ество двенадцати лет от роду и без единого располагающего просвета в облике... Чтобы разрядить обстановку, Роберт ей спел: Одна подросточек-девица Бандитами была взята, Принуждена им покориться, Была в мансарде заперта... (Старинный комический романс. Там с девочкой вытворяют разные ужасы в манере девятнадцатого века -- морят голодом и холодом, заковывают в кандалы, бросают в океан, однако же -- после каждого куплета припев: "Но поутру она вновь улыбалась перед окошком своим как всегда, рука ее над цветком изгибалась, и из лейки лилась вновь вода". Неугнетаемая и непотопляемая девица. Очень смешно.) Не помогло. Все тот же темный взгляд "из-под спущенных век" был ему наградой. Бормоча под нос классическое "...и утка крякает, чия-то дочь", он прибрал со стола и стал терпеливо ждать окончания переговоров. ...Сэнсей, разумеется, отказался с ней работать. Объяснение было предложено стандартное (предельно вежливое): у меня не получается работать с девочками, увы. Благодарю вас за щедрое предложение -- нет. Но дело оказалось не так просто. Немедленно и вдруг (на другой же день) появился в доме жуткий страхагент, и они спорили битый час о непонятном и неприятном. В ход шли сплошные эвфемизмы, и Роберт понял только, что страхагент предрекает гадкой девочке огромное будущее, а сэнсей отказывается это будущее ковать. "У меня здесь вам не скотоводческая ферма. Я не умею выводить породу. Я только умею замечать то, что уже есть. А то, что я здесь замечаю, мне не нравится. Категорически!.." Что-то нехорошее виделось ему в этом неприятном ребенке. Какое-то обещание зла. И страхагент, собственно, этого в`идения не оспаривал. Он только полагал, что обещание имеет место не "зла", а "пользы" -- титанической пользы для этого мира ("вашего мира", говорил он) -- "заевшегося, опаскудевшего, упертого чавкающим рылом в тупик...". Такого еще не бывало: сосредоточенное наступление на сэнсея длилось две недели. Родители -- страхагент, снова родители и снова страхагент. Сэнсей выстоял. ...Когда в последний раз Роберт проводил страхагента к выходу и вернулся в кабинет, мрачно сидевший за столом сэнсей спросил его вдруг: "Вы можете себе представить этого человека кругленьким розовеньким поросеночком с усиками квадратиком и с картавым говорком капризного гогочки?" Роберт задумался и сказал: нет, не получается, воображения не хватает. "И у меня тоже, -- признался сэнсей. -- Что с нами делает время!.. А вы можете представить себе меня -- стройным как тополь и с черной тучей волос на голове? Из-под которой не видно, между прочим, этого чертова подзатыльника, даже и догадаться о нем невозможно?" Могу, честно сказал Роберт, хотя и не сразу понял, о каком "подзатыльнике" идет речь. "Льстец, -- сказал ему сэнсей без улыбки и вдруг процитировал Монро (почти дословно): -- Человек не меняется на протяжении жизни, он просто становится все больше похожим на самого себя..." Это прозвучало убедительно, и Роберт решил не спрашивать, кого он имеет в виду -- себя или страшного страхагента... И в чем здесь дело с этой дурной девочкой, он тоже решил лучше не спрашивать -- пусть все идет своим чередом, в любом случае, сэнсей наверняка знает, что должно быть, а что нет. ...Но может быть, как раз в том-то все и дело, что мы не работаем с женским полом? (Позволил он себе подумать тогда.) Сто двадцать семь математиков-физиков у нас получилось (или сто двадцать восемь? -- если считать и Велмата, который возник еще в доисторические времена). И лишь только трое врачей, все как один -- кардиологи (почему, кстати?). Сто двенадцать инженеров-управленцев-технарей-изобретателей... По мелочам: гуманитарии, искусствоведы там, журналисты, один писатель... И ни одного политического деятеля. И -- главное -- ни одного учителя. Ни единого! Ведь Маришка не учитель, Маришка -- детсадовская воспитательница и вообще -- Мать. А больше девочек в наборе никогда и не было... ГЛАВА ШЕСТАЯ. ДЕКАБРЬ. ТОТ ЖЕ ЧЕТВЕРГ. ГРИГОРИЙ ПЕТЕЛИН ПО ПРОЗВИЩУ ЯДОЗУБ Когда Вадим замолчал, Гриша-Ядозуб некоторое время продолжал еще стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного не наблюдалось -- хищные костлявые мужики в бандитских вязаных шапочках разгружали там фургон с какими-то огромными кубическими коробками. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Однако эсте- тически правильно было стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом была "драматургия". Он спросил (все еще не оборачиваясь): -- Ну, и что ты от меня хочешь? -- Не знаю, -- сказал Вадим с тоской. -- Я во все двери толкаюсь. У меня выхода нет. -- А все-таки? Чем я тебе могу помочь -- слабый больной человек? -- Да ладно тебе, Гришка. Все все давно знают. -- Что именно они знают? Что, собственно, они могут знать? -- Ну -- не знают. Ну -- догадываются. -- По-моему, мы никогда с тобой не были такими уж друзьями, -- сказал Ядозуб. -- Или я ошибаюсь? -- Откуда мне знать? Я к тебе всегда хорошо относился. Это ты со мной рассорился, неизвестно почему... Ядозуб повернулся наконец и посмотрел нарочито пристально. Он увидел бледное маленькое личико с красными пятнами на щеках. Унылый нос. Приоткрытый рот с неуверенной полуулыбкой. Просящие глаза -- совершенно как у голодного пса и быстро-быстро мигают. А между прочим, именно этот вот человечек придумал ему кличку Ядозуб. Тенгиз предлагал звучное, но очень уж экзотическое -- "Олгой-хорхой", однако "Ядозуб" в конечном счете победил -- в честной конкурентной борьбе. И правильно. Кличка простая, но хорошая, точная... -- А где он живет -- Аятолла? -- осведомился Ядозуб со всей возможной благожелательностью. -- Не знаю. -- А Эраст этот твой Бонифатьевич? -- Не знаю я ничего, -- сказал Вадим с тоской. Ядозуб снова отвернулся к окну. "Ваша поза меня удовлетворяет". Он, поганец, конечно, даже не помнит ничего. Для него это было тогда всего лишь маленькое привычное удовольствие -- процитировать, якобы к месту, любимого классика и перейти к очередным делам. Любимое это его дурацкое занятие: приспосабливать к случаю разные цитаты. Дурацкие. Ему ведь даже и в голову не приходило тогда, как это было для меня важно: блокадный архив, шестнадцать писем из Ленинграда в Вологду и обратно. Никогда больше ничего подобного мне не попадалось. И не попадется уж теперь, наверное, никогда... -- Ладно, -- сказал он, выдержав основательную, увесистую, как булыжник, паузу. -- Я тебя понял. Я подумаю. -- Да уж подумай, сделай милость. -- Сделаю. Милость -- сделаю. "Ваша поза меня удовлетворяет". Так, кажется, у классиков? Восхитительно бледная дурацкая улыбочка была ему ответом. Теперь этот любитель цитат имел то несчастное выражение глаз, какое бывает у собак, когда они справляют большую нужду. -- Не понимаю, правда, что я тут могу сделать. Все эти намеки твои -- глупости. Так что ты губу не раскатывай... А этот ваш Интеллигент, он что за птичка такая в виде рыбки? -- Да ничего особенного. Профессор. Членкор. Честный человек, вполне приличный. -- Я видел его по телику. Породистый конь. -- Да. Безусловно... У него, между прочим, штаб-квартира тут, у тебя же в доме, за углом. -- А-а... То-то я смотрю, там стада "мерседесов" всегда, как на водопое... Слушай, так в чем же дело? Если он такой у тебя вполне приличный -- напрягись! Присядь, надуйся и организуй ему соответствующий рейтинг. Вадим снова улыбнулся собачьей своей улыбочкой (похожей теперь уж вообще на предсмертный оскал) и ничего не ответил. -- Ладно, -- сказал Ядозуб. -- У тебя все? Тогда иди с богом. Привет мамане. Она у тебя пока еще жива, я полагаю? Он увидел гнев, и бешенство, и ярость, и желание ударить (ногой, в пах, с носка), но ничуть не испугался -- некого ему здесь было бояться. Наоборот, он испытал острое наслаждение, тем более острое, что точно уже знал: ничего он делать для этого засранца не станет, палец о палец не ударит, пусть получает свое. Все, что ему причитается по жизни. Jedem das seine. Когда Вадим ушел (со своей бессильной яростью, с тоской своей смертной, с перепрелым своим ужасом перед завтрашним днем), он сел за стол, включил яркую лампу и придвинул поближе папку с письмами. "Уважаемый Николай Димитриевич! Шлю сердечный привет и спешу известить Вас, что я нахожусь в центре кратера вулканического извержения. Тут национальная болезнь настолько развивается, что грозит запрудить трупами Северный Кавказ. С уважением..." Открытое письмо в Петроград, датировано 7 февраля 1918, с ятями еще и с ерами, но без подписи. Неужели уже понятно ему сделалось, что такие посланьица лучше не подписывать? Вряд ли. Но, судя по тексту, прозорли- вый человек и не без юмора... Достоин известного уважения, хотя наверняка -- белая кость, высокомерная сволочь дворянского происхожде- ния... Просрали державу. "Господину Директору Курсов Десятников земельных улучшений для увечных воинов. Уволенного вовсе от военной службы рядового 8го Стрелкового полка Сергея Николаевича Чеповского, жительст. раз. Кабаклы 927 вер. Омской жел. дор. Я получил от Вас извещение о начале курсов и проспект, отправленные 21 дек. 917 года, я получил 14 февраля 918 г., мне надо быть в Петрограде 20 фев, что к сожалению я за такой срок не мог явиться, но ввиду переживаемого момента в России, и труднаго почти не возможного проезда по ж. д. я не выезжал; но покорнейше прошу, если курсы не состоялись, а в будущем будут, то непременно известить меня свое- временно, я явлюсь. Сергей Чеповской". Сбоку, на свободном местечке, аккуратная и обстоятельная пометка: "1918 года февр. 16 дня отправл.". Да-а-а. Этот уж точно ничего не понял еще. Уволенный от службы рядовой. Скорее всего, контуженный какой-нибудь, а может быть, и безрук-безногий. И не зажиточный, нет -- в панике и отчаянии ищет возможности хоть как-то обустроить жалкое свое будущее, и не понимает, козявка, что нет у него будущего, нет и быть уже не может... "В центре кратера вулканического извержения". "15 мая по старому. Дорогая Нюся! Сообщи пожалуй- ста в добром ли ты здоровье и не сидишь ли по приказу большевиков где-нибудь в подвале Смольного? Зная их манеру начинать с конца т. е. сначала схватить и посадить, а затем уже искать причину почему садить, то мы и опасаемся не случилось ли и с тобой такой штуки..." Без всякого сомнения -- жирная, дебелая корова. Мещанка. Дура. Ни единой собственной мысли в голове. Если выжила, двадцать лет спустя с такой же идиотской самоуверенностью повторяла за газетами, что "правиль- но их стреляют... органы не ошибаются, а дыма без огня не бывает...". "...Живем не важно, но еще не умерли от голода, хотя и был один момент, когда мы решили, что нам пришел капут. Живем собственно как студенты, всегда случайными деньгами. Вещи продаются очень дешево, ибо наши покупщики почуяли как вороны нашу нужду, а им значит поживу и не дают хоть сносную цену. Как на грех седло не покупается, а это главный козырь в наших руках. Если бы оно продалось то отец не медля поехал бы в Москву хлопотать о пенсии. А то если предоставить естественному ходу вещей то можно будет прождать и еще года или до своей кончины от голода..." Седло какое-то. При чем здесь седло? Может быть, они из помещиков, и осталось у них от прежнего выезда одно лишь роскошное седло. С чепраком. Смотри "Три мушкетера". Впрочем, маловероятно: какая пенсия может быть для помещика в восемнадцатом году? Но с другой стороны, откуда в мещанской или, скажем, чиновничьей семье седло?.. "...Хорошо бы нам выхлопотать пенсию и уехать скорее отсюда. Уж очень дорогие здесь продукты. Скоро вот продукты будут нам не по карману. Хотя по газетам судя, куда мы собираемся там уже началась холера, но это нас не пугает, ибо от холеры можно умереть или нет, а уж голод то не помилосердствует..." Не-ет, никакой голод вас не возьмет. И уж никакая холера, конечно. Вечные. Вечные! Будьте вы неладны, с пенсиями вашими и с вашими продуктами. "...Что будет, Нюся, что только будет дальше если еще будет этот год неурожай. Все людское зверье поднимется и станет грызть друг друга тогда. Ну да на все воля Господняя..." Это уж точно. И про зверье точно, и про волю Господню. Сколько же лет... сколько веков вы это повторяете: воля Господня, воля Господня. Удобрение. "...Дело в том что хозяин наш всем и каждому говорит, что квартирантами он тяготится, что стоит ему посидеть день и пошить как вся плата за квар. попол- нится. А ему важен покой собственной персоны. Но конечно он все это лжет и пренахально, ибо такого скупца и спекулянта я еще не видывала. На днях еще продал картофель тете Катерине за меру 45 руб. а сам платил своим род. за нее 25 руб. Это той тете Катерине, за которой посылали в 3 ч. ночи прося ея обмыть покойницу жену. А послушать его речи, так это прямо святой..." Штамп на письме: "Тверь, 28.5.18". Без малого век миновал, а что изменилось? Картошка подешевела. А может быть, и нет. Это смотря что такое "мера"... Так, теперь у нас почтовая карточка. Вот странно: вся мухами засижена. Что они ее, на стенку вешали, что ли? "Ваня, привези одну керосиновую лампу, одну оставь для себя и для Нюши. Нюша просит оставить с ея вещами маленькую подушку. Бачил в Сар. не поехал и пожалуй вовсе не поедет..." Отправлено 2.11.18 из Москвы в Петроград. Где они теперь, эта Нюша и этот таинственный Бачил? А керосиновая лампа, очень может быть, и цела. Впрочем, нет, вряд ли. Кто станет хранить керосиновую лампу? Разве что какой-нибудь вконец сдуревший коллекционер. "Милая Лета. Поздравляю тебя с прошедшим днем ангела. Лета, спасибо тебе за сухари, они очень нужны, т. к. я теперь получаю паек меньше. Отпусков у нас не дают (такое свинство), а то я бы прикатила. Пришли, если можешь, картошки. Поцелуй за меня, только обяза- тельно, Мииксю и Волика. Борусу Ал. привет. Леля". Эта открытка отправлена в Петроград из Орла, 26.7.19. Сухари, картошка, паек... Они вообще о чем-нибудь еще говорили тогда между собой? Ведь, между прочим, война идет. Генерал Деникин, рейд Мамонтова, Буденный Первую конную организует... На самом деле не Буденный, а совсем другой человек, впоследствии ликвидированный за ненадобностью, но не в этом же дело... А, да на хрен их всех! Получили то, чего заслуживали. Все. Все до одного... А это еще что за ракообразное? "Estimata sinjoro! Mi tralegis Vian anonceton kaj kuragas skribi al Vi..." Писано из Иркутска в Cerveny Nostelec, Чехословакия, и это уже декабрь двадцать первого. Это мы отложим в сторону. В языках не сильны, нет, совсем не сильны: немецкий со словарем. Странно, как открытка, отправленная в Чехословакию, попала в этот сугубо российский архив? "Верунчик дорогой, стоим в Армавире. Денечки жаркие, как предыдущие, но очень хорошо. Набегают легкие облачка, ласкающий ветер. Я побывал в городе на рынке и очень разочарован ценами. Черешня 8 -- 15 милл фунт. Какая маленькая разница с Петроградом! Малина 15 милл. В Крыловском масло было не дорого (2 ф -- 25 милл), но к сожалению не во что было взять. В бумаге оно расплавилось бы. В другой раз надо собираться в дорогу иначе. С собою провизии брать очень мало, но брать сосуды для молока, масла. Взятая мною провизия почти вся испортилась. Котлеты выдержали 1 день, пирожки дня 2, колбаса вся погибла. Бросать ужасно жаль особенно то, что сделано заботливыми ручками. Целую крепко..." Послано из Армавира в Петроград, 22.6.23, уже отъелись, уже котлеты жрут, масло фунтами. Пирожки... Как с гуся вода! Будто и не было ничего -- ни голода, ни войны, ни катастрофы. Все проходит! Одни котлеты вечны -- сделанные заботливыми ручками... Он пристроился к компьютеру, чтобы занести все данные по конвертам и открыткам в базу, но тут Тимофей объявился вдруг из своего логова -- сначала положил горячую морду на бедро, а потом, оставшись без ответа (в скобках -- привета), ткнул носом под локоть, крепко и настойчиво. Ядозуб посмотрел на него сверху вниз и сказал: "Животное. Обоссался уже?" -- "Еще нет, но -- скоро", -- откликнулся Тимофей, усиленно вращая обрубком хвоста, попискивая и страстно дыша. Потом он, задрав тощую задницу, прилег на передние лапы и так замотал головой, что черные уши его разлетались как лохмотья на ветру и слюни полетели во все стороны. Надо было и пора выводить. С семи утра человек не ссамши. Не то что некоторые, привилегированные, которые по два раза в час... Он отправился в сортир, и Тимофей, разумеется, последовал за ним как привязанный, и все время, пока он кряхтел там над горшком и тужился, преодолевая патологические свои затруднения, он слышал, как за дверью нетерпеливо и нервно цокают когти о линолеум и раздается мучительный писк, отчаянно-тонкий, почти ультразвуковой, и он улыбался, представляя себе лохматое дурацкое животное, помирающее сейчас от отчаяния и горя, что не может видеть воочию богоподобного хозяина своего, давателя пропитания и опору мира сего. Смешной пес, ей-богу. Хорошие люди -- собаки. В отличие от людей. Собаки -- хорошие люди, а вот люди, как правило, -- паршивые собаки... Потом он приготовил похлебку -- навалил от души большой ложкой в Тимофееву миску и поставил на специальную скамеечку, чтобы животное, вернувшись с променада, сразу же могло бы насладить себя любимой жрачкой. И только после этого снял с гвоздя поводок и занялся приготов- лениями к выходу уже вплотную. -- Интересно мне знать: почему этот сопленосец называл тебя Тимофей Евсеичем? -- приговаривал он вслух, приспосабливая поводок к ошейнику. -- Какой же ты Евсеич? Ты у нас какой-нибудь Рексович. Уж как минимум -- Артемонович... Артемонович не возражал -- он рвался гулять и был согласен на любой вариант. Перед выходом он погляделся в зеркало. Поправил берет. Приласкал горстью восьмидневную щетину. Остался вполне доволен собою и осторожно приоткрыл выходную дверь. Маловероятно было столкнуться здесь с опаснос- тью, но, как известно, самые неприятные случаи в жизни именно маловеро- ятны. Осторожность еще никому не повредила... Там, в чужих теперь владениях, было тихо, и стоял привычный уже не то аромат, не то смрад загадочных благовоний. В коридоре до самого поворота никого не было видно, лампочку никто, в натуре, и не подумал ввинтить, так что освещен был только сам поворот за угол -- но не электрическим светом, а желтоватым, колеблющимся, -- видимо, там опять жгли лампады. Он вышел в коридор и, придерживая беззаветно рвущегося с поводка Тимофея, принялся тщательно запирать дверь на свою территорию. Здесь, за этой дверью, у него все было свое: свои шесть с половиной квадратных метров, и своя кухонька с газовой плитой, и свой санузел со своей страшненькой на вид, но вполне годной к употреблению ванной. Когда-то здесь жила прислуга. Как же ее звали на самом деле? Анастасия Андреевна ее звали, вот как, а он звал ее Асевна и любил больше всех на свете. Она была большая, мягкая, добрая, и около нее всегда замечательно пахло тянучками... Собственно, никого, кроме нее, он, пожалуй, никогда не любил, так что и сравнивать, пожалуй, было не с кем... (Он подумал о ней сейчас совершенно случайно, по ассоциации, которая была недоступна сознанию, потому что сознание его было занято одной мыслью и одной только -- вполне обычной -- воображаемой картинкой: пилот космического корабля, соблюдая все меры предосторожности, покидает свою крепость и выходит в чужой и опасный мир. Картинка эта родилась в его воображении очень давно, он уже не помнил себя без этой картинки: космический корабль потерпел аварию на другой планете, пилот доживает век свой за стальными стенами, а там, снаружи, кипит, варится, булькает, исходит вонючим паром чужая и смертельно опасная жизнь, порождающая страх и ненависть. Страх -- всегда, ненависть, к сожалению, лишь изредка...) Пока он возился с замками (замков было три плюс специальное стопорное устройство для надежности), из-за поворота бесшумно появилась вдруг фигура в белом и остановилась там, в деликатном отдалении, -- странная и даже жутковатая в колеблющемся свете невидимой лампады. А он вдруг услышал монотонное пение, на самом пределе слышимости, и не пение даже в привычном смысле этого слова, а как будто в несколько голосов полушепотом читали нараспев что-то ритмичное. -- Здравствуйте, -- сказал он на всякий случай в адрес белой фигуры и получил в ответ беззвучный поклон со сложенными у груди руками. Узкоглазое темное лицо было неподвижно и не выражало ничего, кроме абсолютного нечеловеческого спокойствия. Он подождал две секунды, но более ничего не происходило, да и не могло происходить: арендную плату они внесли (строго в соответствии) четыре дня назад, а больше предмета для общения у них не было, да и быть не могло, и он вежливо сказал: "Саенара", мгновенно исчерпав свои познания в японском на добрую четверть. Он всегда был вежлив с этими людьми, но на самом деле они не нравились ему -- точно так же, как все и прочие люди на этой земле. Вдобавок, он совсем не понимал их, что удивительным образом рождало не уважение и не интерес даже, как можно было бы ожидать, а скорее только дополнительную неприязнь и даже некоторое презрение. Мысленно он всегда называл их япошками, хотя вовсе не уверен был, что имеет дело именно с лицами японской национальности и что ему когда-нибудь понадобятся припасенные некогда и зачем-то впрок: "коннити-ва", "вакаримасен" и совсем, казалось бы, в этой ситуации неуместное "ватакуси-ва табе тай". Однако эти узкоглазые платили деньги, хорошие деньги за те четыре комнаты, где он жил когда-то с родителями и куда теперь вход ему был запрещен. Не потому запрещен, что загадочные арендаторы не хотели бы его там видеть -- может быть, они как раз и не имели бы ничего против того, чтобы пригласить, познакомиться поближе, обласкать, может быть, даже попытаться приобщить его к этому своему пению шепотом, к странно пахнущим своим лампадам и к белым одеяниям, -- а потому запрещен был ему туда вход, что он сам себе его запретил, раз и навсегда отрезав себя от того, что было когда-то, и оставив от прошлого только комнатку Асевны с личным своим сортиром и персональным вход-и-выходом, который в прошлом назывался "черный ход". Он, осторожно прислушиваясь и оглядываясь, спустился по черной лестнице, которая была на самом деле не черной, а грязно-серой, с грязными окнами во двор (которые не мыли со времен советской власти), с прихотливо изуродованными, скрученными каким-то невероятным силачом железными клепаными перилами (пребывающими в этом первозданном виде еще со времен блокады), с заплеванными и вдумчиво (казалось -- старательно) замусоренными ступеньками и с застарелыми презервативами, присохшими к разрисованным стенам. Это была лестница-помойка, лестница-нужник, лест- ница-музей, то, что в южной России называется "зады". Впрочем, он к этому давно уже привык, а Тимофею здесь даже нравилось или, как минимум, было интересно: он читал эту лестницу, как любознательный человек -- свежую многостраничную газету из породы желтоватых. Кроме того, пес имел обыкновение начинать свои мочеиспускательные процедуры уже прямо здесь, не дожидаясь улицы, и делал это с удовольствием, хотя и без надлежащей основательности. Хозяин ему в этом не препятствовал, но и не поощрял -- просто спускался по ступенькам, не задерживаясь и не давая человеку возможности вложить в процедуру всю душу, до самого донышка. На Тимофея здесь была вся надежда: он чутко не любил незнакомых, и никакой бомж, никакой посторонний бандюга не имел шанса уклониться от его неприязнен- ного внимания. Впрочем, по черепу на этой лестнице можно было получить и от хорошо знакомого человека -- например, от Кости-драника с четвертого этажа... Во дворе уже больше не разгружали фуру, и не было там жилистых бандитов, а только две полузнакомые тетки с помойными ведрами у ног (одно полное, с верхом, другое -- только что опустошенное) обсуждали повышение цен на электроэнергию в десяти шагах от мусорной цистерны. Он с ними, от греха подальше, поздоровался, они тут же ответили небрежно и без всякого интереса проводили глазами. Они знали его с титешнего возраста и все косточки его, до самой последней, крохотной, уже давно были перемыты и обсосаны. Оказавшись на бульваре, он предоставил наконец Тимофею свободу постоять с задранной правой задней столько времени, сколько это необхо- димо для полного удовлетворения, а сам между тем внимательно оглядел окрестности. Час Собаки уже наступил, но в поле зрения, слава богу, ничего по-настоящему опасного не наблюдалось. Был там мраморный дог, вышагивающий словно собственный призрак рядом со своей элегантной хозяйкой, этакой накрашенной сукой в мехах и с неестественно длинными ногами; была знакомая старая овчарка с отвислым пузом и провалившейся спиной; и еще какая-то мелочь мелькала между деревьями: извечно унылая такса длиной в полтора погонных метра, визгливая, но безопасная болонка с шестого этажа и еще какая-то, черненькая, незнакомой породы и вообще незнакомая, с хозяином в виде шкафа, с ножищами, словно у Идолища Поганого. Главного врага, черного терьера Борьки, видно пока не было и, даст бог, не будет сегодня вообще. Он со своим омерзительным новороссом иногда пропадал на несколько дней совсем, а иногда гулял в другое, не как у всех нормальных собак, время. Задерживаясь у каждого дерева, они прошествовали до самого конца бульвара, ни с кем не подравшись и вообще тихо-мирно-индифферентно. Тимофей шел без поводка: он был не из тех, кто уносится вдруг в полном самозабвении -- пусть даже за самой привлекательной дамой. Он так боялся снова потеряться, что даже не отбегал дальше второго дерева, а если это и случалось ненароком, то тут же останавливался и ждал, совершая ритуальные вращения обрубком хвоста. Смешной пес, ей-богу. Здорово, надо полагать, натерпелся он от предыдущих своих хозяев, а может быть, просто забыть не мог ужасов безпривязного своего существования в большом городе, равнодушном, как поребрик, и жестоком, как голодная смерть. Он совсем было уже собрался развернуться на сто восемьдесят (тем более что природа, а точнее -- проклятая аденома уже напоминала, что "пора вернуться в хазу, к родному унитазу"), но задержался, обнаружив за углом, видимо, в районе той самой штаб-квартиры, о которой говорил закаканец Вадим, небольшую, но вообще-то нетипичную здесь толпу обывате- лей, запрудившую все пространство тротуара и даже разлившуюся отчасти на мостовую. Блестящие крыши своеобычных "мерседесов" плавали в этой толпе, как островки в половодье. Что-то там происходило. Митинг какой-то. А вернее сказать -- встреча с кандидатом в губернаторы: рослая фигура в светлом пальто имела там место -- возвышалась над толпой, обращаясь к ней с верхней ступеньки у парадного входа в офис, широко помавая над нею распростертыми руками. И доносился оттуда голос, -- слов было не разобрать, но слышно было даже с расстояния в полста метров, что голос -- сытый, бархатистый и раскатистый, словно у незабываемого доцента Лебядьева (теория функций комплексного переменного), провозглашающего свои знаменитые принципы выставления отметок на экзаменах: "Кто безуко- ризненно ответит на все вопросы билета и на все дополнительные вопросы, тот получает пя-а-ать... Кто безукоризненно ответит на все вопросы билета, но слегка запнется на дополнительном вопросе, тот получает четы-ы-ре..." Он ощутил мгновенную вспышку ненависти и -- почти неуправляемо, ноги сами понесли -- пересек улицу, чтобы приблизиться... Зачем? Он не сумел бы объяснить зачем, даже если бы вздумалось ему это кому-то объяснять. Он должен был услышать и увидеть ЭТО. И все. Вблизи. В подробностях. Должен. Как всегда в подобных случаях, не было ни одной связной мысли в голове и никаких ясно осознаваемых или хотя бы на что-то знакомое похожих желаний. Физиология. Транс. Ноги шли сами собой, а в голове крутилась несвязица, изрекаемая отвратительно бархатным голосом: "...Сегодня мы с вами начали позже, а потому надлежит нам закончить раньше..." (Все тот же Лебядьев, который был крутым на факультете партийно-общественным деятелем и перманентно опаздывал к началу собст- венных лекций.) Он даже не слышал ничего, ни единого слова. Он видел только, как открывается и закрывается благородных очертаний аристократи- ческая пасть с безукоризненными зубами. И сверкают влажно вдохновенные очи. Он видел бисеринки измороси на белоснежном ежике, белые широкие ладони, помавающие в профессионально точном ритме неслышимой речи... (У него всегда было великолепное зрение, он, как легендарная мамаша Тихо Браге, видел простым глазом фазы Венеры и способен был кучно посадить все пять пуль в "восьмерку" точно на одиннадцать часов.) А сейчас ему показалось вдруг, что он даже обоняет этого человека -- запах дорогого одеколона вдруг налетел, здоровый крепкий запах энергичного крепкого мужчины, не знающего унизительных болезней, не знающего никаких болезней вообще, а заодно не знающего низменных чувств и обыкновенных для обыкновенного человека животных желаний. Ненависть вспыхнула и принялась расти в нем как гнойная опухоль -- безболезненно, но быстро. Ее, оказывается, уже порядочно накопилось за последние полгода, но до этого момента она жила в нем тихо, безобидная и безопасная, как застарелая скука, а сейчас вот вдруг пробудилась, и принялась пожирать пространство души, и запульсировала там, выдираясь на волю, зеленовато-желтая, ядовитая и опасная, как боевой хлор. Она душила. Хотелось кричать, а она застревала в горле -- не давала дышать и жить. Хотелось вонзить ее в это белое, холеное, тренированное, вечно здоровое тело, как белая кобра вонзает кривые зубы свои, чтобы ворваться в жертву ядом. Убить. Смутно он помнил и понимал, что -- опасно. Вокруг слишком много народу. Охранники с сумрачно-напряженными лицами шарят глазами, а один уже уставился и смотрит в упор, старея лицом, уже приготовившись, уже целясь... Это не остановило бы его. Его и выстрел в горло не остановил бы сейчас, наверное, -- подступало, вздувалось, напрягалось, готовилось взорваться, прорваться, вспыхнуть, словно чудовищный, противоестествен- ный, сверхъестественный оргазм... вот сейчас -- вылетит ядовито-желтым, удушающим, выжигающим, стометровым языком... еще немного... вот сейчас... нельзя, нельзя, опасно, двое уже смотрят... И тут вдруг подступило снизу, схватило мгновенно и остро (у врачей это называется -- "импера- тивный позыв"), и ненависть мгновенно поникла, растворилась обессиленно, ушла на дно, ушла в ничто, а ноги -- опять же сами собой -- понесли его прочь, домой, скорее, еще скорее, сейчас польется, все, не выдержать, все, все... И оказавшись в подворотне, он судорожно, в постыдной спешке, кое-как расстегнулся -- лицом к стене, в неестественной и дурацкой позе, на одной почему-то ноге стоя, прямо на виду у какой-то дамы с дочкой -- и застонал от срама, натужно и с болью опорожняясь. Вот и все, думал он с привычной горечью. Вот и все. Вот и все... Где Тимофей? Тимофей был здесь же -- стоял рядом в самой своей неприветливой позе и наблюдал за маминой дочкой. Он не любил детей и не доверял им. "А что это дядя делает? -- спрашивало между тем дитя ясным голоском. -- Дядя заболел?" Не заболел дядя. Дядя сдох. Дядя обмочил штанину изнутри и чувствует себя полным и безусловным говном. А тот, вальяжный, безукоризненный и любимый массами, даже ничего не заметил. Охранники -- да, заметили, явно что-то заподозрили, хотя, конечно, так и не поняли что к чему, а барин этот демократический даже и не почувство- вал ничего. Глухарь на току. ...Вернуться, подумал он с вялой злобой. Вернуться и добить гада... Он знал, что не вернется. Сегодня -- нет. Завтра. Потом. Он вдруг почувствовал -- поверх бессильной тоски -- неожиданный прилив энтузиазма: появилось что-то, о чем надлежало помнить, о чем стоило теперь содержа- тельно думать. Не только о том, где бы раздобыть старый архив, желательно блокадных времен, а еще и о том, каково это будет, когда они снова встретятся. На каком-нибудь митинге, например. Там же выборы, кажется, происходят у них? Вот и прийти на встречу с избирателями. Избиратель я или нет?.. Я избиратель. Я имею право избирать. И я избрал. Его. Пусть молится теперь -- я его избрал... Он вспомнил, что говорил давеча засранчик Вадим, и хихикнул: не отломится тебе ничего, засранчик ты мой, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты -- знай себе надейся, засранчик, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни -- горестное разочарование. Ибо сказано: разочарование есть горестное дитя надежды... Дома он прежде всего переоделся. Штаны и трусы бросил в стиральную машину. Машина была уже набита, и был набит, причем с верхом, ящик для грязного белья. Значит, сегодня надо будет заняться стиркой. Мы люди простые, у нас прислуги нет, не держим мы прислуги, сами стираем, сами готовим, сами полы моем... Правильно, животное? Сожрало кашу? То-то же. Мяса сегодня не будет. Мясо будет завтра... Телефон зазвонил неожиданно громко. Особенно громко именно потому, что неожиданно. Семь часов. Кто бы это мог быть? "Полковнику никто не зв`онит..." Оказалось -- Тенгиз. Психократ. Он побаивался Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следовало держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит... -- Олгой-хорхой? Приветствую тебя. -- А, господин Психократ, лично? Ты еще жив? -- Не дождешься, Олгоша. Он же -- Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел? -- Сегодня видел. Отвратительное зрелище. -- Значит, ты в курсе? -- В курсе чего именно? -- В курсе его проблем. -- Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил. -- Понятно. Так вот, имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов... -- Кто это -- "мы"? -- Драбанты. Деды. Все. -- А я здесь при чем? -- Не п...и, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня -- Димка, завтра -- ты. -- Это ты не... это самое... Ради меня вы уж никак не стали бы собираться. -- Уверяю тебя, стали бы. -- Да вы же все меня терпеть ненавидите! -- Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийско- го значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты -- один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить... Проще было не спорить. Проще было -- соглашаться, а потом делать по-своему. -- Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что -- пятница? -- Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов. -- Я подумаю. -- И не п...ди! -- Постараюсь. А ты -- живи. Если получится. -- Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься! Тенгиз положил трубку на рычаг осторожно, словно она была тончайше- го фарфора, и шумно выдохнул через нос. -- Жуткий тип, -- сказал он. -- Придет? -- спросила Ольга. -- Не знаю. Вообще, он меня побаивается, так что, может быть, и придет. -- А ты его разве не побаиваешься? -- Она внимательно разглядывала себя в зеркале, будто видела впервые после долгого перерыва. -- Есть немного. -- Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу. -- Да. Но внешность обманчива, как сказал еж, слезая с сапожной щетки. -- Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант? -- Он замечательно умеет ненавидеть. -- Значит, ваш сэнсей и ненависти учит тоже? -- Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота. -- Как-это-как-это? -- Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже -- стена. Каменная. А сэнсей говорит: вот дверь, отворяй и проходи... -- Ну? -- И человек проходит. -- А как же ненависть? -- Он вошел не в ту дверь. Это была ошибка. -- Сэнсей ошибается? -- Да. И не так уж редко. Он дал Гришке "Американскую трагедию", а Гришка вместо этого прочел "Путешествие на край ночи". -- Не понимаю. -- А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два. -- Ты можешь без крепких выражений? -- Вообще-то могу, но зачем? -- По просьбе трудящихся. -- Слушаюсь. Голос трудящихся -- голос божий. -- Расскажи лучше про этого своего Олгой-хорхоя. Что это, кстати, значит -- Олгой-хорхой? -- "Олгой-хорхой" в переводе с монгольского значит "страшный чер- вяк". Есть такая легенда, будто он водится в пустыне и убивает на расстоянии -- то ли ядовитым газом, то ли электрическим разрядом. -- А при чем здесь твой Гриша? -- Слушай, княгиня, зачем тебе все это знать? -- Мне его жалко, -- сказала Ольга. -- Вот тебе и на. Ты же его не видела никогда. -- Вот и расскажи. -- Он маленький, толстый, всегда небритый человечек с неподвижным взглядом. Очень неопрятный. -- С плохими зубами? -- Не помню. Кажется. Он не имеет обыкновения показывать зубы. -- И не улыбается никогда? -- По-моему, никогда. С чего это ему улыбаться? Он один как перст -- ни родственников, ни друзей... -- Почему? -- Родственники все померли, а друзей он разогнал. -- Зачем? -- А как ты думаешь, приятно общаться с человеком, который при встрече всегда спрашивает: "Ты еще жив?" С изумлением. -- Не знаю. Наверное, неприятно. Но он же не всерьез это спрашивает? -- Откуда мне знать, может быть, и всерьез. Было время, он входил в компанию, но потом отошел. Просто перестал появляться. И звонить перестал. Сделался сам по себе. Сидит в своей каморке, как каракурт в норе, и читает чужие письма. -- Зачем? -- Хобби у него такое. Скупает старые семейные архивы. Бродит по свалкам, по разным помойкам, собирает старые письма. Как бомж. Если стоит дом, предназначенный к сносу, он тут как тут, наш Олгой-хорхой, с мешком и с фонариком... Спелеолог хренов. -- Ты его здорово не любишь, правда? -- А за что его любить? За то, что он всех нас ненавидит? -- Ну и что? Ты тоже всех ненавидишь. -- Неправда. Меня просто тошнит иногда. А вот он -- да -- ненавидит. -- Откуда ты взял? -- А вот ты приходи ко мне завтра -- посмотришь. Ольга