хуже. -- Простите, -- прервал я директора. Мне стало как-то не по себе. -- Кто это -- он? -- То есть как это -- кто? Наш спрут. Мегатойтис. -- Ваш спрут? -- Да, да. Спрут, которого нам на беду подарили и прочее. Мы уставились друг на друга, потом директор смущенно хихикнул. -- Тысяча извинений, товарищ Головин, -- сказал он. -- Я совершенно упустил из виду, что вы ничего не знаете. Разумеется, воображаю, с каким изумлением вы слушали меня. Воображаю. Нам здесь ведь кажется, что весь мир осведомлен о наших невзгодах. Чтобы вам сразу все стало понятно, дело обстоит следующим образом. Наш институт получил из Японии уникальнейший экземпляр живого гигантского головоногого, и мы озабочены тем, чтобы создать ему сносные условия существования. Во всяком случае, не допустить, чтобы он погиб. Именно в этом вы можете оказать нам неоценимую помощь. -- Вы держите его в бассейне? -- У нас нет пока иного выхода. Месяца через два будет готов специальный аквариум, а пока придется держать его в бассейне. Вы не представляете, сколько хлопот доставил нам этот подарок. И сколько хлопот он нам еще доставит! Гигантское головоногое в центре Москвы! -- Да, -- сказал я. -- Интересно. Так вам его подарили? -- Подарили. В том-то все и дело. Совершенно неожиданно. В прошлом году наша экспедиция сняла с рифов в районе Бугенвиля океанологическую шхуну профессора Акасиды. Об этом писали в газетах, возможно, вы читали. Так вот, Акасида в благодарность прислал нам это чудовище. Не понимаю, как им удалось поймать его. Надо отдать Акасиде справедливость: это королевский подарок. Экземпляра такой величины нет ни в одном аквариуме мира. Мало того, этот вид головоногого -- Акасида нарек его мегатойтисом, сверхкальмаром, -- еще не известен науке. Но мы оказались в ужаснейшем положении. Перед нами встали сложнейшие проблемы и прочее. Положение, видимо, действительно было ужасным. На лице директора появилось выражение деловитого отчаяния. Он выставил перед собой пятерню. -- Вам следует знать, -- заговорил он монотонным голосом, -- что все эти мягкотелые монстры необыкновенно стенобионтны. Проблема номер один -- вода. Вода должна быть, -- он стал загибать пальцы, -- проточной и свежей, достаточно теплой, солености не ниже тридцати пяти промиллей. К счастью, нам удалось достать солерастворитель. Проблема номер два -- пища. Пока что мы договорились с живодерней, нам будут отпускать до двух пудов собачьего мяса в неделю. Возможно, торговая сеть согласится отпускать нам испорченные рыбопродукты. Впрочем, собачье мясо он пока кушает с аппетитом. Наконец, проблема номер три. То, чего о нем никто не знает. Это абиссальное животное, не правда ли? А как на него подействует длительное пребывание под атмосферным давлением? Это в высшей степени подвижное животное, лучший пловец в природе. Как на него подействует длительное состояние вынужденной неподвижности? Он принадлежит к раздельнополым животным. Как на него подействует отсутствие партнера? -- Директор положил руку на стол, подумал и произнес: -- Или партнерши, мы еще не знаем. И прочее. Масса всевозможных вопросов, которые мы даже не догадываемся сейчас поставить. И вот тут на сцену выступаете вы, товарищ Головин. Я слушал во все уши. Гигантский живой спрут в Москве, во дворе издательства, под нашими окнами -- в этом было что-то забытое и возбуждающее. Как будто я вернулся в детство. Что кушает за обедом крокодил? Что кушает за обедом спрут? С нынешнего дня спрут будет кушать за обедом собачек, убитых на живодерне. И мне стало очень жалко директора института. Если этот подарок подохнет, у директора действительно будут большие неприятности. Директор взял в руки пакет из глянцевой бумаги. -- Вместе со спрутом, -- сказал он, -- господин Акасида прислал нам вот эти документы. В сопроводительном письме -- к счастью, он догадался написать по-английски, -- говорится примерно следующее. Япония на протяжении всей своей истории имела дело с Тихим океаном, Южными морями и прочее. Японцы знают о спрутах больше, чем какой-либо другой народ. Богатейший опыт, если можно так выразиться. Существуют мифы о спрутах, легендарные рассказы, предания, хроники и прочее. Он, Акасида, чтобы мы могли насладиться его подарком более полно, -- директор говорил с заметной горечью, -- взял на себя труд и отобрал из мифов и хроник наиболее интересные материалы, касающиеся спрутов. Копии каковых он и посылает нам на рассмотрение. У меня упало сердце. -- Разрешите взглянуть, -- пробормотал я. Директор протянул мне пакет, и я развернул глянцевую обертку. Внутри была плотная пачка четких фотокопий на немыслимо тонкой бумаге. Я вытянул одну наугад. Ах, чтоб их черти побрали, так и есть! Полускоропись, хэнтайгана. Головоломка. Необычайно добросовестный человек, этот господин Акасида. Снял копии прямо с ксилографических изданий какого-нибудь Хатимондзия. Отступать было нельзя, как я мог добровольно устраниться от участия в таком деле? Мне оставалось только, пока железо горячо, закрепить свои позиции. Директор деловито говорил: -- Если я правильно понял господина Акасиду, здесь заключена народная мудрость, результаты вековых наблюдений за повадками головоногих, опыт многих поколений рыбаков и прочее. Для нас это единственная надежда. Повторяю, товарищ Головин, не надо переводить все подряд. Для начала проглядите бегло, отметьте существенные моменты... -- Что ж, -- сказал я, -- согласен. Вы понятия не имеете о том, что говорите. Но я согласен. -- Вы можете быть спокойны, -- поспешно сказал директор. -- Мы вам заплатим. -- Да, вы мне заплатите, -- подтвердил я. -- И заплатите хорошо, потому что вряд ли найдете сейчас в Москве другого чудака, который согласится бросить свои дела, чтобы бегло проглядывать токугавскую грамоту. На Балтийской улице или в другом месте. Но я уже согласился. А вы мне гарантируете свободный доступ в бассейн. Он страшно удивился. -- Помилуйте, товарищ Головин, зачем это вам? -- Для вдохновения. Это мое единственное условие. Всю жизнь мечтал увидеть живого спрута. Он поколебался, сморщился, как печеное яблоко, затем махнул рукой. -- Бог с вами, -- сказал он. -- Ему это вреда не причинит, вам, надо полагать, тоже... Теперь давайте договоримся о сроках. Когда мы можем рассчитывать? -- Через неделю я расскажу вам, о чем приблизительно идет речь на каждой страничке, -- ответил я, заворачивая фотокопии. -- И это при условии, если Борис Михайлович позволит мне несколько дней поработать дома. -- Неужели это так сложно? -- произнес директор уныло. -- Да. -- Хорошо. Я постараюсь договориться с Борисом Михайловичем. Еще что-нибудь? -- Послушайте, не делайте вид, будто вы меня облагодетельствовали. Честное слово, я не спекулянт. Просто я устал и очень занят. Понимаете? Покажите мне спрута, и я поеду работать. Он встал. -- Благодарю вас, товарищ Головин, -- важно сказал он. -- Вы были очень любезны и прочее. Я сейчас собираюсь посмотреть, как у нас дела в бассейне, и если вам угодно, вы можете пойти со мной. Он отворил и придержал дверь, пропуская меня. У входа в бассейн стоял огромный небритый детина в грязной рубахе и стоптанных сандалиях на босу ногу. -- Это наш сторож, -- пояснил директор. -- Товарищ Василевский, запомните вот этого товарища. Ему тоже разрешается входить внутрь. -- Заметано, -- хрипло ответил детина и ухмыльнулся, разглядывая меня наглыми мутными глазами. От него воняло водкой и колбасой, а когда он раскрыл грязную пасть, эта вонь на секунду забила даже кислятину, которой остро тянуло из дверей павильона. В бывшей раздевалке несколько рабочих в комбинезонах и беспозвоночников в перепачканных белых халатах возились с трубами и кранами. Пол был усыпан обломками кафеля и бетонной крошкой. В углу грузно стоял дерюжный мешок, заскорузлый мерзкими темными пятнами. Из мешка торчала окостеневшая собачья лапа. -- С фильтрами закончили? -- не останавливаясь, спросил директор. -- Колонки подвезут, и все будет готово, -- ответили нам вслед. В низком длинном помещении бассейна ярко светили лампы и гулко плескалась вода. Бассейн был отгорожен от входа высоким, по грудь, парапетом из шершавых цементных плит. У парапета спиной к нам стояли трое беспозвоночников в белых халатах и смотрели вниз. Один держал наготове кинокамеру. Вот здесь был запах так запах. У нас сразу перехватило дыхание, мы остановились и дружно закашлялись. Директор стал протирать очки. Это был холодный резкий и в то же время гнилостный запах, как из преисподней, на дне которой кишат сонмища гнусной липкой нежити. Он вызывал в памяти жуткие наивные фантазии Босха и младшего Брейгеля. От него прямо мороз продирал по коже. Я поглядел на директора и увидел, что ему тоже не по себе. Он часто моргал слезящимися глазами и прикрывал нос платочком. -- Ужасно пахнет, -- сказал он виновато. -- Мне, знаете ли, приходилось бывать на крабоконсервной фабрике, но там гораздо легче, смею вас уверить. Один из белых халатов вдруг зажужжал кинокамерой, и в то же мгновение из-за парапета косо взлетела толстенная струя воды, ударила в потолок и рассыпалась потоками пены и брызг. Белые халаты отшатнулись. -- Ну и дает! -- сказал один с нервным смешком. -- Инстинкт движения, -- объяснил другой. Все утирались. Я подкрался к парапету. Сначала я ничего не видел. Вода волновалась, на ней прыгали блики света и крутились маслянистые пятна. Постепенно я начал различать округлый бледно-серый мешок, темный выпуклый глаз и что-то вроде пучка толстых серых шлангов, вяло колыхавшихся на воде, словно водоросли у берега. Спрут лежал поперек бассейна, упираясь в стенку мягким телом. В первую минуту он не поразил меня размерами. Внимание мое привлекли щупальцы. На треть длины их скрывала какая-то дряблая перепонка, а дальше они были толщиной в ногу упитанного человека и к концам утончались и становились похожими на узловатые плети. Эти плети непрерывно двигались, осторожно касаясь противоположной стены, и тут я сообразил, что ширина бассейна составляет почти шестнадцать метров! Но в общем-то таинственное чудовище океанских глубин, гроза кашалотов и корсар открытых морей походил больше всего на кучи простыней небеленого холста, брошенные отмокать перед стиркой. Я глазел на спрута, директор вполголоса переговаривался с подчиненными, и я все никак не мог отождествить эту огромную вялую бледно-серую тряпку в бассейне с проворными чудовищами, лихо карабкающимися на борт "Наутилуса", как вдруг распахнулась дверь и ввалился воняющий потом и водкой Василевский, волоча по полу оскаленный труп собаки. -- Посторонись, граждане, -- лениво просипел он, -- время кормить. Он нечаянно пихнул меня плечом, и я едва удержался, чтобы не ударить его. Я отошел от парапета. -- Мне пора, -- сказал я директору. -- Пожалуйста, не забудьте позвонить Полухину. -- Непременно, -- отозвался директор. -- Непременно. Но почему вы не хотите посмотреть, товарищ Головин? Это мало кто видел. -- Благодарю вас, -- сказал я. -- Нет, благодарю вас. Я должен идти. Я услышал, как внизу шлепнулось в воду тяжелое тело. Наступила тишина, затем кто-то, кажется Василевский, испуганно и радостно вскричал: "Ага! Ага! Почуял!" Я почти бегом выбрался наружу. Мне было нехорошо. Я чуть не заплакал от солнца и чистого воздуха. У нас хороший двор, настоящий сквер с газонами, старыми деревьями и песчаными дорожками. Я шел по песчаной дорожке медленно, стараясь успокоиться и подавить тошноту. ГЛАВА ПЯТАЯ Я не поднялся сразу в редакцию, а некоторое время постоял в холодке возле лифта. Не знаю, что со мной было. Я не сентиментален и не люблю лучших друзей человека. Терпеть не могу ни собак, ни кошек. Но я все видел плачевную оскаленную морду дворняги, слышал плеск от падения тела и крик: "Ага! Почуял!" Я отлично сознавал огромную ценность спрута, знал, что беспозвоночники в любой момент готовы отдать ему всех собак Москвы, дохлых и живых, и что они правы. Но мне чудилось какое-то предательство в этом плеске и испуганно-радостном крике. Собаки принадлежали нашему миру. Они все время были с нами, на солнце и на воздухе. А чудище в бассейне было невероятно чужим. Ни мы, ни наши собаки не имели с ним ничего общего. Оно было чужое, насквозь чужое. Даже в его запахе не было ничего знакомого, пусть хотя бы и враждебного. Это было нелепо, что оно могло чего-то требовать от нас через разделявшую нас пропасть. А еще более нелепо было давать ему хотя бы самую незначительную частичку от нашего мира. И вдобавок низко радоваться, что оно приняло дань. Потом я отдышался и вернулся в редакцию. Там все было привычно и светло. Тимофей Евсеевич торопливо царапал замечания на полях рукописи, наклонив над нею лысый череп и задрав правое плечо. Его желтоватая лысина тускло блестела под солнцем. Костя брезгливо перебирал запачканными в чернилах пальцами исписанные и исчерканные листки аннотаций. Волосы его были взъерошены, пестрая ковбойка расстегнута до пупа. Аккуратненькая Люся сидела очень прямо и стучала на машинке. Когда я вошел, она подняла мне навстречу хорошенькую мордочку и сообщила: -- Неодобрение я напечатала, Андрей Сергеевич, оно у вас на столе. Я кивнул и прошел к своему столу. Костя с отвращением сказал: -- Аннотации я написал, но это все равно, по-моему, белиберда. -- Перепечатай и покажешь Тимофею Евсеевичу, -- сказал я. -- Сейчас я ухожу и вернусь, наверное, только в понедельник. Тимофей Евсеевич, остаетесь за меня. -- Слушаюсь, -- тихонько отозвался Тимофей Евсеевич. Они все внимательно глядели на меня. Но мне не хотелось рассказывать им о спруте. Я подписал неодобрение, убрал рукопись Майского в стол и поднялся. -- До свидания, -- сказал я. -- Если будет что-нибудь срочное -- звоните. Но вообще постарайтесь не звонить. -- Знаем, -- важно сказал Костя. Люся, простая душа, осторожно оглянулась на него, покраснела и робко проговорила: -- Простите, Андрей Сергеевич, Марецкая опять заходила. О господи! Что еще стряслось? Кто еще с кем пьянствует, кто с кем целуется? И что я еще такого натворил? -- До свидания, -- повторил я и вышел. В коридоре я с места перешел на бег. Я ринулся вниз по лестнице, прогрохотав каблуками по всем четырем этажам, как спринтер промчался через двор и перешел на солидный шаг только за воротами. У автомата я задержался и выпил два стакана воды без сиропа. Через минуту подошел троллейбус, и я до самой своей остановки сидел на горячем от солнца сидении, закрыв глаза и безудержно улыбаясь. Я вел себя как пьяный, но ничего не мог поделать. Меня одолевало чувство свободы. Очередное сражение с Банъютэем откладывалось, и ответственность за это нес не я. Дома я швырнул пакет с фотокопиями на стол, повалился на диван и крепко заснул. Меня разбудил стук в дверь. Стук был неуверенный и тихий, но я, вероятно, уже основательно выспался к тому времени и сейчас же открыл глаза. Спросонок я подумал, что это сосед принес почту, встал и распахнул дверь. За дверью стояла Юля. -- Здравствуй, Андрюша, -- сказала она, смущенно улыбаясь. -- Я не помешала? -- Ох, -- сказал я. -- Что ты, Юленька, как ты можешь мне помешать? Входи, сделай милость. Она вошла, поглядела на диван и спросила: -- Ты спал? -- Да, -- признался я. -- Слегка вздремнул. Неужели уже вечер? Она посмотрела на часы. -- Половина шестого. -- Ох, -- сказал я. -- Хорошо, что ты меня разбудила. Ты только подожди немного, я умоюсь и поставлю чайник. -- Если чай для меня, -- сказала она, -- то не беспокойся. Я сейчас ухожу. Я поставил чайник, с наслаждением попрыгал под ледяным душем, кое-как причесался и вернулся в комнату. Юля сидела в кресле и глядела на японскую саблю. -- Что это? -- спросила она. -- А, -- сказал я, -- это у меня давно. Ты разве еще не видела? Я вынул саблю из ножен и взялся за рукоятку обеими руками. Затем я сделал зверское лицо и, вращая клинок перед собой, двинулся на Юлю, приседая на полусогнутых ногах. Наверное, точь-в-точь как тот несчастный негодяй на набережной в Хончхоне. Юля испуганно отодвинулась. -- Перестань дурачиться, пожалуйста, -- сказала она. -- Ну что за манера? Откуда это у тебя? -- Так, подарил один японец, -- сказал я и сунул саблю обратно в ножны. -- Такой милый человек. Очень любезно с его стороны, правда? Великолепная сталь. Неужели ты в первый раз видишь? Хотя да, ты тогда сидела, кажется, на диване, к ней спиной. Хочешь на диван? Она закрыла глаза и помотала головой. -- Ну как хочешь. Что бы тебе еще показать? -- Я огляделся. -- Что у меня еще есть хорошенького? -- Сядь пожалуйста, Андрюша, -- сказала она довольно резко. -- Мне надо серьезно поговорить с тобой. Я сел на диван. Она была какая-то бледная, с синяками под глазами. Летом в жару очень тяжело работать. Особенно женщинам. -- Между прочим, -- сказал я. -- Ты знаешь, я сегодня видел живого спрута. Живого, понимаешь? Такая огромная серая скотина. Он живет у нас в бассейне. Честное слово, я не шучу. -- Да? -- сказала она безо всякого интереса. -- Очень интересно. Послушай, Андрюша, у меня есть к тебе очень серьезный разговор. -- Опять о Майском? -- Нет. Не о Майском. Не о Майском, а о нас с тобой. Ты знаешь, что о нас с тобой говорят в издательстве? -- Какие-нибудь гадости, -- предположил я. Она вся так и вспыхнула, даже уши загорелись, а глаза наполнились слезами. -- Вчера вечером этот подлец Ярошевич при всех, при Полухине, при Степановой намекнул, будто я... будто мы с тобой... В общем, будто ты и я -- любовники. Последние слова она произнесла хриплым трагическим шепотом, достала из сумочки носовой платочек и высморкалась. -- Старый дурак, -- сказал я. -- Какое ему дело, спрашивается? -- Это он мстит, -- продолжала Юля хриплым голосом. -- Он сам всю зиму приставал ко мне, волочился, меня прямо тошнило от него. В новогодний вечер полез ко мне целоваться своими слюнявыми губами, я ему там же при всех пощечину залепила. Вот теперь он и мстит, распускает про меня мерзкую клевету. -- И про меня, -- сказал я. -- А почему ты не залепила ему еще одну пощечину? -- Ну что ты, Андрюша, он все-таки пожилой человек... и в партбюро, в присутствии директора... И потом я растерялась, я даже не сразу поняла, что он имеет в виду. Знаешь, как он это подло умеет делать, будто просто такая стариковская шуточка, но все сразу поняли, ведь нас с тобой часто видят вместе. -- Да, -- вздохнул я. -- Очень часто. Но ты успокойся, Юленька. Не огорчайся. Ну кто же принимает Ярошевича всерьез? Старый дурак, только и всего. -- Нет, нет, это ужасно, -- сказала Юля твердо. -- Ты себе представить не можешь, как это ужасно. Мы сейчас ведем такую борьбу за моральную чистоту, стараемся не оставить без внимания ни одного случая нарушения норм коммунистической морали -- и вот пожалуйста, коммунистка, член бюро подозревается в такой распущенности. С какими глазами я теперь буду выступать перед нашими девушками? У меня такое чувство, будто меня вымазали грязью и выставили на всеобщее обозрение. Она опять страшно покраснела и стала сморкаться. -- Ну, ну, Юленька, -- сказал я. -- Не надо так расстраиваться. Пережили страшную войну, пережили кое-как культ личности, переживем и Ярошевича. Мне, между прочим, не совсем понятно. Сколько тебе лет? -- Двадцать восемь, -- сказала она. -- При чем здесь мой возраст? -- Я вот что не понимаю. С каких пор считается, что здоровая молодая женщина не имеет права на... э-э... интимную жизнь? Даже если она коммунист и член партбюро. -- Никто не говорит о праве на интимную жизнь. Речь идет о распущенности, неужели не понятно? -- Как! -- вскричал я. -- Ярошевич посмел намекнуть, будто ты спишь не только со мной, но и с другими мужчинами? Она с ужасом поглядела на меня и встала. -- Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне, -- сказала она. Голос ее дрожал. -- Это неприличный, гаерский тон. Я пришла к тебе как к ближайшему другу поделиться своей обидой. Но я вижу, что это тебя совершенно не трогает. По-видимому, мы смотрим на эти вещи по-разному. Я не из тех женщин, которые спят с мужчинами. И хотя мои взгляды могут кое-кому показаться смешными, я все же твердо убеждена, что интимная жизнь, как ты это называешь, вне брака постыдна и аморальна. Это просто распущенность, вот и все. Ты так не считаешь, что же, тем хуже для тебя. Все-таки она была очень мила, даже сейчас, когда несла эту беспардонную чушь, усталая, истомленная жарой, с распухшим от слез носиком. Но она и ангела могла довести до шизофрении своими добродетелями. Я уже раз двадцать терпел ее ламентации по поводу общего падения нравов в наше время и ее кровожадные проекты укрепления семьи. Вероятно, мне еще раньше следовало дать ей понять, что у меня совсем другие взгляды. -- Довольно молоть чепуху! -- рявкнул я. -- Да, я так не считаю. И слава богу, сплетни старых идиотов меня нисколько не задевают. И я не возьму в толк, почему они могут задевать тебя. Ты взрослая женщина, не замужем, и ты имеешь полное право жить с кем тебе заблагорассудится. И очень жаль, что мы не любовники, а то я бы постарался доказать тебе, что счастье не в печати от загса. Она качнулась вперед, и мне показалось, что она хочет залепить мне пощечину, ту самую, которая по справедливости предназначалась старой песочнице Ярошевичу. Но она только высморкалась в последний раз и, не говоря ни слова, пошла из комнаты, пряча платок в сумочку. Что ж, это была у нас не первая ссора по принципиальному вопросу. И не последняя, надо думать. У нас редко случается, чтобы из-за принципиальных разногласий враждовали всерьез. Обыкновенно это горячие споры для души после плотного обеда или бесконечные самодовольные дуэты поверх рюмок с коньяком. А так как при этом не столько стараются уяснить точку зрения оппонента, сколько ищут способа его покрепче уязвить, то суть спора в конце концов исчезает в пучине празднословия, подобно песчинке в колодце. Но меня пугает не беспринципность. По-моему, в общежитии достаточно трех принципов: не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй. Гораздо страшнее тупая, мелочная, железобетонная принципиальность. Та самая, которая сводится к охотничьему инстинкту. Когда ловят на легкомысленном поступке, на неосторожном слове, на неправильно истолкованной мысли. Это от нее все гадости. Принципиальный человек быстро утрачивает драгоценное ощущение необходимости постоянной самопроверки. Принципиальность становится последней ступенью к уверенности в собственной непогрешимости. А что может быть ужаснее в человеке, да еще в неумном человеке, нежели абсолютная и непоколебимая уверенность в собственной правоте при любых обстоятельствах и в любую минуту! Услышав, как захлопнулась входная дверь, я отправился на кухню и снял с плитки кипящий чайник. Идти в кафе мне не хотелось, и я решил ограничиться чаем, благо у меня еще остался карбонат и немного сыра, завернутого в мокрую тряпочку. Правда, сыр, несмотря на меры предосторожности, слегка подсох, да и вчерашний хлеб тоже. ГЛАВА ШЕСТАЯ Фотокопии, присланные профессором Акасидой, были пронумерованы от первой до девяносто четвертой, на обороте каждой было аккуратно выведено название первоисточника, а строки в тексте, относящиеся к объекту интереса, были четко выделены не то чернилами, не то черной тушью. На одной странице красовалась целая картина, выполненная очень тонко и, вероятно, в красках: по пенистым волнам плывет спрут, ужасное животное с голой раздутой головой, человеческими глазами и длинными бородавчатыми щупальцами. К сожалению, больше иллюстраций не было. Некоторые первоисточники были мне знакомы, но вот уж не думал я, что мне придется когда-либо прочесть из них хотя бы строчку. "Книга вод", "Предания юга", "Записи об обитателях моря", "Книга гор и морей", "Сведения о небесном, земном и человеческом". Было две страницы из "Упоминаний о тиграх вод", а я-то считал, что "Суйко-коряку" -- выдумка Акутагавы. Однако большая часть названий встречалась мне впервые. Видимо, это были архивные материалы или документы из частных коллекций: провинциальные хроники, собрания трактатов с совершенно бессмысленными заголовками, какое-то "Свидетельство господина Цугами Ясумицу". Сомнительно, чтобы Акасида лично взялся за такую подборку, даже если чувство благодарности не давало ему покоя ни днем ни ночью. Конечно, этим занимались несколько человек и очень долгое время. И пусть они бегло читают корявую полускоропись, пусть воспринимают средневековую грамматику, как свою нынешнюю, все равно я снимаю перед ними шляпу. Это титаническая работа. Поразмыслив, я решил читать все подряд и тут же выписывать все, что может представлять интерес для беспозвоночников -- и для меня самого. Через сорок часов, в воскресенье около тринадцати, я закончил тридцать вторую фотокопию, вылез из-за стола и забрался на родимый диван. Записал же я вот что: 1. "Ика имеет восемь ног и короткое туловище, ноги собраны около рта, и на брюхе сжат клюв. Внутри имеет дощечку, содержащую тушь. Когда встречает большую рыбу, извергает волнами тушь, чтобы скрыть свое тело. Когда встречает мелких рыб и креветок, выплевывает тушевую слюну, чтобы приманить их. В "Бэнь-цао ган-му" сказано, что ика содержит тушь и знает приличия". ("Книга вод".) 2. "По мнению Бидзана, ика есть не что иное как метаморфоза вороны, ибо есть и в наше время у ика на брюхе вороний клюв, и потому слово "ика" пишется знаками "ворона" и "каракатица". ("Сведения о небесном, земном и человеческом".) 3. "К северу от горы Дотоко есть большое озеро, и глубина его очень велика. Люди говорят, что оно сообщается с морем. В годы Энсе в его водах часто ловили ика и ели в вареном виде. Ика всплывает и лежит на воде. Увидев это, вороны принимают его за мертвого и спускаются на него поклевать. Тогда ика сворачивается в клубок и хватает их. Поэтому слово "ика" пишется знаками "ворона" и "каракатица". Что касается туши, которая содержится в теле ика, то ею можно писать, но со временем написанное пропадает, и бумага снова делается чистой. Этим пользуются, когда пишут ложные клятвы". ("Книга гор и морей".) 4. "Согласно старинным преданиям, ика являются челядью при особе князя Внутреннего моря. При встрече с большой рыбой они выпускают черную тушь на несколько футов вокруг, чтобы спрятать в ней свое тело". ("Книга гор и морей".) 5. "У поэта древности Цзо Сы в "Оде столице У" сказано: "Ика держит меч". Это потому, что в теле ика есть лекарственный меч, а сам ика относится к роду крабов". ("Книга вод".) 6. "В море водится ика, и спина его похожа на игральную кость "шупу", телом он короткий, имеет восемь ног. Облик его напоминает голого человека с большой круглой головой". (Записи об обитателях моря".) 7. В бухте Сугороку видели большого тако. Голова его круглая, глаза как луна, длина его достигает тридцати футов. Цветом он был как жемчуг, но, когда питался, становился фиолетовым. Совокупившись с самкой, съедал ее. Он привлекал запахом множество птиц и брал их с воды. Поэтому бухту назвали Такогаура -- Бухтой Тако". ("Упоминания о тиграх вод".) 8. "В старину некий монах заночевал в деревне у моря. Ночью послышался сильный шум, все жители зажгли огни и пошли к берегу, а женщины стали бить палками в котлы для варки риса. Утром монах спросил, что случилось. Оказывается, в море около тех мест живет большой ика. У него голова как у Будды, и все называют его "бодзу" -- "монахом". Иногда он выходит на берег и разрушает лодки". ("Предания юга".) 9. "Береговой человек говорит "ика", "тако", но не знает разницы между ними. Оба знают волшебство, имеют руки вокруг рта и вместилище для туши внутри тела. А человек моря различает их легко, ибо у ика брюхо длинное и снабжено крыльями, восемь рук поджаты и две протянуты, в то время как у тако брюхо круглое, мягкое, и восемь рук протянуты во все стороны. У ика иногда вырастают на руках железные крючья, поэтому имодо (ныряльщицы) боятся его". ("Упоминания о тиграх вод".) 10. "В деревне Хоккэдзука на острове Кусумори жил рыбак по имени Гэнгобэй. Однажды он вышел на лодке и не вернулся. Жена его, положенный год прождав напрасно, вышла за другого человека. Гэнгобэй через десять лет объявился в Муроцу и рассказал, будто лодку его опрокинул ика, огромный, как рыба Кунь, сам он упал в воду и был подобран пиратом Надаэмоном". ("Предания юга".) 11. "Тако злы нравом и не знают великодушия к побежденному. Если их много, они дерзко друг на друга нападают и разрывают на части. В старину на Цукуси было место, где они собирались для совершения своих междоусобиц. Ныряльщики находят там множество больших и малых клювов и продают любопытным. Поэтому говорится: "тако-но томокуи" -- "взаимопожирание тако". ("Записи об обитателях моря".) ГЛАВА СЕДЬМАЯ Отдохнуть мне не удалось. Едва я завел глаза, как меня позвали к телефону. Казенно-благожелательный женский голос осведомился, не забыл ли я, что сегодня вечером меня ждет Хида. Я ответил, что не забыл, и пошел стирать носки и носовой платок. Затем, когда я гладил выходные брюки, позвонил Костя Синенко. Он был пьян, как змий, даже из трубки пахло. -- Я все-таки звоню, -- сообщил он. -- Ничего не поделаешь. Мой нравственный долг. Принцип "и". -- Ты где нализался? -- спросил я. -- Будь гуманен. Соблюдай принцип "жень". Я блюду принцип "и", а ты соблюдай "жень". Конфуций сказал: "Последовательно соблюдая мои принципы, вы улучшаете человеческую природу". Ты найдешь этот лозунг в любой столовой и закусочной. -- Хорошо, хорошо. Что случилось? -- Ты славный парень. Но ты лишен информации. А что сказал Винер? Винер сказал: "Чем более вероятно сообщение, тем меньше оно содержит информации". Такие плакаты ты увидишь в любом зале ожидания. -- Короче, -- сказал я. -- Совершенно невероятное сообщение. Совершенно без энтропии. Я хотел позвонить тебе прямо вчера. Это мой долг, поскольку ты лишен информации. Но ты не разрешаешь. Не разрешаешь -- не надо. Я и не звоню. -- Правильно делаешь, -- нетерпеливо сказал я. -- Сообщай скорей, мне некогда. -- Я не буду тебя томить. Преданный подчиненный не должен томить гуманного начальника. Все тот же принцип "и". Что же было вчера? Ты меня постоянно перебиваешь, и я могу сбиться. Да! Вчера утром беспозвоночники пригласили Полухина, Степанову и прочих поглядеть на осьминога. -- На осьминога? -- Да. Превосходный осьминог, я потом тоже ходил смотреть. Но абсолютно беспринципный. Невзлюбил Степанову с первого взгляда и окатил какой-то черной жидкостью. Подумай только. Как сказал товарищ Апулей, "зловоннейшей мочой меня совсем залили". И у Степановой облез нос. -- Не может быть. -- Облез, можешь не сомневаться. Это нам так понравилось, что мы тоже пошли поглядеть. Всем издательством. -- На что пошли поглядеть? На нос Степановой? -- И на нос тоже. Но главным образом на осьминога. Да, совершенно забыл. Теперь у нас есть осьминог. Его привезли японцы, и он живет в бассейне, во дворе. Слушай, тут мои недоброжелатели не дают мне говорить. Отбирают трубку. Собралось множество хорошеньких девушек, и все как одна жаждут с тобой познакомиться. Особенно жаждет Зиночка. Я сказал, что ты холостой. Моя неосторожность. Теперь она жаждет... Я повесил трубку. Ика содержит тушь и знает приличия. Интересно, подумал я, что в средневековой Японии понимали под приличиями? Если бы спрут профессора Акасиды знал приличия, он бы окатил не безобидную старую деву Анну Семеновну, а старого пройдоху Ярошевича. И Юля была бы отомщена. Впрочем, возможно, что он промахнулся. Или нравы головоногих здорово изменились. Я представил себе, как Анну Семеновну, плачущую, забрызганную серо-черными кляксами, выводят под руки из павильона. Эту тушь ведь не сразу отмоешь, не сразу отстираешь. Однажды в Байкове каракатица вот так же загадила китель одному моему знакомому, капитану траулера. Это был белый полотняный китель, и его пришлось выбросить, потому что ни мыло, ни щелок пятен не брали. Но жизнерадостному лоботрясу Косте все это представляется очень забавным. В общем-то он добрый мальчик, но его реакции на такого рода вещи, наверное, сродни реакциям живодера-сторожа. Уж не знаю, почему я вспомнил о Василевском. Мне даже почудился смрад перегара и колбасы. Я вышел в начале шестого, пообедал в кафе напротив и отправился на улицу Горького. В магазине подарков я после долгих колебаний купил за восемь рублей фигурку медведя тобольской резьбы, а затем, выстояв порядочную очередь в магазине русских вин, получил тяжелую коробку с подарочной водкой. Это очень хорошая водка, приятная и чистая на вкус, зеленовато-золотистого цвета. Она продается в массивных прямоугольных флаконах со стеклянной пробкой, ее особенно приятно разливать в широкие бокалы или в чайные стаканы тонкого стекла. Чтобы размяться, я решил идти пешком, и пока я шел, водка то и дело звонко булькала у меня под мышкой. В вестибюле "Пекина" меня встретил полузнакомый юноша из Института востоковедения. Радостно улыбаясь, он пожал мне руку обеими руками и сказал: -- Вот хорошо, Андрей Сергеевич, а Хида уже ждет вас. Пойдемте? -- Пойдемте, -- сказал я. -- У него номер на третьем этаже. Я уж боялся, что вы не сможете прийти. Что бы я тогда с ним делал? -- Сводили бы в кино. -- Только кино нам с ним и не хватало! Вы не поверите -- я совсем замучился. -- Вид у него действительно был несколько ошалелый. -- Восьмой день как на карусели. ВДНХ, Кремль, Третьяковка, Большой театр. Жара, пить все время хочется. Такси не достать. Юго-запад, Юго-восток. Канал! Господи, я москвич, но в жизни прежде не был на канале. -- А что ему нужно от меня? -- Право, не знаю. Может быть, просто решил отдохнуть вечерок. Он ведь, бедняга, тоже округовел. И потом вы перевели его книгу, издательский работник. Будет, наверное, просить, чтобы перевели его новую книгу. -- Он говорит по-русски? -- Совсем не говорит. -- Скверно. Я не говорил по-японски лет десять. -- Дзэн-дзэн дэкимасэн-ка? -- Скоси дэкиру-то омоимас-га... -- Наруходо дзаннэн дэс. Мне сегодня позарез нужно съездить в одно место. -- Конечно, поезжайте. Как-нибудь договоримся. Он очень обрадовался. -- Спасибо, Андрей Сергеевич. Вы меня здорово выручили. -- Вот кстати, -- сказал я с настоящими полухинскими интонациями, -- когда ему можно отдать подарки? Сразу? -- Да когда захотите. Мужик он простой, без церемоний. Хида занимал небольшой однокомнатный номер с небольшим столиком, небольшим шкафом и чудовищной двуспальной кроватью. Он встал, нагнул голову и молча двинулся к нам, протягивая руку. Юноша важно провозгласил: -- Господин Хида. Головин-сан. -- Зудораствуйте, -- сказал Хида. -- Извините, Хида-сан, -- поспешно сказал юноша по-японски, -- но поскольку Головин-сан знает японский язык, я вам, вероятно, не буду нужен. Хида вопросительно взглянул на меня. -- Дайдзебу дэс, -- сказал я. -- Дэ-ва саенара, Зорин-сан, -- сказал Хида. -- Саенара, Хида-сан! -- сказал юноша. -- Асьта мадэ. -- Он прямо-таки сиял от радости. Даже неловко было. -- До свидания, Андрей Сергеевич! -- Он сделал ручкой и исчез. -- Окакэнасай, -- чопорно сказал Хида и показал на стул. -- Позаруйста. Я поставил коробку с водкой на столик и сел. Хида сел напротив, расставив ноги и уперев ладони в колени. Мы уставились друг на друга. У Хиды были твердые спокойные глаза в щелках припухших век. -- Я говорю по-японски плохо, -- сказал я, -- и прошу меня извинить. Прошу также господина Хиду говорить медленно. Хида поклонился, взял со столика веер и стал обмахиваться. -- В прошлом году, -- начал он, -- я имел удовольствие получить от господина Головина свою книгу на русском языке с его доброжелательной и великодушной надписью. Мой друг Касима Сехэй, специалист по русской литературе, ознакомился с переводом и к моей радости нашел, что перевод очень точен в смысловом и эмоциональном отношении. Благодарю. -- Рад это слышать, -- сказал я, потому что он сделал паузу. -- Мою книгу издали также в Англии и во Франции, -- продолжал Хида. -- Английский перевод очень слаб, в нем опущены целые главы и сильно искажена моя мысль. Что касается французского перевода, то он сделан с английского варианта и, следовательно, тоже никуда не годится. Тем больше удовольствия доставил мне отзыв моего друга Касимы Сехэя о переводе господина Головина. Благодарю. Я повторил, что рад слышать. Я чувствовал, что разговор на таком официальном уровне я долго не выдержу. И вообще мне не давала покоя проблема подарков. Я решился. -- В свою очередь, -- сказал я, старательно подбирая слова, -- я тоже позволю себе искренне поблагодарить господина Хиду. Роман господина Хиды был тепло встречен советским читателем, девяносто тысяч экземпляров без остатка разошлись в несколько недель, и "Литературная газета" поместила на своих страницах самый лестный отзыв. Позвольте, господин Хида, в качестве скромного знака признательности за удовольствие, доставленное мне вашими романом "Один в пустоте", а также по случаю посещения вами Москвы вручить вам эти подарки. Я переборщил. Для Хиды это звучало, наверное, так же, как звучала для мистера Кленнэма болтовня слабоумной простушки Флоры Финчинг. Во всяком случае, после первой моей фразы на его неподвижном лице изобразилось напряженное недоумение, которое исчезло только при слове "подарки". Он встал, я тоже встал. Приняв от меня водку и тобольского медведя, он протянул мне пластмассовый футляр с превосходной паркеровской авторучкой и маленькую деревянную куклу, похожую на кеглю. -- Господину Головину в память о нашей встрече в Москве, -- сказал он и поклонился. -- Благодарю. Я тоже поклонился. Лед был сломан. -- Разрешите предложить вам коньяку, господин Головин, -- сказал он. -- Или пива? -- Благодарю вас, немного коньяку. Он проворно поставил на столик две рюмки и открыл бутылку армянского коньяка. Он был коренастый, массивный и, когда сидел, казался неуклюжим. Но движения его были ловкие и точные. Он наполнил рюмки и сел. -- Господину Головину нравится японская литература? -- спросил он. -- Я не специалист, -- сказал я. -- Я люблю хорошие книги. В японской литературе есть отличные книги. Мне нравится "Великое оледенение" Абэ Кобо. Потом "Море и яд" Эндо Сюсаку. Меня интересует Эдогава Рампо. Хотя вам он, наверное, не нравится, Хида-сан? -- У него есть примечательные вещи, -- сказал Хида и отпил из рюмки. -- Потом мне нравится Гомикава. Нравится ваша "Луна над Малайей". Хида отпил из рюмки. -- Очень хороший коньяк, -- проговорил он сдавленным голосом и промокнул глаза платком. -- К сожалению, мне много нельзя. Но бутылку вот такого коньяку и ваш подарок я обязательно отвезу домой и буду угощать только самых близких друзей. -- Он поставил рюмку. -- Господин Головин, конечно, понимает, что "Луна над Малайей" является автобиографическим романом. Как и "Один в пустоте". -- Понимаю. 15-я армия? Он помедлил, разглядывая меня из-под тяжелых век. -- Да. Я был солдатом во 2-й дивизии. Рядовым второго разряда. В романе я вывел себя под именем ефрейтора Сомэ. -- Я так и понял. -- Не знаю, зачем я это сделал. Рядовым второго разряда приходилось гораздо хуже, чем ефрейторам. Но остальное все было так, как описано. Дивизию высадили под Новый Год в Куантане. Второго февраля на переправе