мая, брякнул: - А ведь он и вас упоминал, Владлен Семенович! - Кто? - Горбун. Рыжий этот, бандит-пришелец. - Меня? - Вот именно, вас. "Вспомните, - говорит, - что случилось с Глуховым!.." - тут Малянов осекся, потому что Глухов побелел, даже позеленел как-то и совсем задвинулся в глубину огромного кресла. Никогда еще Малянов не видел до такой степени испуганного человека. - А что со мной случилось? - пробормотал Глухов затравленно. - Со мной все в порядке. Ничего со мной не случилось.. и не случалось... Вечеровский, не глядя, протянул руку вправо, извлек из скрытого холодильника сифон и высокий стакан. Зашипела струя, стакан очутился перед Глуховым, но тот пить не стал, даже в руки его не взял и посмотрел на него, как будто это отрава какая-то. Он только облизнул сухие губы сухим языком и еще глубже засунул слабые свои папки между колен. - Это все вздор.. Это вздор какой-то, Алексей Дмитр... Дмитрий Алексеевич, - шелестел он. - Вы не верьте. Как можно верить?.. Явные жулики... Малянов смотрел на него пристально. - Если это жулики, надо их вывести на чистую воду, так? - спросил он свирепо. - Конечно, конечно Но как? - Для начала каждый должен рассказать все, что знает про них. - Безусловно, разумеется... - Глухов снова облизнулся. - Но ведь я... Вы, кажется, решили, будто я что-то знаю про них. Но ведь я ничего не знаю, уверяю вас. - Ничего? - Право же, ничего... Тут какая-то ошибка... - Так-таки и ничего? - продолжал наседать Малянов, значительно прищуриваясь. - Ни-че-го! - неожиданно твердо отчеканил Глухов. Словно точку поставил на этой теме. Глухов выпростал руки из колен, проглотил свой кофе и сейчас же запил водой из стакана. На лице его вновь обозначился румянец. Он улыбнулся и, неумело изображая развязность, вольготно расположился в кресле, засунув большие пальцы рук под подтяжки. Малянов ел его глазами, но Глухова все эти взгляды вроде бы и не волновали вовсе - он, казалось, совершенно оправился от своего неодолимого страха и держал теперь себя как ни в чем не бывало. - Но сами-то вы верите, что это жулики? - спросил наконец Малянов. - А представления не имею, - ответил Глухов все с той же судорожной развязностью. - Откуда же мне это знать, посудите сами, Дмитрий Алексеевич? - Ну а все-таки?.. - Отстань от человека, - негромко сказал Вечеровский. - Ты прекрасно понимаешь, что это не жулики. - То есть? Откуда это следует? - Если бы ты считал их обыкновенными жуликами, ты бы уже был в милиции, а не здесь. - Как это, интересно, я попрусь в милицию? А факты? - Вот именно, - сказал Вечеровский. - Факты. Факты, дорогой мой! Так что не тешь себя иллюзиями, это не жулики. Какое дело жуликам до твоих полостей устойчивости? - А какое до них дело инопланетным пришельцам? - Тебе же объяснили, какое. И объяснили весьма логично Твоя работа в перспективе выводит человечество в ряды сверхцивилизаций, делает нас их соперниками во Вселенной. Естественно, они предпочитают расправиться с соперником, пока тот еще в колыбели. Как это сделать? Высаживать десанты? Взрывать арсеналы? Зачем? Надо именно так: тихо, бесшумно, почти безболезненно скальпелем по самому ценному, что есть у человечества, - по перспективным исследованиям... - Бог ты мой, Фил! Ты же сам говоришь - это сверхцивилизация, а значит, сверхразум, сверхгуманность, сверхдоброта!.. Вечеровский кривовато усмехнулся. - Милый мой, откуда тебе знать, как ведет себя сверхдоброта? Не доброта, заметь себе, пожалуйста, а сверхдоброта. - Все равно, все равно... - Малянов замотал щеками. - Методы... Методы, Фил! Ты пойми, это сверхмощная организация. Он же способен исчезать и появляться мгновенно... это же как волшебство! Если сверхцивилизация, то они, с нашей точки зрения, почти всемогущи. И вдруг такая дешевка - доведение до самоубийства, шантаж, подкуп. - Что ты знаешь о сверхцивилизациях? - Нет-нет. Все равно. Нецелесообразно. - Какова целесообразность моста - с точки зрения рыбы? - провозгласил Вечеровский. - Когда тебе на щеку садится комар, ты бьешь по нему с такой силой, что мог бы уничтожить всех комаров в округе. Это целесообразно? - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но дело даже не в этом. Как ты не чувствуешь несоразмерности? При их всемогуществе. Ну зачем им поднимать весь этот шум? Зачем им нужно, чтобы Малянов бегал по знакомым и жаловался в милицию? Зачем? Ведь куда проще было подсунуть ему тухлого омара - и концы. - И-ну, значит, они принципиальные противники убийства, - сказал Вечеровский, снова принимаясь разливать кофе. - Сверхгуманность. - Ага, ага - шантажировать можно, а убивать нельзя. Ну ладно... Можно же и без убийства, в рамках, так сказать, гуманности... Мощно так, например, - садится Малянов работать над своей статьей, и сейчас же у него разбаливается живот, да так, что никакого терпежу нет, и уже ни о какой работе говорить невозможно. Отложил работу - все прошло, снова взялся за нее... Тут Малянов замолчал, потому что заметил, что Вечеровский его не слушает. Вечеровский сидел и нему боком и, крутя в пальцах драгоценную трубку, пристально глядел на Глухова, а Глухов вдруг забеспокоился, зашевелился, снова съежился в кресле, и главки его приняли выражение, как у загнанного зверька. - Что вы на меня смотрите, Филипп Павлович? - жалобно проскрипел он. - Прошу прощенья, - сейчас же отозвался Вечеровский и, отведя глаза, принялся старательно выбивать и вычищать трубку. - Нет, позвольте! - снова заскрипел Глухов, но теперь уже не жалобно, а скорее даже вызывающе. - Я ваш взгляд понимаю вполне определенным образом... И я раньше замечал такие взгляды.. И ваши прежние намеки! Я хотел бы изъясниться сейчас же и окончательно! И пусть Дмитрий Алексеевич присутствует... Посудите сами, Дмитрий Алексеевич, - он повернулся к Малянову. - Будьте судьей. Да, у меня было нечто подобное... Но это аллергия, и не более того. Болезнь века, как говорится.. - Не понимаю, - сказал Малянов сердито. - Действительно, это было как-то связано с моей работой. Какая-то связь, пожалуй, была... Но ведь не более того. Не более того, Филипп Павлович! Аллергия - и не более того!.. - Я вас не нанимаю, Владлен Семенович! - сказал Малянов, оживляясь, ибо кое-что ему стало понятно. - Все очень просто, - сказал Вечеровский лениво. - Начиная с прошлого марта, стоило Владлену Семеновичу сесть за свою диссертацию, уже почти готовую, между прочим, как его поражала головная боль, причем столь сильная, что он вынужден бывал работу свою прекращать Это длилось несколько месяцев и кончилось тем, что Владлен Семенович свою диссертацию и вовсе отставил. - Позвольте, позвольте! - живо вмешался Глухов - Все это так, но я хочу подчеркнуть, что я отставил ее, как вы выражаетесь, только временно и исключительно по совету врачей. И я попросил бы никаких аналогий здесь не проводить. Всякие аналогии здесь совершенно неправомерны. - Над чем вы работали? - резко спросил Малянов. - Тема? - "Культурное влияние США на Японию. Опыт количественного и качественного анализа", - с готовностью отбарабанил Глухов. - Господи, - сказал Малянов. - При чем тут культурное влияние... - Вот именно! - подхватил Глухов. - Вот именно! - А тема у вас не закрытая была? - Ни в какой степени! Совершенно! - А Губаря, Захара Захаровича, вы не знаете? - Да в первый раз слышу! Малянов хотел спросить еще кое о чем, но спохватился: он вдруг понял, что задает Глухову такие же вопросы, какие Снеговой задавал вчера ему, Малянову. - Вы понимаете, что я не мог не последовать совету врачей, - продолжал между тем Глухов. - Врачи посоветовали, и я отложил пока эту работу. Пока! В конце концов в мире достаточно прелести и без этой моей работы... И потом я, знаете ли, амбиций никаких не имею, да и не имел никогда... Я ученый маленький, а если по большому счету, то и не ученый, собственно, а так, научный сотрудник. Конечно, я люблю свою работу, но с другой стороны... - он поглядел на часы и всполошился: - Ай-яй-яй-яй! Поздно-то как! Я побегу... Я побегу, Филипп Павлович! Извините меня, друзья мои, но сегодня же детектив по телевизору. Ах, друзья мои, друзья мои! Ну много ли человеку надо? Если честно, если без дурацкой простите, романтики? Добротный детектив, стакан правильно заваренного чая в чистом подстаканнике, сигаретка... Право же, Дмитрий Алексеевич, было трудно, очень болезненно было мне выбрать более спокойный путь, но врачи врачами, а если подумать: что выбирать? Ну, конечно же, жизнь надо выбирать. Жизнь! Не абстракции, пусть даже самые красивые, не телескопы же ваши, не пробирки, не затхлые же архивы! Да пусть они подавятся всеми этими телескопами и архивами! Жить надо, любить надо, природу ощущать надо... Именно ощущать, прильнуть к ней, а не ковырять ее ланцетом... Когда я теперь смотрю на дерево, на куст, я чувствую, я ощущаю физически: это мой друг, мы нужны друг другу... Ах, Дмитрий Алексеевич! Он вдруг махнул рукой и пошел из комнаты, на ходу вдевая руки в рукава серого своего занюханного пиджачка. Он даже не простился ни с кем. Пронесся по гостиной сквознячок, колыхнул облако табачного дыма над головой Вечеровского, потом ахнула вырвавшаяся, видимо, из рук входная дверь, и все стихло. - Ну и что ты думаешь? - осведомился Малянов агрессивно. - О чем? - Что ты думаешь о своем Глухове? По-моему, его запутали. Или даже купили. Какал гадость! - Не суди и несудим будешь. - Ты так ставишь вопрос? - сказал Малянов саркастически. Вечеровский наклонился вперед, выбрал в чаше новую трубку и принялся медленно, вдумчиво набивать ее. - Мне кажется, Митя, - сказал он, - ты плохо пока понимаешь свое положение. Ты возбужден, ты слегка напуган, сильно озадачен и в высшей степени заинтригован. Так вот, тебе надлежит понять, что ничего интересного с тобою не произошло. Тебе предстоит очень неприятный выбор. Неприятный в любом случае, ибо если ты поднимешь руки, то станешь таким, как Глухов, и никогда не простишь себе этого, ты же очень высокого о себе мнения, я тебя знаю. Если же ты решишь бороться, тебе будет так плохо, как бывает только человеку на передовой... - На передовой люди тоже жили, - сказал Малянов сердито. - Да. Только, как правило, плохо и недолго. - Ты что, запугиваешь меня? - Нет. Я пытаюсь только объяснить тебе, что в твоем положении нет ничего интересного. На тебя действует сила - чудовищная, совершенно несоразмерная и никак не контролируемая... - Ты все-таки считаешь, что это сверхцивилизация? - Послушай, дружище, какая тебе разница? Тля под кирпичом, тля под пятаком... Ты - одиночный боец, на которого прет танковая армия. - Клопа танком не раздавишь, - пробормотал Малянов. - Верно. Но ты же не согласен быть клопом. - Хорошо, хорошо, но что ты мне посоветуешь? Я ведь пришел к тебе за советом, черт тебя дерн, а не философией заниматься... - Я тебе могу посоветовать только одно: пойми и осознай, что ничего интересного... - Это я уже понял! - По-моему, нет. - Это я уже понял! - сказал Малянов, повышая голос. - И легче мне от этого не стало. Если это жулики, то я их не боюсь. Пусть они меня боятся. А если это действительно сверхцивилизация, если это действительно вторжение... Во-первых, я не очень-то в это верю... А во-вторых, что ж, мы так и будем сдаваться - одна за другим? Мы ляжем на спинку, все по очереди, и будем жалостно махать лапками в воздухе, а они беспрепятственно станут отныне определять, чем нам можно заниматься, а чем нельзя? Нет, отец, этого допускать нельзя, как хочешь... - Логично, - сказал Вечеровский без всякого, впрочем, одобрения в голосе. - И даже красиво. Только на передовой нет ни логики, ни красоты. Там - грязь, голод, вши, страх, смерть... Малянов не слушал его. Он глубоко вдруг задумался. Рот приоткрылся, глаза стали бессмысленными. Потом он вдруг улыбнулся. - Слушай, Фил, - сказал он. - А мощную, наверное, я сделал работу, если целая сверхцивилизация поднялась на нее войной. А? Дома он снова засел за работу. Он махнул рукой на все, все отринул, все забыл - он работал. Он исписывал формулами листок за листком и швырял черновики прямо на пол. Было уже поздно. Гасли окна в домах напротив. Стало совсем темно. Из открытого окна летели мотыльки, кружились вокруг лампы, падали на бумагу перед Маляновым. Он их досадливо смахивал, но они возвращались на ярко-белое - снова я снова. Мальчик как с вечера заснул, так и спал беспробудно, обняв во сне мохнатого олимпийского мишку. Малянов прикрыл их обоих шалью. По кушетке разбросаны были книги: том Спинозы, Достоевский, "Популярная медицинская энциклопедия" и какие-то детские, с картинками. Работалось Малянову очень хорошо, он ни на что не отвлекался, только один раз почудилось ему боковым зрением, что в кресле для гостей сидят, прикрыв лицо ладонью, большой темный человек... Малянов вздрогнул так, что ручка вылетела у него из пальцев и закатилась под бумаги. Еще мгновение он совершенно отчетливо видел человека в кресле и успел понять, что это Снеговой сидит там, упершись локтем в подлокотник, и смотрит одним глазом через расставленные пальцы... Потом страшное видение исчезло - купальный халат лежал в кресле, разбросав пустые рукава. Но Малянов вынужден был встать и пройтись несколько раз по комнате, чтобы успокоиться. Халат он сложил и унес в ванную. А потом, это было уже часов в одиннадцать, раздался вежливый тихий звонок в дверь, и мальчик сразу сел, словно подброшенный, словно он и не спал вовсе. - Это за мной! - сказал он с отчаянием. Малянов с трудом оторвался от своих бумаг. - Что ты сказал? - Ты все-таки засел за свою проклятую работу.. - продолжал мальчик, отползая до такте в самый угол - Я все проспал, а ты опять засел за эти проклятые формулы... Я же предупредил тебя... Эх, ты, Галилей задрипанный... В дверь зазвонили снова. Малянов, заранее хмурясь, вышел в прихожую и щелкнул замком. На пороге стоял приятной внешности мужчина лет тридцати в потертых джинсах и какой-то курточке, накинутой прямо поверх майки, - по-домашнему. А на ногах у него вместо ботинок были шлепанцы, тоже по-домашнему. - Прошу извинить, - сказал он, прижимая руку к сердцу. - Но мне сказали, что мой Витька у вас... - Витька? - Вы знаете, он у нас парнишка с фантазиями... Уж извините, если он вас утомил, но у него манера появилась: натворит что-нибудь, а потом удерет, спрячется у соседей, навыдумывает там с три короба... - Прошу, - сказал Малянов сухо. Он и сам не мог объяснить себе, чем не нравился ему этот вежливый папаня, явно и очевидно угнетенный невоспитанностью и самовольством своего капризного сына. Они вместе вошли в комнату, и папаня прямо с порога залебезил: - Ну что ж ты, Витька... Что ты, в сам деле, вытворяешь. Ну, пошли домой, пошли... Хватит. Подумаешь, графин раскокал. Будто тебя за это бить будут. Пошли. Мама там плачет, волнуется... Пошли, а? Мальчик, молча поджав по-взрослому губы, принялся послушно слезать с тахты, а папаня все продолжал говорить, как заведенный: - Беда мне с ним, беда и беда. Хоть к врачам обращайся. Растет дикий, как камышовый кот. Не признает, ну, ни малейшей строгости... Витя, застегни, пожалуйста, сандалики... свалятся... Вы только представьте себе: ну я - мужик, ладно, но матери-то каково, Дмитрий Андреевич!.. - Алексеевич, - машинально поправил Малянов. - Разве? А мне сказали: Андреевич. - Кто сказал? - Да в жакте какая-то тетка... Ты готов, Витька? Ну пошли... Извините, ради бога, за беспокойство. Ох, дети, дети... Мальчик взялся за протянутую руку мужчины и только сейчас глянул на Малянова, и взгляд у него был такой странный, что Малянов подобрался и, преодолевая неловкость, проговорил: - М-м-м... Вы простите, но... Документы ваши... Все-таки чужой ребенок... Разрешите взглянуть... - Ну конечно, ну ясно! - всполошился мужчина, хлопая себя по карманам курточки и джинсов. - Мы же здесь я живем, в этом же ломе, только в четвертом подъезде... Милости прошу, в любой момент... Будем очень рады... Вот, пожалуйста, - он протянул Малянову маленькую аккуратную визитную картонку - Полуянов Александр Платонович, работаю на СНУ-16, главный инженер... так что человек довольно известный... Прошу, так сказать, любить и жаловать. Очень было приятно познакомиться, но в будущем лучше было бы встречаться в более приятной ситуации, правильно? Извините, еще раз, Витька, попрощайся с Дмитрием Андреевичем и скажи "спасибо". - До свидания, - сказал мальчик без выражения. - Спасибо. И Малянов остался в прихожей один. Он вернулся к столу, швырнул поверх бумаг визитную карточку и встал около распахнутого окна так, чтобы видеть свой подъезд. Ртутный фонарь мертво светил сквозь черную листву. Прошла заплетающимся шагом парочка в обнимку и скрылась в палисаднике. Две старухи молчали, сидя рядышком на скамеечке около подъезда. Из дома никто не выходил. Тогда Малянов перегнулся через стол и снова взял в руки визитку. Только теперь это была не визитка. Это был маленький прямоугольник очень белого картона, чистый с обеих сторон. И вдруг за окном заплакал, забился в истерике ребенок: "Ой, не надо! Ой, я больше не буду!.. Ой-ей-ей... я не буду больше!" Малянов тотчас высунулся из окна по пояс - на улике никого, только хлопнула где-то в отдалении дверь и сразу же стихли отчаянные детские вопли. В два огромных прыжка Малянов пересек вся свою квартиру и оказался на лестнице. И там, конечно, было пусто тоже. Только лежал на верхней ступеньке пролета какой-то непонятный желтый предмет. Это была маленькая сандалия. С правой ноги. Малянов поднял ее, повертел в руках, потом медленно вернулся домой, к столу, где лампа ярко освещала исчирканные, разрисованные кривыми листки, по которым ошалело ползали большие черные мотыльки и всякая крылатая зеленая мелочь. Он собрался быстро. Все бумаги, лежавшие на столе, все листки, разбросанные по полу, чистовые страницы статьи с еще не вписанными формулами, графики, таблицы, красиво вычерченные для показа по эпидиаскопу, - все это он аккуратно и ловко собрал, подровнял и сложил в белую папку "Для бумаг". Папка раздулась, и он для вящей прочности перетянул ее хозяйственной резинкой. Потом нашарил в ящике стола черный фломастер и неторопливо со вкусом вывел на обложке: "Д. Малянов. Задача о макроскопической устойчивости". Закончив все дела, он взял папку под мышку, внимательно оглядел комнату, будто рассчитывал обнаружить что-нибудь забытое впопыхах, и выключил лампу. Стало темно, только светились насыщенным красным светом цифры на дисплее калькулятора. Тогда он выключил и калькулятор тоже. Он подъехал к дому Вечеровского на велосипеде, которым управлял одной рукой, правой, - потому что под мышкой левой у него была зажата толстая белая папка. Медленно, грузно, словно больной, он сполз с седла, прислонил велосипед к стене и поднялся по лестнице к подъезду. Дверь была распахнута. В проеме, прямо на пороге, сидел какой-то человек. Он поднял навстречу Малянову лицо, и Малянов узнал Глухова. Лицо у Глухова было измученное, перекошенное и вдобавок измазанное не то сажей, не то краской. - Не ходите туда, Дмитрий Алексеевич, - проговорил Глухов. - Туда сейчас нельзя. Он загораживал проход и Малянов молча стоял перед ним и ждал. - Еще одна папка. Белая. Еще один флаг капитуляции... - Глухов закряхтел и медленно, в три разделения, поднялся на ноги, держась за поясницу В руках у него оказалась серая сильно помятая шляпа. Он нацепил ее на лысину и сейчас же снял. - Понимаете... - проговорил он. - Никак не решусь уйти. Тошно. Капитулировать всегда тошно. В прошлом веке частенько даже стрелялись, только чтобы не капитулировать... - В нашем - тоже случалось, - сказал Малянов. - Да, конечно, конечно. Но в нашем веке стреляются главным образом потому, что стыдятся других, а в прошлом стрелялись, потому что стыдились себя. Теперь почему-то считается, что сам с собою человек всегда сумеет договориться... - он похлопал себя шляпой по бедру. - Не знаю, почему это так. Мы все стали как-то проще, циничнее даже, мы стесняемся краснеть и стараемся спрятать слезы... Может быть, мир все-таки стал сложнее за последние сто лет? Может быть, теперь, кроме совести, гордости, чести, существует еще множество других вещей, которые годятся для самоутверждения?.. Он смотрел выжидательно, и Малянов сказал, пожав плечами: - Не знаю. Может быть Я не знаю. - И я тоже не знаю, - сказал Глухов как бы с удивлением. - Казалось бы, опытный капитулянт, сколько времени уже думаю об этом... только об этом... сколько убедительных доводов перебрал... Вот уж и успокоишься будто, и убедишь вроде бы себя, и вдруг заноет. Конечно, двадцатый век - это не девятнадцатый, разница есть. Но раны остаются ранами. Они заживают, рубцуются, и вроде бы ты уже и забыл о них вовсе, а потом переменится погода, и они заноют. И всегда так это было, во все века. - Это вы про совесть говорите, да? - Про совесть. Про честь. Про гордость. - Да, - сказал Малянов. - Все это правильно. Только иногда чужие раны больнее. - Ради бога! - прошептал Глухов, прижимая шляпу к груди обеими руками. - Я бы никогда не осмелился... Как я могу вас отговаривать или советовать вами Да ни в коем случае!.. Но я все думаю и никак не могу разобраться: почему мы так мучаемся? Ведь совершенно же ясно, ведь каждый же скажет, что поступаем мы правильно... иначе поступить нельзя, глупо поступать иначе... детский сад какой-то, казаки-разбойники... А мы уже давно не дети... Все правильно, все верно... Почему же так мучительно стыдно? Не понимаю! Никак не могу понять. Тут он вдруг захихикал совершенно неуместно, а потому и мерзко, и принялся махать шляпой кому-то за спиной Малянова. Малянов оглянулся. Там под фонарем, шагах в двадцати от них, стояла женщина - в летах уже полная и почему-то с тростью... или с зонтиком? - Так что все в порядке! - искусственно бодрым и повышенным голосом провозгласил вдруг Глухов. - Если зуб болит, его беспощадно удаляют. Такова логика жизни. Не так ли, Дмитрий Алексеевич? Ну, желаю вам всяческого... Он снова захихикал, закивал, заулыбался - ясно было, что делает все это и говорит он исключительно для женщины с тростью, но это было глупо: она стояла слишком далеко, чтобы различать его ужимки. А он снова замахал ей шляпой и ссыпался по лестнице - этак молодо, энергично, по-студенчески - и быстро зашагал к фонарю, все еще продолжая размахивать шляпой. "...Тревоги нашей позади!.. - доносилось до Малянова, - ...солнце снова лето возвестило!.. вот и я!.." Он подошел к женщине, попытался обнять ее за плечи одной рукой, но это у него не получилось - он был слишком мал для такой крупной женщины, тогда он просто взял ее под руку, и они пошли прочь, она сильно прихрамывала и опиралась на трость, а он все размахивал свободной рукой с зажатою в ней шляпой и все говорил, говорил не переставая: "...всяческая суета!.. и совершенно напрасно!.. как я и говорил... ну что ты, маленькая!" Малянов проводил их взглядом, взял свою папку поудобнее и стал подниматься по лестнице. Вечеровский открыл ему дверь не сразу. Узнать его было нелегко - Вечеровский словно только что выскочил из пожара. Элегантный домашний костюм изуродован: левый рукав почти оторван, слева же, на животе, большая прожженная дыра. Некогда белоснежная сорочка - в грязных разводах, и все лицо Вечеровского в грязных пятнах, и руки его. - А! Заходи, - сказал он хрипловато, повернулся к Малянову спиной и пошел в глубь квартиры. В гостиной все было разгромлено, словно лопнул здесь только что картуз дымного порока. Копоть чернела на стенах, копоть тоненькими нитями плавала в воздухе... Зияла обугленная дыра посреди ковра... И горы рассыпанных, растрепанных книг... и осколки аквариума, и расплющенные обломки звукоаппаратуры... Все искорежено, искромсано и будто опалено адским огнем. Они прошли в кабинет, где все было, как и прежде, безукоризненно чисто и элегантно, и Малянов, обернувшись на разгром в гостиной, спросил: - Что это было? - Потом, - сказал Вечеровский и откашлялся. - Что у тебя? Тогда Малянов положил на стол свою папку и проговорил сквозь зубы: - Вот. Они забрали мальчика. Пусть это пока у тебя полежит. - Пусть, - спокойно согласился Вечеровский. Он поднял к глазам чумазые руки и весь перекосился от отвращения. - Нет, так нельзя. Подожди, я должен привести себя в порядок. Он стремительно вышел, почти выбежал ив комнаты, а Малянов, оставшись один, прошел к дверям в гостиную и еще раз, теперь уже очень внимательно, оглядел царивший там разгром. Когда он вернулся к столу, лицо его было угрюмо, а брови он задрал так высоко, как это только было возможно. Потом он оглядел стол. Стол был завален папками. Там была толстая черная папка с наклеенной на обложке белой карточкой: "В. С. Глухов. Культурное влияние США на Японию. Опыт количественного и качественного анализа". Там была еще более толстая, чудовищная зеленая папка с небрежной надписью фломастером: "А. Снеговой. Использование феддингов". Собственно, там было даже две таких папки... Там была простенькая серая тощая папка некоего Вайнгартена ("Ревертаза и пр.") и перетянутая "резинкой пачка общих тетрадей (некто У Лужков, "Элементарные рассуждения"), и еще какие-то папки, тетради и даже свернутые в трубку листы ватмана с чертежами. И там, с краю, лежала белая папка с надписью: "Д. Малянов. Задача о макроскопической устойчивости". Малянов взял ее и, усевшись в кресло, прижал к животу. Вернулся Вечеровский - свежевымытый, с мокрыми еще волосами, снова весь элегантный и по классу "А": белые брюки, черная рубашка с засученными рукавами, белый галстук, на ногах какие-то немыслимые мокасины. - Вот так гораздо лучше, - объявил он. - Кофе? - Что все это значит? - спросил Малянов, показывая на стол. - Это значит, - сказал Вечеровский, усмехнувшись, - что каждому хочется верить, будто рукописи не горят. - Значит, все это вот.. - Малянов повел рукой в сторону разгромленной гостиной. - Не без того, не без того... Итак, кофе? - Но почему все они притащили это именно тебе? - А ты? Ты почему? - Не знаю, - сказал Малянов растерянно. - Я же не знал, что тут у тебя делается... Мне показалось, что... пусть полежат пока у тебя... раз иначе нельзя... - Вот и им тоже показалось. Всем. В последний раз спрашиваю: кофе? - Да, - сказал Малянов. Они пили кофе на кухне, где все сверкало чистотой, все стояло на своих местах и все было только самого высокого качества - на мировом уровне или несколько выше. Папку свою Малянов положил на стол рядом с собою и все время держал ее под локтем. - Зачем тебе понадобилось связываться с нами? - спрашивал он. - Что за глупая бравада! - Это не бравада. Это проблема, - Вечеровский отхлебнул кофе из чашечки кузнецовского фарфора и запил ледяной водой из высокого запотевшего стакана. - Посуди сам Снеговой занимался изучением феддингов. Это - радиотехника, прикладная физика, в какой-то степени атмосферная физика. Глухов - специалист по новейшей истории, социолог, "Культурное влияние" его - это чистая социология. У тебя - астрофизика и теория гравитации... Я хочу понять, что общего у всех ваших работ? По-видимому, где-то в невообразимой дали времен они сходятся в точку, и точка эта очень важна для нас... для человечества, я имею в виду, - он снова с аппетитом отхлебнул кофе. - Сверхцивилизация, как я понимаю, это сила настолько огромная, что ее вполне можно считать стихией, а все ее проявления - это как бы проявления нового закона природы. Воевать против законов природы - глупо Капитулировать перед законом природы - стыдно. В конечном счете - тоже глупо. Законы природы надо изучать, а изучив, использовать. Именно этим я и намерен заняться. - Глупо, - сказал Малянов. - Глупо! - сказал он, все более раздражаясь. - Зачем тебе в это ввязываться? Ты же уникальный специалист... Ты же лучший в Европе. Они же просто убьют тебя, и все. - Не думаю, - сказал Вечеровский. - Промахнутся. Пойми, они слишком огромны, они все время промахиваются... - Откуда ты все это можешь знать? - Господи, - сказал Вечеровский. - Откуда я могу это знать? Ты видел мою гостиную? Промах! А в прошлую субботу... Да что там говорить! Они лупят меня уже вторую неделя. За мою собственную работу. За мою. Собственную. А вы все здесь совсем ни при чем, бедные мои барашки, котики-песики... Ну что, Митька, я-таки умею владеть собой, а? - Пр-ровались ты!... - сказал Малянов и поднялся. Он был красен и зол. - Сядь! - сказал Вечеровский, и Малянов сел. - Налей в кофе коньяк. Малянов налил. - Пей. Залпом! И Малянов осушил чашечку, не почувствовав ни вкуса, ни запаха. - Ты очень спешишь, - сказал Вечеровский назидательно. - А спешить нам некуда. Предстоит работа... Ты все еще никак не можешь понять, что ничего интересного с нами не произошло. Просто работа. Долгая. Тяжелая. Скорее всего, грязная. Не один год, а может быть, сто лет или тысячу, или миллиард... Опасно? Да, опасно. Заниматься настоящей научной проблемой всегда было опасно. Архимеда зарезали солдаты. Ньютон свихнулся в мистику. Жолио-Кюри умер от лучевой болезни... Научная проблема - это всегда опасно. А тут - настоящая проблема. На всю жизнь. - Идиот! - сказал Малянов. - Гордыня проклятая, сатанинская... Архимед, Ньютон... Проблему себе отыскал. Здесь детей убивают, а он проблему себе выдумал на миллиард лет вперед... - Я вижу, они тебя основательно запугали, - сказал Вечеровский, покусывая губу. - А тебя они не запугали? - спросил Малянов злобным шепотом. - У тебя под твоей проклятой лощеной маской, скажешь, не прячется маленький голенький дрожащий человечек?! Когда у тебя в доме бомбу рвали, этот человечек что - не плакал, не рвался под кровать - забиться в угол, закрыть глаза и ни о чем не думать?. Вечеровский молчал, опустив белесые ресницы. - Вот они меня запугали! - заорал вдруг Малянов, крутя у него перед носом потной дулей. - Я ничего не боюсь! Но на совесть свою гирю навесить не позволю! Нет, ради чего? Во имя человечества? За достоинство землянина? За галактический престиж? Вот тебе! Я не дерусь за слова! За себя драться, за семью, за друзей, даже за мальчишку этого чудовищного, которого я раньше и не видел никогда, - пожалуйста! До последнего, без пощады! Но за какие-тестам проблемы?.. Увольте. Это вам не девятнадцатый век! Кому будет принадлежать Галактика через миллиард лет, нам или им? Да плевал я на это! Он вскочил и забегал по кухне, размахивая руками. - Нет, вы подумайте только, какой страшный выбор мне предлагают: или мы тебя сделаем директором великолепного современного института, из-за которого два членкора уже глотки друг другу переели, - или мы тебя шлепнем, как гада, или, хуже того, моральным калекой сделаем до конца дней твоих! Ничего себе выбор! Да я в этом своем институте десять нобелевок заложу, понял? Институт - это тебе не чечевичная похлебка, можно его и на право первородства поменять. Не хотите, чтобы я макроскопической устойчивостью занимался, - пожалуйста! Обойдусь! Я в своем институте десять новых идей заложу, двадцать идей, а если вам не понравится еще какая-нибудь, ну что ж, снова поторгуемся!.. И не коптите мне мозги красивыми словами! Через миллиард лет от меня и молекул не останется. А я человек простой, я хочу умереть естественной смертью и совесть свою не пачкать... Он вдруг замолчал, словно ему заткнули рот, уселся на прежнее место, схватил папку, бросил ее на стол, снова схватил. - Не знаю, что делать, - сказал он жалобно. - Может быть, они только запугивают? - Может быть, - сказал Вечеровский. - Однако Снегового они до смерти запугали. - Похоже на то. - Ч-черт! Работу жалко. Экстра-класс. Люкс. У меня, может быть, никогда больше ничего подобного не выйдет. - Возможно, - сказал Вечеровский. - Но мальчишка-то? Мальчишка-то как? Или, может быть, запугивают? Ну невозможно же себе это представить, чтобы они осмелились... А может быть, это вовсе и не мальчишка даже? Уж очень он странный... Может быть, это робот какой-нибудь, а? Вечеровский, не отвечая, поднялся и снова принялся заваривать кофе. Малянов следил за ним бездумным взглядом. - А если они тебя угробят? - спросил он. - Вряд ли. - А если все-таки?.. Куда же тогда все это денется? - он потряс папкой. - Ну ты же в курсе, - сказал Вечеровский, не оборачиваясь. - Да и не один ты. Вас довольно много. - Только не я, - сказал Малянов, мотая щеками. - Я в это дело впутываться не желаю. Уволь. Тогда Вечеровский повернулся к нему и прочитал негромко: "Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути повернул назад. С тех пор все тянутся передо мною кривые, глухие, окольные тропы..." Малянов застонал, как от боли. Он сидел, прижав папку к животу, и раскачивался взад-вперед, плотно зажмурив глаза, скрипя стиснутыми зубами, и в голове у него не было ни одной мысли, только глуховатый голос Вечеровского в десятый, двадцатый раз повторял одно и то же: "...с тех пор все тянутся передо мною кривые, глухие, окольные тропы..." А в пяти километрах от этой кухни, на плоском песчаном морском берегу, на мелководье, в неподвижной, похожей на застывшее стекло воде лежал навзничь, неловко подвернув под себя руку, мальчик в коротких штанишках с лямочкой и с сандалией только на одной левой ноге. Он был совершенно неподвижен, и смотреть на него было неприятно и страшно, потому что он казался давно и безнадежно мертвым. Над сопками-скалами, окаймляющими город, над недалекими отсюда домами окраины показалось солнце. Длинные синие тени легли на пляж. Легкий ветерок пронесся и зарябил воду у берега. И тогда мальчик вдруг пошевелился. Упираясь ладонями в песок, он поднялся и поглядел сонными глазами вокруг. Потом он вдруг вскочил и запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха и приговаривая: "Ухо, ухо, вылей воду на дремучую колоду..." И был пляж, и было стеклянное море, и солнце вставало самым жизнеутверждающим образом, и мальчуган, вполне живой, здоровый, веселый, разве что несколько мокрый, а потому слегка озябший, бредет вдоль воды босиком, загребая ногами влажный песок, держа в руке одинокую сандалию.