ленки, отснятой Эдди. Собрав без разбора все, что нашел в лаборатории и библиотеке, он начал их перетаскивать в командный салон. Главное - ввести их в память, а потом, если останется время, можно и выбросить ненужное. Возвратясь сюда с пленками в третий или четвертый раз, он испытал вдруг странное ощущение. Как будто что-то изменилось, что-то стало здесь не так, как прежде... Но что? Напрасно он пытался установить причину, неуверенность порождала смутную тревогу, тревога - нетерпенье. К черту! Если тебе начинает мерещиться, перекрестись, вспомнил он старинную присказку. Лучше уж вернуться в библиотеку за новыми рулонами. Взяв со стола первую коробку, Гилл понял, что произошло. Норман... Ведь в салоне его встретила мертвая тишина. Повернувшись на каблуках, он бросился было к двери, но на полпути замер и вернулся к столу. Он не имеет права возвращаться с пустыми руками. Теперь каждой каплей его энергии распоряжался план, план выполнения задачи; каждая впустую затраченная минута сокращает вероятность его существования. Он подумал о том, что на его месте Норман действовал бы так же. Но зачем искать оправдания? Он и сам мертвец, как Норман. С одной лишь разницей: нечто от него останется, не перестанет действовать и мыслить до тех пор, пока это необходимо для выполнения сверхзадачи. Коробку с лентами он присовокупил к остальным, уже сложенным и дожидавшимся перезаписи, лишь после этого обернулся и подошел к Норману. Голова командира корабля запрокинулась. Нужно отнести его вниз. Воспаленная кожа еще не успела остыть, дышала жаром, тело обмякло. Когда Гилл взвалил его себе на плечи и понес, оно, казалось, прибавило в весе. Тяжело дыша, он едва дотащил Нормана до жилого отсека в длинном коридоре, шатаясь от стенки к стенке. Ближайшей к люку была спальня Сида, но теперь это не имело значения. Он ногой толкнул дверь и вместе с Норманом рухнул на узкую койку. Усталость была так велика, что еще секунда, и он, гляди, уснет тут же, рядом с мертвецом. Почувствовав на шее что-то влажное, провел рукой; оказалось - кровь Нормана. С усилием встал, вынул чистое полотенце из шкафа, вытерся, затем, сунув руку в карман, нащупал таблетку фортфера, разгрыз ее зубами, чтобы скорее подействовала. Отыскав в изголовье жесткую волосяную подушечку Сида, положил ее под голову Нормана, затем аккуратно, без единой складки натянул на тело толстое пушистое одеяло. Подумав немного, отвернул верхний край так, чтобы застывшая красная маска, которая еще восемнадцать часов назад была лицом, осталась непокрытой. Ты, кажется, рехнулся, Гилл. Допинг начинал действовать. Он притворил дверь кабины и поспешил вернуться в командный отсек. Около девяти вечера он почувствовал, что у него жар. Пульс участился до ста ударов в минуту, между сознанием и внешним миром повисла туманная пелена головной боли. До полуночи он еще кое-как боролся с собой, но потом сдался и выключил прием. Недурно было бы взять на выборку несколько контрольных проб, но руки дрожали, и Гилл опасался испортить при поиске уже сделанные записи. Большой Мозг не может учитывать, болен ты или здоров, такого рода коррекция ему неизвестна. Гилл откинулся на сиденье. Подленькая струйка головокружения точила и точила, забиралась в мозг все глубже. Внезапно перед ним словно разверзлась темная пропасть, он рухнул в нее, увлекая за собой весь комплекс компьютеров, командирский отсек, "Галатею", всю планету. Долгое время только страх сопровождал его при падении в эту черную бездну, вплоть до утра. Проснувшись, Гилл понял: левую ногу парализовало. Это внесло какое-то новое ощущение в медленно возвращавшееся сознание. "Почему началось с этого?" - думал он с огорчением. Ведь существуют десятки других вариантов. Горло жгло, подступила тошнота. Ну, на эти прелести он рассчитывал. Но если паралич будет распространяться... Заложив в приемник оставшиеся коробки и забив его до отказа, он опустился на четвереньки и пополз к выходу, держа курс на складской отсек. Придется все-таки использовать роботов. Довольно даже одного, только бы до них добраться. Норман сделал глупость, настояв на отсылке лифта, да и сам он поступил не умнее, подчинившись приказу. Достаточно было опустить до уровня восьмого или десятого отсека, лишь бы не по соседству с взбунтовавшимися реакторами. Теперь лифт, разумеется, получил такой заряд облучения, что его действительно опасно приближать к командному салону, полному магнитофильмов и электронной начинки. Первые три уровня Гилл преодолел довольно успешно, но дальше пришлось просто катиться по ступенькам, по возможности помогая себе руками. В обратный путь он отправился, уже крепко ухватившись за массивное плечо робота Шарика, с удовлетворением наблюдая, как ловко и осторожно тот карабкается по железным ступенькам лестницы. Шарик принадлежал Максиму, он-то и дал ему это ласковое имя. Слов нет, Шарик был если не самым хитроумным, то, во всяком случае, самым надежным из всей "железной гвардии" "Галатеи". И все-таки придется выключить и его, после того как он выполнит свою задачу. До вечера следующего дня все шло как по маслу. Шарик прилежно подтаскивал коробки с записями, Гилл отбирал наиболее достойные введения в память, робот выполнял все остальные операции. Около трех часов пополудни Гилла начал душить кашель, пришлось прервать работу. Шарик несколько раз терпеливо просил Гилла повторить указание, но тот лишь махал руками, а лицо его синело от удушья. Блестящие круглые глаза-фотоэлементы робота внимательно смотрели на человека. - Стой! - наконец Гилл смог выдавить из себя команду, с хрипом, но так, что Шарик все же ее понял. Став рядом, робот окаменел, а человек потерял сознание. Первой мыслью Гилла, когда он пришел в себя, было сознание: времени осталось мало. Свинцовая тяжесть паралича слева поднялась уже до поясницы, легкие покалывало словно тысячью игл, из углов рта стекало по шее что-то жидкое. Удары молоточков в висках, похоже, вот-вот пробьют насквозь череп. Закрыв глаза, он попробовал сосредоточиться. Модель всех программ удалось-таки ввести в Большой Мозг. Главное сделано. В конце концов, Мозг вполне способен дополнить их сам недостающей информацией из того, что у него имелось прежде. Оптимизировать идею легче, чем родить ее, это посильно для любой думающей машины. Да, продолжать программу он уже не может, но наступление этого момента Гилл учел с самого начала. Сейчас он позовет Шарика и прикажет унести себя отсюда... Пожалуй, это единственное легкомыслие: он не может, не хочет остаться здесь в виде бездыханного тела. А Шарик не может вынести его на волю потому, что у Гилла не хватит сил цепляться за его шею, пока робот будет спускаться по лестницам с самого верха. Но, во всяком случае, лишь бы подальше от Большого Мозга. Однако сможет ли он произнести команду? Еще утром Шарик не всегда мог уловить его слова. Осторожно, чтобы не вызвать новый приступ кашля, Гилл попробовал кончиком распухшего языка вытолкнуть кровь, накопившуюся во рту. Это ему удалось, по подбородку потекли струйки, добрались до груди. - Шарик... Робот стоял неподалеку, на том месте, где остался с вечера. Рискнув, Гилл набрал в легкие побольше воздуха. Только бы не проклятый кашель. - Подойди... Шарик обогнул угол командирского пульта и, приблизившись к креслу, остановился. Гилл почувствовал, что сейчас закашляется. - Нагнись! Руки дважды соскальзывали с железной шеи, прежде чем Гиллу удалось за нее ухватиться. Для этого пришлось задержать дыхание, померкло в глазах. - Подними! Ноги беспомощно висели, как плети, ну да все равно. - Назад! Робот попятился, вытащив его из кресла. Каблуки громко стукнули по пластиковому полу. Шарик снова обошел пульт и поволок его дальше. Боль во всем теле была нестерпимой, но главный враг - кашель будто забыл о своей жертве. Так, пожалуй, вытерпишь до кресла перед радиотелескопом возле стены. - Налево... Шарик двигался довольно быстро, но шесть метров, отделявшие его от радиотелескопа, показались Гиллу вечностью. Мышцы рук ослабли, отказывались повиноваться. - Стой!.. Он упал рядом с креслом, ударился годовой о подлокотник, сознание помрачилось. Этого он боялся уже больше кашля - не успеет выключить робота... Яркое освещение командирского салона начало меркнуть: словно огромная горячая волна ударила Гилла в спину. - Наклонись, - прошептал он, - наклонись ко мне! Широкая стальная грудь робота медленно склонилась над распростертым на полу человеком. Гилл, раскачиваясь на гребне подхватившей его волны, то приближался к роботу, то удалялся в постепенно сгущающемся мраке. Стиснув зубы, он выждал, когда волна поднесет его к Шарику поближе, зная, что сил хватит теперь только на одно движение. Вот оно... Пальцы судорожно вцепились в рычажок выключателя. Внутри железного торса что-то тихонько щелкнуло. Робот, все еще выполняя команду, наклонился вперед слишком низко, выключение застало его врасплох. Потеряв равновесие, железное тело весом более трехсот килограммов дрогнуло, качнулось и рухнуло на распростертого человека, словно прикрывая его собой. Последним проблеском сознания Гилл зафиксировал это: "Благодарю, Шарик..." Ваи жил в ту странную и весьма важную эпоху, когда То вдруг умолкло. Между тем слуховая память Ваи навсегда сохранила резкий и угрожающий вой, который вдруг прорезал тишину лесов, а затем утихал, переходя в хрип; так хрипит смертельно раненный зверь под ударами дубин охотников. В таких случаях, если светило давало еще достаточно света в темные заросли первобытного леса, все взрослые мужчины их орды, почтенные отцы семейств и молодые охотники, раздували ноздри и без того широких, плоских носов, стараясь уловить едва слышный запах добычи, осторожно крались к опушке и ныряли в кустарник. Потому что То кричало, только убивая; вслед за воплем наверняка можно было найти неподалеку от его местопребывания еще теплый труп одного из крупных обитателей леса. Мясо, которое так необходимо таким, как Ваи, чтобы наполнить желудок. Над тем, какая существовала связь между криком, который испускало То, и появлявшимися следом убитыми животными, члены орды не задумывались по той причине, что еще не ведали причинной связи. Точно так же, как Ваи не мог рассказать своим младшим братьям и сестрам о том времени, когда То еще порой издавало вопли, а потом кормило всю орду даровым обедом. Соплеменники Ваи, в муках и трудах рождая первые слова и с не меньшим напряжением всех извилин складывая их в логическую цепочку, старались в первую очередь передать понятие "сегодня", ибо сумрачное "было" таилось где-то в памяти мышц и эмоций, а туманное "будет" еще дремало в недрах непроснувшихся страстей и казалось лишь неопределенным продолжением настоящего. Так, Ваи и его сородичи даже не подозревали, что за четыре поколения до них То вообще не издавало воя, и уж тем более не знали о тех временах, когда оно вообще не существовало на их планете. Иногда То - правда, не часто, - их обманывало: после очередного воя они напрасно обшаривали кустарник вокруг. Но разочарование скоро сглаживалось и забывалось, как только убивалась новая жертва и гора мяса опять насыщала желудки. По милости божества под названием То соплеменники Ваи никогда не страдали от голода, но это обстоятельство отнюдь их не изнежило. Мясо надо было защищать от диких собак и прочих мелких хищников. Дело в том, что То - и это они заметили, но передать опять-таки не умели, - убивало животных не без разбору, но только более крупных по размеру, чем они. Нередко случалось, что неподалеку от громадной туши двурогого на истоптанной траве валялся труп его смертельного врага - желтого убийцы, выставившего к равнодушному небу свое грязное белое брюхо; длинные кривые когти еще носили следы крови двурогого, в последнем предсмертном прыжке сбросившего хищника со своей могучей спины. Но То не щадило ни жертву, ни преследователя. Круглое с обугленными краями отверстие было настолько мало, что Ваи и его собратья даже не находили его в густой рыжей шерсти желтого убийцы, а тем более в толстенной, складчатой шкуре двурогого. Лишь слабый запах горелого мяса, смешанный с ароматом травы и черной земли, взрытой копытами двурогого, говорил о насильственной смерти. Когда этот запах ударял им в ноздри, он напоминал им две вещи: огонь и удар молнии. Члены орды уже знали огонь, но не умели им управлять. Они приносили его на горящих ветвях дерева, расщепленного ударом грозы, и, трепеща, пытались сохранить у себя навечно, но попытки эти кончались неудачей. Огонь угасал либо при первом же летнем дожде, либо из-за чьего-то недосмотра, когда в середине ночи стражи огня, уснув возле костра, забывали подбросить ему пищи. Но То убивало без огня, не наблюдалось и сверкания молнии; удар не сопровождался раскатом грома, хотя сила его была страшной, валила замертво громадного, как гора, двурогого. Молнии они страшились, нередко она убивала кого-нибудь из них прямо на месте, у подножия высокого дерева. Нет, То не совершало ничего подобного, и они не испытывали перед ним страха; во всяком случае, в ту пору. То испускало вопль и убивало, сородичи Ваи подбирали добычу, сражались из-за нее с дикими собаками и пировали, пока не съедали все до голых костей. Затем То опять вопило, и они опять рыскали в зарослях, искали мясо. Таков был порядок, вечный и незыблемый. Но вот наступило время, когда То перестало кричать. Обеспокоенный Ваи, однако, не умел поделиться своей тревогой с собратьями, которые тоже испытывали нечто подобное. Они ждали привычного вопля, но первобытный лес продолжал хранить молчание. Пришла и ушла ночь, потом еще одна; тревога росла, желудки пустовали, муки голода становились невыносимыми. Когда светило поднялось над лесом в третий раз, несколько смельчаков решились подойти поближе к просторной поляне, в центре которой виднелось нечто огромное и сверкающее. То безмолвно возвышалось над деревьями. Неслышными шагами подкрались они среди кустов, подгоняемые голодом, не заметили, как переступили ту невидимую границу, на которой прежде находили теплые трупы самых крупных обитателей леса, которых убивало То. Кусты первое время скрывали корпус корабля, затем вдруг словно расступились, и То предстало во всей своей мощи и красоте. Оно было огромно, огромнее всего, что им приходилось видеть на своем веку. Словно завороженные, они стояли и смотрели на ослепительно сияющую башню, вытянувшуюся к небу. Нет, ничего похожего они не могли наскрести в своей памяти. Но То молчало и не двигалось. И соплеменники Ваи, которые привыкли считать живым только то, что передвигалось, а потому при виде его надо было либо бежать, чтобы не стать жертвой, либо напасть и убить, отважились тогда подобраться ближе. Жадно втягивая широкими ноздрями свежий утренний воздух, они щурились, защищая глубоко сидящие глаза от лучей, отражающихся от гладкой поверхности огромной стальной сигары, и напрягая кривые, полусогнутые в коленях сильные ноги, ожидали знакомого запаха горелого мяса, означавшего, что привычная жертва готова и можно стремглав на нее броситься. Они были голодны, очень голодны, а запаха все не было. Вместо него случилось нечто ужасное, чего Ваи всю жизнь не мог забыть. Хуже всего, что внешне не произошло ровным счетом ничего. В окружающем все было спокойно, на деревьях не дрогнул ни один листок, не хрустнули ни сучок, ни камешек под ногами. Ужас пришел откуда-то изнутри, словно сам по себе родился в их теле. "Беги, беги, спасайся скорее..." - закричал им в уши какой-то внутренний голос, и вся орда во главе с Ваи бросилась наутек. Они продирались сквозь кустарник, окружавший поляну, с такой быстротой, шумом и треском, словно стадо двурогих, спугнутое хищником - желтым убийцей. А ведь никто в том мире не умел пробираться в зарослях так бесшумно и ловко, как соплеменники Ваи. Голос, гнавший их изнутри, вырывался наружу в самых диких воплях, хриплых и бессвязных. Добежав до подножия холма, они повалились на землю, задыхающиеся, полумертвые от усталости. И, окажись здесь желтый убийца, он мог бы передушить их всех без всякого сопротивления - ужас не оставил в их вздувшихся мышцах ни капли силы, ни один не смог бы даже доковылять до ближайшего дерева. Долго лежали они вот так, онемевшие, потрясенные и обессиленные, поглядывая обезумевшими от ужаса глазами то друг на друга, то на кустарник. Прошло немало времени, и они услышали звуки, но не те, которых ждали. Из зеленого мира джунглей донесся до них сигнал знакомый и понятный, и рты непроизвольно наполнились слюной. Донеслось характерное тявканье и вой диких собак - так те воют только в тех случаях, когда их отгоняют от мяса. Звериные концерты сопровождали каждого из родичей Ваи с рождения, как было не запомнить. Орда поднялась и пошла на звуки, подгоняемая голодом. Неведомый ужас постепенно забылся, смутное воспоминание о нем превратилось в запрет. Рука, протянутая в сторону долины, где стояло То, и гримаса страха в дополнение к жесту - такова была пантомима для передачи личного опыта от отцов к детям в течение нескольких лет, а потом она наследовалась от поколения к поколению как знак табу, потерявший уже конкретный смысл. К тому времени, когда Ваи заметил, что у него зашатался первый зуб, а молодые охотники - это было гораздо огорчительнее - все чаще оттесняют его от лакомых кусков при дележе добычи, и понял, что недолго осталось ему пребывать в кругу вожаков орды, память о паническом бегстве и предостерегающая пантомима слились и окаменели в непреложный закон. Ищи добычу в кустарнике вокруг поляны, и ты найдешь ее, но никогда не переступай заветную границу по гребню холма, не приближайся к месту, где царит То! Горе и ужас ожидают нарушившего эту заповедь! Однако не нарушение закона стало причиной гибели соплеменников Ваи. Закон лишь ускорил это, содействовал их трагической судьбе, ибо был настолько силен, что они не посмели переступить заветную черту даже в минуту смертельной опасности. Когда с севера в эти места неожиданно ворвалось свирепое племя красных охотников и окружило орду Ваи полукольцом, прижав ее к поляне, на которой высилось То, аборигены все до единого пали от каменных топоров и копий более развитых врагов, так и не отважившись перешагнуть границу, чтобы спастись бегством. И Дау, Первый среди красных охотников, с мрачным удовольствием наблюдал с вершины соседнего холма за кровавым побоищем, которое творили его воины. С того дня как Дау раздробил в поединке своей палицей череп предыдущего Первого и стал предводителем красных охотников, ему удавалось все. Власть Первого, Кто Берет Добычу, - в повседневной речи его звали Первым, - была неограниченной. Ему принадлежал самый лучший кусок, самая красивая женщина племени, самое сухое место под деревом во время дождя, все самое лучшее. Даже нет нужды перечислять, в чем он был Первым, ибо он сам определял это и решал в зависимости от своей прихоти или желания. С некоторого времени, однако, в глубинах рассудка Дау начало зреть сознание того, что все это будет продолжаться лишь до тех пор, пока кто-то из его охотников не поступит точно так же, как он поступил со своим предшественником. Тревога росла, но он страшился поделиться ею с кем бы то ни было. Обладать властью или обладать ею же, страшась потерять, - похожие, но абсолютно разные ступеньки жизни. И Дау жестокостью и жадностью старался подавить в себе тревогу, мучившую все настойчивей. Он подозревал, что уже сейчас среди его охотников бродит будущий Первый, хоть пока, вероятно, даже сам того не знает. Но настанет роковой день, непременно настанет, ибо это точно такой же закон, как смена суток, которые пододвигают его вое ближе и ближе. Для красных охотников понятие времени уже не было столь непостижимым, как для звероподобных собратьев Ваи; слова уже послушно им служили; они даже любили поболтать, ведь мир, выражаемый словами, как бы заново раскрывает перед тобою свои чудеса. Так, Дау был вполне способен задуматься над тем, почему этот страх не появлялся в нем прежде. Ведь еще к день победы он знал, должен был знать, что однажды ему тоже суждено стать побежденным. На свой вопрос, однако, он не находил ответа, и эта безысходность заставляла мрачнеть день ото дня. Он жаждал добычи, а завладев ею, хотел еще и еще. Дау понимал, что, пока охотников не мучит голод, они не восстанут против него. А в беспрерывных боях, может быть, погибнет и тот, кто должен прийти вместо него. Неизбежность того, что новый Первый, который сменит его, явится непременно, Дау постичь еще не умел. Не задумывался он и над тем, что именно его страх перед судьбой гнал красных охотников с одного места на другое. Вести свое племя вперед и вперед, из одной долины в другую, из одного боя в другой, в каждом демонстрируя свою непобедимость, такова была его цель. И, пока продолжалась эта гонка, Дау отгонял тяжелые предчувствия. Племя красных охотников ушло из тех мест, где их отцы и деды сражались с другими племенами, равными им по уровню сознания. Двигаясь на юг, в зоне тропических лесов они вскоре встретили орду лесных обитателей, схожих с соплеменниками Ваи. Следующим открытием для охотников было то, что мясо родственников, более отсталых по развитию, ничуть не хуже другого, а добывать его легче, чем мясо зверей. Против копий с каменными остриями кривые дубинки лесных обитателей устоять не могли, и после каждой кровавой бойни, насытившись мясом врагов до отвала, охотники с удовлетворением думали о том, что о таком раздолье оставшиеся на севере племена не могли даже и мечтать. Возможно, через несколько лет и другие вожди поведут охотников по этой тропе, не находя иного способа избавиться от междоусобной резни и кровожадных соседей, но Дау заслужил по праву звание Первого - именно он ринулся на юг, увлекаемый страхом, причину которого мы уже знаем. Это время массового истребления разумными существами себе подобных было одним из самых отвратительных, но неизбежных периодов на пути естественного отбора, редко оказывавшемся прямым и гладким. Изобилие мяса делало охотников сильнее, будило в них желание еще более кровавых подвигов, а костный мозг, который они высасывали, был полезен для развития их собственных мозгов. Мрачный, жестокий век; единственным оправданием красных охотников было то, что они ни на мгновение не отдавали себе отчета в том, что творят зло. Они внимали голосу страстей и инстинктов, а те гнали их дальше и дальше к югу, и, прочесывая беспощадным гребнем лесную полосу в двадцать-тридцать километров шириной, охотники рвались к новым победам, к новым кровавым пиршествам. Это последнее превзошло все предыдущие. Четыре дня и четыре ночи подыхали огни костров, охотники наедались впрок, до потери сознания. Даже угрюмость Дау смягчилась при виде воинов в звериных шкурах, возлежавших вокруг костров. Они сильны, о как они сильны! И непобедимы в схватке, ни одна орда лесных жителей не может перед ними устоять. И поверни теперь он свое войско назад, в земли отцов, то одержал бы победу над всеми, кто остался там. Но радость Дау была недолговечной. В разгаре ликования его вновь уколол, словно колючка в зарослях кустарника, тайный страх, вроде бы похороненный навсегда. Который из них? Мад, могучий из сильных, Оро, лукавейший из хитрых, или Эор, друг камней? Мад силен, но глуп. Оро хитер, но слаб, а Эор скромен и молчалив. Это он вытачивает лучшие наконечники и ножи, это он придумывает самые хитроумные планы охоты, которые приносят успех; если он заговорит, а это случается нечасто, охотники умолкают, слушая его. Вот где беда, большая беда! Преемником будет Эор, только он... Впрочем, быть может, и нет... Эора интересуют только камни; дни напролет он точит и выглаживает наконечники для копий, а если прерывает свое занятие, то сидит, как изваяние, устремив взгляд куда-то вдаль... Или это будет яростный Рэ? Рэ силен, как Мад, ловок в ремесле, как Эор, только буен и непостоянен, хватается за многое, но ничего не доводит до конца. Неукротим и храбр, в бою первым бросается на врага, а убивая, рычит, как дикий зверь, но в любую минуту готов схватить за горло своего же сородича, необуздан и свиреп. Нет, охотники не захотят иметь Рэ своим предводителем; если попробует вызвать Первого на поединок, другие убьют его прежде, чем он выйдет в смертельный круг. Но тогда кто же? Уж не Гаим ли? Его и Рэ родила одна мать; тонкий, упругий как лоза, глаза, как у хищника в засаде, горят зеленым огнем. Правда, пока еще соплив; Дау может задушить его как щенка, у костра, где греется Гаим, с ним рядом всегда торчат Нуг и Тиак; пройдет несколько лет, и эти юноши превратятся в могучих охотников. Мысль о Тиаке заставила Дау вспомнить о хромоногом Юму и, как всякий раз, прийти в ярость. Юму был сыном предыдущего Первого. В тот день, когда Дау убил его отца, он был, правда, еще голопузым мальчишкой без имени, как и его младший брат Тиак. Отпрыски поверженного предводителя, у которого Дау отнял жизнь и власть... Став Первым, Дау из всех жен убитого взял себе в наложницы только Таму, мать Юму. Конечно, Ла была моложе и соблазнительнее, но, поняв, что ее ожидает, Ла схватила в охапку Тиака, визжавшего в тисках материнского объятия, и убежала в джунгли, не разбирая дороги. Она никогда уже не вернулась к кострам племени, а когда некоторое время спустя Дау узнал среди детей, окружавших Яду, жену Эора, - теперь ее уже не было в живых, - маленького Тиака, только-только начавшего ходить, он посчитал ниже своего достоинства требовать объяснений. В те дни Тама кормила грудью Ко, рожденного от него, Дау, а Юму, остававшийся при матери, прошел уже через первую порцию побоев, которые должны были объяснить этому волчонку, если он не глуп, что новый предводитель терпит его на белом свете только ради Тамы, его родившей. Нет, ногу он переломал ему не тогда, а годом или двумя позже. Одно воспоминание об этом эпизоде подхлестнуло его гнев. Красные охотники не отличались сентиментальностью и еще менее преданы были памяти старого вождя, которого победил Дау. Просто они считали неразумным убивать мальчика, который со временем должен стать для своего племени добрым охотником. Кроме того, они опасались: если Дау, придушив Юму, почувствует вкус к детоубийству, поплатиться собственными детьми придется и прочим. И когда однажды Юму уже почти без признаков жизни висел в лапах Дау, кровожадного и мстительного отчима, все племя - правда, в первый и в последний раз, - ополчилось на своего вожака. Дау охотно бы принял вызов и укокошил любого из охотников, но был бессилен против толпы женщин. Он швырнул им в руки бездыханное тельце мальчика и с угрожающим рычанием удалился в заросли. Кроме того, Яда, первая среди женщин, как он среди мужчин, взяла Юму под свое покровительство. Старая, умная и неустрашимая Яда, которая пережила двух мужей и незадолго до выздоровления Юму вышла замуж в третий раз, приняв в свои объятия Эора, который был намного моложе ее. Образовался грозный триумвират, ничего хорошего Дау не обещавший, - Эор, Юму и Тиак, да еще под крылышком Яды; к счастью для него, Яда вскоре умерла, так и не подарив Эору сына, а новая жена Эора, ревнивая Бек, первым делом постаралась отдалить его от Юму и Тиака, как только могла. Грозный союз, таким образом, распался, прежде чем успел составить заговор. Но Юму остался жив, и сам Дау вынужден его терпеть, хотя стоит ему увидеть того, как в сердце закипает ярость за позор, который он испытал тогда, отступив перед женщинами... Впрочем, Юму редко попадается на глаза, держится возле самого маленького костра, на границе темноты, и, если вожак сделает хоть шаг в сторону Юму, в следующий миг неверную тень последнего поглотит тьма девственного леса. Днем он прячется в кустах, бродит неподалеку от сбившегося в кучу племени; непонятно, как до сих пор его не сожрал желтый убийца, растерзавший многих здоровых и сильных охотников. Юму хромает, одна нога у него короче другой, но он, по сути, не таков, как все. Именно за это Дау издавна хотел его придушить. Еще мальчишкой тот не уступил дорогу ему, Первому. Когда шел вождь, мелюзга разлеталась по кустам, лишь бы не попадаться ему под ноги, таков был закон. А этот остался там, где стоял, поднял голову и в упор посмотрел Дау прямо в глаза. До сих пор не забыть этого взгляда, взгляда ребенка на убийцу своего отца - так казалось всегда Дау. И в этом взгляде не было ненависти, теплые карие глаза мальчика выражали что-то другое... Но что? Этого Дау не мог высказать теми немногими словами, которые знал. Он, могучий вождь охотников, чувствовал лишь, как от этого взгляда у него шевелятся волосы и чешется кожа по всему телу, хочется орать на весь лес и бить, бить все вокруг, только бы не видеть этих глаз. Вот и сейчас, как всякий раз, когда он вспомнит Юму... Дау встал и отошел от костра. Он убьет Юму. Сегодня же. Охотники объелись мяса и слишком ленивы после трехдневного пиршества, да и довольны победой над врагом. Сегодня ночью ему никто не помешает, никто не призовет к ответу. Но тень, которую он заметил неподалеку от светлого круга дальнего костра, метнулась и исчезла в непроглядной тьме. И Дау, Первый среди храбрецов, не посмел за ней следовать. Первого двурогого нашел Юму. Красные охотники, впрочем, называли его иначе, - тупоголовым, довольно точно определив умственные способности этого громоздкого и неповоротливого животного, или еще хрюком. Было пока тепло, и Юму хорошо помнил, как, сбежав в ту ночь от дальнего костра, забрался на дерево, чтобы дождаться рассвета. Вдруг ему послышался шум падения грузного тела, треск ломающихся сучков. Но никакого крика, хрипа или другого звука не последовало, и Юму успокоился. Но вскоре появились дикие собаки, и, когда он неожиданным броском своего копья переломил ребра одной из них - хотя собаки находились на отдалении, по их мнению, вполне безопасном, - это им определенно не понравилось. Лесные сородичи Ваи никогда не поступали так. Протяжным воем, устремленным к мирно плывущим в небе облакам, выразив свое недовольство, собаки отступили в кустарник, но не ушли. Юму убил еще трех и только тогда случайно наткнулся на труп хрюка. Маленькое круглое отверстие с обугленными краями повергло Юму в такое же недоумение, как и тех, чье мясо, поджаренное на костре, он ел по милости своего брата Тиака, ибо Тиак был добрым родственником, в особенности в дни изобилия. Но мясо всегда мясо, даже в том случае, если желудок полон до краев, а красные охотники уже знали секрет, как с помощью огня и дыма уберечь его от порчи. Одна туша хрюка даст больше мяса, чем несколько косматых, во много раз больше. А охотиться на могучего хрюка слишком большой риск, несмотря на его тупость. Да и зачем, если уничтожить косматых, размахивающих дубняками, гораздо безопаснее, издали бросая каменные копья? Но тогда кто же?.. Ход мыслей Юму прервался. Кто мог уложить могучего зверя? Он еще раз наклонился над маленькой ранкой, принюхиваясь к запаху гари, затем отпрянул и огляделся, подняв копье. Кругом царило безмолвие, если не считать ворчания и тявканья диких собак. Стало страшно. Что он может сделать своим копьем против того, кто вот так, одним ударом свалил хрюка? Но еще хуже было нечто непонятное - почему это неизвестный бросил свою добычу? Так не поступит ни один хищник в лесу. Помнится, старики в племени - их осталось мало, большинство умерли, не выдержав беспрестанных длинных переходов, - рассказывали иногда, будто умершие продолжают жить среди живых, следуя за ними но пятам. Неуязвимые, ибо уже умерли один раз... Юму содрогнулся. Он и сам много раз видел своего отца или Яду и, просыпаясь по ночам, искал и звал их, такими живыми и близкими они ему казались. Помнил он и о том, как, бывало, стонали от ужаса спящие воины, а когда их будили, то вскакивали и хватались за копье, чтобы продолжать схватку с видениями, мучившими их во сне. Но зачем мертвецу убивать хрюка, не нуждаясь в мясе? Уж кто-кто, а Юму знал, в чей желудок попадет первый кусок мяса, вырезанный из тела жертвы и брошенный далеко в кусты в качестве жертвоприношения умершим. Еще в детстве дрался он из-за него с шакалами, идущими следом за племенем. Позже, став постарше, Юму понял, чей законный ужин он поедал, отбив у шакалов, и многие ночи напролет дрожал от страха, ожидая, что мертвецы потребуют вернуть их долю. Но никто не приходил. Но если хрюк убит не для еды... Мысли в голове Юму долго вертелись по замкнутому кругу, пока наконец не блеснула догадка: он убивал для них, для красных охотников! Если предок при жизни охотился для всего племени, мог ли он поступить иначе после смерти? Нет, конечно, нет. И если родной отец способен навещать во сне своего сына - Юму отлично помнил все, и отца в схватке, и удар каменной палицы Дау, хруст черепа и перекошенное болью отцово лицо, - отчего же, спрашивается, он не может, как в давнее время, убить хрюка? Юму обошел неподвижную тушу кругом, но других ран не обнаружил. Получалось, что хрюка убил один-единственный удар копьем. В недоумении он поскреб затылок. Но ведь копье не может быть больше, чем дыра, которую оно проделало! Между тем круглая ранка так мала, что в нее едва влезет палец. И потом, какой силой надо обладать, чтобы брошенное копье, пусть самое тяжелое, пробило насквозь череп хрюка? Почему обуглены края раны и от нее пахнет жареным? Каждый охотник знает, что кремневые наконечники следует держать подальше от костра, ведь огонь рано или поздно пережигает камень, превращает в трухлявый песок. И как покойник может овладеть огнем? Немного есть на свете вещей, которые так легко обнаруживают себя, как огонь. Дым и свет от горящего костра видны издалека. Юму был уверен, что минувшей ночью поблизости не было никакого огня, он непременно заметая бы его, сидя на своем дереве. Юму самым мудрым из всех охотников племени считал Эора. Прихрамывая, он подошел к стойбищу, чтобы поделиться с ним не только доброй вестью о найденной добыче, но и мучительными вопросами, сверлившими мозг. Эор прихрапывал, раскинувшись на земле подле таких же, как он, непобедимых воинов, спавших вповалку среди разбросанных костей, оружия и прочего, позабыв о догоравших кострах, пускавших к небесам редеющие струйки дыма. Кто отважился бы нарушить отдых победителей? Прежде, в родных местах, ночной сон охраняли, бывало, бдительные дозорные, чтобы коварные враги не напали врасплох. Кто тут, в южных джунглях, умел обращаться с огнем и с кремневым оружием, были господами положения. Несмотря на хромоту, Юму ловко, бесшумно скользил между распластанными телами. Наконец нашел спящего Эора и принялся его тормошить. Тот громко всхрапнул, забормотал что-то и спросонок отмахнулся, да с такой силой, что Юму едва успел отстранить голову. Открыв глаза, Эор сердито уставился на Юму. - Чего тебе? - Внизу, в кустарнике, лежит хрюк. - Охотиться на хрюка? Сейчас, когда светло? - В голосе Эора послышались угрожающие нотки. Прежде он не считал Юму таким безмозглым. - Не надо охотиться. На заре уже его кто-то убил! - Кто-то? Эор был на пять или шесть лет старше Юму, а потому живо сохранил в памяти немало кровавых стычек с соседними племенами, столь же сильными, как они. Подумав об этом, он не вставая схватился за копье, лежавшее рядом. - Нет, не охотники. Тише! - Юму попытался успокоить встревоженного охотника, уже собиравшегося криком поднять остальных. - Кто-то другой, незнакомый... На хрюке всего одна ранка... В голове у Эора боролись две несовместимые мысли: одна о полной несуразности того, что в этом деле замешаны покойники, а вторая о том, что Юму не скажет, чего нет и быть не может. - Повтори еще раз! - В кустарнике лежит убитый хрюк. Еще теплый. На нем всего одна рана... В голове... - Желтый убийца? - вслух додумал Эор, но тут же усомнился. Свирепый хищник не оставит свежую добычу. - Нет, нет. Ранка маленькая. В нее не проходит даже палец... Эор глядел на Юму, словно видел его впервые в жизни. Затем бесшумно поднялся на ноги. Если он разбудит охотников и окажется, что хромой солгал, того убьют на месте, а он любил Юму. Поэтому новость сообщит он, Эор, но позже. Сперва надо убедиться самому. Эор подал знак, и оба неслышно скрылись. в кустах. Эор был лучшим мастером по камню и, кроме того, опытным охотником. Его слову нельзя было не поверить. Пылающий диск светила еще только поднялся над верхушками дальнего леса, а все охотники племени Дау уже толпились вокруг мертвого хрюка. Осмотрели рану, дивясь ее ничтожной величине, один за другим высказали свое мнение и, хотя расхождения во взглядах оказались значительными, весьма дружно принялись за разделку туши. Юму стоял поодаль; он успел перехватить злобный взгляд Дау. Если бы Дау узнал, что хрюка обнаружил этот плюгавый, то непременно бы на него бросился. Но о даровой горе мяса сообщили охотникам Эор. В день, когда охотникам словно с неба упал убитый хрюк, желудки были полны, и только предусмотрительность, выработанная опытом, заставила их, пресытившись мясом людей, заниматься мясом животного. В округе не осталось в живых ни одного косматого; кто знает, сколько раз день сменит ночь прежде, чем они опять обозначат частоколом из копий место новой стоянки? А охотники за это время так привыкли есть мясо, что не могли уже без него обойтись. Юму оказался не единственным, кто приписал смерть хрюка теням умерших. Но говорить о них вслух было опасным делом, это могли себе позволить разве что старики, одной ногой уже стоявшие в загробном мире, им терять нечего. Кабы они умели, приписали бы все его величеству случаю и закончили бы бесплодные споры. Но этого не случилось, ибо судьбе на другой же день было угодно сыграть тот же спектакль с теми же исполнителями: Юму опять нашел на заре убитого хрюка и опять, дрожа от страха перед непонятным чудом, потащил за собой Эора в кустарник. Второй хрюк поверг охотников в замешательство, а третий выбил из колеи даже уравновешенного и трезвого Эора: загадка состояла в том, что все три трупа нашел Юму! К сожалению, даже разумная голова мастера не могла сообразить, что Юму обязан этим своему особому положению в племени. Ведь именно он больше всех шатался по окрестностям, отбившись от остальных, и, если Дау приближался к нему на сорок шагов, он должен был бежать, если хотел обеспечить себе надежду выжить. Эор рассказывал долго. Приводил подробности, радовался, как и все его соплеменники, волшебному свойству слов заново воспроизводить минувшее. Взоры охотников, сидевших на корточках вокруг костра, были устремлены на него; лишь иногда они поглядывали на Юму, по своему обыкновению молча торчавшего на краю поляны. Болтовня могла навлечь на него беду в любом случае, даже если бы Эор ясно и точно объяснил все происходящее. А поскольку он этого, естественно, сделать не мог, буря разразилась с еще большей силой. Красные охотники беспрекословно поклонялись только одному божеству - силе. Тому, что обеспечивало пропитанием и одновременно защищало жизнь, убивая нападающих врагов. Воплощением такой силы был для них Дау, поэтому они позволяли ему быть во всем первым. Его жестокость и жадность отличались от таких же качеств, дремавших в каждом из них, только тем, что его превосходство в физической силе понуждало остальных сдерживаться, и благодаря этому Дау был Первым не только в повседневной, осязаемой и наблюдаемой жизни, но и в равнозначной ей, хотя и невидимой сфере. В нем собирались помыслы и чувства всех, для того чтобы осуществиться, достигнуть цели. Охотники как бы пропускали сквозь Дау себя, всю свою жизнь без остатка; он означал для них гармонию мира, высшее равновесие душ