о исповедует: "Нет человека -- нет проблемы". Есаул покачал головой. -- Не доказано, -- произнес он. -- Ни одного случая не известно, чтобы он физически убирал соперников своих... конкурентов... да и вообще -- кого-либо. У него совсем иная методика. -- Вот как? И какая же? -- Я бы сказал: щадящая. Он вызывает человека к себе и беседует с ним. Как, о чем -- никто еще не рассказывал. Но после беседы человека этого уже не узнать. Другой человек. -- Вполне миролюбивый? -- Вообще -- другой. В частности, вполне миролюбивый. -- И все время улыбается. Как та девочка. -- Какая девочка? -- Послушная. Которая на стройке всегда носила каску. А непослушный мальчик -- не носил. И на них упали строительные леса. Мальчика -- всмятку, а она -- идет себе и только улыбается... -- Да. Помню. "С тех пор так и ходит в каске и все время улыбается..." Ну что ж. Похоже. И даже очень. -- Страшные вещи вы мне рассказываете, Корней Аверьянович. -- Сами же напросились, Андрей Юрьевич. -- Ну а если, будучи приглашен, человек вдруг уклонится от такой чести? -- Не знаю. Таких случаев пока не наблюдалось. Впрочем, гарантиро- вать не могу. Просто не знаю. Нет такой информации. -- Хорошо, -- сказал Андрей. -- То есть ничего хорошего, но все очень интересно и полезно. А как у него насчет хобби? -- Ну, главное его хобби -- это работа. Но есть и какие-то дополнительные увлечения. Например, он собирает старое оружие -- мечи, доспехи, пистолеты... -- У меня есть два старинных пистолета, -- сказал Андрей. -- От предков достались. Очень старые, пушкинских времен, а может быть, и еще старее. Один даже со штыком. -- Со штыком? Зачем? -- Ну как же: выпалил, промахнулся -- коли бусурмана штыком. -- Понятно... Да, это то самое. Вы собираетесь их ему продать? -- Возможно. -- Хм. -- Ну, может быть, не продать, -- сказал Андрей легко. -- Может быть, подарить. -- Богатая идея, -- заметил Есаул, раскуривая новую сигарету. -- А вы не смейтесь. Вы, небось, бог знает что обо мне подумали, а ведь я всего-то и хотел бы: встретится с ним, поговорить, подружиться, попросить кое о чем. -- Это как раз несложно, -- возразил Есаул. -- Дондуреева, шесть. Там его офис. Там он бывает каждый божий день, включая субботу и воскресенье, с десяти до шести. Ради бога: приходите, записывайтесь на прием... -- Так просто? -- Проще простого. -- В любой день? -- В любой день. Если он, конечно, вообще в городе. -- Это замечательно, -- сказал Андрей. -- А где он живет? -- Дома он не принимает. Никогда и никого. -- Ах, вот как... А все-таки? -- Обратитесь в справочное, -- холодно сказал Есаул. Некоторое время они молчали. Есаул курил, время от времени погляды- вая на Андрея со спокойным ожиданием. У него сейчас был вид человека, который долго колебался, принял наконец определенное решение и теперь был готов сидеть здесь и ждать хоть до ночи. Впрочем, это были, по-прежнему и несомненно, все те же игры раздраженного воображения. Андрей вытянул из нагрудного кармана длинный узкий конверт и с полупоклоном предложил его Есаулу. И вот тут произошла заминка. Долгую секунду, а может быть, и целых две, Есаул смотрел на конверт, оставаясь в неподвижности, и Андрей, разумеется, сразу же вспомнил, что было ему сказано по этому самому поводу: "...но если не возьмет, тогда -- молись. Тогда тебе лучше сразу уезжать отсюда и куда-нибудь подальше, за бугор, в Тасманию..." Есаул протянул наконец руку и принял конверт (не заглядывая внутрь, сунул его в карман пальто, словно сдачу с десятки). А Андрей тем временем вспомнил и начало фразы: "Если он возьмет гонорар, это вообще-то еще ничего не значит, но если не возьмет..." -- Благодарю вас, -- сказал Есаул вежливо. -- Надеюсь, вы удовлет- ворены? -- Вполне. -- Может быть, у вас есть еще вопросы? -- Пожалуй, что и нет. -- Тогда послушайте бесплатный совет: оставьте эту затею. -- Какую затею? -- Не знаю. Вам виднее. В любом случае -- оставьте. Ничего не получится. Не вы первый, не вы и последний. -- А почему вы думаете, что ничего не получится? -- Ну, например, потому, -- сказал Есаул, -- что я, разумеется, сообщу ему об этой нашей беседе. -- Ха! -- сказал Андрей, развеселившись. -- Ловко! А как же -- конфиденциальность? Была ведь обещана полная конфиденциальность. -- Я предупреждал вас, что вы задаете опасные вопросы. -- Не бывает опасных вопросов, бывают опасные ответы. -- Верно. Но в данном конкретном случае это одно и то же. -- Слава богу, что вы ничего обо мне не знаете, -- сказал Андрей. -- Вы опасный человек, Корней Аверьяныч. Вы -- опасней моих вопросов и уж заведомо опасней своих собственных ответов. -- Почему вы решили, что я ничего о вас не знаю? Я знаю о вас все, что необходимо, и вдобавок еще много совсем ненужного. -- Да? Например? -- Я знаю, сколько вам на самом деле лет. Сколько раз вы были женаты, сколько у вас детей, сколько внуков. Я знаю, как вы искали Шамбалу. Гора Кайлас. Долина Смерти. Обитель Голодного Черта... Все знаю. Как раскапывали Кала-и-Муг и чем у вас там все кончилось. Как ныряли за "Черным Принцем"... Долго перечислять. Вы человек бесстрашный, но при этом очень расчетливый, отсутствие страха сочетается у вас со звериной, прошу прощения, точностью поступков: вы инстинктивно выбираете каждый раз самый правильный маршрут, самый ловкий финт, чтобы миновать опасность. Отлично поете и недурно бренчите на гитаре... И еще многое. Продолжать, нет? Андрей выслушал все это, сохраняя вид, самый что ни на есть доброжелательный и в то же время ироничный. Вместо же ответа он процитировал: -- "Женился Иван Дурак на Василисе Премудрой, и стала она Василиса Дурак..." -- Да-да, об этом я тоже слышал: большой знаток анекдотов. -- Oh, yes! Здесь я на коне. Есаул пожал плечами. -- Тогда расскажите самый последний, -- предложил он. -- Последний? -- переспросил Андрей, улыбаясь. Есаул не ответил. Молча смотрел прозрачными глазами, которые у него вдруг сделались неподвижные, как у фотографии. -- Пожалуйста, -- сказал Андрей. -- Собирают, это, грибы Ленин с Дзержинским. И вдруг за деревьями появляется еще какой-то грибник. Ленин хватает Дзержинского за шинель и кричит: "Феликс Эдмундович! Батенька! Что же вы смот'гите. Ст'геляйте же ско'гее!" Дзержинский -- ба-бах! Ленин подбегает к трупу, переворачивает его ногой и говорит с удовлетво- рением: "Наве'гное, меньшевик!" Есаул улыбнулся -- исключительно из вежливости. -- Какой же это последний? У этого анекдота седая борода росла, когда я еще под стол пешком путешествовал. -- Наверняка. Я его рассказал исключительно по наитию. -- То есть? -- Словечко ваше -- "последний" -- навеяло, знаете ли. Есаул снова улыбнулся и снова без всякой охоты. -- Да. Вы не робкого десятка, Андрей Юрьевич. -- Безусловно. Истинно так, Корней Аверьянович: совсем не из робкого. Так и передайте. На этой оптимистической ноте стрелка благополучно завершилась. Без никаких жертв и разрушений. И можно было теперь со спокойной совестью отправляться к Тенгизу. Он уже опаздывал, но это уж как водится. Все опаздывают. Никогда не опаздывает только тот, кто ничего не делает... ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ДЕКАБРЬ. ВСЕ ЕЩЕ ПЯТНИЦА. КОМАНДА В СБОРЕ К назначенному времени никто, разумеется, без опоздания не пришел. Первыми -- опоздав всего на десять минут -- явились: Маришка, нагружен- ная кошелками со съестным, и Костя-Вельзевул с двумя бутылками "Кристал- ла". В квартире, однако, никого не оказалось, и, поцеловавши замочную скважину, они привычно расположились на лестничной площадке у мусоропро- вода и выкурили по сигаретке. Разговаривали, главным образом, о предвы- борных скандалах, а также о странном поведении доллара. Электоральные предпочтения у них не совпадали. Маришка намеревалась голосовать за Интеллигента, а Костя считал Интеллигента занудой, рохлей и треплом. Он был -- за Генерала. По Скалозубу соскучился, сказала ему Маришка с сердцем. "Он в две шеренги вас построит, а пикните, так мигом успоко- ит"... Ну и давно пора, возражал непримиримый Костя. И в две шеренги нас всех давно пора, и успокоить не мешало бы. Растявкались, понимаешь. Моськи... Длинный, тощий, весь из углов, локтей, рычагов и шарниров, в своем вечно-зеленом пальто до пят, -- он был похож не столько на Вельзевула, сколько на Дуремара. Да он и был, в определенном смысле, Дуремар. Только Дуремар любил пиявок, а Костя -- вообще всех малых сих. Без какого-либо исключения. (Пиявок он тоже любил. А они -- его.) Но больше всего он любил (обожал, уважал, ценил, всячески воспевал, только что не лобзал) членистоногих. Например -- тараканов. Он часто и с удовольствием повторял: "Каждый отдельный человек умнее таракана, это верно, но каждая человеческая толпа безмерно глупее любой стаи тарака- нов". Богдан (он же Благоносец) присоединился к ним в самый разгар электорально-энтомологической дискуссии на тему "Возможны ли выборы у тараканов, а если да, то как это должно выглядеть?". Он кивнул Вельзевулу, приложился губами к теплой Маришкиной ручке, пахнущей сладко и уютно, как домашняя пастила, и, прервав поток Костиных разглагольство- ваний, на всякий случай представил своего спутника: "Вова. Опекуемый", -- поскольку абсолютно не помнил, с кем из дедов он своего опекуемого уже знакомил, а с кем еще нет. Как и следовало ожидать (Богдан уже успел к этому привыкнуть), опекуемый Вова произвел на присутствующих свое обычное впечатление. Разыгралась сцена. Опекуемый Вова неуклюже раскланивается, и огромная серо-белого меха шапка тут же съезжает ему на глаза. Он поправляет шапку судорожным движением толстой как полено руки -- разумеется, именно той самой руки, в которой держит он полиэтиленовый пакет с бутылками, -- и бутылки крякают в пакете, да так опасно, что Костя, рассыпая искры из сигареты, дергается было их спасать, но, слава богу, все обходится благополучно. Все напряженно улыбаются, Маришка произносит нежнейшим из своих голосков: "Да мы ведь знакомы уже... Вовочка, хотите жвачку?", Костя же Вельзевул (для него все это в новинку) молчит, и ясно, что внешность (равно как и манеры) опекуемого Вовы продрали его до самых печенок. (...Даун. Абсолютный беспримесный даун. Гигантские нелепые ножищи, отвислая жопа, как у старого бегемота, унылые, всегда безнадежно опущенные плечи, ручищи-лапищи... И жирное белое лицо с раскосыми глазами -- вечно полуоткрытый рот и стеариновые щеки, налитые молодым салом. И постоянный около него тяжелый дух, словно от лошади. И бабий невнятный голосок. И мучительное неумение связывать слова... И фантасти- ческая неуклюжесть движений... Образцово-показательная уродливая жертва беспощадно-равнодушной трисомии по двадцать первой хромосоме... И сум- рачный, бесценный, жестокий дар -- глубоко-глубоко под этой тошнотворной оболочкой, на самом дне странной его души.) -- Можешь благополучно успокоится, -- сказал Богдан, глядя на Вельзевула с усмешкой. -- Вова абсолютно безопасен. Он даже полезен иногда. Вова, как у дяди Кости со здоровьем? -- Камни! -- тут же откликнулся дядя Костя. Он не любил терять инициативы и никогда не терял. -- Камни, а под камнями -- рачок. И поскольку Вова ничуть на это не отреагировал и смотрелся как человек, смутно представляющий себе, о чем здесь идет речь и вообще какое нынче число, Костя тут же принялся пересказывать свой разговор с последней любимой девушкой. (Диалог типа: "Кто такой Брэдбери?" -- "Психиатр". -- "???!!!" -- "Ну знаю, знаю, писатель..." -- "И что же он написал?" -- "Записки сумасшедшего"...) -- Нет, -- сказал Вова неожиданно. Он, оказывается, не слушал про Брэдбери и смотрел он только на Богдана. -- Ничего этого нет. Но будет грипп. Завтра. Костя замолчал на полуслове. -- Вот видишь, -- сказал Богдан, с удовольствием наблюдая за быстро изменяющимся спектром Вельзевуловой мимики. -- А ты боялся. -- Костя! -- сказала Маришка, немедленно встревожившись. -- Значит, ты сейчас бациллоноситель? Кошмар! -- Она порылась в обширной своей сумке и, как фокусник кролика, извлекла оттуда длинную марлевую повязку. -- Надень. -- Еще чего! -- возмутился Костя. -- Надень немедленно! Тут лязгнула дверь лифта, и появился наконец хозяин -- в роскошной черной хромовой куртке, мрачный как туча и неприветливый, как таможенный инспектор. Он глянул полуприкрытыми своими тяжелыми глазами на собравшу- юся компанию, посмотрел на часы и проговорил неразборчиво: "Ну все, все. Пошли в дом..." И все послушно побрели к нему в дом. В маленькой прихожей возникла обычная толкотня и суета, все мужики двинулись галантно принимать у Маришки дубленку, а Вова, опекуемый, снял с себя титаническую шапку сам и стоял с нею посреди суеты, всем мешая и не умея ничего полезного предпринять. И не успели они все толком разоблачить себя, как зазвенел дверной звонок и запоздалый гость пошел косяком. Андрей-Страхоборец объявился, безукоризненно точный в движениях души и тела, и вообще безукоризненный, как человек коммунистического будущего (или -- аристократического прошлого, если вам будет угодно). Он расцеловался с Маришкой, прочим сделал ручкой и тут же рассказал свежайший анекдот про хакера и его ДНК. Тенгиз, едва дождавшись окончания анекдота, буркнул ему: "Встречался?" -- и Страхоборец, глядя в упор ясными глазами, откликнулся почему-то на мове: "А як же ж!" -- у них, как всегда, были свои дела, впрочем, сегодня можно было без труда догадаться, какие именно. А тут и виновник торжества прибыл (несчастный, весь словно в лихорадке, непрерывно улыбающийся, как раз и навсегда заведенная игрушка) -- Вадим Христофоров-Кавказский, он же -- Резалтинг-Форс, мученик своего таланта, а с ним и "временно его сопровождающий" Матвей, озабоченный, безобразно плохо выбритый и даже, кажется, сутулый более обыкновенного. Увидевши эту парочку, Богдан внутренне поджался, но, видимо, только он один. Остальные принялись, наоборот, шуметь, галдеть и суетиться еще больше, хотя это у них, безусловно, тоже была лишь реакция на ту же парочку, только другая, более истерическая. В гостиной, всю середину которой занимал старинный стол, как всегда покрытый тяжелой скатертью, было по обыкновению сумрачно, почти темно (только уличный оранжевый фонарь за полузадернутыми шторами на обоих окнах), а когда кто-то включил самодельную люстру, похожую на космичес- кую станцию отдаленного будущего, на стенах возникли, загорелись, затлели картины: черно-красный шемякинский герцог Альба уставился на гостей с ледяною неприязнью, и повеяло привычной тоскливой скукой с желто-синей улицы из "Прогулок двадцать первого века" Игоря Тюльпанова, и маленький Иуда сгорбился пред ликом гигантского Христа на большом полотне, где прочие одиннадцать апостолов спали расслабленно и безмятеж- но, синевато-зеленые, блеклые, похожие на протухающие куриные тушки... Разбирался ли Тенгиз в живописи, это был вопрос спорный, но подбор картин у него имел место, безусловно, своеобразный -- на свежего человека эта маленькая галерея действовала оглушающе, а человек привыч- ный, едва только бросив рассеянный взор, сразу же понимал вдруг, что опять кое-чего не заметил здесь раньше и опять чего-то недопонял... К Вельзевулу все это рефлексирование отнюдь не относилось: похожий в своей марлевой повязке на хирурга перед решающей операцией, он тут же кинулся за Маришкой на кухню, а вот опекуемый Вова -- тот да, тот -- остолбенел. Юноша не приучен был к такому искусству. Впрочем, вряд ли он приучен был хоть к какому-нибудь искусству. У него папа был потомствен- ный алкоголик, а мама -- владелица трех овощных магазинов, крутая бабища из породы несгибаемых русских кариатид, сиречь атлантов женского полу... ...Стоящий по всей квартире галдеж вдруг усилился: прибыл Юрочка- Полиграф, румяный, рослый, толстощекий, с веселыми усиками щеточкой. "Полундра! -- раздавалось ему навстречу. -- Ахтунг-ахтунг, ас Костомаров в воздухе!.. Водки ему, срочно! Пока не поздно, водки, умоляю..." И уже несли из кухни стакан водки, и несчастный Костомаров уже послушно принимал его и бестрепетно поглощал, проливая алмазную влагу на кашне и на обшлага полуснятого с плеч пальто. -- Выглохтал? Слава богу! Теперь хоть можно разговаривать по-чело- вечески... -- Слушай, Юрка, только честно: а сэнсей как -- тоже врет? Ну хоть иногда? -- Да все врут, брат, можешь быть уверен... -- Так уж и все? -- Все как один. Только это не имеет никакого значения, потому что никто никого все равно не слушает. -- Хорошо сказано, однако! -- Это, к сожалению, не я, брат. Это называется "закон Либермана"... -- Которого Либермана? -- А хрен его знает, брат. Одного из. -- А разок?! -- Буду рад. -- А пару? -- Умру от счастья. -- А три? -- Можно четыре. -- А пять? -- Как дома побывать! -- А шесть? -- По уставу не положено... И прочие прибаутки-фенечки ДМБ-восемьдесят-пять. ...Расселись, с грохотом двигая тяжелые дедовские стулья, распреде- лились в привычном порядке вокруг стола (полуживого от стеснительности Вову загнали в дальний угол под напольные часы -- чтобы никому не мешал, -- и там он навсегда закоченел с полуоткрытым ртом и вытаращенными глазами); уже разливалось спиртное, и ножи брякали об тарелки, и тянулись через стол за закусками руки, удлиненные серебряными вилками из семейного старинного сервиза; все оживились (или сделали вид, что оживились), все галдели кто во что горазд, все казались голодными (а возможно, и были голодными на самом деле), и все было совершенно как обычно, как встарь, когда собирались, просто чтобы беспредметно погал- деть и вкусно поесть. ...Боже мой, подумал Богдан. Как же я все это любил раньше! Совсем недавно ведь, и пятилетки даже еще не прошло. Этот веселый общий гам, дым сигарет, звякание приборов у накрываемого стола, и запах гренок с луком и сыром, которые уже запекает в духовке Маришка, и предсмертное пшиканье откупориваемого пива, и толкотню по всей гостиной ("Извини, брат". -- "Ничего страшного, брат, топчи меня и дальше такого-сякого...") -- весь этот милый гармидер, всю эту раблезианскую, почти даже олимпий- скую атмосферу предвкушения божественной Жрачки Духа и Тела... Ничего теперь не осталось, кроме раздражения, и желания уйти, похожего на тягучую ишиасную боль, и стыдной мысли: ладно, пусть, еще два, ну -- три часа, и все это кончится, и можно будет отправиться домой... Галдели как всегда, совершенно как обычно, будто ничего особенного не случилось, -- ни о чем и обо всем одновременно. О фигурном катании. О последнем сериале (который никто не смотрел, но почему-то все при этом были в курсе). О ценах на нефть. О литературе, разумеется. И о философии. Мы спокон веков обожаем погалдеть насчет литературы и философии. -- ...Изъятие себя извне! -- Это еще что такое? -- Не помню. Вычитал где-то. "Эдипальность как изъятие себя извне". -- Юнг какой-нибудь? -- Очень даже может быть. Там было что-то про ребенка мужского пола, который хочет скомпенсировать каким-то хитрым образом нехватку фаллоса у своей родной матушки. -- Жалко Винчестера нет -- он бы тебе настрогал цитат. -- Ничего, брат. Во-первых, он не столько их строгает, сколько идентифицирует. А во-вторых, мы и без Винчестера обойдемся: "Постмодер- низм метафоризировал всеобщую метонимию авангарда-тоталитаризма". -- Круто. Красиво сказано. Сам выдумал? -- Нет. Это -- оттуда же. -- Бросьте, у каждой науки -- свой язык. -- Однако же, есть наука, а есть -- "созерцание стены". Брат. -- Или еще лучше: есть физика, а все остальное -- коллекционирова- ние марок. -- Попрошу не касаться коллекционирования марок! Филателия -- это святое. -- ...Я давеча полистал Ясперса -- "Философскую автобиографию" -- и ничего, ну ничегошеньки оттуда полезного не почерпнул. Кроме того, что Хайдеггер был, оказывается, нацистом. Откуда немедленно следует: в каждом море Ума обязательно найдутся острова Глупости. Но это я, положим, знал и раньше... -- Не "Глупости", а "Гнусности". -- Брось. Какая в данном случае разница? -- Не говори, брат! Еще какая. Как между карьерным дипломатом и карьерным самосвалом. -- Все равно: есть наука, а есть -- "созерцание стены". -- ...Это Гильберт, кажется, сказал про какого-то бедолагу: "У него-де не хватило воображения для математики, и он стал поэтом". Погорячился, великий человек. Тут дело ведь не в количестве воображения, а в качестве. Это все равно что сказать про Беккенбауэра: у него не хватило силенок, чтобы стать тяжелоатлетом, и он пошел в футболисты... -- А кто такой Беккенбауэр? -- О боже! С кем мне здесь приходится общаться! -- Я давеча в одном доме уговаривал тараканов. Девчушка. Лет шестнадцати, очаровательная, как умывающийся котенок. Я стал ее клеить. Вижу -- не врубается. Я спрашиваю: "Вы что, не знаете, кто такой Брэдбери?" Знаю, говорит: психиатр... Галдели, впрочем, не все. Тенгиз по-прежнему оставался мрачен и молчалив. Глотал охлажденную водку, запивал минералкой, совсем не закусывал, только смотрел в пустую тарелку, а когда поднимал глаза, выпуклые, мрачные, с тяжелыми красными веками, мало кто выдерживал этот взгляд -- неуютно становилось и зябко и хотелось сделать вид, что никакого этого взгляда не было, просто маленькое недоразумение возникло, а сейчас вот все разрешится и разъяснится наилучшим образом. И красив он был -- страшен и великолепен одновременно, словно врубелевский демон. "Красав`ец и здоровляга, и уж наверн`ое не еврей..." Дрянь дело, думал Богдан, поглядывая на него украдкой. Видимо, совсем ничего не получается. Видимо, кусок этот нам совсем уж не по зубам. А может быть, у него просто что-нибудь опять не ладится с княгиней Ольгой?.. Впрочем, княгиня просто терпеть не может нашу Маришку, вот почему ее здесь нет. И не надо. Господь с ней, без нее даже лучше... А Маришка была как всегда очаровательна (словно умывающийся коте- нок). Васильковые глаза. Грудной, с хрипотцой голос. И чудный смех, которым она награждала, словно орденской лентой. Своих дорогих паршивцев. Своих любимых мальчиков. Она точно знала, что мальчики не подведут. Никогда не подводили -- и теперь не подведут. А если кто-то дрогнет, она тут же окажется рядом и подставит плечо. Или улыбнется ему. Или просто скажет: я здесь... Откуда в ней эта непостижимая вера в нас? Ведь мы же на самом деле абсолютно бессильны перед мерзостью, перед любой злобной силой. Я не говорю уж про гангстеров и про сексотов, -- перед обыкновенным хулиганьем бессильны! Вот ты, Благоносец хренов, -- можешь ты отбиться от пары гопников? Дать в рыло? Заехать гаду по яйцам? Зла ведь никогда у меня на это не хватает. А она все равно в нас верит. И эта вера, она так дорого стоит, что ее почти уже невозможно приобрести. Как любовь. Как здоровье. Как талант. Неужели мы и в самом деле лучше, чем выглядим?.. "В конце концов, все зависит только от нас самих!.." Увы. В том-то и дело. Я бы предпочел, чтобы все зависело от кого-нибудь понадежнее... ...А герой дня Вадим был изжелта-бледен и дурен, глаза красные и заплыли, рот -- кривой, словно его непрестанно тошнит и он вот-вот вырвет прямо на скатерть. ("Так вот ты какой -- человек третьего тысячелетия!..") Хлопотливый Матвей очень нежно его опекал, настоятельно пододвигал закуску, бегал в кухню за минералкой, подбирал за ним падающие на пол вилки-ножики, -- видимо, фундаментально и основательно напугал его Вадим своими бабскими фокусами, и Великий Математик уже и не знал теперь, чего еще ему следует опасаться. Зрелище это было, скорее, тошнотворное, но к своему удивлению Богдан испытал по этому поводу что-то вроде укола ревности: никогда не видел он Велмата таким заботли- вым и таким внимательным, он даже представить его не мог таким -- этого ядовито-ехидного умника, всегда совершенно беспощадного и к себе, и к другим, и ко всему нашему нелепо-идиотскому миру. Да-а, а Вадим вот оказался -- сущая размазня. Сопля зеленая. Тьфу... Или он все-таки актерствует? Быть того не может. А впрочем... Ничего мы друг о друге не знаем, да и знать не умеем, и так -- всю жизнь. Открытие за открытием, и все открытия -- почему-то поганые. Открываются расписные ворота души, и несет оттуда вдруг такой тухлятиной, что хоть святых выноси... -- М-м-м! Маришка! (Хрум-хрум.) Какие гренки! Божественно!.. -- А это что такое? Бифштексы? -- Не тормози! Бифштексни! -- Это не бифштексы, брат. Это ГОВНАТРУБ. -- Чево-о-о?! -- Говядина натуральная рубленая, брат. Извини, брат. -- Слушайте! Прекратите жрать. Боба еще нет! -- Боба ждать -- знаешь... Боб человек подневольный: когда отпустят, тогда и придет. И ни минутой раньше... -- Ты только закусывай, пожалуйста. Я тебя умоляю, Вадим, не надирайся. Подожди... Дзынь-дзынь-дзынь -- ножом по краю рюмки. Тенгиз. Решил, что пора, и возбудился к действию. -- Господа! Леди и джентльмены! Внимание! Вы что сюда -- жрать пришли? Прекратите обжираловку, блин! Сначала -- дело! -- Вот и именно! (Это Вадим. Уже на взводе и уже даже -- с перебором.) Объявляется дело Вадима Христофорова, погоняло -- Резалтинг- Форс! Пр-рашу! Вот стою я п'р'д вами, словно голенький... -- Да помолчи ты, ради бога! Отдай стакан!.. Не умеешь ведь пить, жопа с ручкой, совершенно... -- Д-да! Но зато я умею напиваться! -- Тихо! Заткнитесь все! Начинаем. Обстоятельства дела всем извест- ны? Я полагаю, всем... -- Вове не известны. -- Вова перетопчется. Я к дедам обращаюсь: все в курсе? Деды были в курсе. Все. Некоторые слышали эту историю уже неодно- кратно -- и от Вадима, и друг от друга. Всем и все было понятно. И никто не знал, что надо делать. -- У меня вопрос к Димке, -- сказал Богдан. -- Они прорез`ались последнее время? Или нет? -- Откуда мне знать, -- проговорил Вадим, пьяно растягивая слова. -- Они у меня телефон пр-рслушивают, суки... -- Когда ты их видел в последний раз? -- терпеливо настаивал Богдан. -- "Не в этой жизни..." -- Вадим истерически хихикнул. -- Отстань от него, -- сказал Богдану озабоченный Матвей. -- Что ты пристал к человеку? Не знает он ничего больше. И не соображает. -- Вижу-вижу, -- сказал Богдан и замолчал. Ничего у нас не получится, подумал он. Мы либо безразличны, либо бессильны. Бессильные мира сего... Но вот что поразительно: ведь я, кажется, завидую ему. За ним охотятся, от него чего-то еще ждут, он нужен кому-то, или мешает кому-то, или может быть кому-то полезен. Трепло, слабак, размазня, но представляет ведь собою некую ценность, причем, похоже, немалую. А я вот -- пуст. И никому не нужен. Как высосанная банка из-под пива... Вадим между тем стремительно надирался. Матвей хватал его за руки, отбирал стакан, отставлял подальше бутылки -- ничего не помогало. Казалось, Вадим буквально цель перед собою поставил: надраться вглухую, -- как можно основательнее и как можно быстрее. А скорее всего, так оно и было на самом деле. Может быть, он устал быть трезвым. "...Все, кто вам дорог, достойны самого лучшего... -- провозглашал он, никого не слушая и ничего не слыша. -- Я просто мою голову и иду... Что вы вообще можете понять? Слышали про такого: Эраст Бонифатьевич зовут... Педераст Бонифатьевич... Если бы у меня была под рукой двустволка, я бы набил этой суке морду..." -- и он заливался смехом, кашлял смехом, задыхался смехом, беспорядочно раскачиваясь всем телом, словно воздушный шар на ветру. -- Отдай стакан, говорю!.. -- Да отстань ты от него, в самом деле! -- Заткнись. Ты что -- не видишь, что он вытворяет?.. Сидеть! -- Св-в'боду Вадиму Христофорову!.. Тут напольные часы (мрачная черная башня, отсвечивающая лаком и медными виньетками) подали голос -- всхрапнули и ударили, глухо, с благородно-сдержанной мощью, так что все тотчас же замолчали, словно вдруг заговорил среди них старший, -- да так оно и было, по сути дела: часы эти были старинные, немецкие, привезенные в свое время из Ваймара, в счет репараций. Они размеренно отработали свое "хр-р-баммм!" восемь раз подряд, вздохнули напоследок и стихли. И Юра-Полиграф традиционно произнес с демонстративным благоговением: "Ей-богу, клянусь, встать хочется!.." И все переглянулись, и заулыбались, и почему-то всем сделалось хорошо. ...Всем, кроме Вадима, конечно, которому хорошо стать не могло уже ни при каких обстоятельствах. Ему теперь могло стать только плохо, и ему таки стало плохо, и Матвей с Маришкой поспешно увели его в ванную, а остальные вновь загомонили -- главным образом, для того, чтобы заглушить мучительные звуки, доносящиеся оттуда. -- ...Вэл'вл! -- Что, горе мое? -- Перестань врать! -- Никогда! Настоящих жуков больше не осталось. Я еще застал жуков-носорогов. Oryctes nasicornis. Под Лугой их было довольно много. Но вот жука-оленя живого не видел ни разу. Сейчас все они исчезли навсегда. Бронзовка обыкновенная -- Cetonia aurata -- заделалась редкос- тью. Жужелицы крупной на огороде не встретишь... -- А в Японии, между прочим, жуков до черта. Их там разводят. -- Сравнил! Япония войну проиграла. Тоталитарным государствам по- лезно проигрывать войны -- они от этого сразу идут на поправку. -- Мы тоже проиграли войну. -- Верно. Но во-первых, гораздо позже. А во-вторых -- явно идем на поправку. -- Что-то не видно. -- Видно, видно. Но жуков нам уже теперь не вернуть. Разве что в Японии станем закупать. Но нет худа без добра: у нас появились удивительные тараканы!.. -- Полундра! Не надо про тараканов! -- Слушайте, жлобье, мы будем языком болтать или мы будем, блин, делом заниматься?.. -- ...Открывает жена. Руки опущены, подбородок открыт... -- Недурно. Но мне больше понравилось про новоросса. Выходит из Эрмитажа и говорит: "Ну, что ж. Не бог весть что, конечно, но ничего, ничего -- чистенько..." -- "Машка, женушка моя дорогая! Родила? Сколько? Трое? Мои есть?.." -- ...А ты представь себе "Ревизора" с точки зрения чиновника. История про то, как мелкий проходимец и негодяй обманул приличных и порядочных людей... -- ...Слушай, вот интересно, что было бы, если бы у Николая хватило сообразительности дать Александру Сергеевичу сразу камергера вместо камер-юнкера? -- Между прочим, я только к старости узнал, что Ольга, оказывается, была сестра Татьяны... -- Господи! А кто же она тогда была, по-твоему? -- Ну, не знаю, брат. Приятельница. Подружка. "Скажите, девушки, подружке вашей..." Потом Маришка снова появилась, растерянная и встрепанная, и сразу же, не садясь, налила себе минералки и жадно выпила. -- Ну и ну, -- сказала она и опустилась на ближайший стул. Андрей произнес с недурным французским прононсом: -- Monsieur Christoforoff va s'animaliser. Кто понял -- промолчал, кто не понял -- тем более. А Вельзевул осведомился деловито: -- Уложили? -- Там с ним Матвей... -- ответила Маришка невпопад. -- Ребята, он так долго не протянет, надо что-то делать, честное слово. Богдан, ты не хочешь им заняться? -- Нет, -- сказал Богдан так резко, что все сразу же замолчали и теперь смотрели на него. Даже Тенгиз. Даже опекуемый Вова. -- Извини меня, конечно, но почему? -- спросила Маришка беспомощно. -- Это же сейчас -- совершенно очевидно -- твой клиент. -- Я предпочел бы не давать объяснений, -- сказал Богдан таким тоном, чтобы разговор прекратился. И разговор прекратился. -- Что ты выяснил? -- спросил Тенгиз, переведя тяжелый взор свой на Страхоборца. -- Ты узнал что-нибудь? -- Да. Я узнал, что Аятолла замечательная личность и что у него есть два слабых места. -- Целых два? -- сказал Юра-Полиграф. -- Да он у нас просто слабак! -- Первое: он любит жену. Второе -- он любит сына. -- О боже! -- сказала Маришка нервно. -- Сын маленький? -- осведомился Юра. -- Да. Десять лет. Некоторое время все молчали, уткнувшись в тарелки, и только Маришка оглядывала всех по очереди, постепенно закипая. -- Это не для нас, -- сказала она наконец решительно. -- Но он-то этого не знает, -- возразил Страхоборец. -- И думать на эту тему не хочу, -- сказала Мариша. -- И вам не разрешу. Забудьте. Прямо сейчас. -- "Гордость составляет отличительную черту ее физиономии", -- произнес Юра-Полиграф, безусловно, кого-то цитируя. -- Хорошо, хорошо, -- сказала ему Мариша нетерпеливо. -- Но я на эту тему даже разговаривать не желаю. -- Ну, вот что, золотко мое, -- сказал Тенгиз, глядя ей в лицо. -- Либо мы тут будем обливаться соплями, блин... -- Да, мы будем обливаться соплями! И все! Нет темы для разговора! -- Ты скажи это Димке... -- мрачно предложил Тенгиз, отводя, впрочем, глаза. -- Скажу, не беспокойся. И он со мной согласится. Со мной, а не с тобой. Ну, это, положим, дело темное и отнюдь не очевидное, подумал Богдан, но в дискуссию вступать ни с кем не стал, а только спросил Тенгиза: -- Подобраться к нему вплотную можно? -- Можно, -- сказал Тенгиз. -- Так за чем же дело стало? Тенгиз не отвечал, как бы находясь в затруднении. Все смотрели на него и ждали. -- Слишком уж легко к нему подобраться, -- сказал наконец Тенгиз медленно. -- Мне это не понравилось. -- То есть? -- Я прошел к нему в офис свободно, блин, как в собственный сортир. Гада не оказалось на месте, но все равно -- легкость эта... эта вседозволенность... там же охраны должно быть, как в Кремле. Тут что-то явно не так, блин. Так не бывает. Мне показалось, что это западня. Капкан для дураков. Появился Матвей, запыхавшийся, но веселый. -- Слава тебе господи, -- сказал он. -- Задрыхнул наконец... Ну, что вы тут без меня решили? -- У него есть еще одна слабость, -- сказал Страхоборец, уклоняясь от ответа на этот вопрос. -- Он страдает арахнофобией. -- Это еще что за зверь такой? -- осведомился Юра. -- Он боится пауков, жуков, мокриц и все такое прочее. -- О! Это интересно! -- оживился Вельзевул. -- И сильно боится? -- Было сказано: до смерти. Как ребенок. -- Отдайте его мне! -- сказал Вельзевул радостно. -- Где он живет? Адрес? -- Он живет в Царском Доме. Тебя туда не пустят. -- Ничего! Тенгиз проведет. -- Хрена, -- сказал Тенгиз. -- Царский Дом, знаешь, -- там все на автоматике... -- Ну, нет, и не надо, -- легко согласился Костя. -- Чего мне там у него в квартире делать, в конце-то концов? И так прекрасно обойдусь. Все смотрели на него с ожиданием, а он сиял и радовался, даже на стуле подскакивал от удовольствия, -- он уже понял решение, Дуремар заполошный, да и не так уж трудно было сообразить, что именно он задумал, только выглядел этот его замысел дураковато и несерьезно на фоне сложившихся обстоятельств -- инфантильно и легкомысленно, как и все Вельзевуловы замыслы. Потом он вдруг перестал сиять, сморщился, отчаянно чихнул в торопливо сложенные ладони -- и тотчас же, под грозным взглядом Маришки, полез в карман за марлевой повязкой. -- Накаркал ты мне, Вова, -- гнусаво сказал он, укоризненно моргая слезящимися глазами. -- Опекуемый хренов, куда только твой опекун смотрит... Богдан сказал: -- Опекун все-таки хотел бы окончательно понять, о чем здесь у нас идет речь. Мы же знаем Димку сто лет. Он же выдумщик, артист, почему я должен ему верить? -- Ну, знаешь! -- сказал Матвей, ошеломленный и возмущенный одно- временно. -- Нет уж, позволь! В прошлом году он устроил нам спектакль по поводу падения дойче-марки. В позапрошлом году мы все как идиоты... -- Перестань, Благоносец. Не срамись, -- Матвей, весь скривившись, налил себе водки. -- Не знаешь -- не берись и судить. Видел бы ты его этой ночью. -- А что такого особенно произошло этой ночью? -- Не хочу рассказывать. Он подыхает от страха, понимаешь? -- Нет. Не понимаю. Где гарантия, что он не разыгрывает перед нами очередной свой водевиль? Что я -- Димку не знаю? Матвей на это ничего не сказал, а только скривился еще больше и выпил свою водку, не закусывая и даже как бы не заметив. -- Я ему верю, -- сказала Маришка. -- Я тоже, -- сказал Тенгиз, как бы нехотя. -- Ты, Благоносец, по-моему, просто ищешь предлога уклониться, -- сказал Андрей-Страхоборец, вежливо улыбаясь. -- Подчеркиваю: по-моему. Извини. Без обид, ладно? -- Ладно, -- сказал Богдан. -- Ты же видишь, на что он похож... -- Вижу. На переполненный нужник. -- Ну, допустим. Но разве это не твоя работа? -- Допустим. Наверное, я должен его осушить. Но -- не буду. -- Это -- твои проблемы, -- сказал Страхоборец, вежливо улыбаясь. -- У нас -- свободная страна... -- Он одинок, как я не знаю кто, -- сказал Матвей с проникновеннос- тью, совсем ему не свойственной. -- Он знаешь мне что сказал? Представь, говорит, километровый столб посреди степи. На одной табличке у него: одна тысяча тридцать пять кэмэ, а на другой: три тысячи сто сорок четыре. И я стою около этого столба. Один. ...Что вы понимаете в настоящем одиночестве, подумал Богдан с каким-то даже мрачным удовлетворением. Сказал бы я вам, что такое настоящее одиночество. Это когда никого не хочется видеть. Никогда. Но сказал он другое: -- И за километраж ты тоже ручаешься? -- И за километраж я ручаюсь тоже, -- сказал Матвей вполне серьезно. Богдан решил не развивать эту тему. Хотя ему очень хотелось спрашивать и дальше. А помните (хотелось ему спросить), как он всех нас почти убедил, что появилась в Питере банда "чистильщиков"? Это он их так называл: чистильщики. То ли новая секта, то ли -- даже -- новые люди, зигзаг эволюции. Они, видите ли, очищали город от скверны, в первую очередь от лжецов, -- отлавливали их и драли ивовой лозой -- церемони- ально, с приговором, в специальных тайных помещениях, надевши белые маски. А лозу по старинным рецептам выдерживали в уксусной эссенции... И ведь Юрка-Полиграф без малого поверил тогда, что еще год-другой и останется он без работы... ...А как он придумал и сообщал всем по большому секрету: в городе исчезают люди. Не первый год уже. И -- в количествах. Их отправляют в будущее. По какому-то странному, неудобопонятному принципу. А дело-то все в том, оказывается, что обнаружен летальный ген человечества, который распространяется как пожар, и вот теперь пытаются спасти хоть кого-то, хоть немногих... Маришка, между прочим, поверила и сейчас же рванулась искать этих спасателей, чтобы похлопотать о своем детдоме... Ладно. Как хотите. Я и сам не уверен, что он сейчас разыгрывает с нами спектакль. Он выдумщик, конечно, но не Тальма все-таки, Франсуа Жозеф, и даже не Смоктуновский, Иннокентий... И вообще меня от него тошнит... В этот момент с потолка (или с люстры?) камнем упало нечто тяжелое, многоногое, живое -- грянулось с костяным стуком о край сахарницы, отскочило, перекувырнулось и понеслось стремительно по скатерти, сума- сшедшим зигзагом, огибая бутылки, чашки и бокалы. Это был, несомненно, таракан -- огромный, Богдану показалось -- с кулак величиной, никогда он таких не видел... черный, отсвечивающий красным, стремительный, он слаломным зигзагом промчался по столу и -- словно ласточкой с берега -- прыгнул на колени Вельзевулу и тотчас же исчез, будто его никогда здесь и не было, будто это некое омерзительное видение шарахнуло всех по глазам и тут же пропало без следа. Никто не успел испугаться по-настоя- щему, но все дружно и с шумом отшатнулись, а Маришка коротко взвизгнула и вместе со стулом стремительно отъехала к стене. "Мать-твою-наперекося!.." -- произнес Тенгиз, вскакивая на ноги, грянул