Аятолла приветствует вас, милостивый государь мой! -- и добавил, уже от себя, как бесплатный довесок к паролю: -- Мир дому сему и всем его добрым обитателям! Я отпер им калитку в решетке, после чего рыже-конопатый брахицефал немедленно удалился -- не произнеся ни единого слова, погрузил себя в кабину лифта и так грохнул, мудила, дверцей, что весь дом содрогнулся. "О боже!" -- сказал я не удержавшись, а серый элегантный папаня только руки развел, всем видом своим изображая полнейшее сочувствие пополам с искреннейшим раскаянием. В правой руке у него при этом обнаружилась какая-то длинная черная остроконечная палочка, наподобие школьной указки. Но не указка, разумеется. Странная такая палочка -- слишком уж остроко- нечная на мой взгляд... Я препроводил их в прихожую, где раздеваться они не стали, поскольку снимать им было с себя нечего (естественно -- прямиком сюда из лимузина, где всегда тепло, сухо и пахнет кедром). Здесь я их оставил перед большим нашим зеркалом, огромным и мрачным, как дверь в чужое пространство, а сам заглянул в кабинет и кивнул сэнсею -- в том смысле, что все о'кей. Сэнсей кивнул в ответ, и я их ввел -- пацан впереди, папаня следом, -- а сэнсей уже дожидался, возвышаясь над своими компьютерами, кварцевыми полусферами и горами папок, на фоне распахнутых дверец грандиозного архивного шкафа, -- тысячи папок подслеповато глядели оттуда плоскими рыжими, синими, белыми и красными обложками своими, и запутанные щупальца тесемок шевелились, потревоженные сквоз- нячком, и каждому сразу ясно становилось, что и речи быть не может -- найти в этом хранилище прошлого хоть что-нибудь полезное простому обитателю настоящего. Надо признаться, в таком вот ракурсе и с таким видом (возвышаясь, утопая костяшками пальцев в ворохах газетных вырезок, в багровом своем свитере, обширном и одновременно обтягивающем, с немигающим взором из-под нависающего безбрового лба) сэнсей не мог не производить извест- ного впечатления, и он его, да, производил. На всех. Даже на меня. К этому зрелищу невозможно было привыкнуть, как никогда я не привыкну к трагическому пожару заката или, скажем, к страшному свечению Млечного Пути в черную зимнюю ночь. -- Здравствуйте! -- ясным голоском (как учили) провозгласил мало- размерный джентльмен, а родитель его издал что-то вроде "рад видеть...", но тут же прерван был свирепо-величественным жестом, как бы выметающим его из поля зрения, а я уже был тут как тут -- подхватил под элегантный локоток, нежно, но с твердостью, направил в кресло, усадил, сделал глазами "тихо! помалкивайте, please!" и бесшумно проскользнул на свое место, так что джентльменистый малец остался посреди кабинета один. Ему сразу же сделалось страшно и неудобно, даже вихор на темечке встопорщил- ся, он завел за спину крепко сжатые кулачки и совсем не по-джентльменски почесал их один о другой. Сэнсей осторожно уселся и сделал ладони домиком, как дяденька на плакате "Наш дом -- Россия". Вдохновение приближалось. Глаза у сэнсея сделались ореховыми, а голос низким -- теплым и мягким, словно драгоцен- ный мех. -- Как вас зовут, молодой человек? -- Алик. -- Оч-хор, Алик. Замечательно. Подходите, садитесь. Кресло мягкое, удобное... Вот так, превосходно, устраивайтесь, как вам удобнее... Меня зовут Стэн Аркадьевич. Можно по-американски -- просто Стэн. Сейчас мы будем с вами играть в одну полезную игру. Я буду задавать вопросы, а вы будете на них отвечать. Понятно? -- А зачем? -- Алик. Вопросы задаю только я. А вы только отвечаете. Отвечаете все, что вам захочется, но -- обязательно. Договорились? -- А если непонятно? -- Алик. Вопросы задаю только я. Больше никто. Отвечать можно все, что захочется, понятно вам или непонятно -- это совершенно несущественно. Главное, чтобы на каждый мой вопрос получился бы ваш ответ. Начнем? -- Да. Сеанс начался. Сэнсей откинулся на спинку кресла и спросил (небреж- но, без всякого нажима): -- Где храбрец? -- Его будут в печку сажать, -- немедленно откликнулся Алик и радостно заулыбался, ужасно довольный, что у него так быстро и ловко получилось. Я давно уже привык к странным вопросам. И к странным ответам я привык тоже, но это, видимо, был случай, неожиданный даже для сэнсея. Он молчал, разглядывая радостного Алика со странным выражением: то ли ему сделалось вдруг интересно, то ли он вообще был ошеломлен. -- А где трус? -- спросил он наконец с недоверием в голосе. -- Побег всех закладывать! Сэнсей помолчал и осведомился вкрадчиво: -- Джека Лондона почитываем? -- А кто это? Но сэнсей не стал задерживаться на Джеке Лондоне (рассказ "Зуб кашалота" в переводе Клягиной-Кондратьевой). -- Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? -- спросил он требовательно. -- Рыцарь. -- Какой рыцарь? -- Железный. Блескучий. С копьем. -- А как он скачет? -- Во всю ивановскую! -- радостно выпалил находчивый юный джентль- мен. Я слушал их вполуха, а сам смотрел на элегантного родителя и только диву давался поразительному его равнодушию к происходящему. Поначалу он, надо сказать, заинтересовался: глазки заблестели, сел он пряменько и, полуоткрыв змеиный рот, с любопытством переводил взор свой с сэнсея на мальчишку и обратно, явно пытаясь понять, что происходит, -- обычная реакция свежего человека на наши экзерцисы. Но потом, довольно скоро, отчаялся, видимо, что-либо понять, поскучнел, потускнел, откинулся в креслах и принялся задумчиво играть со своей зловещей указкой -- ловко, виртуозно, неуловимо для глаза то отправляя ее в небытие, то снова возвращая из ниоткуда, словно это была у него волшебная палочка. Странный, однако, родитель. Хотя видывали мы и не таких, конечно. -- ...Что сделала эта кошка? -- Она съела тигра. -- А что сказала кошка? -- Я победила тигра! Я съела тигра! -- Откуда взялся тигр? -- Он там был. Светлогорящий. -- Тигр, о тигр светлогорящий в глубине полночной чащи? Этот? -- Нет. А тот, который любит все. -- Не тигр, а Тигра? -- Да! Я победила Тигру! Я съела Тигру!.. Сэнсей уже вязал -- щелкал спицами, высоко поднимал руки, продерги- вая нити, но глядел он только на мальчишку и не видел он сейчас никого и ничего, кроме мальчишки. И не слышал. И не замечал. Можно было бы, например, уронить на пол компьютер, или запустить на полную мощь "Полет валькирий", или, скажем, подраться с родителем -- сэнсей ничего бы этого не заметил, только голос повысил бы да задрал бы до потолка свои голые брови. Вообще-то я все понимаю: вопросы -- это серьезно. В конце концов, с вопросов начинается все-все-все в этой жизни. Например, вся наука. Это любой дурак знает. Даже последний дурак знает, что правильно поставлен- ный вопрос содержит в себе половину ответа... Не будем спорить о цифрах, половину -- вряд ли и далеко не всегда, но -- заметную долю, да, несомненно, содержит. Однако сэнсей-то не ставит ПРАВИЛЬНЫХ вопросов! Правильно поставленные вопросы его совершенно не интересуют. Было время, когда я часами сидел, уставясь в стену, и перебирал в памяти какой- нибудь сеанс, мучительно пытаясь уловить стратегию, или хотя бы тактику, или хотя бы мимолетный смысл в этой череде вполне бессвязных фраз с вопросительной интонацией. И не находил ничего. -- ...У папы черные глаза, у мамы черные глаза, а у сына -- серые. Верите, что такое может быть? -- Верю. (Они уже играли в "веришь-не-веришь".) -- А что у папы серые глаза, у мамы серые глаза, а у сына черные, верите? -- Не-а. Не верю. -- Правильно не верите. А что кузнечик слышит ногами, верите? -- Верю. -- А что есть такие утверждения, что их нельзя ни доказать, ни опровергнуть, -- верите? -- Верю! -- Умница. А пример привести можете? -- Могу. "Бог создал все". Ничего не докажешь. -- Хм... А что Бог существует, верите? -- Верю. А я вот -- нет... A propos: я СОВЕРШЕННО не помню тех вопросов, которые задавал он мне двадцать лет назад, когда мама привела меня к нему на тестирование. У меня абсолютная память (бывает абсолютный слух, а у меня -- абсолютная память). Я помню все. Помню, что сеансов было четыре. Помню, как была одета мама во время каждого из этих сеансов, и тогдашний коричневый шлафрок сэнсея (с пятном от мороженого на левом обшлаге) тоже помню прекрасно. Даты помню, и соответствующие дни недели помню, и погоду помню -- температуру воздуха, атмосферное давление, скорость ветра... А вот вопросов не помню. И совершенно не помню своих ответов. ...Может быть, он ищет геделевские вопросы (приходит мне иногда в голову) -- те самые вопросы, на которые нельзя ответить ни "да", ни "нет", не погрешивши при этом против истины? Сомнительно. Но если даже он их и в самом деле ищет, то -- зачем?.. Он постоянно жалуется, что ему не хватает вопросов. Но некоторых вопросов он не задает никогда. Например, великий вопрос любой современности: "Почему -- я?" Вопрос- вопль. Вся наша ойкумена стоит на нем, как Петербург на болотах... Довольно трудно, правда, представить себе контекст, в который встраива- ется этот вопрос. Но какое ему дело до контекста?.. "...Мы переходим сейчас в новую фазу культуры, в которой ответом на вопросы будут не утверждающие высказывания, а новые, более глубоко сформулированные вопросы". Это написал В. В. Налимов в своем философском трактате "Канатоходец". Не знаю, не знаю. Почему-то все современные философы оставляют у меня впечатление безответственных говорунов. Ника- кой солидности. Никакой, понимаете ли, обстоятельности. И даже спецтер- минология (испытанное оружие классиков) им не помогает -- только возрастает протестное ощущение, что тебя, кроме всего прочего, еще и дурят. Что-то кашпировское вдруг обнаруживается в серьезном тексте, что-то чумаковское... -- ...Кому это принадлежит? -- Его все равно нет. -- Кому это будет принадлежать? -- Кто первый придет. Так. Начитанный мальчик. Конан Дойла он тоже почитывает. "Обряд дома Месгрейвов", перевод Д. Лившиц. Но цитирует неточно. Надо было: "Тому, кто ушел" и "Тому, кто придет"... -- В каком месяце это было? -- В летнем месяце. Надо было: "В шестом начиная с первого". Но все равно -- очень и очень недурственно. Какая смена подрастает. Конкуренция, Боб Валентиныч, конкуренция! Рынок. -- Где было солнце? -- Над елкой. -- Где была тень? -- Под палкой. -- Сколько надо сделать шагов? -- Десять и десять, а потом еще пять и пять... -- Что мы отдадим за это? -- Все, что у нас есть, все и отдадим. Сэнсею вдруг надоел "Обряд Месгрейвов", а может быть, этот сюжет попросту исчерпал себя, -- он вдруг резко поменял тему. -- Голова буйвола, рога его и четыре ноги прошли через окно. Почему же не проходит его хвост? -- Потому что зонтик раскрылся! -- У всех есть родина. Какая родина у тебя? -- Утром я ел рисовую кашу, а на обед будет суп с фрикадельками и блинчики с абрикосовым вареньем. -- Чем мои руки похожи на руки бога? -- Играют на пианино. -- Почему мои ноги напоминают ноги осла? -- У нашего Барсука они разного цвета... Это были какие-то незнакомые мне тексты. Или, может быть, он принялся придумывать вопросы сам -- такое тоже бывало, хотя и не часто. -- ...Что надо делать по двенадцать часов в сутки? -- Этот вопрос я по стеночке размажу! -- Что такое Будда? -- Такая специальная палочка. -- Вот как? А что такое чистое тело Дхармы? Тут пацан вдруг задумался. До сих пор он отвечал, словно блиц- партию разыгрывал, а тут замолчал, насупился и неуверенно проговорил: -- Это грядка. С клубникой... Сэнсей, кажется, не слушал его больше. Он быстро спросил: -- Его слуги -- Шакьямуни и Майтрея. Кто он такой? -- Гражданин города Петербурга, страшный дурак Юрий Бандаленский! А слуги его -- заметчики, потому что все замечают. Тут у родителя за пазухой заверещал мобильник. Родитель его выхватил, как Джеймс Бонд выхватывает свою "беретту" из наплечной кобуры, а сам метнулся из кресла вон, к двери, от людей подальше -- вести свои дико секретные сверхделовые переговоры. Я отвлекся на него, на характерную его позу: "Новый русский разговаривает по мобильному телефону", -- аллегорическая фигура начала тысячелетия, сюжет для нового Родена... А когда вернулся к текущим событиям, то обнаружил, что игра в вечер вопросов и ответов прекратилась, они играли теперь в "вечер поэзии": -- ...Дожди в машины так и хлещут, -- читал мальчишка с упоением, -- деревья начало валить. Водители машин трепещут, как бы старух не задавить... Сэнсей в ответ ему прочитал про кошку, которая "отчасти идет по дороге, отчасти по воздуху плавно летит". А мальчишка ему отбарабанил считалку: "Жили-были три китайца: Як, Як-Цидрак, Як-Цидрак-Цидрак-Цидро- ни. Жили были три китайки: Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Лимпомпони. Поженился Як на Цыпе, Як-Цидрак на Цыпе-Дрипе, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони на Цыпе-Дрипе-Лимпомпони..." А сэнсей с наслаждением преподнес ему свое любимое: При-ки-бе-ке-жа-ка-ли-ки в и-ки-збу-ку де-ке-ти-ки, В то-ко-ро-ко-пя-кях зо-ко-ву-кут о-ко-тца-ка: "Тя-кя-тя-кя, тя-кя-тя-кя, на-ка-ши-ки се-ке-ти-ки При-ки-та-ка-щи-ки-ли-ки ме-ке-ртве-ке-ца-ка..." Мальчишка сдался и спросил: "Чего это такое?" -- "А вы сами догадайтесь", -- предложил сэнсей. (Спицы так у него и мелькали, пыльно серая коса вязания свисала аж до самого пола.) Мальчишка несколько секунд думал, сосредоточенно шевеля губами, а потом вдруг весь засиял, как именинник: "Прибежали в избу дети!.." -- Молодца! -- гаркнул сэнсей и поднялся, обеими руками бросивши вязание на стол. -- Все! На сегодня -- все. Э-э-э... -- оборотился он к элегантному родителю, и тот немедленно выскочил из кресел. -- Оставьте адрес... -- сказал ему сэнсей. -- Впрочем, зачем? Я знаю ваш адрес... Письменное заключение я пришлю по е-мейлу. Предварительное, разумеется. Следующий сеанс -- через пять дней, во вторник, в то же время. И проследите, чтобы мальчик все это время ничего не читал. Любые игры, телевизор, кино, музыка, но -- ни единой книжки, пожалуйста. До свидания, сударь. До свидания, Алик. Роберт, будьте добры... Мальчик подал папочке ручку, и я повел их обоих к решетке. Конопатый брахицефал был уже тут как тут -- громоздился посреди лестничной площадки, отсвечивая черным и рыжим. Мальчик вдруг сказал: -- Эраст Бонифатьевич, а можно мы сейчас заедем в зоомагазин? Видимо, я непроизвольно зыркнул по сторонам в поисках этого Эраста Бонифатьевича (какой еще Эраст Бонифатьевич? откуда взялся?), и, видимо, серый-элегантный заметил мое недоумение. Он усмехнулся (вылитая гюрза!) и произнес снисходительно: -- Вы заблуждались, Роберт Валентинович! Я вовсе не Аликов папа... -- И сейчас же Алику: -- Конечно, конечно. Куда захочешь, душа моя... -- И снова мне: -- Ин локо парентис, всего-навсего. Ин локо парентис! Я это скушал со всей доступной мне покорностию и отпер решетку, стараясь как можно тише лязгать ключами. В конце-то концов, какая мне разница: папаня он джентльменистому пациенту или всего лишь заменитель? Главное -- сумма прописью. Впрочем, я прекрасно понимал, что и сумма прописью -- это еще далеко не главное. Когда я вернулся, сэнсей сидел на своем месте, прямой, как дипломат на приеме, и заканчивал вязанье. -- Ну? -- сказал он мне нетерпеливо. -- Какие впечатления? -- Это, оказывается, вовсе не отец его... -- начал было я, но тут же был решительно прерван. -- Знаю, знаю! Я не об этом. Как вам мальчишка? -- Забавный, по-моему, мальчишка, -- сказал я осторожно. -- Забавный?! И это все, что вы находите мне сказать? -- Почти. -- Что -- "почти"? -- Почти все, -- сказал я, уже горько сожалея, что вообще ввязался в этот разговор. Ясно было, что сэнсей воспламенен, а в этом случае лучше держаться от него подальше. Чтобы не опалить крылышки. -- Вы заметили: я спросил его, кто такой Будда... -- Да, и он ответил, что это "такая палочка". -- А вы знаете, какой ответ корректный? "Палочка для подтирания зада". Знаменитый ответ Юнь-мэня в коане из "Мумокан"... -- По-русски, если можно, пожалуйста. -- Неважно, неважно... "Что такое Будда?" -- "Палочка для подтира- ния зада". -- "Что такое чистое тело Дхармы?" -- "Клумба пионов"... -- А он сказал: "грядка с клубникой"... -- По-вашему, все это забавно? -- Я не точно выразился. Это не забавно, это -- странно. -- Почему странно? -- Я не верю в телепатию, сэнсей. -- При чем здесь телепатия? Какая, в задницу, телепатия! Вы ничего не поняли. Он говорил мне то, что я хотел услышать! В меру своих сил, разумеется. -- Да, сэнсей, -- сказал я покорно. -- Что -- "да"? -- Он говорил то, что вы хотели от него услышать. Не понимаю только, чем это отличается от телепатии. В данном конкретном случае. Он не ответил. Швырнул спицы в стол, поднялся, высоко поднял убогое свое вязанье и стремительно, как молодой, двинулся вон из кабинета, и пыльный серый хвост взвился, словно странная языческая хоругвь, следуя за ним. -- Обедать! -- гаркнул он уже из коридора. -- Мы сегодня заслужили хороший обед, черт их всех побери и со всеми концами!.. Я поджарил ему любимое: казенные "бифштексы из мяса молодых бычков". С вермишелью. И с корейской морковкой на закуску. И соевый соус подогрел. И поставил на стол томатный сок с солью и перцем. Все это время он сидел на своем месте -- в уголке дивана у окна и смотрел сквозь меня, делая бессмысленные гримасы, похожий не то на академика Павлова, не то на пожилого шимпанзе, а может быть, сразу на них обоих. Чтобы отвлечь (и развлечь) его, я рассказал анекдот про кавказца перед клеткой гориллы-самца ("Гурген, это ты?.."). Он хихикнул и вдруг приказал подать водки. Я, потрясенный (белый день на дворе, впереди еще часов шесть работы...), молча выставил бутылку "Петрозаводской" и любимую его стопочку с серебряным дном. -- "Кровавую Мэри"! -- провозгласил он. -- Сегодня мы с вами заслужили "Кровавую Мэри". Будете? -- Нет, спасибо, -- сказал я. -- Зря. Нет ничего лучше, как посреди трудового дня, наплевав на все правила и установления, выпить кровавым потом заработанную стопку "Кровавой Мэри"! Я помалкивал, смотрел, как он творит свой любимый коктейль в два слоя ("выпивка-закуска") и слушал рассказ о могучей дискуссии, которая давеча разразилась в Интернете: делать "Мэри" в два слоя или же, напротив, размешивать; как стороны в течение недели обменивались мнения- ми, случаями из жизни и цитатами из классиков; и как (по очкам) победили сторонники смешивания. -- ...Вот вам классический пример, Робби, когда тупое, грубое, невежественное большинство одерживает незаслуженную победу над врожден- ной интеллигентностью и хорошим вкусом! Он выпил с наслаждением, сощурившись облизнулся и подцепил вилкой пучок морковных стружек. -- Мальчишке, может быть, понадобится опекун, -- объявил он без всякого перехода. -- Ваше мнение? У меня не было мнения. Я не совсем понимал, почему, собственно, мальчишка вызывает такие восторги. Ну, начитанный мальчик. Ну, даже телепат. Да ради бога. Что мы здесь -- телепатов не видали, в этом доме?.. -- Маришку? -- спросил я наугад. Он только глянул на меня укориз- ненно, и я тут же заткнулся. Потому что у нее четверо собственных детей и еще совершенно беспомощный муж -- по прозвищу Недоеда. ("Недоеденный паук" -- намек на обыкновение некоторых членистоногих дам поедать своих самцов сразу после или даже во время интимных игр. Недоеда у нее второй муж. А первый тоже не был съеден, как мы все сначала полагали: в незапамятные времена он -- прямо по анекдоту -- ушел от нее, но не к другой женщине, а к другому мужчине.) А она -- директор-воспитатель-менеджер-спонсор-ангел-хранитель интерната для слабоумных детей. Квартира ее -- тут же, при интернате. Адский рай -- шум, гвалт, смесь слабоумных и вполне здоровых детишек, рев, смех, сопли, все чем-то заняты, по полу -- рулоны обоев через всю комнату (для рисования картинок), куклы Барби, разноцветные пирамиды, неумолкающие трубы и барабаны, сверкают мониторы компьютерных приставок, веревочные лестницы свисают с потолка, -- и через все это с благожела- тельной улыбкой на длинных устах шествует Недоеденный Паук, пробирается к себе в норку, где он кропает детские стишки и рассказики для журналов, упорно, но беспобедно соревнуясь с Григорием Остером, Хармсом, Эдуардом Успенским и прочими корифеями ("Лягушка квакает, сияет ночь, и утка крякает -- чия-то дочь..."). Больше он не умеет ничего, так что у Маришки на самом деле не четверо, а пятеро детей... Плюс весь интернат. Сэнсей сделал себе второй коктейль, полюбовался стопочкой на просвет и ("В малых дозах водка безвредна в произвольных количествах...") выпил, -- основательно крякнул и потянулся за морковкой. Я смотрел, как он ест свои любимые котлетки, изящнейше и даже грациозно управляясь с вилкой и ножом. Он ничего не говорил, но я знал, что он все еще ждет ответа. -- Матвея, может быть? -- спросил я. Я знал, что Матвей не годится, но больше я никого предложить ему не мог. К сожалению, Матвей из тех, кто любит человечество, но совершенно равнодушен к отдельным его представителям и в особенности же -- к детям. "Чистый, как хрустальный бокал, талант математика". Мальчик Мотл. Велмат -- Великий Математик. Классический еврей, узкогрудый, сутулый, бледный, горбоносый, с ушами без мочек -- безукоризненная иллюстрация к Определи- телю Еврея из газеты "Народная правда". Он попал к сэнсею на прием довольно поздно -- в возрасте тринадцати лет, и сэнсей подарил ему тогда книгу Юрия Манина "Кубические формы". (Книга эта начинается словами: "Любой математик, неравнодушный к теории чисел, испытал на себе очарова- ние теоремы Ферма о сумме двух натуральных квадратов".) В четырнадцать лет мальчик Мотл решил так называемую "Вторую задачу Гилберта" (правда, как выяснилось, уже решенную задолго до него), а в пятнадцать -- "Восьмую задачу", никем еще в те поры не решенную. В университет его приняли прямо из восьмого класса без экзаменов и сразу на второй курс. При этом было нарушено несколько советских законов и сломлено сопротив- ление неописуемого множества советских бюрократов. Открывающиеся пер- спективы ослепляли, два восхищенных академика, начисто лишенные почему- то антисемитской солидарности, двигали его, не щадя своей репутации, и, разумеется, в конце концов заслуженно на этом погорели. Их (и его самого) подвело утрированное у вундеркинда до абсурда чувство социальной справедливости. Вместо того, чтобы добивать (в тиши кабинета) почти добитую уже гипотезу Гольдбаха, он принялся вдруг подписывать заявления в защиту узников совести и сочинять страстные послания советскому правительству а-ля академик Сахаров. Но он-то был не академик Сахаров. Он не умел делать бомбы, он только умел доказать, что количество так называемых пар простых чисел бесконечно. Этого оказалось недостаточно. Излишне восторженные академики были предупреждены о служебном несоответ- ствии, а сам мальчик Мотл объявлен был -- для начала -- невыездным, потом отовсюду вычищен, моментально превратился в профессионального диссидента, забросил математику и наверняка сгнил бы в конце концов в тюрьме либо в психушке, но тут, слава богу, подоспела перестройка и компетентным органам стало не до него. Он уцелел, но уже -- в новом качестве. Талант борца за справедливость оказался в нем сильнее таланта математика. И теперь он -- сутулый, вечно голодный и лохматый, как шмель-трудяга, -- организатор и вдохновитель нескольких микроскопических партий и не думает ни о чем, кроме блага народного, которое понимает не слишком оригинально: "Раздави гадину!" -- и все дела... Сэнсей подобрал на вилку остатки вермишели, запил томатным соком и -- в знак благодарности -- тихонько спел (в мой адрес): -- Ой, найився варэников, водыци напывся, опрокинув макитерку, богу помолывся!.. Матвея, говорите? -- переспросил он, утирая губы салфеткой. -- Велмата нашего, никем не превзойденного? Велмат в своей нынешней ипостаси годен только на то, чтобы штурмом брать цитадели коррупции. А также -- бастионы социального зла. Из него опекун, как из господина Робеспьера. Огюстена Бона Жозефа. Я молчал. Я не знал, кого ему еще предложить. Новенькие были мне почти незнакомы, а из дедов предлагать было некого. Я убрал посуду в мойку и поставил чайник -- вскипятить воду для кофе. Потом я сказал: -- А почему вы вообще думаете, что ему понадобится опекун? -- Я не сказал "понадобится"! -- возразил он, раскуривая сигарету. -- Я сказал: "может быть". -- А может быть, и нет. -- А может быть, и нет, -- согласился он. -- Я уже не об этом. Я уже о другом... И он замолчал, глядя в окно, затягиваясь время от времени и с силой выдувая из себя дым -- он словно отплевывался дымом. Я подождал продолжения, потом помыл посуду, протер влажной губкой стол и расставил толстенькие чашечки коричневого фаянса. Он продолжал молча курить, и я занялся кофе. -- Ни черта не получается, -- сказал он наконец. -- Я так обрадовался сегодня этому мальчишке. Вы не видите, Робби, и, наверное, не можете этого видеть, но я-то знаю точно: мальчишка -- экстракласс, он всех нас за пояс заткнет, дайте только срок. Он -- УЧИТЕЛЬ! Я внимал ему с самым (надеюсь) почтительным видом. Он, разумеется, верил тому, что сам говорил. Но я-то знал, что это, само по себе, ничего еще не значит. Просто очередной приступ оптимизма. У нас бывали и раньше приступы оптимизма. Как правило, они у нас кончаются приступами угольно- черного пессимизма. Такова жизнь. Приливы-отливы. Подъемы-спады. Восходы- закаты. Черно-белое кино. -- Не верите... -- сказал он осуждающе. -- Ладно. Дело ваше. Я не о том. Я вот о чем. Он -- учитель, и ему не нужны никакие опекуны. Но я почему-то вдруг подумал: ну, а если бы опекун понадобился? Если бы нужен был позарез! Сегодня. Сейчас. Где нам его взять? Из кого выбрать? А? Не знаете? И я не знаю... Он ткнул окурком в блюдечко -- с ненавистью, словно это был глаз заклятого врага. -- Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы -- остановились. Вы стоите. В позе. Или -- лежите. Вы сделались отвратительно самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ -- даже самые недовольные из вас... Он попытался снова закурить, но тут уж я был начеку. Он отдал коробку сигарет без сопротивления, даже не заметив. -- Богдан? Любимчик, да, не спорю -- любимчик. Благоносец. Кладезь добра... Где он теперь -- этот наш кладезь добра? Коралловый аспид! Гадюка рогатая. Подойти страшно. Я боюсь с ним разговаривать при встрече, вы можете себе это представить? -- У него сейчас уже есть опекуемый, -- напомнил я на всякий случай, но он меня не слушал. -- Кладезь добра... Боже, во что вы все превратились! А Тенгиз? "Бороться со злом, -- видите ли, -- все равно, что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно". И поэтому не надо больше бороться со злом, а давайте лучше таскаться по бабам или устраивать эстрадные представления для новороссов... Юра Костомаров честно и бездарно зарабатывает на хлеб насущный, Полиграф наш Полигра- фыч... Андрей-Страхоборец -- старик. В пятьдесят лет он -- старик! Что с ним будет через сто? Через двести? Руины? И ведь это все -- драбанты, спецназ, старая гвардия! Деды! А молодые ни к черту не годятся, потому что ничего пока не умеют. Они знай себе галдят: "Дай, дай!.." О проклятая свинья жизни!.. -- Вы еще Вадима забыли, -- сказал я. -- Resulting Force. -- Вот именно. Резалтинг-Форс. Только почему вы решили, что я его забыл? -- Мне так показалось. -- Я никого не забыл, -- он явно не хотел говорить о Вадиме. -- Я помню вас всех. Я вас во сне вижу, если хотите знать. Что же, по-вашему, я не понимаю, что вот вы, лично вы, Роберт Валентинович Пачулин, лорд Винчестер, попросту гниете здесь, при мне, на тепленьком местечке, без доступа воздуха? И я знаю, кто в этом виноват! -- Проклятая свинья жизни. Он посмотрел на меня, высокомерно задрав безволосые брови. -- Вы полагаете, я не прав? Я пожал плечами и занялся кофейной посудой. Конечно же, он был прав. Как и всегда. Я мог бы еще добавить всякого к тому, что он здесь наговорил. Я много еще грустного мог бы к этому добавить... Роберт лорд Пачулин, по прозвищу Винчестер... К чертям. К собакам. Не хочу об этом думать... Но почему все это -- так? Ведь все мы ДОВОЛЬНЫ! Мы же все вполне удовлетворены... Проклятая свинья жизни. -- Но, сэнсей, -- сказал я, -- ведь мы все довольны. Можно сказать, с нами все о'кей... Разве не этого вы хотели? Он ответил мгновенно: -- Конечно, нет! Я вовсе не хотел, чтобы вы были довольны. Я даже не хотел, чтобы вы были счастливы. Если угодно, я как раз хочу, чтобы вы были НЕ довольны. Всегда. Во всяком случае, большую часть своей жизни... Я хотел, чтобы вы были ДОСТОЙНЫ УВАЖЕНИЯ. Ощущаете разницу? -- Он поднялся, тяжело опираясь на столешницу. -- Ладно. Спасибо за обед. Пойду поваляюсь немножко. А вы -- уж пожалуйста -- сделайте распечатку. Прямо сейчас. Там были прелюбопытнейшие повороты! Он удалился к себе в апартаменты, а я засел за компьютер и принялся восстанавливать рабочий диалог. Никаких "прелюбопытнейших поворотов", естественно, я в этом диалоге не обнаружил, если не считать случаев, когда пацан выдавал свои ответы совсем близко к опорному тексту, и еще мне понравился "гражданин Петербурга, страшный дурак Юрий Бандаленский". При случае обязательно преподнесу этот перл Юрке-Полиграфу, это будет "стремно" (как любит произносить мой непутевый племянник, ударник капиталистического труда). В четыре часа позвонил Вадим и тусклым голосом попросил сэнсея, если можно, конечно. -- Он разлагается. На диване. Тебе срочно? -- Да нет... Не обязательно. Он уже в четвертый раз звонил сэнсею, каждый раз "не обязательно", и каждый раз ничего не получалось. По-моему, сэнсей явно не хотел с ним встречаться. А он этого не понимал. (Я, впрочем, тоже.) -- Ты как, вообще? -- спросил я на всякий случай. -- Никак. Ты придешь? -- Куда? -- К Тенгизу. -- Когда? -- Завтра, к семи. Все собираются. -- Первый раз слышу. -- Тебе что, Тенгиз не звонил? -- Нет. -- Ну, значит, позвонит еще, -- равнодушно пообещал Вадим и повесил трубку. Несколько минут я думал о нем и опять ничего не придумал, и тут, действительно, позвонил Тенгиз и в обычной своей отрывистой манере сообщил, что "завтра... у меня... в девятнадцать. Сможешь?" -- А в чем дело? -- спросил я на всякий случай: вдруг что-нибудь изменилось. -- Надо. -- Что-нибудь изменилось? Новые обстоятельства какие-нибудь? -- Увидишь, блин. Надо же что-то делать. Выборы на носу. -- Ладно, -- сказал я без всякого энтузиазма. -- Надо значит надо. Тем более давно не собирались. С собой приносить? -- А как же, блин! Что за дурацкий, блин, вопрос!.. -- А других, по-моему, не бывает, -- сказал я, глядя на экран монитора. -- Умные давно кончились. Да и с ответами затрудненка. (На экране у меня было: "-- Чем мои руки похожи на руки бога? -- Играют на пианино. -- Почему мои ноги напоминают ноги осла? -- У нашего Барсука они разного цвета...") -- Ты лучше скажи: у тебя тачка -- как? Бегает? -- спросил я его, вспомнив про понедельник. -- Н-ну, с утра бегала, блин... Но была бледная! -- В понедельник сэнсея везти, ты не помнишь, конечно, блин. -- А, блин... Действительно. Третий понедельник. К которому часу подавать? -- К десяти -- сюда. Я тебе еще напомню, не беспокойся. -- А чего мне, блин, беспокоиться? Это ты беспокойся. Это ты у нас лорд, блин, Винчестер. Он дал отбой, а я вдруг понял, что думаю о нем. Не о работе, и не о понедельнике, и не о несчастном Вадиме, а о нем. И о себе. О нас всех, будь мы все неладны. ...Сверхбоец, Психократ, Великий Мэн. Красавец, лентяй, яростный еще совсем недавно плейбой, а теперь -- безнадежно утомленный борьбой со злом страстный филуменист. Собирает спичечные этикетки! Тенгиз! Гос-спо- ди!.. Да возможно ли такое? Возможно. Увы. Сейчас он годен разве что удалить препятствие: заставить кого-нибудь "забыть", например. Только и осталось от него, что чугунный взгляд исподлобья, да веки надвинутые на половину глазного яблока, да брезгливые губы. Люди, по его нынешним понятиям, -- все, без исключений -- полное говно. Мерзкие хари. Слюнявые пасти. Гнойные глазки. Мокрые лапы. Вонючие подмышки и подштанники... Черный матершинник, каждое второе слово "блин". Натужный бабник, баб своих меняющий еженедельно. И при этом -- безнадежно влюбленный в лживую, кокетливую шлюшку. На эту его "Олюшку" (женщину легкомысленную и даже, пожалуй, развратную) почему-то совсем не действуют психократичес- кие Тенгизовы пассы, и, наверное, именно поэтому он влюблен в нее, как гимназист -- смотрит в рот, стелится ковриком, прощает (не видит) измены, умоляет пожениться и завести ребенка. Не знаю более душераздира- ющего и непристойного зрелища, чем Тенгиз, умоляющий эту шлюшку панель- ную пойти с ним на Пласидо Доминго. Можно себе представить, что она с ним делает в окрестностях постели... Сэнсей, бедолага, только догады- ваться может, какое основное у Тенгиза занятие теперь: халтура эта позорная в частных психдиспансерах и вытрезвителях, где он "лечит внушением" расслабленных, проспиртованных и наркозависимых. А иногда, совсем уж без затей, занимается этим же самым и просто на дому, за хорошие деньги, ready cash, благо, что квартира у него хорошая, двухкомнатная... ...А Андрюха-Страхоборец -- не просто старик, сэнсей, всевидящий вы наш. Он -- мерзкий, поганый, въедливый, зануда-старикашка. Хотя и смотрится при этом, словно картинка из "Vogue" -- пестро-лакированная, душистая, лизнуть хочется. "Его боится сама бабушка Старость и сама госпожа Смерть". Возможно, сэнсей, возможно. Струльдбругов, помнится, тоже Смерть, так сказать, бежала, но они не становились от этого симпатичнее... Почему бесстрашие порождает именно бессовестность? Бессо- вестность, безнравственность и вообще -- равнодушие, холодное, словно задница проститутки. Тайна сия велика есть. Человек будто слетает с последних тормозов. "Ничего не боится". А бояться -- при прочих равных -- видимо, должен... "Страх божий". ...А Богдан-Благоносец заделался бухгалтером в каком-то АО или ТОО, я не понял деталей, да и не захотелось уточнять. И ему там нравится. Благоносцу! Фирма производит леденцы "Матушка Медоуз", спрос на них обалденный, Богдан ходит -- пузо вперед, и когда ему говорят: "Ну ты, бухгалтер", он важно поправляет: "Я тебе не бухгалтер, я ГЛАВНЫЙ бухгалтер!.." Когда в последний раз дарил он свое пресловутое "благо"? Кому? Да он их всех терпеть не может, он зол на них, как Господь на Дьявола... ...А Юрка-Полиграф служит при частном сыщике, определяет искрен- ность-ложность показаний хныкающих свидетелей и почти не пьет, потому что под балдой теряет способность отличать правду от вранья. ...А про Костю-Вельзевула сэнсей вообще не вспомнил. Между тем, наш Повелитель Мух занимается (за деньги!) уничтожением ("уговариванием") тараканов, истреблением подвальных комаров и "выпроваживанием" крыс. Очень хорошо, оказывается, можно также заработать, вытравливая плод у домашних кошек -- всего в два сеанса, совершенно безболезненно и абсолютно безвредно для здоровья. Пятнадцать баксов, не пито не едено. ...И все ДОВОЛЬНЫ! Никто из нас не жалуется. И не думают даже! Проклятая свинья жизни! Снова зазвенел телефон. -- Папа, -- пропищало из трубки. -- С тобой мама хочет поговорить... -- Подожди! Ляпа!.. -- завопил я, но в трубке была уже моя любимая Номер Два. Она хотела знать, куда я опять засунул эту проклятую сберкнижку. "А как ты думаешь, золотая моя чешуйка, куда человек может засунуть свою сберкнижку? Попробуй поискать в холодильнике". -- "Знаешь что, шутник ты мой хренов!.." -- "Изумруд мой яхонтовый, деван лез анфан!.." -- "Сберкасса сейчас закроется, а ты тут меня шуточками обшучиваешь..." Я срочно доложил, где хранится эта проклятая сберкнижка, и тут же снова остался один. И оставшись один, я вдруг (совершенно некстати и даже недостойно) подумал, что если бы вот сегодня, не дай бог, конечно, но все-таки, моя Сашка, перламутровая моя пуговка, ушла бы от меня к этому своему горному орлу Володе Хергуани, я бы, черт меня побери совсем, остался бы, подлец, и жив, и цел, как ни кощунственно это звучит: скрипел бы зубами, залетел бы в запой, наверное, но в конце концов вполне бы уцелел, бедолага. Но вот если бы она при этом забрала бы у меня Валюшку!.. ...Мою Копуху. Валяху мою. Мою Кутю... С серыми трогательными глазами -- и это при том, что у папы и у мамы глаза темные и нисколько не трогательные... Никогда не вопит, не орет, не выгибается. А когда обидели ее -- тихо и горько плачет, и в такие минуты я готов отдать ей все, что у меня есть, и все неразрешенное -- немедленно разрешить... ...Нет, какое это все-таки счастье, что она у меня девчонка, и что никогда мне не надо будет решать эту проклятую дилемму: вести или не вести ее на прием к сэнсею! Хотя иногда -- редко, ночью, когда не могу заснуть и лежу с открытыми глазами -- я понимаю с холодным ужасом: наступит время и -- поведу, поведу как миленький, и буду жалким голосом умолять сэнсея, чтобы сделал исключение, и принял, и поговорил, и приговорил... Потому что я не знаю, что такое -- быть "достойным уважения" (чьего там еще уважения? зачем?), и что такое "счастье", я тоже не совсем понимаю, но зато я точно знаю, какая это мука -- неудовольствие от жизни, я все время вижу эту суконно-унылую тошноту вокруг себя, и я не потерплю, чтобы моя Кутя, моя Валяха, моя Тяпа погрузилась бы в эту суконную, унылую, тошную тошноту. Пусть уж лучше она будет ДОВОЛЬНА, что бы это ни означало. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ N 4. "ЧИЯ-ТО ДОЧЬ" И НЕМНОГО СТАТИСТИКИ "...Родители девочек особенно -- невероятно, удивительно, неправдо- подобно! -- настырны..." Эти, например, приходили уже четыре раза. Первый раз -- втроем (полный комплект: папаня, плюс маманя, плюс любимая дочурка, она же "подросточек-девица"), второй раз -- вдвоем (папахенс плюс мамахенс) и еще дважды -- маман единолично. Папочка -- фигура неопределенная, без имени-отчества и фамилии, но несомненный, впрочем, госчиновник, муници- пального уровня. Маманя же, Элеонора Кондратьевна, -- женщина того типа, что с самых юных лет выглядят "хорошо сохранившимися". Она из породы бойцовых дам, обитающих в райкомах, профсоюзах и собесах -- бой-баба высочайшего класса и невероятной пробивной силы. Баллиста. Катапульта. Стенобитная пушка. Единорог. Да только не на таковских напала: сэнсей стоял, словно Великая китайская стена под напором кочевников. ...Неприятная девочка -- выломанная, тощая, неприветливая, с темным взглядом исподлобья. Роберт получил задание напоить ее какао, пока в кабинете происходят деликатные переговоры. (Запись включить, беседу не слушать, развлечь ребенка и быть на подхвате.) Ребенок без всякого энтузиазма копал грязноватым пальцем в вазе с печеньем. Выбирал, откусывал и бросал обратно. Крошки сыпал на скатерть. Бумажки от конфет ронял на пол. Роберт, разозлившись, приказал подобрать -- подобрала, положила на край блюдца и уставилась темным взглядом, словно запоминая гада навсегда. Потом (выхлебав две кружки какао) выбралась из-за стола (молча) и уперлась лбом в оконное стекло -- стояла неподвижно минут двадцать, наблюдая, как мальчишки гоняют шайбу на детской площадке. Очаровательное сущ