ам ничего другого не оставалось, как пойти и попросить Галюше прийти. Ну, ясное дело, он всегда готов, не успели мы слова молвить, как он уже натянул на себя свою грязную сутану. Но мы-то все это сделали, не посоветовавшись с папашей Рэндоллом. А папаша у нас самый что ни на есть строгий баптист и никаких патеров не признает начисто. Так он возьми и запри дверь. Тогда Банком сказал ему, что он фанатик и изувер, и я думал, что его хватит удар. "Фанатик! - как заорет он. - Я фанатик? Почему я должен выслушивать такое от этого наглеца?" И бросился на Бэнкома, а мне пришлось их разнимать, а тут еще этот Эдемс опять как полоумный понес какую-то околесицу про копру. Ну, прямо как в театре, и я думал, что просто помру со смеху, как вдруг Эдемс ни с того ни с сего садится на постели, прижимает руки к груди, и его начинает корчить. Да, он тяжело умирал, очень тяжело, наш Джон Эдемс, - сказал Кейз, и лицо у него вдруг стало хмурое. - А патер что? - спросил я. - Патер? - повторил Кейз. - Ну, патер дубасил что было мочи в дверь, хотел ее выломать, сзывал туземцев на подмогу и вопил, что там, дескать, за этой дверью, душа, которую он должен спасти. В общем, молол всякий вздор. Ужас как бесновался, совсем не в себе был наш отец Галоша. А еще бы! Джонни отдал концы и ускользнул у него прямо из-под рук - он так ничего и не успел над ним проделать. Вскоре после этой истории папаша Рэндолл услыхал, что патер читает молитвы на могиле Джонни. Наш папаша был сильно под хмельком, схватил дубинку и махнул прямо на погост: видит, Галюше стоит на коленях, а вокруг туземцы глазеют на него, разинув рты. Казалось бы, папаше ни до чего, кроме как до выпивки, дела нет, однако он там с патером так схлестнулся, что они два часа честили друг друга на все корки, и лишь только Галюше делал попытку опуститься на колени, папаша бросался на него с дубинкой. Сколько живу на этом острове, никогда не видел ничего забавнее. Кончилось дело тем, что капитана Рэндолла хватил не то удар, не то припадок, и патер вышел-таки из этой схватки победителем. Однако он был зол как черт и пожаловался местным вождям на то, что тут, дескать, совершено оскорбление действием, как он выразился. Толку ему от этого было мало, потому как здесь все вожди - протестанты, да и он уже успел им порядком надоесть из-за барабана для школы, и они были рады случаю посчитаться с ним. С тех пор он клянется и божится, что старик Рэндолл отравил Эдемса или так или иначе его прикончил, и при встречах они щерятся друг на друга, как два бабуина. Все это Кейз выбалтывал мне этак просто и легко, будто самую развеселую историю, но когда теперь, после стольких лет, я вспоминаю об этом, его болтовня представляется мне довольно мерзкой. Впрочем, Кейз никогда и не старался казаться добряком. Он держался дружелюбно и вроде как с открытой душой, но показывал себя настоящим мужчиной и не только по внешности, но и по характеру. Словом, правду сказать, его рассказ поставил меня в тупик. Вернувшись домой, я спросил Юму, может, она "попи", то есть по-туземному католичка? - Э ле аи! - сказала Юма. Она всякий раз, когда хотела сказать "нет, нет", говорила это на своем языке, и оно и вправду звучало сильнее. - "Попи" плохие, - добавила она. Тогда я стал расспрашивать ее об Эдемсе и патере, и она по-своему пересказала мне почти все то же слово в слово. Короче, я не узнал почти ничего нового и, в общем, склонен был считать, что эта распря у них получилась по части религии, а насчет яда - пустая болтовня. На следующий день было воскресенье, и, понятно, никакой торговли. Юма спросила меня поутру, не пойду ли я "помолиться", я сказал, что и не подумаю, и она больше ничего не прибавила и тоже осталась дома. Я нашел, что это очень странное поведение для женщины, да еще для туземки, особенно для туземки, у которой появились новые наряды и, значит, есть чем похвалиться. Ну что ж, меня это вполне устраивало, и я не больно-то над этим задумывался. А вот что было уж совсем чудно - так это то, что я сам едва не попал в церковь, а как, этого я ни в жизнь не забуду. Я вышел немного пройтись и услышал пение гимна. Ну, вы, верно, знаете, как это бывает: если услышишь, что где-то поют, тебя туда так и потянет, и вскоре я очутился возле церкви. Это было длинное низкое сооружение из кораллового туфа, закругленное на концах наподобие вельбота, с дырами вместо окон и дырами побольше вместо дверей, крытое на туземный манер. Я заглянул в окно и до того поразился - ведь на тех островах, где мне довелось побывать, все происходило совсем иначе, - что застыл у этого окна и все смотрел и смотрел. Паства сидела на полу на циновках - женщины отдельно от мужчин; все были разодеты в пух и прах: женщины в платьях и шляпках, мужчины в белых рубашках и пиджаках. Пение гимна закончилось; пастор, здоровенный канак, стоял на кафедре и надрывался вовсю: читал проповедь и при этом так потрясал кулаками, так напрягал свои голосовые связки, так лез из кожи вон, втолковывая что-то своей пастве, что я понял: этот малый - в своем деле мастак. И вот, представьте, он вдруг бросает взгляд в мою сторону, видит меня и, хотите верьте, хотите нет, чуть не летит кувырком с кафедры; глаза у него прямо-таки лезут на лоб, а рука словно сама собой подымается, и он тычет в меня пальцем, и на этом проповедь приходит к концу. Не очень-то приятно сознаваться в таких вещах, но я удрал, и, случись со мной такое еще раз, удрал бы снова. Когда я увидел, как этот канак лопотал, лопотал что-то и вдруг, заметив меня, едва не свалился с кафедры, у меня поджилки затряслись. Я пошел прямо домой, больше никуда не выходил и обо всем молчал. Вы скажете, что надо бы мне было поделиться с Юмой, но такие вещи против моих правил. И вы, верно, скажете еще, что я мог бы пойти посоветоваться с Кейзом, но, по правде, мне было просто стыдно. Думалось, каждый рассмеется мне в лицо. Поэтому я помалкивал и только все думал и думал. И чем больше я думал, тем меньше мне все это нравилось. В понедельник к вечеру я уже знал твердо: на меня наложено табу. Кто это поверит, чтобы в поселке открылась новая лавка и за два дня ни один туземец и ни одна туземка не зашли в нее хотя бы поглазеть на товары! - Юма, - сказал я, - похоже, на меня наложили табу. - Я думай так, - сказала она. Я хотел было расспросить ее еще кое о чем, но негоже вбивать туземцам в голову, что кто-то может ждать от них совета, и я пошел к Кейзу. Уже смерклось, и он, как обычно, сидел один на своем крылечке и курил. - Кейз, - сказал я, - странные творятся дела. На меня наложили табу. - Вздор! - сказал Кейз. - Этого на наших островах не водится. - Ну, как знать, - сказал я. - Это случалось на тех островах, где мне довелось побывать. Уж мне-то эти штуки знакомы, и говорю вам точно: на меня наложили табу. - Да ну? - сказал он. - А что вы такого сделали? - Вот это-то я и хотел бы знать, - сказал я. - Да нет, не может того быть, - сказал Кейз. - Не верю. Но так или иначе, чтобы облегчить вашу душу, я пойду и узнаю все точно. А вы валяйте-ка, поговорите пока что с папашей. - Нет, спасибо, - сказал я. - Лучше уж я останусь здесь, на веранде. Больно у вас там душно. - Что ж, я могу позвать папашу сюда, - сказал он. - Нет, приятель, - сказал я, - не стоит. Правду сказать, меня к мистеру Рэндоллу как-то не тянет. Кейз рассмеялся, вынес из лавки фонарь и направился в поселок. Он возвратился примерно через четверть часа, и вид у него был совсем хмурый. - Подумать только, - сказал он, с грохотом ставя фонарь на ступеньки веранды. - Вот уж никогда бы не поверил. Просто непостижимо, до каких пределов может дойти наглость этих канаков! Они, как видно, утратили всякое уважение к белым. Нам бы сюда хороший военный корабль - предпочтительно немецкий. Те-то знают, как приводить в чувство туземцев. - Так, значит, на меня все-таки наложили табу? - воскликнул я. - Да, похоже, что так, - сказал он. - Возмутительно, в жизни своей такого не слыхал. Но я буду стоять за вас грудью, Уилтшир, как полагается мужчине. Приходите сюда завтра часиков в девять, и мы обсудим все это дело с ихними вождями. Они меня побаиваются, во всяком случае, побаивались раньше. Теперь они, правда, так стали задирать нос, что просто не знаешь, что и думать. Понимаете, Уилтшир: я не считаю, что это ваша личная ссора с туземцами. - Тут он заговорил очень торжественно. - Я рассматриваю это как нашу общую ссору с туземцами, я считаю, что это подрывает престиж Белого Человека, и буду грудью стоять за вас, что бы ни случилось. Вот вам в этом моя рука. - А что всему этому причиной, докопались вы или нет? - спросил я. - Пока еще нет, - сказал Кейз. - Но завтра мы их припрем к стене. Его решительный тон пришелся мне по душе, а еще больше понравился мне его суровый и энергичный вид, когда на следующий день мы встретились, чтобы отправиться к вождям. Те ожидали нас в одной из больших круглых хижин, в которой именно, мы поняли сразу, так как вокруг нее толпилась по меньшей мере сотня мужчин, женщин и ребятишек. Кое-кто из мужчин задержался здесь по дороге на работу, и бедра их опоясывали гирлянды зеленых листьев, что издали напомнило мне празднование первого мая у меня на родине. Когда нас увидели, толпа расступилась и сразу же загудела сердито и глухо. Нас поджидали пятеро вождей: четверо из них были молодые, статные мужчины, пятый - сморщенный старикашка. Они сидели на циновках, одетые в белые юбки и курточки. Сидели на циновках и обмахивались веерами, как благородные дамы. У двоих - у тех, что помоложе, - я заметил католические ладанки, что заставило меня малость призадуматься. Место для нас уже было приготовлено: ближе к выходу, прямо напротив сих величественных вельмож, на пол были брошены циновки. Середина помещения оставалась пуста, а толпа за нашей спиной колыхалась и ворчала. Туземцы отпихивали друг друга, вытягивая шею, старались заглянуть внутрь, и на чистом, галечном полу перед нами плясали их тени. Возбуждение толпы невольно передалось мне, но вожди держались спокойно и вежливо, и это убеждало меня, что опасаться нечего, - особенно после того, как один из них заговорил и эдак негромко, не спеша, произнес пространную речь, причем то показывал на Кейза, то на меня, а время от времени постукивал костяшками пальцев по циновке. Одно было ясно: ни один из вождей не был настроен враждебно. - Что он сказал? - спросил я Кейза, когда этот оратор умолк. - Да просто, что они очень рады познакомиться с вами. Поняли из моих слов, что у вас имеются кое-какие претензии, и вы можете их выкладывать, а они постараются все уладить. - Только и всего? Много же он потратил своего драгоценного времени на то, чтобы это выговорить, - заметил я. - Ну, там были еще "бонжуры" и всякие комплименты, - сказал Кейз. - Вы же знаете этих канаков. - Так пусть они не ждут слишком больших "бонжуров" от меня, - сказал я. - Растолкуйте им, кто я такой. Я белый, британский подданный и такой же важный человек у себя на родине, как они здесь. Я прибыл сюда с добрыми намерениями, принес им цивилизацию, и вот, не успел я открыть торговлю, как они взяли и объявили мне табу. И теперь никто не смеет подойти к моему дому! Объясните им, что я не собираюсь нарушать их порядков, и если им просто хочется получить от меня подарок, пожалуйста, я готов, только пусть все будет по совести. Скажите им, что я не осуждаю человека, когда он старается извлечь какую-то выгоду для себя, так как это в натуре людей, но если они думают, что могут навязать мне свои туземные обычаи, то пусть не надеются. И скажите им коротко и ясно, что я, как белый человек и британский подданный, требую, чтобы они объяснили, что все это значит. Так я сказал. Я знал, как нужно вести себя с канаками: стоит поговорить с ними честно и в открытую, и они, надо отдать им справедливость, всегда пойдут на уступки. Необходимо втолковать им только одно: они не настоящие, полноправные правители, и у них нет настоящих порядков и законов, а если бы даже они и были, то смешно навязывать их белому человеку. Это же дико, чтобы мы проделали весь этот путь сюда и не могли иметь здесь то, чего хотим! При одной мысли об этом меня такая злость разбирала, что я позволил себе прибегнуть к довольно крепким выражениям. Затем Кейз перевел мою речь или, скажем, сделал вид, что перевел ее, и первый вождь стал держать ответ, а за ним - второй, а за вторым - третий, и все они говорили одинаково - спокойно и учтиво, но вместе с тем и не без достоинства. Один раз Кейзу был задан вопрос, Кейз ответил на него, и тотчас все - как вожди, так и народ - громко расхохотались и поглядели на меня. Затем сморщенный старикашка и высокий молодой вождь, который говорил первым, подвергли Кейза прямо-таки перекрестному допросу. Он, как я понял, временами делал попытку отругиваться, но они вгрызались в него, словно овчарки. Пот ручьями струился по его лицу, и зрелище это было не из приятных, а при некоторых его ответах толпа начинала гудеть и роптать, и слышать это было еще того хуже. Обидно, что я не понимал туземного языка, ведь они (теперь-то я в этом уверен) расспрашивали Кейза про мою женитьбу, и ему, чтобы выгородить себя, приходилось нелегко. Впрочем, бог с ним, с Кейзом; с такой головой, как у него, он вполне мог бы заправлять парламентом. - Ну, все, что ли, наконец? - спросил я, когда наступило молчание. - Пошли отсюда, - сказал Кейз, утирая лоб. - Я расскажу вам все по дороге. - Значит, они не намерены снять табу? - вскричал я. - Тут происходит что-то странное, - сказал он. - Говорю вам, расскажу все дорогой. Давайте уйдем отсюда подобру-поздорову. - Но я не желаю уступать им! - вскричал я. - Не на такого напали! Не думайте, что я удеру, поджав хвост, от этой шайки канаков. - Для вас это было бы лучше, - сказал Кейз. Он как-то многозначительно поглядел на меня, пятеро вождей поглядели на меня учтиво, но вроде настороженно, а в толпе все вытягивали шеи и напирали друг на друга, чтобы увидеть меня. Тут мне припомнилось, как канаки сторожили мой дом и как пастор чуть не свалился с кафедры при одном моем появлении, и от всего этого мне так стало не по себе, что я встал и последовал за Кейзом. Толпа снова расступилась, чтобы нас пропустить, но на этот раз отпрянула дальше, а ребятишки с воплем бросились от нас со всех ног, и мы с Кейзом прошли мимо этих туземцев, как сквозь строй, а они стояли и молча глазели на нас. - Ну, теперь выкладывайте, - сказал я, - что все это значит? - Правду сказать, я и сам в толк не возьму. Они почему-то восстановлены против вас, - сказал Кейз. - Наложить на человека табу только потому, что он пришелся им не по нраву! - воскликнул я. - Сроду такого не слыхал! - Нет, тут дело, понимаете ли, обстоит хуже, - сказал Кейз. - На вас не накладывали табу - я ведь говорил вам, что этого не может быть. Просто канаки не хотят общаться с вами, Уилтшир, вот и все. - Не хотят общаться со мной? Как это понять? Почему они не хотят общаться со мной? - закричал я. Кейз колебался. - По-видимому, они чем-то напуганы, - сказал он, понизив голос. Я остановился как вкопанный. - Напуганы? Напуганы? - повторил я. - Никак вы тоже спятили, Кейз? С чего бы это они могли вдруг напугаться? - Мне самому хотелось бы это знать, - отвечал Кейз, покачивая головой. - Должно быть, опять какое-нибудь их дурацкое суеверие. Вот с чем я здесь никак не могу освоиться, - сказал он. - Это напоминает мне историю с Вигорсом. - Как это прикажете понимать? Потрудитесь, пожалуйста, объясниться, - сказал я. - Ну, вы же знаете, Вигорс сбежал отсюда, бросив все, как есть, - сказал Кейз. - Тоже из-за какого-то их идиотского суеверия. В чем там было дело, я так и не дознался. Но, в общем, под конец с ним стало твориться что-то неладное. - А мне рассказывали совсем не так, - сказал я, - и не вижу причины молчать об этом. Мне рассказывали, что он сбежал отсюда из-за вас. - Что ж, возможно, ему было неловко признаться, как все было на самом деле, - сказал Кейз. - Верно, понимал, до чего это глупо. И я действительно помог ему убраться отсюда. "Как бы ты поступил на моем месте, старина?" - спрашивает он меня. "Смотал бы удочки, - говорю я, - и ни минуты не стал бы раздумывать". У меня как камень с души свалился, когда я увидел, что он собирается в дорогу. Не в моем обычае поворачиваться спиной к товарищу, если он попал в беду, но в поселке такое пошло твориться, что еще неизвестно было, чем все это кончится. Я свалял дурака, что так возился с этим Вигорсом. Сегодня мне это припомнили. Не слышали вы разве, как Маэа - ну, этот молодой вождь, высоченный такой, - все выкрикивал: "Вика"? Это они его поминали. Должно быть, все еще никак не могут успокоиться. - Ну, ладно, - сказал я, - но чем же они недовольны теперь? Чего, собственно, они боятся, не понимаю. Что это за суеверие? - Да откуда же я могу знать! - сказал Кейз. - Это и мне самому неведомо. - Вы могли бы у них спросить, по-моему, - сказал я. - Я спросил, - сказал он. - Но вы тоже могли бы заметить, вы же не слепой, что они не отвечали, а сами задавали вопросы. Я сделал все, на что мог рискнуть ради своего брата-европейца, но если меня начинают крепко прижимать, тут уж прежде приходится думать о, собственной шкуре. Моя беда в том, что я слишком добросердечен. И позвольте мне вам заметить, что вы избрали довольно странный способ выражать свою благодарность человеку, который из-за вас ввязался в такую скверную историю. - А я вот что думаю, - сказал я. - Вы сваляли дурака, связавшись с Вигорсом. Одно утешение, что вы не спешили слишком-то связаться со мной. Я что-то не заметил, чтобы вы хоть раз переступили порог моего дома. Выкладывайте напрямик: вам кое-что было уже известно заранее? - Да, я действительно у вас не был, - сказал он. - Это моя оплошность, и я очень об этом сожалею, Уилтшир. Но что касается моих посещений в дальнейшем, тут я буду с вами совершенно откровенен. - Вы хотите сказать, что никаких посещений не будет? - спросил я. - Мне очень неприятно, старина, но получается примерно так, - сказал Кейз. - Короче говоря, боитесь? - сказал я. - Короче говоря, боюсь, - сказал он. - А на мне по-прежнему ни за что ни про что будет табу? - сказал я. - Да говорят же вам, что нет на вас никакого табу, - сказал он. - Канаки не хотят иметь с вами дело - вот и все. А кто может их заставить? Мы, торговцы, вообще ведем себя довольно нагло, должен признаться. Мы заставляем этих несчастных канаков переделывать на наш лад их законы, нарушать их табу и все прочее, лишь бы это было нам удобно. Но ведь не считаете же вы, что можно издать закон, который принуждал бы людей покупать у вас товары, хотят они этого или не хотят. У вас же не хватит нахальства утверждать, что так должно быть. А если бы и хватило, так было бы крайне странно обращаться с этим ко мне. Мне приходится напомнить вам, Уилтшир, что я и сам приехал сюда торговать. - А я на вашем месте не стал бы так много говорить о нахальстве, - сказал я. - Насколько я понимаю, дело обстоит так: никто здесь не хочет вести дела со мной, и все готовы вести дела с вами. Значит, вы заберете у них всю копру, а я могу проваливать к дьяволу, убираться на все четыре стороны. К тому же я не знаю ихнего языка. Вы здесь единственный человек, который говорит по-английски, и могли бы мне помочь, однако у вас хватает нахальства довольно ясно намекать мне, что жизнь моя в опасности, а почему, это вам, дескать, неизвестно, вот и весь разговор. - Да, так оно и есть, - сказал он. - Я не знаю, в чем тут дело, хотя очень хотел бы знать. - Ну, а раз не знаете, то поворачиваетесь ко мне спиной и плевать вам на меня! Так, что ли? - сказал я. - Если вам приятно изображать это в таком неприглядном свете, воля ваша, - сказал он. - Я бы судил по-другому. Я честно говорю вам, что намерен держаться от вас в стороне, так как иначе и мне несдобровать. - Что же, - сказал я. - Вы белый человек что надо! - Вы рассержены, это понятно, - сказал он. - Я бы тоже рассердился на вашем месте. Вас можно извинить. - Ладно, - сказал я, - ступайте, извиняйте кого-нибудь другого. Вам туда, а мне сюда. На этом мы расстались, и я, злой как черт, возвратился домой и увидел, что Юма, словно ребенок, примеряет на себя различные товары из лавки. - Эй, - сказал я, - брось дурить! Чего ты тут натворила, мало у меня и без того хлопот! Разве я не велел тебе приготовить обед? Тут я, помнится, добавил еще два-три довольно крепких словечка, которых она, по моему мнению, заслуживала. Юма тотчас вскочила и вытянулась в струнку, словно вестовой перед офицером; она, надо сказать, была неплохо вымуштрована и умела оказывать уважение европейцам. - А теперь слушай, - сказал я. - Ты здешняя и должна понимать, что тут такое творится. Почему я стал для них табу? А если я не табу, почему все меня боятся? Она стояла и смотрела на меня своими большущими, как блюдца, глазами. - А ты не знай? - спросила она, наконец, тихо-тихо. - Нет, - сказал я. - Откуда же мне знать, как по-твоему? В наших краях такого не вытворяют. - Эзе ничего тебе не сказать? - спросила она снова. (Эзе - так местные жители именовали Кейза. Это значит чужой, чужак или отличный от других, и так же называется еще местный сорт яблока; но, пожалуй, скорее всего канаки просто переиначили так его имя на свой лад.) - Почти ничего, - сказал я. - Буль проклят Эзе! - выкрикнула она. Вам, небось, покажется смешной такая брань в устах канакской девушки. Но только это было не смешно. Да это и не брань была; в Юме ведь не злоба говорила, нет, это было кое-что посерьезнее. Она не просто бранилась, а проклинала. Она выкрикнула проклятие, стоя прямо, высоко подняв голову. Честно признаться, ни раньше, ни потом не видел я у женщины такого выражения лица, такой осанки, и это меня просто ошеломило. А она сделала что-то вроде реверанса, но этак горделиво, с достоинством, и развела руками. - Мой стыд, - сказала она. - Я думала, ты знает. Эзе сказала, ты все знает; сказал - тебе все одно, ты меня так сильно любить, сказал. Табу на мне, - добавила она и приложила руку к груди - точь-в-точь, как в нашу первую брачную ночь. - А теперь я уходи, и мой табу уходи со мной. А тебе все принести много копры. Тебе копра нужен больше, я знай. Тофа, алия! - сказала она на своем языке. - Прощай, вождь! - Постой! - вскричал я. - Куда ты! Она искоса поглядела на меня и улыбнулась. - Разве ты не понимает, ты получит копру, - сказала она мне так, словно ублажала ребенка конфеткой. - Юма, - сказал я, - образумься. Я ничего не знал, это верно, и Кейз, видно, здорово провел нас обоих. Но теперь я знаю, и мне все равно, потому, что я очень тебя люблю. Не надо никуда уходить, не надо покидать меня, я буду горевать. - Нет, ты меня не любит! - воскликнула она. - Ты сказал мне нехороший слова! - И тут она забилась в самый угол и, рыдая, упала на пол. Я не больно-то учен, но кое-что повидал на своем веку и понял, что самое скверное теперь уже позади. Однако она все лежала на полу, лицом к стене, ко мне спиной, и рыдала, как дитя, так что даже ноги у нее вздрагивали. Дивное дело, как женские слезы действуют на мужчину, когда он влюблен! А уж если говорить без обиняков, пусть она дикарка и всякое такое, но я был влюблен а нее или вроде того. Я хотел взять ее за руку - не тут-то было. - Юма, ну чего ты, - сказал я, - это же глупо. Я хочу, чтобы ты осталась со мной, мне очень нужна моя маленькая женушка, я говорю тебе истинную правду, - Ты не говорит мне правду, - рыдала она. - Ну хорошо, - сказал я, - Подожду, пока у тебя это пройдет. - Я опустился на пол рядом с ней и принялся гладить ее по голове. Сначала она отстранялась от моей руки, затем вроде как перестала обращать на меня внимание. Рыдания начали мало-помалу затихать. Наконец она обернулась ко мне. - Ты мне правду говорит? Ты хочет меня оставаться? - спросила она. - Юма, - сказал я, - ты мне дороже всей копры, какую только можно собрать на всех этих островах. Это было довольно сильно сказано, и вот что удивительно - я ведь и вправду так чувствовал. Тут она обхватила руками мою шею, прильнула ко мне н прижалась щекой к щеке, что у этих островитян заменяет поцелуй. Лицо мое стало мокрым от ее слез, и сердце во мне перевернулось. Никогда еще никто не был мне так мил, как эта маленькая темнокожая девчонка. Многое здесь соединилось, чтобы так подействовать на меня, что я потерял голову. Юма была хороша, так хороша, что дух захватывало; и она была моим единственным другом на этом странном чужом острове, и я был пристыжен тем, что так грубо разговаривал с ней; она была женщина, и моя жена, и вместе с тем почти дитя, и я ее обидел, и мне было очень ее жаль, и на губах у меня было солоно от ее слез. И я забыл про Кейза, и про туземцев, и про то, что от меня все скрыли, - вернее, я гнал от себя эти мысли. Я забыл, что мне не видать никакой копры, и я останусь без средств к существованию; я забыл о своих хозяевах и о том, какую скверную услугу оказываю им, жертвуя делом ради своей прихоти; я забыл даже, что Юма, в сущности, никакая мне не жена, а просто обманутая, обольщенная девушка и притом обманутая довольно гнусным способом. Но не будем забегать вперед. Расскажу все по порядку. Уже совсем смеркалось, когда мы, наконец, вспомнили про обед. Огонь давно потух, и очаг стоял холодный, как могила. Мы снова развели огонь и приготовили каждый по блюду, оба мы старались помочь друг другу, и оба друг другу мешали; в общем, устроили из этого игру, словно ребятишки. На Юму я прямо не мог наглядеться и за обедом усадил мою маладтку к себе на колени, крепко обняв ее рукой, а уж с едой управлялся одной рукой, как мог. Да это бы полбеды, а вот хуже поварихи, чем Юма, господь бог, думается мне, еще не сотворил на земле. Стоило ей приняться за стряпню, и от ее блюд стошнило бы любую порядочную лошадь; однако в тот вечер я съел все, что она настряпала, и не припомню, чтобы когда-нибудь еще ел с таким аппетитом. Я не разыгрывал комедии перед ней и не обманывал себя. Мне было ясно, что я по уши влюблен в нее; захоти она меня одурачить, и легко могла бы это сделать. Видно, она поняла, что я ей друг, потому что тут у нее развязался язык. И, пока я, как дурак, ел ее стряпню, Юма, сидя у меня на коленях и поедая то, что приготовил я, многое, многое поведала мне о себе, и о своей матери, и о Кейзе. Пересказывать все это было бы слишком скучно и составило бы целую книгу на туземном языке, но в двух словах я должен упомянуть об этом и еще об одном обстоятельстве, касающемся лично меня, которое, как вы вскоре убедитесь, сыграло немаловажную роль в моей судьбе. Юма родилась на одном из экваториальных островов. В здешние места она попала два-три года назад - ее мать взял себе в жены какой-то белый; он привез их сюда и вскоре умер. А в Фалезе они жили всего первый год. До этого им пришлось немало поколесить по островам, следуя повсюду за белым, который был из тех, кого называют "перекати-поле"; такие люди ищут легкого заработка, и потому им не сидится на месте. Они вечно толкуют о неведомых странах, - где золотой дождь падает с неба, а ведь известно, что если начать гоняться за легким заработком, то так оно и пойдет до конца жизни. Поесть, попить да поиграть в кегли - на это им обычно всегда хватает, никто еще не слыхал, чтобы хоть один из таких субъектов погиб голодной смертью, и мало кто видел их в трезвом состоянии; в общем-то не жизнь, а карусель. Но так или, иначе этот проходимец таскал свою жену и ее дочь с собой повсюду, однако все больше по тем островам, которые не лежат на главных торговых путях, - словом, норовил попасть туда, где не было полиции и где, как ему, верно, казалось, мог подвернуться легкий заработок. У меня нашлось бы что сказать об этом типе, но вместе с тем он уберег Юму от Апии и Папиэте и других шикарных городов, и я был этому рад. Наконец он обосновался в Фале-Алии, открыл какую-то торговлишку - одному богу известно как! - очень быстро, по своему обычаю, спустил все до нитки и умер, не оставив семье ни гроша - один только клочок земли в Фалезе, который он получил от кого-то в уплату за старый долг. Это-то и заставило мать и дочь перебраться сюда. А Кейз, видимо, всячески им в этом содействовал и даже помогал строить дом. Он был очень добр к ним в те дни и давал Юме кое-что из своей лавки, короче, всякому ясно, что он имел на нее виды с самого начала. Но только они устроились в новом доме, как вдруг появился молодой туземец и пожелал взять Юму в жены. Туземец этот был даже какой-то маленький вождь и к тому же обладатель прекрасных циновок; он умел петь старинные песни своего племени и был "очень прекрасный", сказала Юма. Словом, куда ни кинь, а это была блестящая партия для нищей девчонки, заброшенной на чужбину. Выслушав это сообщение, я чуть не задохнулся от ревности. - Так ты, что ж, готова была выйти за него замуж? - вскричал я. - Моя, да, - сказала она. - Я очень хотел! - Так, так, - сказал я. - Ну, а если бы потом явился я? - Теперь я больше люблю тебя, - сказала она. - А выходи я замуж за Айони, я ему - верная жена. Я не простой канака. Я - хороший девушка! Ну что ж, раз так, значит, так, ничего не поделаешь, хотя можете поверить, что ее рассказ доставил мне мало удовольствия. А то, что Юма сообщила дальше, - так и подавно. Потому как этот предполагаемый брак и был, похоже, причиной всех бед. До этого на Юму и на ее мать хотя и смотрели малость свысока, как на чужаков, без роду, без племени, однако никто их не обижал, и даже, когда появился Айони, поначалу как будто ничего особенного не произошло. А затем, ни с того ни с сего, примерно за полгода до моего приезда сюда, Айони вдруг исчез неведомо куда, и с этого дня с Юмой и с ее матерью никто не захотел знаться. Ни единая душа ни разу не заглянула к ним в дом, и при встречах никто с ними не разговаривал. Когда они приходили в часовню, остальные женщины оттаскивали свои циновки подальше от них, и они всегда оставались в стороне. Это было самое настоящее отлучение, вроде того, как бывало в средние века. А отчего это и зачем - поди догадайся. Это было какое-то "тала пепело", сказала Юма, ложь какая-то, какая-то клевета. Девушки, которые прежде завидовали ей и ревновали к ней Айони, теперь насмехались над ней, потому что он ее бросил, и при встречах где-нибудь в лесу, когда кругом не было ни души, дразнили ее, кричали, что никто теперь на ней не женится. - "Нет такого мужчины - брать тебя в жены", кричали они, - рассказывала Юма. - "Очень боятся". Только один человек и бывал в их доме после того, как все от них отвернулись. Один только Кейз, да и он делал это украдкой и заглядывал к ним все больше, когда стемнеет. Мало-помалу он открыл свои карты и стал делать попытки сблизиться с Юмой. Я еще насчет этого Айони не успокоился, и когда зашла речь о Кейзе в той же роли, не стерпел и сказал с издевкой и довольно грубо. - Ах, вот как! - сказал я. - И ты, конечно, решила, что Кейз тоже "очень прекрасный" и ты тоже "очень хотел"? - Ты глупо говорит, - ответила Юма. - Белый человек приходит сюда, берет меня в жены, все равно как белую женщину, а я беру его мужем, - все равно белый или канака. Если он не по-хорошему берет и уедет, а жена оставляет, значит, он вор, пустое сердце, не умеет любить! Вот пришел ты, взял меня в жены. Твой сердце - большой, тебе не стыдно, что жена - островитянка. За это я тебя люблю так сильный. Я горда. Не припомню, чтобы мне еще когда-нибудь было так тошно на душе. Я положил вилку и снял с колен свою "островитянку". Мне вдруг стало невмоготу. И кусок не шел в горло. Я встал и принялся расхаживать из угла в угол, а Юма следила за мной глазами. Она, понятное дело, встревожилась, ну а я, мало сказать, что был встревожен. Мне так хотелось очистить свою совесть, открыться ей во всем, но не хватило духу. И тут внезапно со стороны моря до нас долетело пение; оно сразу зазвучало отчетливо и близко, как только, судно обогнуло мыс. Юма подбежала к окну и крикнула, что это "миси" объезжает побережье. "Подумать только, я, кажется, радуюсь приезду миссионера" - промелькнуло у меня в голове; но хоть и странно, а это было так. - Юма, - сказал я. - Сиди здесь и носа из дома не высовывай, пока я не вернусь. ГЛАВА ТРЕТЬЯ  МИССИОНЕР Когда я вышел на веранду, судно миссионера уже входило в устье реки. Это был длинный вельбот, выкрашенный в белую краску; на юте был натянут тент, а за штурвалом стоял пастор-туземец. Дюжина пар весел с плеском погружалась в воду в лад песне, а миссионер весь в белом - поглядели бы вы на него - сидел под тентом и читал книгу. И смотреть на них и слушать пение было приятно. Нет более отрадного зрелища на островах, чем миссионерское судно с хорошей командой и хорошей песней. Я с минуту не без зависти глядел на них, а затем спустился к реке. ... С противоположной стороны, туда же направлялся еще один человек, но он бежал по берегу и поэтому опередил меня. Это был Кейз. Он явно хотел помешать мне поговорить с миссионером, чтобы я не смог использовать того как переводчика. Но мои мысли в эту минуту были о другом - о том, как зло подшутил он надо мной, устраивая мою женитьбу, и о том, что сам он когда-то покушался на Юму, и от этого при виде его вся кровь бросилась, мне в лицо. - Пошел отсюда вон! Подлый обманщик, негодяй! - крикнул я. - Что такое? - сказал он. Я повторил все снова и прибавил еще два-три крепких ругательства. - И если я еще раз поймаю тебя ближе чем за шесть саженей от моего дома, берегись, я всажу пулю в твою поганую рожу. - Вы можете так распоряжаться у себя дома, где у меня нет ни малейших намерений появляться, как я вам уже сообщал, - сказал он. - А здесь общественная территория. - На этой территории у меня есть свои личные дела, - сказал я. - И я не желаю, чтобы разные ищейки, вроде тебя, шныряли тут и принюхивались. Так что предупреждаю: убирайся отсюда вон. - И не подумаю, - сказал Кейз. - Тогда я тебя заставлю, - сказал я. - Ну, это мы еще посмотрим, - сказал он. Он был довольно быстр и увертлив, но сильно уступал мне в росте и в весе и вообще рядом со мной казался довольно тщедушным; к тому же я был так разъярен, что мог бы, верно, гору своротить. Я хорошо врезал ему правой и тут же левой, да так, что у него башка затрещала, и сшиб его с ног. - Ну, хватит с тебя? - крикнул я. Он совсем побелел, тупо уставился на меня и молчал, а кровь расплывалась у него по лицу, как вино по скатерти. - Ну что, хватит с тебя? - повторил я. - Отвечай и брось дурака валять, не то я живо подыму тебя на ноги хорошим пинком в зад. Тогда он сел и схватился руками за голову. Верно, у него кружилась голова. Кровь закапала ему на полосатую куртку. - Да, на этот раз хватит, - сказал он, встал и, пошатываясь, побрел обратно. Вельбот миссионера уже приближался. Я улыбнулся про себя, увидев, как миссионер отложил книгу в сторону. "По крайней мере будет знать, что имеет дело с мужчиной", - подумалось мне. Не первый год жил я на этих островах, а разговаривать с миссионером да к тому же еще обращаться к нему с просьбой мне предстояло впервые. Недолюбливаю я эту публику. Да и не один коммерсант их не жалует: они смотрят на нас свысока и не скрывают этого. К тому же они почти все наполовину оканачились и больше якшаются с туземцами, чем со своими братьями-европейцами. На мне была чистая полосатая куртка, так как я, отправляясь на встречу с вождями, понятное дело, должен был прилично одеться, но при виде миссионера, который вышел из лодки, разряженный, как для дипломатического приема, - в белом полотняном костюме, тропическом шлеме, желтых ботинках и белой рубашке с галстуком, - мне захотелось запустить в него камнем. Когда он подошел ближе, приглядываясь ко мне с немалым любопытством (из-за моей драки с Кейзом, надо полагать), я заметил, что у него такой вид, словно он при смерти. У него и в самом деле, оказалось, была лихорадка, и он только-только оправился после приступа, который скрутил его во время плавания. - Насколько понимаю, вы мистер Тарлтон? - сказал я, так как уже слышал его имя. - А вы, по-видимому, новый представитель компании? - сказал он. - Перво-наперво, признаюсь вам напрямик, что не люблю иметь дело с миссионерами, - сказал я. - Считаю, что от вас и вам подобных один вред. Вы забиваете туземцам головы всякими баснями, и они начинают мнить о себе невесть что. - Можете думать все, что вам заблагорассудится, - сказал он и поглядел на меня не слишком-то ласково, - но я вовсе не обязан выслушивать ваши мнения. - Да вот получается так, что вам все-таки придется их выслушать, - сказал я. - Я не миссионер и миссионеров недолюбливаю; я не канак и не скажу, чтобы так уж очень об них пекся. Я самый обыкновенный торговец, самый что ни на есть простой человек, простой европеец и британский подданный, черт побери, человек низкого происхождения, и вы на меня, может быть, плевать хотели. Надеюсь, я высказался ясно? - Да, приятель, - сказал он. - Это более чем ясно, но не делает вам чести. Протрезвившись, вы сами пожалеете о своих словах. Он хотел пройти мимо, но я удержал его за руку. Канаки начинали ворчать. Я понял, что им не понравился мой тон, ведь я разговаривал с этим человеком без всякого стеснения, как стал бы, к примеру, говорить с вами. - Теперь вы не сможете сказать, что я не говорил с вами напрямик, - сказал я. - Значит, слушайте дальше. Я хочу просить вас сделать мне одолжение, даже два одолжения, по правде говоря, и если вы пойдете мне навстречу, я, может, после этого больше поверю в ваше так называемое христианское добро. Он помолчал. Затем улыбнулся. - Странный вы человек, - сказал он. - Такой уж, каким создал меня господь бог, - сказал я. - Не джентльмен и джентльмена из себя не корчу. - Ну, это еще будет видно, - сказал он. - Так чем же я могу быть вам полезен, мистер?.. - Уилтшир, - сказал я, - хотя обычно меня кличут Уэлшер. Но по-настоящему моя фамилия произносится Уилтшир - в тех случаях, когда на островах находится человек, который в состоянии это выговорить. А чего я хочу? Ну, начну с первой просьбы. По вашим понятиям, я то, что называется грешник, а по моим - подлец, и вот я хочу, чтобы вы помогли мне искупить подлость, которую я совершил по отношению к одной особе. Он обернулся к своим гребцам и сказал им что-то на туземном языке. - Теперь я к вашим услугам, - обратился он после этого ко мне, - но лишь на то время, пока мои матросы будут обедать. Еще до наступления ночи мы должны быть далеко отсюда. Мне пришлось задержаться в Папа-Малула, откуда я отбыл только сегодня утром, а на завтрашний вечер у меня уже назначена встреча в Фале-Алии. Я молча повел его к себе в дом и, признаться, был доволен собой, потому что люблю, когда человек умеет заставить себя уважать. - Я огорчен, что мне пришлось быть свидетелем вашей драки, - сказал миссионер. - А это как раз относится к тому, о чем я собираюсь с вами потолковать, - сказал я. - Но это уже одолжение номер два. Вот когда вы все узнаете, может, уже и не так будете огорчаться. Мы прошли прямо в дом через лавку, и я очень удивился, заметив, что Юма прибрала посуду после обеда. Это совсем не входило в ее привычки, и я понял, что так она хотела выразить свою признательност