Петер Жолдош. Возвращение "Викинга" --------------------------------------------------------------- OCR: Wesha the Leopard Ў http://wesha.lib.ru --------------------------------------------------------------- Бонги бежал впереди. Вдруг он нелепо взмахнул руками и упал. Краем глаза я успел заметить, как он пытается подняться с перекошенным от боли и отчаяния лицом. Я не мог ему помочь. За моей спиною все ближе, все отчетливей раздавались угрожающие крики плоскоголовых. Стыдно признаться, но я малодушно обрадовался несчастью Бонги - до реки еще ох как далеко, а мы, убегающие, выиграем несколько драгоценных минут. На какое-то время Бонги задержит преследователей. Я заранее знаю, как это произойдет. Передние остановятся около Бонги и подождут отставших. Все вместе, плоскоголовые спляшут ритуальный танец, потом по знаку шамана Вру обрушат на голову несчастного дубинки... Мы убежали утром. Мчались, не выбирая дорог, сквозь заросли папоротника и колючего кустарника, перепрыгивая через колдобины и карабкаясь по склонам оврагов, все натужнее дыша и все чаще спотыкаясь. Не повезло и Леле - он наткнулся на удава. Бедняга истошно завопил, когда мощные, пружинистые кольца грубо обхватили его, ломая слабые человеческие ребра. Мы с Ного попытались было освободить Леле от смертельных объятий, но тут, привлеченные криком, снова показались преследователи. Мне все труднее бежать. Сердце, кажется, вот-вот лопнет. Перед глазами колышутся радужные круги, но я понимаю, что остановиться - значит умереть. Впереди среди кустов маячит широкая спина Ного. Мы остались вдвоем... Вниз по склону холма бежать легче, но дальше опять заросли. А в голове одно: быстрее добраться к спасительной реке. Тяжелый, массивный, внешне неуклюжий Ного бежит легко. Если из нас двоих кто-то и обессилеет, это будет не Ного. Похоже, он не понимает, что без меня нет смысла бежать. Он не управится с плотом. Житель джунглей, он боится большой реки. Но другого пути у него нет. Снова пошли лужи. Кончается одна, начинается другая. Мы с шумом разбрызгиваем зеленую воду. Крокодилы, шокированные нашим вторжением, не успевают сообразить, что нами можно пообедать. Пока они приходят в себя, мы уже мчимся через соседнюю лужу. Надеюсь, что наших преследователей эти твари не проворонят. Очередная лужа оказалась достаточно глубокой, и Ного проваливается с головой. Он отчаянно барахтается в тинистой воде, брызги летят во все стороны. Мысль о крокодилах - вот они, почти рядом, - придает ему энергии. Ного успокаивается, почувствовав под ногами твердое дно. Ного очень боится крокодилов, но куда сильнее боится преследователей. Что крокодил! Хрясь - и готово, и никаких мучений. А вот когда к тебе тянутся сотни рук с растопыренными пальцами и оскаленные зубы готовы рвать тебя по кускам, это страшно. Бегущие по следам людоеды считают, что изрядно пропотевшая человечина - непревзойденное лакомство. Гурманы! Я вскарабкиваюсь на высокий берег и в изнеможении валюсь лицом вниз. Чувство опасности не позволяет мне передышки. Ноги еле держат. Пытаюсь успокоиться, осматриваюсь вокруг. Позади, на склоне холма, темным пятнышком лежит Бонги. Он затаился в надежде, что людоеды пробегут мимо. Людоеды - смерть. Мне тяжело смотреть на него, и я поворачиваю голову в другую сторону. Скалистый обрыв передо мной - берег реки. Внизу катит волны, вспоротые множеством порогов, Великая Река, наша река. Но мы еще не у цели. Если посмотреть вниз по течению, увидишь желтую полосу, заросли бамбука. Там наше спасение. Там наш плот. Отсюда еще не видна пальма, растущая двумя стволами из одного корневища. В двух-трех десятках метров от пальмы, в бамбуковых зарослях, спрятан наш плот. А до пальмы не меньше трех километров. А заросли все гуще, и все больше луж. Нам, беглецам, тяжело, но и тем, кто за нами гонится, не легче. Ного толкает меня, и я, повернув голову, снова вижу их, кровожадно орущих в предвкушении пиршества. Пока дикари взбирались на холм, они приумолкли, а как только оказались на вершине и увидели нас, подняли вой. Я посмотрел в сторону холма, на котором остался бедный Бонги, но не увидел его. Ного схватил меня за руку и потащил в заросли. И опять этот сумасшедший бег сквозь колючий кустарник, перепрыгивание через рытвины, барахтанье в лужах; и сердце, болью распирающее грудь, и оранжевый туман перед глазами... Все! Больше не могу! Мною овладевает безразличие. Сейчас вот свалюсь - и пусть окружают меня, пусть разрывают на куски. Это выше моих сил - столько бежать! А гладкокожий говорил, что в устье Великой Реки... Мысли начинают лихорадочный танец в моей отуманенной голове. Колючая ветка остро хлещет меня по лицу, словно хочет привести в чувство. И я опять понимаю, что надо бежать и ни о чем не думать, потому что это бег смерти. Бег? Какой же это бег! Паническое передвижение на подгибающихся ногах - разве это бег? А Ного все чаще останавливается, нетерпеливо перебирает ногами, поджидает меня - и никакой усталости! Я превратился в сгусток усталости, в сердце, гудящее кровью; в легкие, что захлебнулись густым, горячим воздухом. Преодолевая свинцовую тяжесть в ногах, бросаю взгляд на отдаленный холм, где остался Бонги. Живому или мертвому, ему хорошо, а жаждущие моей крови вот-вот появятся за моей спиной. Они промчались сквозь заросли и сейчас, наверное, столпились перед большой лужей, где затаились ошарашенные нами крокодилы. О милые, славные крокодилы! Зубастые, станьте нашими заступниками! Опираясь на Ного, я не дышу, а шумно хватаю воздух запаленным ртом. Далеко ли еще бежать? Мы окружены высокими зарослями, пространство сузилось, Ного тянет меня за руку. В этот миг откуда-то, скорее всего со стороны большой лужи, доносится отчаянный вопль. Неужели Великая Мать-Крокодилиха услышала мою молитву и схватила рискнувшего пересечь лужу? Если так, остальные поостерегутся, пойдут в обход - и мы получим выигрыш во времени. Наконец-то я вижу нашу пальму! До нее, наверное, еще километра полтора, и я уверен, что дикари нас не догонят. Немного прихожу в себя и указываю рукой на пальму. Ного, улыбаясь, кивает головой, и мы продолжаем свой путь. Теперь нас окружает тишина. Знойный послеполуденный воздух неподвижен, над кустами и лужами дрожит марево. Оно успокаивает и при этом с новой силой наваливается усталость. Донимает жажда. Во рту такая сухость, что язык, кажется, превратился в комок сухой глины, нажми зубами - и он рассыплется в сухую пыль... Меня охватывает стыд, затем досада от того, что я физически не подготовлен для такого испытания, какое теперь выпало на мою долю. В отличие от плоскоголовых я не способен бежать с утра и до полудня по дикой местности. Я убедился, насколько плоскоголовые выносливее меня. И что мне моя хваленая сила воли, если я беспомощно повисаю на шее Ного. Он даже не чувствует моей тяжести, одни кожа да кости, ветер подует - и я взлечу. Стоило мне подумать о ветре, таком желанном в душных зарослях, как он объявился, - сначала пошевелил листву на высоких деревьях у реки, затем прошелестел в зарослях и обдал нас прохладным дыханием речных волн. Я не сразу понял, почему Ного не радуется прохладе и что за тревога появилась в его глазах. Он потянул воздух широкими ноздрями, резко обернулся и посмотрел в заросли, а меня поразила неприятная догадка: дикарям незачем искать наши следы, их обоняние не хуже, чем у волков, и этот приятный ветерок, дующий в их сторону, выведет их прямехонько на нас. Теперь хищники не потеряют своих жертв. Я снова оказался в когтях страха, но испугал меня не призрак ужасной смерти, а то, что снова надо бежать. Бежать, мучительно преодолевая слабость в усталых суставах и задыхаться от болезненного перенапряжения. Все, что угодно, только не бег! Я хватаю Ного за руку, пытаюсь придержать его, что-то объяснить ему, - а что я мог объяснить! В это время нас обнаружили преследователи. Я бегу, стараясь не отстать от Ного, а страх, который обычно отупляет, в этот раз не лишил меня способности мыслить. Я бегу, поскольку меня понуждает к этому инстинкт самосохранения, сработал рефлекс древних предков - на преследование отвечать бегством. Естественно, хищников толкает в погоню рефлекс преследования. Страх, до сих пор парализующий мою волю, вдруг отошел на задний план, в глухой угол сознания. Вот Ного. Он бежит впереди меня, он на сотни тысяч лет моложе, причинные связи в его мозгу проще: днем - хорошо, ночью - страшно, плод - съесть, дичь - убить, змея - бояться, опасность - бежать. Но если я не выдержу, свалюсь в ближайшей луже, тогда поторопитесь, крокодилы! Я ненавижу людоедов - они вынуждают меня бежать; желанный ветер мне ненавистен - он помогает людоедам гнаться за мной. Но стена бамбуковых зарослей все ближе; правда, мы не можем бежать к ней прямиком, потому что должны бежать сначала к пальме, а пальма - левее, а слева, нам наперерез, бегут преследователи... Между нами залитая водой, кишащая крокодилами пойма. Кусты здесь низкорослые - и мы хорошо видим друг друга, беглецы и преследователи. Пойма, вдоль которой мы бежим, заканчивается возле пальмы. Мы спасены, если доберемся к ней первыми. Наш путь буквально усеян крокодилами. Они лежат на песке с разинутыми пастями, ужасно уродливые чудища. Нам приходится перепрыгивать через них. Со стороны это выглядит как бег с препятствиями. Пойма напоминает гигантский стадион; окружающие холмы, словно трибуны, разделенные лужами. Дикари бегут за нами цепочкой. Они вынуждены держаться подальше от потревоженных крокодилов, - это удлиняет их путь и замедляет погоню. Брошенные дикарями камни время от времени плюхаются в лужи рядом с нами. Ноги у меня опять подкашиваются, я теряю координацию и в неуверенном прыжке задеваю зубастую тварь. Если бы Ного рывком не оттащил меня в сторону, удар тяжелого крокодильего хвоста переломил бы меня надвое. Драматичная сцена вызывает по другую сторону поймы шумное недовольство: дикарям не хочется терять свою добычу, которая пробегает в опасной близости от крокодилов. Я же с трудом удерживаюсь на ногах. Дикари останавливаются напротив нас по другую сторону речной поймы. Их предводитель Крири что-то кричит, похоже, приказывает нам остановиться. Недвусмысленный жест нельзя растолковать иначе как повеление переправиться на их сторону. Вот так. Оставить крокодилов и переправляться к ним. Чего выдумали! А меня между тем охватывает странное безразличие. В полуобморочном сознании мелькают какие-то обрывочные видения и неодолимо тянет ко сну. Я опускаюсь на песок и вытягиваюсь во весь свой рост, словно подражаю крокодилам, невозмутимо возлегающим вокруг нас. Ного в недоумении топчется рядом, опасливо косясь на пресмыкающихся. Дикари пытаются достать нас камнями, но для этого надо подойти поближе к реке, а там тоже крокодилы. Зато Ного не промахивается: брошенные им камни почти всегда находят цель. Один из дикарей, Зумби, подошел слишком близко к берегу и поплатился: упал среди крокодилов с окровавленной головой. Толпа дикарей отвечает взрывом воплей. За четыре года я так и не привык к тому, что они постоянно кричат. Сейчас их вопли меня не трогают. У меня такое чувство, будто мое тело становится воздушно легким, и стоит ветру подуть посильнее - оно тут же взовьется вверх и поплывет вдаль. Кажется, душа отделилась от тела и, зрячая, смотрит на меня и на все окружающее меня со стороны. Я медленно погружаюсь в туман полусна; успеваю заметить, что мои преследователи уходят вдоль берега в поисках переправы. Они не очень торопятся, - не зная, что со мной происходит, они тем не менее уверены, что никуда не денусь. Для них я - антилопа, загнанная в тупик. Она не может больше бежать, она почти в их руках, надо только переправиться к ней через Великую Реку, но при этом нельзя нарушить табу. Через небольшое время они возвращаются, уходят вверх по реке, полагая, что там легче будет переправиться. Они правы, но на это у них уйдет не меньше четверти часа. Будь у меня достаточно сил или хотя бы воли к жизни, я смог бы убежать. Ветер все крепчает. Вожак дикарей предусмотрительно оставил на том берегу двух плоскоголовых, чтобы следить за нами. Ного изливает на них свою ярость, швыряя камни, которые со свистом пролетают рядом с ними. Сторожей, очевидно, раздражает то, что они выбыли из числа преследующих. Их глаза неотрывно следят за моим неподвижным телом. Изредка они бросают взгляды на заросли, в которых исчезли соплеменники. Всем своим видом они показывают, что хотели бы находиться вместе со всеми, в стае. Приказ вожака их не устраивает, - когда дикари окружат нас, эти соглядатаи не смогут участвовать в растерзании несчастных жертв, вынужденно оставаясь на противоположном берегу. Хуже наказания и не придумаешь для кровожадных и, несомненно, трусливых существ. В конце концов они, видимо, решились пренебречь повелением вожака: угрожающе потрясая дубинками и кулаками, пятятся к зарослям. Мы остаемся одни, если не считать ленивых, разомлевших под солнцем крокодилов. Ного вскакивает и пытается меня поднять. Я слабо сопротивляюсь. Двигаться, идти, бежать - выше моих сил, я не могу даже пошевелиться, хотя представляю себе в мельчайших подробностях, как все произойдет: заросли с шумом расступаются, появляется вожак. Он с торжествующим видом, не торопясь, идет к нам, за ним в определенном порядке шествуют остальные. Преследование закончилось, начинается обряд. Дикари смыкаются в круг и движутся, вихляясь, под заунывные вопли шамана, в ритуальном танце. Дикари медленно приближаются к своим жертвам, кольцо сжимается все плотнее; дубинки, нацеленные в наши головы, нервно подрагивают в потных, напряженных, грязных руках... Сколько раз на протяжении четырех лет я наблюдал эти обряды! Ужасное зрелище! Вначале я пытался вмешаться, предотвратить расправу, но куда там! В следующую минуту я отворачивался, отступал под свирепое рычание вожака. А сколько времени я потратил, чтобы приобщить их к зачаткам цивилизации! И все напрасно. К изготовлению луков и стрел они остались равнодушны (к счастью для меня в моем нынешнем положении, - это надо признать). Я убеждал их не окунать новорожденных вниз головой в грязные, кишащие разными насекомыми лужи, - бесполезно. Я показывал им, как с помощью двух кремней и сухого мха добыть огонь. Это ведь проще, чем все время таскать тлеющие головешки в обмазанной илом корзине. Да, зрелище добываемого мною огня их завораживало, но подобрать тлеющую на месте случайного лесного пожара головешку и затем следить, чтобы она не погасла, было для дикарей привычнее. Их не интересовали мои огненосные принадлежности. Их - это всех, кроме шамана. Шаман столько раз пытался стащить у меня маленький водонепроницаемый футлярчик, в котором хранились стальная пряжка, обломок кремня и пучок сухого мха, - единственное напоминание о моей прошлой жизни. Я прямо вижу, как этот сморщенный старичок шествует в ритуальном круге вслед за вожаком, и все дикари движутся в ритме его мерзкого подвывания. И когда пространство между дикарями и нами, их жертвами, сожмется на расстоянии вытянутой руки, скрюченные пальцы шамана рванутся к моей шее, к висящему на ремешке футлярчику... У-у, гад! Этому не бывать! Меня охватывает приступ неудержимой ярости, я вскакиваю, с моих обожженных жаждой губ срываются ругательства сразу на двух языках: изощренные - на родном, грубые - на примитивном наречии моих преследователей. Нет, не будет этого, - сдавленно рычу я. - Швырну футляр в реку и сам брошусь на скалистые пороги. Не будет здесь ни пиршества, ни костра! Я хватаюсь за футляр. Резкий порыв ветра швыряет в мое лицо песок. Ближние заросли шумят невысказанной тревогой, - сквозь них, я знаю, где-то пробираются дикари, мне даже чудятся их голоса. Возможно, они уже совсем близко... И вдруг меня озаряет догадка не догадка, скорее - решение. Оно ярко вспыхивает в моем оглушенном жаждой мозгу. Пошатываясь, я решительно направляюсь к зарослям, на ходу открывая футляр. Ного ошалело следит за моими действиями: вместо того, чтобы бежать без оглядки, я бреду в заросли, навстречу людоедам! Призвав на помощь остатки своих сил, я приминаю иссушенные зноем кусты. Колючие ветки ломаются, до крови раздирая мне кожу. Боли я не чувствую. Я лихорадочно делаю свое дело, пригибая соседние кусты один на другой. Трясущимися руками извлекаю из футляра его содержимое, в левой руке зажимаю кремень и трут, в правой - пряжку, кресало. Движения моих рук неверны, бью кресалом по камню как попало, а чаще - по пальцам. Голоса дикарей, приглушенные шумом зарослей, явственно касаются моего слуха, я тороплюсь, нервничаю, роняю кремень. Он падает в сухую траву, я опускаюсь на колени, нащупываю его. Не поднимаясь с колен, бью кресалом по кремню, искры летят во все стороны, и наконец-то трут начинает дымиться. Я раздуваю его, сую под наломанные ветки, обкладываю травой и продолжаю раздувать. Тоненький, еле заметный в ярком солнечном блеске язычок огня переползает с травинки на травинку, я прикрываю его ладонями от сильного ветра. Пламя охватывает весь пучок травы и перекидывается на ветки. В следующий миг оно начинает буквально пожирать все вокруг себя, тянется к другим ветвям, набрасывается на соседние кусты, разрастается с шумом и треском. Теперь ему ветер не помеха, а верный союзник. На его крыльях пламя рвется вверх, неудержимо распространяется во все стороны. В считанные мгновенья сухие заросли превращаются в ревущее море огня. Я прикрываю руками лицо и отступаю назад, к Ного, который, остолбенев, безмолвно смотрит на дикое буйство могучей огненной стихии. Проходит несколько минут. Огненный шквал со страшной силой устремляется вдаль, туда, где мощный гул огня сливается с отчаянными предсмертными воплями людоедов. На лице Ного застыло выражение неописуемого ужаса. Я отворачиваюсь от жуткого зрелища, меня шатает, я слаб, но моя жизнь снова принадлежит мне. Я чувствую, как этот неукротимый огонь, устремляющийся к подножию холмов по всей ширине поймы, выжег во мне весь страх, все отвращение, все унижения четырех последних лет. Меня разбудил холод. Зябкий рассвет ощупывал дрожью каждую мышцу, каждую косточку моего измученного тела. Наш плот спокойно движется вниз по успокоившейся реке навстречу свету, широко нарастающему с востока. Верхушки скалистых холмов, что тянутся вдоль берега, первыми встречают рассветные лучи, в то время как их подножия, изрезанные ущельями и долинами, тонут в тумане. Туман медленно сползает к реке. Всхолмленный край, где я скитался с племенем дикарей, остался позади. Впереди раскинулась страна Черных Гор. Река лениво катила свои волны по широкой долине, окаймленной скалистыми вершинами. Холмистые подножия гор, покрытые джунглями, выглядели не менее мрачно. Джунгли пытались подступить к самой реке, но на их пути, у воды, непролазной стеной встал бамбук. Он самоотверженно охранял речные берега. Кое-где в бамбуковых зарослях возникали узкие проходы, звериные тропы, протоптанные к водопою. Я отметил различия между оставленной землей и здешним краем. Там рассветы обычно наполнялись тысячеголосым шумом. В нем различались пронзительные крики обезьян и птиц, тонкое пересвистывание диких свиней; время от времени слышалось рычание хищников, и тогда все остальные звуки на мгновенье замирали, чтобы тут же разразиться с новой силой. К таким рассветам я привык. В их звуковом разгуле мне чудилась странная радость: слабейший радовался, что пережил ночь, не оказался в острых когтях и крепких зубах; хищники, сытые или голодные, уверенно заявляли о своем безусловном праве на удачу, а если не повезло в эту ночь, то в следующую охота будет успешной. После восхода солнца многочисленные голоса умолкали, все живое погружалось в свои дневные заботы. Новый мир встретил меня холодной утренней тишиной. Молчат горы, неподвижны деревья, не вскидывается рыба в зеркальных затонах, сама вода кажется безжизненной. Горло сжимается то ли от холода, то ли от неясных предчувствий. Не будь я смертельно уставшим, я собственным криком разорвал бы эту знобкую, давящую тишину. Около меня во сне вздрагивает Ного. Может, снятся ему кошмары. Может, до костей пробирает холод. Ему, обитателю зарослей, как и мне, пришельцу из другого мира, новая местность не обещает покоя. Ночью, во сне, я был дома... Такие сны навещают меня не часто. Сколько раз, отходя ко сну, особенно в первые годы жизни среди плоскоголовых, я заказывал себе "домашний" сон, - и все зря, надежды не сбывались. Обычно мне снились чудовища, дикие схватки; я каждый раз во сне переживал заново неприятные события дня. Во сне к моему горлу тянулись длинные, цепкие волосатые руки. Я ждал помощи от Ного, а Ного всегда опаздывал. Во сне я мог спастись от волчьих зубов на дереве, но дерево оказывалось слишком далеко... Беспокойное ворчание Ного, его успокоительное похлопывание по спине были хороши тем, что возвращали меня из кошмарных объятий сна в действительность, которая их же и порождала. Тяжелые сны заканчивались жестоким пробуждением. Еще хуже было в те редкие случаи, когда мне приходилось возвращаться из подаренного сновидениями прошлого в темную, плотно сбившуюся, храпящую, дурно пахнущую массу дикарей, расположившуюся на ночлег между пламенем костра и мрачными тенями ночи. Вожак и его приближенные занимали места поближе к огню. Племенная иерархия обеспечивала мне место где-нибудь с краю. Поближе к огню меня не мог поместить даже Ного, чья тяжелая рука пользовалась среди членов племени непререкаемым авторитетом... Пробуждаясь среди ночи, я отказывался верить реальности; мучительно хотелось, чтобы она была сном, и если прыгнуть в костер или побежать в темноту зарослей, то можно проснуться в моем родном, отнятом у меня мире. Но реальность потому и реальность, что ее можно разглядеть, потрогать руками, услышать и, наконец, к ней можно принюхаться. Столкновение с проклятой реальностью порождало безысходность, и я начинал рыдать - кого мне было стыдиться! - и с трудом охраняемый покой дикарей нарушался. На мою голову обрушивались угрозы и, если бы не Ного, дикари меня растерзали бы. Волны Великой Реки уносят меня все дальше. Если не радует пробуждение и если обманчива надежда, за которой я гонюсь, то утешает сознание бесспорного факта: этот этап моей жизни заканчивается. Теперь мысли о прошлом не будут оборачиваться отчаянием. Душевная гармония, - а я надеюсь ее обрести, - приведет в надлежащий порядок мозаику пережитого. Многие фрагменты в ней разрушены, кое-что потеряно и, тем не менее, жизнь продолжается... Склоны гор постепенно освобождаются от мрачных сумерек. Их все больше заливает яркий солнечный свет. Солнечные лучи зажигают искры в каплях росы на сочных листьях деревьев. Туман в долинах медленно рассеивается. И по-прежнему ни звука. Тишина становится угнетающей. Она была точно такой же и в тот злополучный день, когда мы с бедным Амаром сошли на берег и, едва ступив под зеленые своды деревьев, перестали слышать даже нескончаемый плеск речных волн. Амар погиб, и для констатации этого факта годился даже язык обитателей зарослей. Я изучил немало выражений, давным-давно исчезнувших из обиходной речи. Не в добрый час мы сошли на тот проклятый берег в то проклятое утро, утро начала моих страданий... Нити событий потянулись дальше. Если в первом шаге после высадки на берег я нащупываю первое звено в цепочке причин и следствий, то за каждой открытой взаимосвязью нахожу новую. Мне надо продвигаться во времени все дальше назад, чтобы найти точку, отправляясь от которой можно последовательно соединить все, что произошло потом. Пока я не найду ее, эту точку, мне постоянно будут мешать однажды розданные карты прошлого, множество дальновидных "почему" и "если". Я должен снова встретиться с самим собой. Я должен снова стать человеком. Наконец, тишина заговорила, и ее неожиданный голос заставил Ного выпрямиться так энергично, что наше утлое сооружение опасно раскачалось на волнах. Я уверен, что это голос животного, еще неизвестного науке. Ного, расставив ноги пошире, вернул себе устойчивость и что-то сказал, чего я не понял. Примитивный язык Ного труден для понимания, но я за четыре года накопил кое-какой опыт в расшифровке алогичных понятий. То, что сказал Ного, следовало понимать так: человек с чешуей рептилии - человек. Я упростил. Ного, конечно, выразился по-другому. Пожалуйста, как хочешь, так и толкуй. Мы сидим на корточках, глупо уставившись друг в друга. Странный звук не повторился. Тишина после него еще невыносимей. Ного повторяет предыдущую невнятицу и раз, и два, а я замечаю, что он смертельно перепуган. Но так как ничего не происходит, он успокаивается, и я принимаюсь разгадывать его слова. Обладатель странного голоса не может быть человеком; земля не создала еще такого гиганта, который способен на столь могучий рев. - Ноги есть, - объясняет Ного. - Руки есть. Крокодил, но большой-большой. Две руки, две ноги, на спине чешуя, как раковины. - Ты видел его? Я видел? Ного утвердительно кивает головой. - Он большой? - Если лежит на животе - как большой куст, если встанет, то как пальма. Начинаю догадываться, но спрашиваю дальше: - Где ты его видел? - Здесь, в лесу. Что-то не верится. Я знаю, что племя Ного в своих странствиях никогда не выходило за пределы своих холмов. - Ты бывал здесь? Когда? - Я был маленький. Была долгая засуха. Не было воды. Птицы, гусеницы, антилопы - все погибло. Змеи в болоте, обезьяны на деревьях, дикие свиньи в долинах. Там было другое племя. Слабых детей пожирали. Меня тоже хотели, а я убежал. Не догнали. Много-много дней шел один. Пил воду. Нашел большое яйцо. Съел. Корни ел. Листья ел. Живот раздулся. В лесу увидел человека с чешуей на спине... Услышанное от Ного не только подводило к разгадке нарушителя тишины, но и высветило факт, с самого начала для меня непонятный. С первых дней моего появления среди плоскоголовых я отметил, что Ного - единственный член племени, который не только не боится, а предпочитает бродить в одиночку. До сих пор я объяснял это его огромной физической силой. Оказывается, проверку на выживание в одиночестве да еще в незнакомых местах он прошел еще в детстве. Возможно, одним из результатов "проверки на выживаемость" стало его бесконечное любопытство. Если бы шаманство не вызывало в нем такого страха и отвращения, то при всех своих данных он несомненно стал бы вождем племени. Но его судьба, отмеченная столь драматическими переживаниями в детстве задолго до прибытия "Викинга", может быть, к счастью для меня, стала фактором и моей судьбы. Итак, пробую до конца разобраться в человеке с чешуей, в человеке-пресмыкающемся. В пути от морского побережья и до мест обитания плоскоголовых я не встречал ничего похожего на динозавров мелового периода. Скудная растительность края не могла бы прокормить ни одного гигантского травоядного. - Что он делал, когда ты его увидел? - Спал в чаще, - ответил Ного. - Я побежал. Он за мной, и ревел, как сегодня. Я спрятался в пещере на склоне горы, он ушел. Потом я видел, как он схватил и разодрал крокодила. Для него крокодил, как для меня ящерица. Я прикидываю и нахожу, что "человек с чешуей" напоминает тиранозавра. Чешуя - это, может быть, костные выросты, гребень. - Их было много? - Два. Тот, что гнался за мной, и тот, что жрал крокодила. Я думаю, что это был один и тот же зверь. Условия выживания для плотоядных здесь минимальны. Их не может быть много. Эта мысль, да еще плавное покачивание плота приглушают тревогу, и я спешу успокоить Ного: зверь, ревущий в джунглях, побоится сунуться в реку. Ного испуган основательно - его взгляд прямо-таки прикован к бамбуковым зарослям, вдоль которых быстрое течение несет наш плот. Не знаю, как чувствует себя Ного, а меня донимает голод. Надо что-то придумать. Вчера под вечер, после счастливого избавления от погони, мы отыскали плот. Я осмотрел его и сказал Ного, что надо бы запастись едой. Не отходя далеко от плота, мы насобирали несколько пальмовых почек, несколько пучков молодых побегов бамбука. Мы собирали их торопливо, приближался вечер, и надо было обустраиваться на плоту. В последний момент Ного обнаружил кладку крокодильих яиц, и мы, не мешкая, опустошили ее. ...Когда родилась мысль о бегстве, я решил потихоньку готовиться к нему. В первую очередь - проблема еды. Тут ничего особенного не придумаешь. Будем полагаться на опыт первобытных, надежным носителем которого является Ного. Стараясь не слишком привлекать внимание дикарей, я вырезал из кости несколько рыболовных крючков, хотя знал, что рыбалка в здешних лужах и озерах из-за обилия крокодилов - дело сомнительное. Крючки я спрятал в футлярчик с огнивом. Из длинных обезьяньих волос мне удалось свить бечевку. Я намотал ее на ручку каменного топора, заранее наслаждаясь изумлением Ного, - он никогда не видел, как удят рыбу. Глядя на обширную поверхность реки, я подумал, что в ней должно быть немало живности. Надо бы испробовать свои рыболовные принадлежности. Извлекаю крючки из футляра. На какое-то мгновенье замираю, громко чертыхаюсь. Ного таращит на меня удивленные глаза. Что ему сказать? Я смастерил крючки, свил леску, но не подумал о приманке. Пальмовые почки для приманки не годятся, крокодильи яйца тоже на крючок не насадишь. Остается единственная возможность: нарезать узеньких полосочек из собственных ягодиц. Остроумно, правда, но хорошо только для сказок. Не скрывая досады, прячу крючки обратно в футляр. Где же выход? Он есть. Его подсказали мне дикари: не думай о завтрашнем дне, живи сегодня, обходись тем, что имеешь. Обходимся. Сидим и сосредоточенно жуем бамбуковые побеги. Полчаса жуем. Час жуем. Когда хочется пить, ложимся на живот, подползаем к воде и пьем. Вода в реке прохладная, чистая, если не всматриваться в нее слишком пристально. А если всмотришься - увидишь, что даже в чистейшей речной воде существует жизнь. Простейшая, но жизнь. Не думаю, что вода эта опасна для нашего здоровья. Приходилось и не такую пить. Река становится все шире. Берега тонут в зелени. За ними горы - залюбуешься. Но та ли это река, о которой говорил мне гладкокожий? Если я правильно понял, до ее устья надо плыть многие сотни километров. За Черными Горами она раздастся вширь, низкие берега станут топкими, воздух пропитается болотными испарениями. Впрочем, рано думать о конце пути, находясь в самом его начале. Солнце поднимается все выше - прогревает нас с таким же усердием, с каким на рассвете пронизывала прохлада. Теплынь усыпляет, и мы растягиваемся на плоту. Меня разморило, погружаюсь в дремоту. Уснуть по-настоящему мешает подспудная тревога. От нее так запросто не избавишься. А Ного уже храпит. Так что же меня тревожит? Или это следствие вчерашней погони? Я еще не отошел и, уверен, не скоро отойду от нее. Лежа на спине, гляжу в безоблачное небо. По обе стороны медленно проплывают горные вершины. Я возвращаюсь к утренним размышлениям... Так где же пролегла черта, за которой я съехал с привычной дороги? В университете? Или в те годы, что я провел в лаборатории? Ничто не предвещало каких-то крутых перемен в моей судьбе. Может, все началось с "Викинга"? Мучительно ищу ответ в размышлениях над длинной цепочкой вроде бы не таких уж значительных событий, составивших мозаику двух промежуточных лет. В охраняемой прарептилиями тишине Великой Реки пытаюсь прокрутить, пролистать в обратном порядке историю моей жизни. Более располагающей к этому обстановки, наверное, и не бывает. Я испытал радость счастливого финиша. Не выпуская из рук обломок камня - мне все же удалось выяснить, что это за руда, - зову Лену из навигационной кабины, чтобы сказать ей о моем первом открытии. - Бегу! - слышу голос Лены из небольшого прибора, прикрепленного к запястью. Голос у Лены веселый - она среди нас единственная, кому длительное состояние невесомости не доставляет неприятностей. Она легко передвигается по многочисленным, хоть и тесноватым помещениям космического корабля, буквально перепархивает с места на место и, в отличие от нас, неуклюжих, обходится без шишек и синяков. Удивительная девушка. Когда вернемся домой, она станет моей женой. Мы отправимся в свадебное путешествие на Счастливые острова, а потом проведем долгие годы в лаборатории, пока дружно не обработаем все материалы, собранные на Ганимеде, спутнике Юпитера. Я радовался, потому что ждал Лену, раскрыл тайну тускло поблескивающего камня и видел радужную перспективу судьбы. Но прежде чем пришла Лена, отсек, в котором я находился, вздрогнул от страшного удара. Невероятная тяжесть придавила меня к стене. В кромешной тьме я расслышал хлопки - сработали запоры шлюзов. Это конец, с ужасом подумал я и кинулся к выходу. Я забыл о правилах передвижения в условиях невесомости, но не обращал внимания на толчки и удары. Панический страх овладел мною настолько, что я ничего не соображал, швыряемый невесомостью с одной стены на другую. Мне показалось, что кроме шума, производимого моими беспорядочными метаниями, раздался другой звук. Ко мне вернулось самообладание, и я ухватился за привинченное к полу кресло. - Внимание! Внимание! - ясно, что включена аварийная система связи. Живой человеческий голос. - Говорит Центр. Просим сохранять спокойствие. Наш корабль столкнулся с метеоритом. Сейчас производится оценка его живучести и повреждений. Повторяю: сохраняйте спокойствие и налаживайте связь друг с другом. Во избежание потерь воздуха запертые по команде центрального пульта отсеки следует открывать по очереди. Отсеки с нарушенной герметизацией отключены от блока питания, следовательно, они не открываются... Сохраняйте спокойствие. Оказывайте помощь нуждающимся!.. Я знал, что услышанное сейчас обращение записано на Земле, в Центре Космических исследований, и заложено в систему компьютерного обеспечения связи. И все равно этот голос успокаивал. Обманчивый эффект живого человеческого голоса. Центр управления кораблем, именуемый "мозгом", все свои команды, все обращения произносил голосом популярного киноактера геовидео. Тонкий психологический расчет проектировщиков, рассчитанный на случай внезапной аварии, когда паника неподвластна разуму. Где же Лена? В каком отсеке застала ее беда? Я, как заведенный, звал ее по каналу общей связи. Бесполезно. Попутно я обращался к другим сотрудникам. Ни одного отклика! Мысль о том, что я остался один, казалась невероятной! Этого не может быть! Не должно быть! Канал связи включался через определенные промежутки времени и задушевно перечислял повреждения - их оказалось очень много. Тем же голосом "мозг" сообщал о корректировке курса, для этого включались двигатели коррекции. Их тяговые усилия вызывали гравитацию. Меня в таких случаях бросало на стенку. При таком масштабе разрушений просто удивительно, как сохранился "мозг", тон которого излучал спокойную уверенность проникновенным голосом актера геовидео. Именно это меня и раздражало. Я не сомневался в размерах катастрофы. Времени было у меня немного. Надо что-то предпринимать. От носовой части корабля, где смонтирована система жизнеобеспечения, я был отрезан анфиладой разрушенных отсеков. В них господствует смертельный космический холод, а главное - космический вакуум. Я не смогу без скафандра пройти в носовую часть корабля. Скафандры, сложенные в гардеробе у первого входного люка, также были вне моей досягаемости. Что же делать? На ощупь добрался до люка и вошел в соседний отсек. Стало труднее дышать. А что, если воздух на исходе? Разделю участь Лены и остальных членов экипажа? Велика ли разница - погибнуть от удушья или от внезапной разгерметизации! Лена погибла. Экипаж погиб. На чудо я не надеялся. Временами меня охватывало такое отчаяние, что хоть вой. Тишина в мертвом корабле, или почти мертвом, утвердилась космическая, и я перестал прислушиваться к чему-либо. Наверное, потому я не сразу обратил внимание на тихий стон, доносившийся по переговорному устройству. Я громко позвал, прислушался - ответа не последовало. Кричу в аппарат во весь голос, а в ответ лишь негромкий стон, бессильный превратиться в нормальную речь. Кто-то ждет помощи. Может, Лена? Мысли лихорадочно роились в голове в поисках выхода. ...Это было мое первое космическое путешествие. Теперь я знал, что и последнее. Мое положение осложнялось тем, что я, как и Лена, не был членом космического экипажа. Мы - геологи, сотрудники Центрального Горного Музея. Наше участие в нынешней экспедиции было продиктовано недостаточностью результатов предыдущих исследований. В программу нашей подготовки не входило изучение всех систем "Электры", нашего огромного космического дома, в лабиринтах, в бесчисленных переходах которого я так беспомощно мечусь. Вход в отсеки, в лаборатории, в навигационные помещения, в жилые каюты открывался с продольных переходов. По переходам, узким и состоящим из одних углов, нелегко было передвигаться даже при ярком освещении. Что же говорить о непроницаемом мраке, затопившем внутренность корабля из-за аварии! В момент аварии я находился в одной из лабораторных комнат - они же и склады. Под лабораторными отсеками располагался энергетический. Мне, естественно, туда не нужно. Во что бы то ни стало, я должен выбраться в носовой отсек. Лена, вероятнее всего, находится там. Я отчаянно верю, что слышал ее стон. Во что бы то ни стало я должен быть рядом с нею. Вот если бы хоть немножечко света. А так... я ориентируюсь в переходах корабля хуже некуда. Вообще о космических кораблях я знаю столько же, сколько знает средний читатель научно-популярных журналов. Согласитесь, в моем положении этого крайне недостаточно. Я продвигался, с трудом нащупывая дорогу, открывая люки один за другим. И ничто не указывало, что я иду правильно. Невесомость сделала бессмысленными понятия "верх" и "низ". Я мог в какой-то мере полагаться на неуверенные "налево" или "направо". Не знаю, сколько прошло времени, но я решил связаться с "мозгом". Попросил сообщить, двери каких кают, люки каких отсеков заблокированы по аварийным соображениям? Точные и в то же время многословные ответы "мозга" помогли мне. Многословие раздражало - каждый раз ответы и сообщения "мозга" начинались бессмысленным "Внимание!.." И вся информация повторялась дважды. Мне удалось добраться до двух верхних отсеков. "Верхние" в условиях невесомости - понятие относительное. Это те, что находятся в носовой части ракеты. Я столько открыл люков и дверей, столько выслушал автоматических разъяснений "мозга", что окончательно запутался. Прежде, чем открыть дверь новой каюты, мне следовало плотно закрыть дверь предыдущей. В полном мраке я ошибался и открывал только что закрытую дверь, и тогда шел в обратную сторону, пока не обнаруживалась ошибка. Господи, сколько же этих кают на корабле! Наконец, в одной из открытых дверей я увидел слабый проблеск света. Так светятся люминесцентные индикаторы скафандров. Скафандр! Когда я потерял уже надежду на какой-то исход, передо мной возник скафандр, и я почувствовал себя полководцем, выигравшим рискованную битву. Я втискивался в это сложнейшее изделие с такой поспешностью, с такой нервозностью орудовал ключами, дергал "молнии" и нажимал на защелки, что в какой-то миг засомневался: вдруг что-нибудь сделано не так! Заключительные операции влезания в скафандр я проделал осторожнее и успокоился т