ил за холмом. Я не впал в отчаяние, для него тоже требовались силы. Я шел вдоль берега, пока пространство вокруг меня не утонуло в быстро сгустившихся тропических сумерках. Было так темно, что я не видел своих ног. Шел на ощупь. Шел до тех пор, пока не забрался в густые, колючие заросли. Там свернулся калачиком под кустом. Я уже не мог заботиться о своей безопасности, потому что был не в состоянии что-либо делать. Охватив голову руками, провалился во мрак. Новый день принес мне небольшое облегчение. В каком-то маленьком бочажке я напился воды. Накачанный полиинтерфероном, я не боялся инфекции, а может, и не думал об этом. Естественно, я не мог ориентироваться, чтобы определить, где же я нахожусь. Низкие темные тучи закрывали небо, заросли кустарника ограничивали видимость. Меня окружала неопределенность, которая ничуть не лучше бесконечности. Фронтальное движение циклона замедлилось, направление ветра подчинялось теперь рельефу местности. Я даже не мог сказать, в какую сторону движутся облака. Их тяжелые туши напарывались на скалистые вершины холмов и клубились вокруг них. И тем не менее, я шел, доверяясь единственному компасу - интуиции, чувству, которое дремлет в каждом, важно только вовремя к нему прислушиваться. Человек, выросший в условиях земной цивилизации, не может представить себе, как длинна ночь. Движение видимого, привычного мира лучше любых часов указывает нам время, чувство конкретного времени. Но если ты затерян в неизвестном мире и тебя окружает непроницаемая тьма, и единственный родной звук, который ты слышишь, это звук собственного сердца, а остальные звуки - это шум дождя, не пытайся определить или угадать время; не пытайся, потому что рискуешь сойти с ума. За одну-единственную ночь я пережил столько, сколько можно пережить за одну длинную жизнь. С тех пор я понял тайну преклонения своих пращуров перед Солнцем и огнем - источниками света, созданными Природой и Человеком. Дни немногое значили. Они были всего лишь короткими интермедиями в постоянно обновляющейся бесконечности ночного мрака. Он наступал неотвратимо и, не торопясь, прерывался на рассвете. Это было короткое отступление, чтобы через двенадцать часов снова обрушить на меня муки вневременного существования... Первая ночь была еще не самой плохой - во мне только накапливался ужас тьмы. Утром я отправился дальше... Я верил, что иду в нужном направлении, что передо мной вот-вот откроется морской горизонт, а затем и берег. Изнурительная борьба с кустарником сокращала день, ночь наступала всЈ быстрее, и я погружался в сон. Третий день моего странствия через страну холмов был последним, связанным с предыдущими. Утром вода помогла мышцам следовать приказам мозга, но к полудню - а полдень угадывался по максимуму освещенности - изменилась не только местность, но и я сам. Не знаю, действительно ли это произошло вдруг или так показалось моему болезненно-усталому восприятию. Серый цвет под влиянием дождей превратился в коричневый и черный, а затем позеленел. Нескончаемый дождь непрерывно орошал мелкие листья и распускающиеся почки; невидимые зерна подняли в атаку из-под земли свои зеленые ростки, отвоевывая в борьбе за место под солнцем сантиметр за сантиметром. Зеленые объятия зарослей сузили доступный моему взгляду мир до расстояния вытянутой руки, хотя он и раньше не был особенно широк. Мне показалось, что струи дождя стали теплее, но я не уверен, что это не благодаря моим субъективным ощущениям - температура тела понизилась, например, с тридцати шести и восьми до тридцати пяти и пяти. Конечно, дождь в таком случае будет казаться теплее парного молока. Такой температурный эффект вполне вероятен, если учесть, что мои силы истощились до критического уровня, что несколько дней у меня крошки во рту не было. Но я шел и шел, механически переставляя непослушные ноги. Раскисшая почва выскальзывала из-под них. На крутосклонах я падал и катился к подножью, где меня останавливал кустарник. Я долго лежал, полузакрыв глаза, пока мои мышцы обретали способность двигаться. Помню, меня радовала мысль, что я еще могу идти. Однажды меня окружил целый хор звуков, словно кто-то невидимый вдруг покрутил регулятор громкости. Журчанье воды в промоинах и оврагах стало невыносимым, мне слышалось высокое гудение невидимого генератора, из туч долетал громкий звон колокола, холмы вокруг меня начинали кружиться, как гигантская центрифуга... Дальше в моей памяти пробел. Не то, чтобы я ничего не помнил, напротив - все смешалось, все краски и формы, как в калейдоскопе. Осколки мира не складываются в логически осмысленную мозаику. Дальше, по времени, следует дикий кабан, так как с ним связан скальпель; но с этой поры скальпель начинает играть самостоятельную роль в моих воспоминаниях... Я лежу на небольшой изумрудной полянке. Вокруг меня - зеленые заросли. Выбираю наиболее сочные стебельки и отправляю в рот: этот с горечью, другой - сладковатый; оба одинаково безвкусны. Если ядовиты, мне будет плохо, но мысль об этом скользнула мимо сознания, я уже не во всем мог отдать себе отчет... Поворачиваю голову на шум в кустах. На поляну вываливается кабан. Увидел меня, коротко хрюкнул, выражая одновременно испуг и угрозу. Сразу понял, что я для него безопасен. Принял к сведению мое присутствие и начал подрывать землю на противоположной стороне полянки. В груде мокрой земли мелькнуло желтое тело корнеплода. Вслед за тем послышалось чавканье. Я приподнялся на руках, пытаясь рассмотреть, как выглядит корнеплод в надземной части. Если кабан поедает его с таким аппетитом, значит, он и мне не противопоказан. Лиловые мясистые ростки толщиной с палец прячутся под нависающими ветвями кустов. Хрупкие. Легко обламываются. А до корнеплода с голыми руками не доберешься, надо бы раздобыть палку или острый камень. Нигде ничего такого не видно. Что-то давит в бок. Ощупываю рукой - скальпель! Из моего горла вырвался хриплый звук радости. Кабан встревожился. Не сводя с меня маленьких зорких глаз, он с наклоненной головой обходит мою странную, диковинную персону по дуге - наверное, взвешивает возможности нападения. Или бегства. Внезапно он с громким хрюканьем бросается в кусты и исчезает. Скальпель! Передать невозможно, как я обрадовался. Даже в голове прояснилось. Пытаюсь выдернуть этот хирургический инструмент из пояса. Невероятно! Такое впечатление, что в голове что-то тенькнуло - и я с ужасающей четкостью и ясностью осознаю, где я и что со мной происходит... Луковицы тоже горьковаты, но их удобно есть. Это не трава, не корешки. Сочная плоть хрустит на зубах. Копаю все новые и новые луковицы, поедаю, кое-как очистив от прилипшей земли. Вскоре в животе появляется непривычная тяжесть, но пока еще можно затолкать в него лишнюю луковицу, я не останавливаюсь - пусть раздувается. Тут же вспомнил, что у меня на запястье левой руки был аптатор. На перекрестных ремнях висели баллоны с кислородом... Все это потерялось. В кармашках пояса нащупал две герметичных упаковки стимулина. Я даже не подозревал, что они там хранятся. Видно, Дэйв вложил их на всякий случай - и как же вовремя они обнаружились! Несколько луковиц я положил в поясную сумочку. Почувствовал себя несколько лучше - и в путь. Я рвался к "Викингу". "Викинг"- это мой дом, частичка моей далекой любимой Земли. Я верю, что движусь в нужном направлении. Стимулин придал мне силы, и я снова полон надежды. Это я сейчас знаю, что время дождей на чужой планете - единственное время года, когда о вылазке в джунгли и помышлять нечего. Грозы - "судная неделя" для множества животных. Они тысячами гибнут в оврагах и долинах, не успев забраться на холмы. Они приближаются стремительно. На земле подобного рода стихийные бедствия большинство животных предчувствует и уходит в безопасные места. Здесь же, по моим наблюдениям в течение четырех лет, ни люди, ни животные не чуяли беды. Она заставала всегда врасплох. Вместо того, чтобы убегать, животные забивались в чащу в самых пониженных местах долин и оврагов. Можно сказать так: многие из них случайно спасаются, но погибают не случайно. После гроз хищникам и санитарам лафа - не тратя больших усилий, на неделю обеспечивают себя едой. Травоядные тоже благоденствуют - вчера еще выжженные зноем луга сегодня покрываются сочным разнотравьем... Наверное, потому и оставил в покое дикий кабан беззащитного пришельца. Постоянно раздраженные в засушливую пору, эти звери миролюбивы во время дождей. Словом, сезон дождей - это такое время, что если тебя не унесет потоком, не придавит падающее дерево и не попадешь под оползень, то останешься жив. Жуткое зрелище являют собой оползни. Стоит огромный холм. На нем спокойно растут кусты и деревья, между кустами пасутся животные. И вдруг холм вздрагивает. Вслед за тем его пробирает мелкая дрожь. Еще мгновенье - и склон холма с тяжким стоном начинает ползти вниз. Еще мгновенье - и все переворачивается вверх ногами с грохотом и треском. Движущаяся масса с нарастающей скоростью сметает все на своем пути; даже огромные скалы, сорванные с места напором стихии, летят кувырком, как обычные камни. Бедствие со всего маху обрушивается в долину и с тяжким гулом врезается в противоположный склон... Помня, что тучи движутся с моря, я старался идти против их движения. За моей спиной оставались крутые подъемы и скользкие спуски. Я потерял им счет. Я почти уверовал в то, что еще один холм, еще два, три, пусть десять - и я увижу море. На какой-то вершине холма, когда я остановился перевести дух, в желудке началась невыносимая резь. Сразу же появилась тошнота со всеми ее последствиями. Я не мог стоять на ногах, чувствовал, что теряю сознание. Встал на колени перед ближайшей лужей и попытался выпить как можно больше воды. Вода изверглась обратно вместе с содержимым желудка - травой и луковицами. Я, корчась от болей, катался в грязи. Живот сводило судорогами. Потом я потерял сознание. А когда пришел в себя, понял, что проиграл битву, а, возможно, и жизнь. Хорошо помнится, как я пил воду. Я переползал от лужи к луже, чтобы напиться до одури и сразу же извергнуть ее. Я пил ее снова и снова, потому что только ощущение свежевыпитой воды на короткое время успокаивало болезненную жажду. ...Лежу на спине. В лицо хлещут дождевые струйки. Временами дождь прекращается, и тогда я смотрю, как надо мной проносятся низкие тучи. Вершины холмов - я вижу их краем глаза - покачиваются. Стоит мне слегка пошевелить головой, как начинается головокружение. Понимаю, что не могу лежать бревном, надо что-нибудь сделать, но что - это было недоступно моему пониманию, двигатель воли работал вхолостую, луковичный яд опустошил мозг, мышцы отказывались повиноваться... Я ловлю открытым ртом капли дождя. Жажда больше не донимает, желудок напоминает о себе тихим нытьем. Лежу и боюсь новых приступов боли. Надеюсь, что ядовитый костер погашен. Мысли и опасения за собственную судьбу странно притуплены. Во всяком случае, движение туч занимает меня больше. Иногда кажется, что они плывут так низко, что стоит протянуть руку - и пальцы запутаются в их длинных космах. Но я не могу поднять руку. Переворачиваюсь на живот. Это стоит мне стольких сил, что я валюсь лицом в глинистую землю. Пальцы погружаются в грязь, подсознательно ощупывают ее, направляемые стереотипом профессии, отмечают крупные и мелкие каменные фракции... Мир, окружающий меня, кажется нереальным... Возвращаюсь в себя от сильной боли в бедре. Мгновенно осознаю, что источник боли - внешний. Бью сапогом другой ноги. Зверь величиной с собаку отскакивает от меня с рычанием и визгом. Возникает тревога. Может, благодаря ей мир обретает резкие черты реальности. Я приподнимаюсь на локтях, сажусь и сжимаю в руке скальпель. Из сумерек на меня уставились настороженные морды шакалов. Их несколько... Три или четыре. Наблюдают за мной с расстояния в несколько метров. Чувствую - готовы к нападению. Швыряю в них камнями. Отскакивают с визгом, но не уходят. Выжидают, оценивают: если достаточно ослабел - нападут все вместе, если еще способен дать отпор, будут держаться на расстоянии. Для них я загадка. Такого еще не видели. Я тоже отмечаю их особенности: тонкие лапы, поджарые туловища, головы непропорционально большие. Челюсти мощные, видно, способны разгрызть любую кость, что и требуется от хищников-санитаров. Эти стайные звери сокращают мучения раненых или больных животных, подбирают остатки после пиршества крупных хищников. Даю им понять, что ко мне они пристроились слишком рано. Скальпель сверкает в сумеречном свете. Рана в бедре болит. Когда я попадаю в шакала камнем, он с визгом отскакивает в сторону и с рычанием возвращается на прежнее место. Мне не страшно, чувствую, что с ножом сумею отбиться. И они это понимают и потому скромно стоят полукругом в десятке метров от своей потенциальной жертвы. Они дрожат и повизгивают, хвосты волокутся по земле. Мне становится не по себе от их пристальных немигающих желтых глаз. Темень опускается на землю. Один из шакалов, задрав морду, хрипло воет. Откуда-то из-за скал доносится ответный вой, похожий на эхо... Через некоторое время из дальних кустов выскользнули новые тени. Мои враги получили подкрепление. Множество шорохов и взвизгивания в кустах указывало на то, что подкрепление довольно серьезное. И нетерпеливое. Бросаться камнями и дальше было бессмысленно; я разбросал все камни, да и что толку! Моя тревога нарастала по мере того, как сгущалась темнота. Не собираются ли шакалы наброситься на меня всем скопом, когда я и увидеть их не смогу? Звери, наверное, понимают, что в темноте я перед ними беззащитен, а их осторожность убывает, когда их становится больше. Шакалы постепенно суживают вокруг меня кольцо, я швыряю в них комьями грязи, но они только скалятся... Их клыки светятся в опасной близости. Судя по голосам, доносящимся с различных сторон и расстояний, шакалы продолжают стягиваться. Неужели моя судьба решена? Умереть, отравившись местными растениями, - это одно, и совсем другое - быть растерзанным шакалами. Ощущение близкого конца мобилизовало во мне какие-то резервы, и я поднялся на ноги. Звери подались назад. Я не сомневался ни секунды в том, что если я упаду, это станет для них сигналом к нападению. Странное атавистическое желание овладело мною - захотелось рычать. Во мне, разбуженные смертельной опасностью, завопили голоса всех моих древних предков. И я зарычал, насколько хватило моих сил. И одновременно шагнул вперед, разорвав кольцо моих врагов. По шорохам понял, что звери передо мною разбежались. Я двинулся вперед, всей своей кожей чувствуя, что стая устремилась за мною следом. Значит - преследование? Господи, только бы не упасть! Я должен показать шакалам, что сила у меня есть. Надо только тверже и увереннее ступать, без паники, спокойно. Только бы не зацепиться за что-нибудь, не споткнуться о камень. Заросли хватают меня за ноги, я упорно раздвигаю их всем своим слабым телом, иду туда, где слабо светится линия горизонта над холмом. Начался подъем. Кустарник расступился. Обрадовала мысль, что вырвался из долины, как будто холмы обязались быть со мною в союзе. В темноте, на фоне более светлого неба, появились высокие тени деревьев. Сзади, чуть поотстав, за мною тянулись шакалы. Их неверные тени охватывали меня полукольцом. Значит, на что-то надеются, думают, что я не могу уйти далеко... Под кроной одного из деревьев я ударился головой о толстую ветку и выругался. При звуке моего голоса звери шарахаются - это радует. Надо осторожнее проходить под деревьями. Но уже под следующим я ударился лбом с такой силой, что если бы не схватился руками за ветку, упал бы наверняка. Я буквально повис на ветке - ноги подкосились, в голове прозвучал колокольный звон. Мне показалось, что звери бросились на меня. Какая-то мощная сила - я до сих пор сомневаюсь, что моя, - бросила меня вверх, к ветвям, и я опомнился, только когда оказался высоко над землей. Под моими ногами раздалось злобное рычание и царапанье когтей о кору дерева. Множество фосфоресцирующий глаз закружилось вокруг. Я поднимался еще выше, пока не почувствовал себя в недосягаемости. Этот факт меня так обрадовал, что я нашел в себе силу издевательски посмеяться над моими преследователями. И еще я отметил, что впервые в жизни карабкаюсь на дерево, а поскольку сделал это молниеносно, то и похвалил себя, кажется, в голос... Шакалы сторожили меня до рассвета. Они безмолвно ожидали, что я, может быть, свалюсь и в любом случае никуда не денусь. Я расположился в развилке между несколькими довольно толстыми ветвями, уселся поудобнее, да еще и пристегнулся поясом... Когда посветлело, я еще видел сверху их узкие спины, обескураженные морды неудачников, глаза, поглядывающие на меня уже без всякой надежды. А потом, совершенно незаметно, звери исчезли, словно растворились в утреннем свете. После приключения с шакалами я почувствовал себя лучше, скорее всего благодаря таблеткам стимулина. Теперь моим убежищем служили деревья. Они стали моими друзьями. Дожди закончились, по крайней мере не шли беспрерывно. Я шел и присматривался к жизни джунглей. Она была до удивления примитивна: убегай - если преследуют тебя, преследуй - если жертва бежит. Меня уже не подгоняло нетерпение. Я шел, стараясь, чтобы в случае малейшей опасности удобная ветка находилась на расстоянии нескольких шагов, не дальше. Раны от клыков на бедре зажили без нагноения. Я в который уже раз настроил себя на предельную осторожность. Заросли кустарника - они время от времени преграждали мой путь - вызывали чувство непреодолимого страха. Как только дневной свет, сочащийся сквозь пелену туч, начинал меркнуть, я искал подходящее дерево, на котором смог бы провести ночь. Иногда это отнимало у меня много времени. Не удивляйтесь, я объясню, почему: я набрел на подходящее дерево, а до темноты еще час, а то и два. Я забираюсь на самую верхушку и высматриваю следующее подходящее дерево, чтобы продолжить свой путь к нему и напроситься на ночлег. Если такого дерева по линии моего пути я не находил, останавливался здесь, чтобы не пришлось потом ночевать на земле. Оставшееся до ночи время употреблял на поиски съестного. К растениям подходил с опаской, ел понемногу. Хотелось мяса, но добывать его голыми руками не умел. Охотился на лягушек и ящериц по берегам луж и ручьев. От высоких деревьев не удалялся, при первом подозрении на опасность бежал к ним. Однажды удалось набрести на двух небольших черепах. С помощью скальпеля вскрыл панцирь и полакомился нежным мясом. Потом я делал попытки ловить птиц, обнадеженный тем, что первая попытка оказалась легкой. А случилось это так: вы, думаю, догадываетесь, что спать среди ветвей не очень комфортно. Ветки жестковаты - ни повернуться, ни выпрямиться. То нога онемеет, то плечо, а тут еще холодные туманы перед рассветом. Однажды, проснувшись задолго до рассвета, я невдалеке от себя увидел птицу величиной с курицу. Не понимаю, почему она не проснулась, когда я подбирался к ней. Схваченная за ногу, она пронзительно закричала, забила крыльями и чуть не сбросила меня с дерева. У нее оказалось твердое, жилистое мясо. Перья ободрал только крупные, да и то с трудом. Отрезал по кусочку мяса скальпелем и заглатывал вместе с пухом. Хватило на два дня, не надо было отлавливать лягушек и ящериц. Снова появилось чувство тревоги. Как бы медленно я ни продвигался, берег моря должен был бы уже появиться. Должно быть, я допустил ошибку, ориентируясь только на движение туч. Оно зависит от множества метеорологических факторов и особенностей континентальной платформы. О них я ничего не знал. Солнце все еще не показывалось. Я обратил внимание на то, что характер поверхности изменился. Холмы стали более пологими и оставались самой характерной особенностью плоскогорья, у которого есть свой наклон. Неприятное открытие заключалось в том, что я, однажды посчитав, что муссонные циклоны идут со стороны моря в глубину континента, сейчас должен признать, что ошибся. Я шел в сторону общего континентального подъема. И тучи двигались не с моря на континент, а наоборот. Будь я повнимательнее, я обнаружил бы комплекс признаков, которые указали бы мне на ошибку. Но я по известным причинам был слишком поглощен борьбой за выживание, и многие приметы прошли мимо меня. Сколько же времени я потерял? Достаточно много. А в моем положении ошибаться нельзя. Даже дома, на Земле, последствия иных ошибок оборачиваются невозместимыми потерями, а что же говорить об этом диком мире? Здесь нет ни друзей, ни любимых; на чью поддержку можно рассчитывать... Я заблудился, это уже несомненно. Беда еще и в том, что я не знаю, как эту ошибку исправить. В какую сторону держать путь - не знаю. Никаких ориентиров... Причиной еще одной ошибки, которая, несмотря на свою незначительность, обернулась тяжелыми последствиями, была добытая мною птица. Мне очень понравилось птичье мясо. Легкость, с которой оно досталось мне, обнадеживала. Я начал охотиться на птиц. Я пытался подбивать их камнями, палками, когда они кормились на берегу ручья. Поздно вечером, когда мир превращался во мрак, и ранним утром, когда мир оставался еще погруженным в темноту, я подкрадывался к ним, карабкаясь по тонким ветвям. Но удача от меня отвернулась. А я уже попробовал горячей птичьей крови, и лягушачье холодное мясо вызвало у меня отвращение. Я превратился в кровожадного, но неспособного хищника. Нередко, потеряв время на неудачную охоту на птиц, я укладывался на ночлег с урчащим от голода желудком. И тогда произошла случайность, причина которой - в моем алчном стремлении во что бы то ни стало добыть птичьего мяса. Этой случайности я благодарен за то, что встретился с Ного. Среди широкой долины сверкало зеркало озера. На его волнах покачивались сотни и сотни водоплавающих птиц, напоминающих уток. Подобраться к ним незамеченным было нельзя. На берегу - ни единого куста. Я лежал на вершине холма и сглатывал слюну - столько мяса! Но как его добыть? На противоположном берегу, в нескольких метрах от лесной чащи, я приметил двух птиц. Они заметно выделялись среди уток, спокойно отдыхающих после кормежки. Только бы добраться до них! Нужды в особой осторожности не было. Долина гудела от птичьего галдежа. Я прошел через лес и оказался перед прибрежными зарослями. Осторожно прокрался вдоль них к тому месту, где, по моим расчетам, должны отдыхать две крупные птицы. Тихо раздвигаю лозу - и вижу несколько спящих птиц, метрах в двадцати. В сумки на моем поясе я заранее положил несколько увесистых камней. Прежде чем извлечь камень, я решил продвинуться еще на несколько метров. Хор птичьих голосов был так силен, что мог бы заглушить даже громкую человеческую речь. Густое переплетение корней верболоза позволило мне бесшумно подойти еще на несколько метров. Я вытащил камень. Подошел еще на несколько шагов и справа увидел небольшое зеркало воды, а на ней - те самые птицы. Странно, что они меня не замечают! И спят как-то странно: дрожащие, взъерошенные, судорожно заглатывают узкими клювами воздух... Камень с силой ударил в крыло и отлетел в воду. Но птицы и не думают взлетать. Что за чертовщина! Они отчаянно бьют крыльями, а в воздух не поднимаются. Я отталкиваюсь от берега и прыгаю к птицам. Брызги летят во все стороны, ноги погружаются во что-то мягкое и вязкое. В следующем прыжке я намеревался схватить если не обеих птиц, то хотя бы одну. И что же? Не могу вытащить ноги из вязкого месива, скрытого под слоем воды. Птицы отчаянно бьют крыльями, а кто-то невидимый под водой держит их за длинные ноги. Я боюсь, что они в последний момент вырвутся - и я снова останусь ни с чем. Тем временем вязкое месиво под моими ногами словно расступается, и я погружаюсь еще глубже. Тут уж не до птиц. Глубина втягивает меня медленно и неотвратимо. Я подумал, что лучше не дергаться, стоять тихо. Из-под ног на поверхность воды выскакивают и лопаются пузыри, вода покрывается тончайшей радужной пленкой, моих ноздрей касается знакомый запах - запах нефти. Знакомый запах мне все объяснил - асфальт! Нефтесодержащие пласты вышли на поверхность, летучие фракции испарились - остался тяжелый вязкий состав, который у нас, на Земле, называют асфальтом. Память услужливо подсунула мне факты из моей студенческой практики: Тринидадское асфальтовое озеро... Асфальты Ла Бреа около Лос-Анджелеса с останками древних животных, попавших в ловушку... Я знал, таким образом, что ждет нас - меня, несчастного, и этих обреченных птиц. Затопившая долину ливневая вода образовала ложное озеро, под которым притаилось настоящее, асфальтовое. Длинноногие птицы стали его жертвами и невольной приманкой для меня, большого охотника до птичьего мяса... Главное, не делать резких движений. Повернув голову, оцениваю расстояние до ближайших кустов и мысленно благодарю судьбу: во время прыжка кочка ушла из-под толчковой ноги и поэтому сам прыжок вышел далеко не рекордным, что-то около метра. Гибкие ветви лозняка покачивались в полуметре от моих вытянутых рук. Примерившись, я рванулся в сторону кустов и плюхнулся в воду на всю длину своего тела, руки не дотянулись до куста сантиметров на двадцать. Мне показалось, что я целую вечность боролся за эти сантиметры, пытаясь преодолеть их и так, и эдак. Наконец, обратился к последнему средству - снял пояс, один конец накрутил на ладонь, а конец с тяжелой пряжкой бросил в середину куста и затем потянул к себе. Несколько лозин наклонилось почти к моему лицу, и я схватился за них. После этого я умолял куст верболоза покрепче держаться корнями за почву, пока я медленно, сантиметр за сантиметром, буду вытаскивать себя из коварной ловушки... Я подмял под себя весь куст, да так и остался на нем лежать. Слишком много сил ушло на схватку с трясиной. День погас, наступили быстрые сумерки, и мне надо было поторопиться к выбранному для ночлега дереву. Подняв голову, я заметил непонятную тень. Смотрю и глазам своим не верю. В нескольких метрах от меня сидит на корточках человекообразное существо с лохматой головой на короткой шее. Всматриваюсь. Нет, существо сидит не на корточках, погрузилось почти по грудь в воду. Поправляюсь - в асфальтовую тину. Я вижу его со спины. Оно заросло короткой шерстью. Из мощной бочкообразной груди порою вылетают шумные вздохи. Первоначальный страх сразу прошел. Понимаю, существо, попавшее в такую беду, не может мне угрожать. Оно, видно, давно сражается за свою жизнь - ближние кусты вырваны с корнем и валяются в воде вокруг бедняги. Кто же это? Человек? Большая обезьяна? Он, наверное, заметил меня сразу, как только я вошел в лозняк, и притаился. Потом наблюдал, как я пытаюсь выбраться на твердый берег. Я решил, что передо мною большая человекообразная обезьяна. Пытаюсь представить себе, как бы сложились наши отношения, если бы мы встретились на берегу или на дереве. Зверь, видно по всему, могучий, а вот из трясины не способен вырваться. Я отошел от воды. Ниже пояса меня покрывал толстый слой асфальтового месива. Его надо как-нибудь соскоблить, пока не подсохло. Отламываю пучки лозы, - черное месиво очень неохотно расстается с моим телом, но в конечном счете уступает. Чувствую на себе испытующие взгляды большой обезьяны. Когда она поняла, что я тоже наблюдаю за нею, перестала таиться. Издает хрипящие звуки, стонет, старается дотянуться до кустарника, несколько раз пытается вырвать из трясины ноги. Результатом таких усилий является еще большее погружение; обезьяна понимает это и затихает. Чтобы получше почиститься, я поскреб себя еще и скальпелем. Затем направился к склону холма, к облюбованному дереву. Чувствую спиной взгляд обезьяны. Тоже, подумалось, мяса захотела. А я, голодный, после этого происшествия не ощущаю голода. Обещаю себе не охотиться больше на птиц, а довольствоваться лягушками... Обезьяна до утра, наверное, не дотянет. Засосет ее, бедную. Подумав про обезьяну, я поворачиваюсь. Надо хоть рассмотреть ее как следует. Подхожу поближе. Обезьяна вскинула голову и посмотрела на меня. Голое лицо с широким плоским носом, выдающимися челюстями. Длинные спутанные волосы лезут в глаза. Губы как у коренных жителей Африки. В глубоких глазницах под заметно выпирающими надбровными дугами светятся отчаяние и, чего нельзя было ожидать от обезьяны, разум. В брошенном на меня взгляде проявилась целая гамма чувств: и безысходность, и тоска, и сознание своей обреченности. На какой-то миг в глазах засветилась надежда, но тут же погасла. А ведь это - разумное существо, подумал я. Оно ждет от меня помощи. И если оно действительно разумное, то, освобожденное с моей помощью, не сделает мне зла... Что ж, попробую спасти. И сразу же - сомнения: не будь идеалистом! - хочешь его выручить? Ну хорошо, вытащишь этого человекоподобного из беды - а посмотри на его руки! Огромные лапищи зажали пучки лозняка. Они, эти лапы, шутя свернут тебе шею... Так что лучше предоставь его собственной судьбе, сам устраивайся с ночлегом. Дикарь словно прочитал мои сомнения. Его губы растянулись в гримасе. Из горла вырвались новые звуки, и я с удивлением отметил, что дикарь пытается что-то сказать мне. Было понятно, что он умоляет помочь ему... Конечно, нельзя оставлять его в беде. Кто, кроме меня, поможет ему? У него, безусловно, есть соплеменники. Но если они до сих пор не выручили его, то как они сделают это ночью?.. Среди наиболее близких к нему кустов я выбрал самые толстые ветки и, не отламывая их, наклонил пучком к его голове. Дикарь вытянул руку и ухватился за ветки сильными пальцами. Потянул их на себя - куст затрещал. - Погоди! - крикнул я. Дикарь послушался. И это меня тоже поразило. Он меня понимает! Не мешкая, я собрал в пучок ветви другого куста, и дикарь ухватился за них другой рукой. - А теперь подтягивайся!.. Не рывками - выдернешь кусты с корнем! Давай постепенно! Потихоньку! Честное слово, он меня понимал. Иначе почему делал все так, как я советовал? Может быть, телепатия? Какая разница! Он понимает, что я помогаю ему, и слушается. Теперь я не сомневался, что передо мной вполне разумное существо, туземец. Звуки непонятного языка булькали на его толстых губах. Взгляд, несмотря на дикость, выражал благодарность. По мере того, как волосатый гигант высвобождался из асфальтовой ловушки, меня все больше обуревали сомнения. Ну да, у него вполне человеческий, разумный взгляд; неизвестный, но безусловно человеческий язык... Может ли это помешать ему, как только он освободится от трясины, взять и придушить меня?.. Пока я мучился сомнениями, дикарь с шумом и треском выполз на твердь и повалился на четвереньки. Я свое дело сделал и поспешил ретироваться. Отступил за кусты и затем быстрыми шагами ушел прочь, подальше от греха, чтобы не получилось так, что доброе дело сделал на свою голову. На дерево я взобрался в непроглядной темноте, расположился повыше и замер, прислушиваясь к звукам, которыми обычно полнится ночь. Душа томилась от предчувствий: это происшествие вызовет новые перемены в моей жизни. Не знаю, добрые ли, плохие, но явно что-то назревает. Из долины, погрузившейся во тьму, потянуло сложным букетом разнообразных запахов: к основному запаху гниющих водорослей примешивался острый запах нефти. Запах птичьего помета создавал иллюзию обжитого места... Внезапно приозерную темень прорезал долгий крик. Начинаясь на невысокой ноте, он поднимался до визга и неожиданно обрывался бормотанием. Я не сомневаюсь, что это подал голос спасенный мною туземец. Он кого-то звал, звал требовательно, настойчиво. Кого он может звать, кроме своих соплеменников? Значит, они должны быть в пределах слышимости. Но сколько он ни зовет, отклика нет. А если не соплеменников, то кого еще может звать это одинокое, но вовсе не беззащитное существо? Неужели меня? Действительно, я чувствую, что голос туземца обращен ко мне. Он зовет меня! Зачем я ему? Чего он от меня хочет? Меня пугает даже мысль о том, что я могу вот так спуститься с дерева и подойти к дикарю. Что я скажу ему? О чем спрошу? Как ваше самочувствие, господин туземец? А он все зовет. Понимает, что я не мог уйти далеко... Начал накрапывать дождь. Пусть накрапывает, мне не привыкать. Как же быть с туземцем? По голосу слышно, что он выбрался из зарослей и направляется в мою сторону... А почему, собственно, я не могу подойти к нему, если он разумное существо? Я могу найти в нем спутника, товарища. У него нет причин остаться недовольным мною. Единственный мой поступок, имеющий отношение к нему, - я выручил его из неприятной ситуации. Он должен помнить об этом до конца дней своих... Я лихорадочно взвешиваю все за и против. Думаю, ничего плохого он мне не сделает. Как местный житель, туземец может мне помочь. По принципу: услуга за услугу. Я начинаю понимать, что мне трудно будет найти дорогу к "Викингу". Туземец по меньшей мере знает, в какой стороне море. А если я просчитаюсь и он меня придушит, что ж... придет конец моим страданиям. Амар уже не мучается, как я мучаюсь. Я спустился по стволу дерева и пошел на зов. Может, это и безумие, думал я, но в таком случае все - безумие; все, что связано с моим появлением на этой планете. Я остановился. Решил не отходить далеко от дерева и подал свой голос: - Эй, сюда! Я здесь!.. Хватит вопить, подходи сюда! Вскоре послышались шаги и гортанное бормотание. Из темноты вынырнул еще более темный силуэт, послышалось отрывистое дыхание. В следующую минуту туземец взял меня за руку. С его губ слетали непонятные слова. Я даже догадаться не смог бы, о чем он толкует. Но с первых слов понял, что мне бояться нечего. Туземец настроен миролюбиво. В конце концов, я в нем больше нуждаюсь, чем он во мне... После того, как я помог ему выбраться на сушу, он мог бы повернуться и уйти. Он у себя дома. Однако он не ушел. Что его заставило отыскать меня? Я не знаю, о чем он все время говорит, зато уверен: у него ко мне добрые чувства. Ему важно, чтобы я слышал его голос. При абсолютной невозможности логического понимания сам голос несет в себе информацию межличностных отношений. Ему, этому огромному туземцу, тоже хочется слышать мой голос. Для начала я сказал, потянув его за руку, что нам глупо стоять под дождем, лучше спрятаться под широкой кроной старого дерева. Мы уселись под деревом бок о бок, ощущая спинами теплую шероховатость древесной коры. - Понимаешь, - говорил я в свою очередь, - хоть ты и похож на большую обезьяну, но парень, надеюсь, хороший. и еще надеюсь, что ты со мной не разделаешься. Верно? Туземец вслушивался в звуки моего голоса, не дыша. В моей речи он не понимал ни бельмеса, так же, как и я в его. Мы сразу уяснили ситуацию, поэтому наши голоса выражали доверие друг к другу, а большего для начала и не требуется. Доверие в нашем положении - это все. Если оно появилось, нет нужды в объяснениях. Туземец рассуждал точно так же, смею надеяться. Наши монологи стали произноситься все реже. Наконец я услышал, что мой знакомец захрапел, и этот факт значил больше, чем признание в дружбе. Я, сколько мог, сопротивлялся сну. Мелькнула мысль забраться на дерево. Но это было бы проявлением недоверия... Незаметно для себя я тоже уснул. Чего мне только не снилось! Один сюжет был связан с университетской лабораторией и Леной. Второй - с "Викингом". Снилось, что лечу в скафандре по воздуху и удивляюсь: разве скафандры могут летать сами по себе?.. Спал я крепко. И как ни крепок был мой сон, каким-то уголком сознания все время отмечал, что согревающее меня плечо - это плечо, на которое можно опереться. Утром я проснулся первым. В рассветных редеющих сумерках все, что произошло ночью, казалось более невероятным, чем можно вообразить себе с помощью самой фантастической выдумки. Туземец спал, не выпуская моей руки и свесив голову на грудь. Странное у него лицо. Лицо человека, сформированное условиями чужой планеты. Я не стал отнимать у него свою руку, чтобы не разбудить, но он проснулся сам, почувствовав, должно быть, что я его рассматриваю. Глубокие вертикальные морщины прорезали его лицо от крыльев носа до уголков широкого рта и дальше под подбородок. Мы встали на ноги, и он с широкой улыбкой начал трясти меня за плечи, произнося непонятные слова. Потом он обратил внимание на свои "заасфальтированные" ноги и принялся выдирать комья асфальта прямо с шерстью. Нет, будем называть это волосами, хотя для волос, пожалуй, густовато. Отдирая особенно крупные комья, он гримасничал от боли, и тогда я отстегнул от пояса скальпель. Он замер в удивлении. Осторожно взял в свои огромные лапы хрупкий медицинский инструмент и поднес поближе к глазам. Похоже, его поразил не скальпель сам по себе, а материал, из которого он сделан. Туземец осторожно прикоснулся пальцем к лезвию, удивленно хмыкнул и вернул. Я взял скальпель в правую руку, левой оттянул увесистый ком асфальта на его ноге и быстрым движением обрезал волосы. О, как он был приятно поражен! Он подставлял все новые и новые участки своего тела, где асфальт висел комьями, и я обрезал их совершенно безболезненно. Потом он опять попросил скальпель и сам стал себя очищать, ни разу не порезавшись... Мой знакомец все время улыбался. Улыбка - это две вертикальные морщины по обе стороны рта и широко открытый рот. Я почувствовал к нему симпатию и, как он меня утром, потряс руками его за плечи. Он тоже стал меня трясти. Никакого напряжения между нами не возникало. Жаль, что наши языки друг другу не понятны! Но остается язык жестов, мимики, возгласов. А в том случае, если нам придется провести рядом достаточно много времени, освоим и слова. Я поднял руку и ткнул себя пальцем в грудь: - Грегор! Он сделал точно такой жест, ткнув себя пальцем в широкую волосатую грудь: - Ного! - Ного! - повторил я, касаясь его груди, и - Грегор! - касаясь своей. - Грего! - говорил туземец, - Ррегор! - Очень приятно, господин Ного, с вами познакомиться! - сказал я и обеими руками потряс ему массивную, узловатую руку. - Ррегор! Ррегор! - тряс меня за плечи счастливый Ного. Прекрасно, подумал я. Перейдем на следующую тему. Я поднес ко рту сложенные пучком пальцы и изобразил жевание: - Ам! Ам! Кушать! - я показал поглаживанием путь еды от рта до живота. - Га-а! - сказал Ного. Он все сразу понял и тоже погладил свой живот. Затем начал принюхиваться. Что-то его раздражало. Он с неудовольствием посмотрел на комки асфальта, махнул неопределенно рукой и тяжкой, переваливающейся, но на удивление быстрой походкой направился по склону холма к верховьям долины. Через несколько шагов он оглянулся, чтобы удостовериться, следую ли я за ним. Я улыбнулся, хлопнул себя по животу и сказал: "Га-а!" Мы перевалили через холм и на спуске в следующую долину остановились. Я проследил за его взглядом и увидел в траве под ногами птичье гнездо с дюжиной светло-зеленых яиц... Отныне за свое будущее Грегор может быть спокоен. Его гарантом послужит питекантроп, вытащенный из асфальтовой трясины. Только тот, кто в одиночестве умирал от голода, усталости и неизбывного страха, понимает, что значит обрести товарища, освободиться от одиночества, от унизительного чувства незащищенности. Один плюс один - это намного больше, чем просто два человека. Один плюс один - это сумма множества качеств, особенно если речь идет о таких различных внешне и внутренне людях, как я и Ного, вернее, как Ного и я. Среди нас двоих его имя должно стоять