когда вы начинаете, никогда нельзя сказать, долго ли вы будете продолжать. Откуда вы можете знать, что мы станем частью вселенной? Начать с того, что мы понятия не имеем - чем может быть вселенная, так как же мы можем воображать, будто станем такими же, как она?" "В том, что вы сказали, много истины, - согласился ученый, - хоть я и не имею в виду какой - либо критики ваших мыслей, сэр Монах, когда говорю это. У меня самого в моменты уединения возникают примерно такие же мысли и мысли эти, должен признаться, оставляют меня в немалом замешательстве. Человек, я полагаю, исторически смотрит на вселенную, как на нечто, появившееся в результате чисто механической эволюции, могучей быть объясненной, по крайней мере отчасти, законами физики и химии. Но вселенная, развившаяся таким образом, будучи механическим построением, никогда не создала бы ничего достаточно напоминающего законченный разум, так как не была бы для этого предназначена. Механическая концепция, по - видимому, что - то объясняет; вовсе не объясняет разума и мысль о том, что мы живем именно в такой вселенной, идет вразрез со всякой логикой, которая мне доступна. Конечно, вселенная - нечто большее, хотя, пожалуй, только так и могут ее объяснить в технологическом обществе. Я спрашивал себя, как она может быть построена; я спрашивал себя, для какой цели она построена. Конечно, говорил я себе, не в качестве простого вместилища, чтобы содержать материю, пространство и время. Конечно она более значительна. Не предназначена ли она, спрашивал я себя, быть домом для разумных биологических созданий, и если это так, то какие факторы дошли в своем развитии до того, чтобы создать такое место и, собственно, что за конструкцияпослужила бы именно такой цели? Или же она была создана просто как философское упражнение?" - 104 - "Или, - продолжал он, - в качестве символа, который не может быть ни воспринят ни понят до того отдаленного дня, когда последняя чистка биологической эволюции произведет некий невообразимый разум, который в конце концов сможет узнать причину и цель вселенной? Встает также вопрос, что за разум потребуется, чтобы достигнуть такого понимания. Всегда, по - видимому, должна быть граница для каждой фазы эволюции, и никак нельзя быть уверенным, что такая граница, что такая граница не отрезает возможность достижения разума, необходимого для понимания вселенной." "Может быть, - заметила гранндама, - вселенная вовсе не предназначена быть понятой. Быть может, фетиш, который мы делаем из понимания - не более, чем ошибочный аспект нашего технологического общества." "Или, - прибавил монах, - философического общества. Может быть, это более верно для философского общества, чем для технологического, ведь для технологии все до лампочки, лишь бы двигатели вертелись, да сходились бы уравнения." "Я думаю, оба вы ошибаетесь, - возразил ученый. - Любому разуму должно зоботиться о себе. Разум непременно должен подгонять себя к границам своих возможностей. Это проклятие разума. Он никогда не оставляет владеющее им создание в покое; он никогда не дает ему отдыха, он гонит его все дальше и дальше. В последний миг вечности он будет ногтями цепляться за последний край пропасти, брыкаясь и вопя, лишь бы ухватиться за последний клочок того, за чем он в то время мог бы охотиться. А за чем - нибудь он будет охотиться, тут я готов держать с вами пари." "Как это мрачно у вас выходит, - сказала гранндама. "Рискуя показаться каким - нибудь напыщенным и безмозглым "патриотом", - ответил ученый, - я все же могу сказать: мрачно, но величественно." "Ничто из этого не указывает нам путь, - сказал монах. - Собираемся ли мы прожить еще тысячилетие, как три раздельных, эгоистичных, самодостаточных личности или же мы отдадим себя за шанс стать чем - то еще? Не знаю, чем может быть это что - то, может быть оно будет равным вселенной, может быть - само будет вселенной или же чем - либо меньшим. В самом худшем случае, я думаю - свободным сознанием, отъедененным от времени и пространства, способным переместиться куда угодно, а может быть и когда угодно, куда мы пожелаем, не говоря уже обо всем остальном; поднявшимся над ограничениями, наложенными на нашу плоть." "Ты нас недооцениваешь, - сказал ученый. - Мы провели в нашем теперешнем состоянии только тысячелетие. Дай нам еще тысячу лет, дай нам еще десять тысячилетий..." "Но это будет нам чего - то стоить, - сказала гранндама. - Это не придет задаром. Какую цену бы, предложили вы, сэр Монах, за это?" "Мой страх, - ответил монах, - Я отдаю свой страх и буду рад этому. Это не цена. Но это все, что у меня есть. Все что я могу предложить." "А я - свою стервозную гордыню, - а наш мастер Ученый - свой эгоизм. Ученый, отдадите свой эгоизм?" "Это придет трудно, - сказал ученый. - Может быть, наступит время, когда я не буду нуждаться в своем эгоизме." "Ну, - сказал монах, - у нас есть еще Пруд и божий час. Может быть они дадут нам моральную поддержку, а может быть, и каой - нибудь стимул - даже если это будет стимул убраться от них подальше." - 105 - "Я думаю, - сказала гранндама, - что мы в конце концов так и сделаем. Не уберемся, как вы говорите, от кого - то подальше. Я думаю, что в конце концов, то, чего мы хотим - убраться от себя. Мы скоро так устанем от собствененых крошечных "я", что будем оады слиться с двумя другими. И может быть, мы в конце концов достигнем того благословеного состояния, когда у нас вовсе не будет "я"." 31 Никодимус ждал возле угасшего костра, когда Хортон вернулся от Пруда. Робот упаковал тюки и сверху на них лежал томик Шекспира. Хортон заботливо опустил кувшин, оперев его на тюки. - Хотите взять еще чего - нибудь? - спросил Никодимус. Хортон покочал головой. - Книга и кувшин, - ответил он. - По-моему, это все. Керамика, которую соберал Шекспир, ничего не стоит в создавшемся положении. Не больше, чем сувениры. Когда - нибудь сюда явиться кто-то еще, люди или же нет, и они предпримут изучение города. Люди более, чем вероятно. По временам кажется, что наш вид почти фатальную привязанность к прошлому. - Я могу нести оба тюка, - сказал Никодимус, - и книгу тоже. Несите этот кувшин, вам нельзя себя обременять. Хортон ухмыльнулся. - Я страшно боюсь где - нибудь по дороге за что нибудь зацепиться. Я не могу этого позволить. Я взял Пруд под опеку и не могу допустить, чтобы с ним что - нибудь случилось. Никодимус сощурился на кувшин. - У вас там его не много. - Достаточно, вероятно, пузырька, пригоршни его было бы вполне достаточно. - Я не совсем понимаю, зачем все это, - заметил Никодимус. - Я тоже, - ответил Хортон, - кроме того у меня чувство, будто я несу кувшин друга, я там, в завывающей дикости космоса, человек не может просить ничего большего. Никодимус встал с кучи хвороста, на которой сидел. - Берите кувшин, - сказал он, - а я взвалю на себя остальное. Больше нас сдесь ничего не держит. Хортон даже не двинулся, чтобы взять кувшин. Он стоял там, где и был и не спеша оглядывался. - Я чувствую, что мне этого не хочется, - сказал он. - Словно осталось еще, что - то сделать. - Вам не недостает Элейны, - сказал Никодимус. - Славно было бы, будь она с вами. - И это тоже, - согласился Хортон. - Да, мне ее не достает. Трудно было стоять и смотреть, как она уходит в тоннель. И кроме того, есть он, - Хортон указал на череп, висящий над дверью. - Мы не можем его забрать, - сказал Никодимус. - Этот череп рассыпется от прикосновения. Он и там - то провисит не долго. Когда - нибудь подует ветер... - Я не это имел в виду, - сказал Хортон. - Он был здесь один так долго. А теперь мы снова оставляем его в одиночестве. - Плотоядец остался здесь, - сказал Никодимус. Хортон с облегчением согласился: - Верно. Об этом я не подумал. - 106 - Он нагнулся и поднял кувшин, заботливо прижав его к груди. Никодимус взвалил на спину тюки и сунул под мышку книгу. Повернувшись, он направился вниз по тропе; Хортон последовал за ним. У поворота Хортон повернулся и посмотрел назад, на греческий домик. Хорошенько ухвативши кувшин рукой, он поднял другую прощальным жестом. Прощай, сказал он без слов, мысленно. Прощай, старый штормовой альбатрос - храбрец, безумец, затерянный. Быть может, то была игра бликов света. А может что - то еще. Не в любом случае, как бы то ни было - Шекспир подмигнул ему со своей позиции над дверью. * * *