- Садитесь.
     Момент  был упущен.  Виктор въедливо и сердито попрощался с солдатиком,
забрался  на сиденье и захлопнул дверцу. Грузовик тронулся, и  через  минуту
они увидели "Харлея".  "Харлей" Стоял поперек шоссе,  оба полицейских стояли
рядом и делали жесты  - к  обочине. Мокрец затормозил, выключил двигатель и,
высунувшись из кабины, сказал:
     - Уберите мотоцикл, вы загородили дорогу.
     - А ну, к обочине! - Скомандовал полицейский с  недовольным  лицом. - И
предъявите документы.
     - Я еду  в  полицейское  управление, - сказал  мокрец.  -  Может  быть,
поговорим там?
     Полицейский  несколько растерялся и проворчал  что-то  вроде  "знаем мы
вас". Мокрец спокойно ждал.
     - Ладно, сказал, наконец, полицейский. - Только машину поведу я, а этот
пусть перейдет в мотоцикл.
     - Пожалуйста, только  если можно,  в  мотоцикле  поеду я,  - согласился
мокрец.
     - Еще  лучше, - проворчал полицейский  с недовольным лицом. У него даже
лицо просветлело. - Вылезайте.
     Они поменялись местами.
     Полицейский,  зловеще   покосившись   на  Виктора,  принялся  ерзать  и
изгибаться на  сиденье, поправляя плащ, а Виктор,  косясь  на  полицейского,
смотрел,  как  мокрец еще сильнее сутулясь и косолапя, похожий  со спины  на
огромную  тощую  обезьяну,  идет  к мотоциклу и забирается  в коляску. Дождь
снова хлынул, как из ведра, и полицейский включил дворники. Кортеж тронулся.
     Хотел бы  я  знать, чем  все  это кончится,  с некоторой томительностью
подумал Виктор. Смутную надежду, впрочем, подавало намерение мокреца явиться
в полицию. Обнаглел мокрец  нынешний,  обнахалился...  Но штраф,  во  всяком
случае,  с меня сдерут, этого не миновать. Чтобы полиция, да потеряла случай
содрать с человека штраф.  А, плевать  я хотел,  все равно  придется уносить
отсюда ноги.  Все хорошо.  По крайней мере,  душу отвел... Он  вытащил пачку
сигарет, и предложил полицейскому.  Полицейский негодующе хрюкнул,  но взял.
Зажигалка не  работала, и пришлось ему еще раз хрюкнуть, когда Виктор поднес
ему свою. Вообще его можно понять, этого немолодого дядьку, лет сорока пяти,
наверное,  а  все  ходит  в  младших   полицейских,  очевидно,   из   бывших
коллаборационистов: не  тех сажал и  не  ту  задницу лизал,  да  где  ему  в
задницах разбираться - та или не та...  Полицейский курил, и вид у него  был
уже  менее недовольный: дела его оборачивались к лучшему. Эх, бутылку бы мне
сюда, подумал Виктор. Дал бы ему хлебнуть, рассказал бы  ему пару ирландских
анекдотов, поругал бы начальство,  у  которого сплошь  любимчики верховодят,
студентов бы облажал, глядишь - и оттаял бы человек...
     - Надо  же, какой  дождь  хлещет, - сказал Виктор.  Полицейский хрюкнул
довольно нейтрально, без озлобления.
     - А ведь какой раньше  здесь был  климат, - продолжал Виктор. - Тут его
осенило.  -  И вот,  заметьте,  у  них там в  лепрозории  дождя нет,  а  как
подъезжает человек к городу, так сразу ливень.
     - Да уж, - сказал полицейский. - Они там в лепрозории легко устроились.
     Контакт налаживался. Поговорили о погоде - какая она была и какой, черт
побери,  стала.  Выяснили  общих знакомых в городе.  Поговорили о  столичной
жизни,  о  мини-юбках,  о  язве  гомосексуализма,  об  импортном  бренди   и
контрабандных наркотиках. Естественно,  отметили, что порядка не стало  - не
то,  что  до  войны, или,  скажем, сразу  после. Что полицейский  -  собачья
должность, хоть и пишут  в  газетах:  добрые мол и  строгие стражи  порядка,
незаменимая  шестерня  государственного   механизма.  А  пенсионный  возраст
увеличивают, пенсии уменьшают, за ранение на посту дают гроши, да еще теперь
оружие отобрали  - и кто при таких условиях будет  лезть из шкуры... Словом,
собственно,  обстановка  создалась  такая,  что  еще  бы  пару   глотков,  и
полицейский сказал бы: "Ладно, парень, бог  с  тобой. Я  тебя не видел, и ты
меня  не  видел". Однако  пары  глотков  не  было,  а  момент  для  вручения
красненькой не успел  созреть, так  что  когда грузовик подкатил к  подъезду
полицейского  управления,  полицейский  снова  поугрюмел  и  сухо  предложил
Виктору следовать за ним и поторапливаться.
     Мокрец отказался  давать  показания дежурному и  потребовал,  чтобы  их
немедленно  провели  к  начальнику   полиции.   Дежурный  ему  ответил,  что
пожалуйста, начальник лично Вас, вероятно, примет, а что касается вот  этого
господина, то он обвиняется в угоне машины, к начальнику ему идти незачем, а
нужно его  допросить  и составить на  него соответствующий протокол. "Нет, -
твердо  и спокойно  сказал  мокрец,  -  ничего этого  не будет, ни  на какие
вопросы господину Баневу отвечать не придется и никаких протоколов  господин
Банев  подписывать  не станет,  к чему  имеются  обстоятельства,  касающиеся
только господина  полицмейстера". Дежурный, которому было безразлично, пожал
плечами и  отправился доложить. Пока  он  докладывал,  появился шоферишка  в
замасленном комбинезоне,  который ничего не знал, и был сильно поддавши, так
что сразу принялся кричать о справедливости,  невиновности и прочих страшных
вещах.  Мокрец  осторожно  взял  у  него накладную, которой  тот размахивал,
примостился на барьере  и  подписал ее  по всей форме.  Шофер  от  изумления
замолчал и тут Виктора и мокреца пригласили к начальству.
     Полицмейстер   встретил   их   сурово.   На   мокреца   он   глядел   с
неудовольствием, а на Виктора избегал смотреть вовсе.
     - Что Вам угодно? - Спросил он.
     - Разрешите присесть? - Осведомился мокрец.
     - Да, прошу, - вынужденно сказал полицмейстер после небольшой паузы.
     Все сели.
     - Господин  полицмейстер, -  произнес  мокрец. - Я уполномочен выразить
Вам протест против  вторичного незаконного задержания  грузов,  адресованных
лепрозорию.
     - Да, я слышал об этом, - сказал полицмейстер. - Водитель  был пьян, мы
вынуждены были его задержать. Думаю, что в ближайшие дни все разъяснится.
     - Вы задержали не водителя, а груз, - возразил мокрец. - Однако, это не
столь существенно. Благодаря любезности господина Банева груз был  доставлен
лишь с небольшим опозданием, и Вы  должны быть признательны  присутствующему
здесь господину Баневу, ибо существенное опоздание груза по  Вашей, господин
полицмейстер,   вине,  могло  бы  послужить   для   Вас  источником  крупных
неприятностей.
     -  Это забавно,  -  сказал полицмейстер.  -  Я  не понимаю, и не  желаю
понимать, о чем идет речь,  потому  что  как  должностное лицо я не потерплю
угроз.  Что  же касается  господина  Банева,  то  на  этот  счет  существует
уголовное  законодательство,  где  такие  случаи предусмотрены.  -  Он  явно
отказывался смотреть на Виктора.
     - Я  вижу, Вы действительно  не  понимаете  своего положения, -  сказал
мокрец. - Но  я уполномочен довести до  вашего сведения, что в случае нового
задержания наших грузов вы будете иметь дело с генералом Пфердом.
     Наступило молчание. Виктор не знал,  кто такой  генерал Пферд,  но зато
полицмейстеру это имя было явно знакомо.
     - По-моему, это угроза, - сказал он неуверенно.
     - Да, - согласился мокрец. - Причем угроза более чем реальная.
     Полицмейстер порывисто поднялся. Виктор с мокрецом тоже.
     - Я  приму к сведению все, что услышал сегодня, - объявил полицмейстер.
-  Ваш  тон,  сударь,  оставляет  желать  лучшего,  однако я  обещаю  лицам,
уполномочившим Вас, что разберусь и, коль скоро обнаружатся виновные, накажу
их. Это в полной мере касается и господина Банева.
     -  Господин  Банев, -  сказал мокрец. - Если у Вас будут неприятности с
полицией по поводу  этого инцидента, немедленно сообщите господину Голему...
До свидания, - сказал он полицмейстеру.
     - Всего хорошего, - ответствовал тот.



        8. Глава восьмая

     В восемь вечера Виктор  спустился в ресторан и направился было к своему
столику, где уже сидела обычная компания, когда его окликнул Тэдди.
     - Здорово, Тэдди, - сказал Виктор, привалившись к стойке. - Как дела? -
Тут он вспомнил. - А! Счет... Сколько я вчера?
     - Счет - ладно, -  проворчал Тэдди. Не так уж  много - разбил зеркало и
своротил рукомойник. А вот полицмейстера ты помнишь?
     - Я так и знал, что ты не помнишь, - сказал Тэдди. - Глаза у тебя были,
брат, что у вареного порося. Ничего не соображал... Так что ты, - он уставил
Виктору в грудь указательный палец, запер его, беднягу, в сортирной кабинке,
припер дверцу метлой и не выпускал. А мы-то не знали, кто там, он только что
приехал, мы думали Квадрига.  Ну, думаем, ладно, пусть посидит... А потом ты
его оттуда вытащил, стал кричать: "Ах, бедный,  весь испачкался!" - И совать
его головой в рукомойник. Рукомойник своротил, и мы тебя, брат, оттащили.
     - Серьезно? - Сказал Виктор.  - Ну и ну. То-то он  сегодня на меня весь
день волком смотрит.
     Тэдди сочувственно покивал.
     -  Да, черт возьми, неудобно,  - проговорил Виктор.  - Извиниться  надо
бы... Как же он мне позволил? Ведь крепкий еще мужчина...
     - Я боюсь, не пришлось бы  тебе худо, - сказал Тэдди. -  Сегодня  утром
тут уже ходил легавый, снимал показания...  Шестьдесят  третья  статья  тебе
обеспечена - оскорбительные действия при отягчающих обстоятельствах. А может
и  того  хуже.  Террористический акт.  Понимаешь, чем пахнет? Я  бы на твоем
месте... - Тэдди помотал головой.
     - Что? - Спросил Виктор.
     - Говорят, сегодня к тебе бургомистр приходил, - сказал Тэдди.
     - Да.
     - Ну и что же он?
     - Да, чепуха. Хочет, чтобы я статью написал. Против мокрецов.
     -  Ага!  - Сказал Тэдди и оживился. - Ну, тогда  и в самом деле чепуха.
Напиши ты ему  эту статью,  и все  в порядке. Если бургомистр будет доволен,
полицмейстер  и  пикнуть не посмеет,  можешь его  тогда каждый день в унитаз
заталкивать. Он у бургомистра вот где... - Тэдди показал громадный костлявый
кулак. - Так что все в порядке. Давай  я тебе по этому поводу  налью за счет
заведения. Очищенной?
     - Можно и очищенной, - сказал Виктор задумчиво.
     Визит  бургомистра представился ему  в совсем  новом свете. Вот как они
меня, подумал Виктор. Да-а... Либо  убирайся, либо делай, что велят, либо мы
тебя  окрутим. Между прочим, убраться  тоже  будет нелегко. Террористический
акт,  разыщут. Экий  ты,  братец,  алкоголик, смотреть противно.  И  ведь не
кого-нибудь, а полицмейстера. Честно  говоря, задумано  и выполнено неплохо.
Он не помнил ничего, кроме  кафельного пола, залитого водой, но очень хорошо
представлял себе  эту  сцену.  Да,  Виктор Банев,  порося  ты  мое  вареное,
оппозиционно-кухонный,  и  даже не  кухонный,  прибанный,  любимец господина
президента... Да, видно пришла и  тебе пора продаваться. Рец-Тусов,  человек
опытный,  по этому  поводу говорит: продаваться  надо  легко и дорого -  чем
честнее  твое  перо,  тем  дороже оно обходится власти  имущим,  так  что  и
продаваясь  ты наносишь ущерб противнику, и надо стараться, чтобы ущерб этот
был максимальным. Виктор  опрокинул  рюмку  очищенной  не  испытав  при этом
никакого удовольствия.
     - Ладно, Тэдди, - сказал он. - Спасибо. Давай счет. Много получилось?
     - Твой карман выдержит, - ухмыльнулся Тэдди. Он  достал из кассы листок
бумаги.  -  Следует  с  тебя:  за  зеркало туалетное  -  семьдесят семь,  за
рукомойник фарфоровый большой - шестьдесят четыре, всего, сам понимаешь, сто
сорок  один.  А  торшер  мы  списали  на ту драку...  Одного  не  понимаю, -
продолжал он, следя,  как Виктор отсчитывает деньги. -  Чем  это ты  зеркало
раскокал?  Здоровенное зеркало,  в два пальца  толщиной.  Головой ты  в него
бился, что ли?
     - Чьей? - Хмуро спросил Виктор.
     -  Ладно,  не  горюй,  -  сказал  Тэдди,  принимая деньги.  -  Напишешь
статеечку,  реабилитируешься,  гонорарчик  отхватишь,  вот  и все  окупится.
Налить еще?
     -  Не  надо, потом... Я еще подойду, когда поужинаю, - сказал  Виктор и
пошел на свое место.
     В  ресторане  все было как обычно - полутьма,  запахи,  звон посуды  на
кухне,  очкастый   молодой  человек  с  портфелем,  спутником   и   бутылкой
минеральной  воды;  согбенный  доктор  Р.  Квадрига,  прямой  и  подтянутый,
несмотря на насморк, Павор, расплывшийся в кресле Голем с разрыхленным носом
спившегося пророка. Официант.
     - Миноги, - сказал Виктор. - Бутылку пива. И чего-нибудь мясного.
     - Доигрались, -  сказал  Павор с упреком. -  Говорил я  Вам  -  бросьте
пьянствовать.
     - Когда это Вы мне говорили? Не помню.
     - А до чего ты доигрался?  - Осведомился доктор Р. Квадрига. -  - Убил,
наконец, кого-нибудь?
     - А ты тоже ничего не помнишь? - Спросил его Виктор.
     - Это насчет вчерашнего?
     -  Да,  насчет  вчерашнего...  -  Напился  как  зюзя,  - сказал Виктор,
обращаясь к Голему, - загнал господина полицмейстера в клозет...
     - А-а!  -  Сказал  Р.  Квадрига. - Это  все вранье.  - Я  так  и сказал
следователю.  Сегодня утром  ко мне приходил  следователь. Понимаете, изжога
зверская, голова  трещит, сижу, смотрю в окно, и тут  является эта дубина  и
начинает шить дело...
     - Как вы сказали? - Спросил Голем. - Шить?
     -  Ну  да,  шить,  -  сказал Р. Квадрига,  протыкая воображаемой  иглой
воображаемую материю. - Только не штаны, а дело...  Я ему прямо сказал:  все
вранье, вчера  я весь вечер  просидел в ресторане, все было  тихо, прилично,
как всегда,  никаких скандалов,  словом,  скучища...  Обойдется, - ободряюще
сказал он Виктору.
     - Подумаешь. А зачем ты это сделал? Ты его не любишь?
     - Давайте об это не будем - предложил Виктор.
     - Так о чем же мы будем? - Спросил Р. Квадрига обиженно. - Эти двое все
время  препираются,  кто кого не пускает в  лепрозорий. В кои веки случилось
что-то интересное, и сразу - не будем.
     Виктор откусил половину миноги, пожевал, отхлебнул пива и спросил:
     - Кто такой генерал Пферд?
     - Лошадь, - сказал Р. Квадрига. - Конь. Дер Пферд. Или дас.
     - А все-таки, - сказал Виктор. - Знает кто-нибудь такого генерала?
     - Когда я служил в армии, - сказал доктор Р. Квадрига, - нашей дивизией
командовал генерал от инфантерии Аршиан.
     - Ну и что? - Сказал Виктор.
     -  Арш - по-немецки задница,  -  сообщил молчавший до сих пор  Голем. -
Доктор шутит.
     - А где Вы слыхали про генерала Пферда? - Спросил Павор.
     - Ну и что?
     - Ну и все. Так никто не знает? Ну и прекрасно. Я просто так спросил.
     -  А фельдфебеля  звали  Баттокс, -  заявил  Р. Квадрига. - Фельдфебель
Баттокс.
     - Английский Вы тоже знаете? - Спросил Голем.
     - Да, в этих пределах, - ответил Р. Квадрига.
     - Давайте выпьем, - предложил Виктор. - Официант, бутылку коньяка.
     - Зачем же бутылку? - Спросил Павор.
     - Чтобы хватило на всех.
     - Опять учините какой-нибудь скандал.
     - Да бросьте вы, Павор, - сказал Виктор. - Тоже мне абстинент.
     -  Я  не  абстинент, -  возразил Павор. -  Я люблю выпить и  никогда не
упускаю случая выпить, как и полагается настоящему мужчине. Но я не понимаю,
зачем напиваться.  И уж  совершенно ни  к чему, по-моему, напиваться  каждый
вечер.
     - Опять он здесь, - сказал Р. Квадрига с отчаянием. - И когда успел?
     - Мы не  будем напиваться,  - сказал Виктор, разливая всем коньяк. - Мы
просто  выпьем.  Как  сейчас  это  делает  половина  нации. Другая  половина
напивается, ну и бог с ней, а мы просто выпьем.
     -  В  том-то и дело, - сказал Павор. - Когда по стране идет  поголовное
пьянство, и не только  по  стране,  по всему миру, каждый порядочный человек
должен сохранять благоразумие.
     - Вы искренно полагаете нас порядочными людьми? - Спросил Голем.
     - Во всяком случае культурными.
     -  По-моему,  - сказал  Виктор, - у культурных  людей больше  оснований
напиваться, чем у некультурных.
     - Возможно, -  согласился  Павор.  - Однако  культурный человек  обязан
держать себя в рамках. Культура обязывает... Мы вот сидим здесь почти каждый
вечер,  болтаем, пьем, играем  в  кости. А  сказал  кто-нибудь из нас за это
время что-нибудь,  пусть  даже  не умное, но хотя  бы серьезное?  Хихиканье,
шуточки... Одно хихиканье да шуточки...
     - А зачем - серьезное? - Спросил Голем.
     - А затем, что все валится в пропасть, а мы хихикаем и шутим. Пируем во
время чумы. По-моему, стыдно, господа.
     -  Ну,   хорошо,  Павор,  -  примирительно  сказал  Виктор.  -  Скажите
что-нибудь серьезное. Пусть не умное, но серьезное.
     - Не желаю  серьезного, - объявил доктор Р. Квадрига. -  Пьянки. Ночки.
Фу!
     - Цыц!- Сказал ему Виктор. - Дрыхни  себе... Правильно,  Голем, давайте
поговорим хоть раз о чем-нибудь серьезном. Павор, начинайте,  расскажите нам
про пропасть.
     - Опять хихикаете? - Сказал Павор с горечью.
     - Нет, - сказал Виктор. - Честное слово - нет. Я ироничен - может быть.
Но это происходит потому, что  всю свою  жизнь я слышу болтовню о пропастях.
Все утверждают, что человечество катится в  пропасть,  но доказать ничего не
могут. И на поверку всегда  оказывается, что весь этот философский пессимизм
- следствие семейных неурядиц или нехваткой денежных знаков...
     -  Нет, -  сказал  Павор.  -  Нет...  Человечество валится в  пропасть,
потому, что человечество обанкротилось...
     - Нехватка денежных средств, - пробормотал Голем.
     Павор  не  обратил  на  него  внимания.  Он  обращался исключительно  к
Виктору, говорил, нагнув голову и глядя исподлобья.
     -  Человечество   обанкротилось  биологически   -  рождаемость  падает,
распространяется  рак,  слабоумие, неврозы, люди превратились в  наркоманов.
Они ежедневно заглатывают сотни  тонн алкоголя, никотина, просто наркотиков,
они  начали  с  гашиша  и кокаина  и  кончили ЛСД.  Мы  просто  вырождаемся.
Естественную природу мы уничтожили, а искусственная уничтожит нас. Далее, мы
обанкротились идеологически - мы перебрали уже все философские системы и все
их  дискредитировали,  мы  перепробовали  все  мыслимые  системы  морали, но
остались  такими  же аморальными скотами, как троглодиты.  Самое страшное  в
том,  что вся серая человеческая масса  в наши дни остается той же сволочью,
какой была всегда. Она постоянно требует и жаждет богов, вождей, порядка,  и
каждый  раз,  когда  она получает богов,  вождей  и  порядок,  она  делается
недовольной, потому что на самом деле  ни  черта  ей  не  надо, ни богов, ни
порядка, а  надо ей  хаоса,  анархии, хлеба  и  зрелищ; сейчас  она  скована
железной необходимостью еженедельно получать  конвертик  с зарплатой, но эта
необходимость  ей  претит, и она уходит от нее  каждый  вечер в  алкоголь  и
наркотики... Да  черт  с ней,  с  этой кучей  гниющего дерьма, она смердит и
воняет десять тысяч лет  и ни на что больше не годится, кроме как смердеть и
вонять. Страшное другое - разложение захватывает нас с вами, людей с большой
буквы, личностей.  Мы видим  это разложение и  воображаем, будто  оно нас не
касается,  но оно  все равно отравляет нас  безнадежностью, подтачивает нашу
волю,  засасывает... А тут еще это  проклятье  - демократическое воспитание:
эгалитэ, фратерните,  все люди - братья, все из одного теста... Мы постоянно
отождествляем  себя  с чернью и  ругаем себя, если случается нам обнаружить,
что мы умнее ее, что у  нас иные запросы, иные цели в жизни. Пора это понять
и сделать выводы - спасаться пора.
     - Пора выпить,  - сказал Виктор.  Он  уже  пожалел,  что согласился  на
серьезный разговор  с санитарным инспектором.  Было  неприятно  смотреть  на
Павора. Павор слишком разгорячился, у него даже глаза закосили. Это выпадало
из  образа, а  говорил он, как все адепты пропастей, лютую банальщину. Так и
хотелось  ему  сказать:  бросьте  срамиться, Павор,  а  лучше повернитесь-ка
профилем и иронически усмехнитесь.
     - Это все, что Вы мне можете ответить? - Осведомился Павор.
     - Я могу  Вам еще  посоветовать.  Побольше иронии, Павор. Не горячитесь
так. Все равно Вы ничего не можете. А если бы и могли, то не знали бы что. -
Павор иронически усмехнулся.
     - Я-то знаю, - сказал он.
     - Ну-с?
     - Есть только одно средство прекратить разложение...
     - Знаем, знаем, - легкомысленно сказал Виктор.  - Нарядить всех дураков
в золотые рубашки и пустить маршировать. Вся Европа у нас под ногами. Было.
     -  Нет,  - сказал  Павор.  -  Это  только  отсрочка.  А  решение  одно:
уничтожить массу.
     - У вас сегодня прекрасное настроение, - сказал Виктор.
     -  Уничтожить девяносто процентов населения,  -  сказал Павор.  - Может
быть, даже девяносто пять. Масса выполнила свое назначение - она породила из
своих недр цвет человечества, создавший цивилизацию. Теперь  она мертва, как
гнилой картофельный клубень, давший  жизнь  новому  кусту картофеля. А когда
покойник начинает гнить, его пора закапывать.
     - Господи,  - сказал Виктор.  -  И все  это  только потому, что  у  Вас
насморк и нет пропуска в лепрозорий? Или может быть, семейные неурядицы?
     -  Не  притворяйтесь  дураком, -  сказал  Павор.  - Почему Вы не хотите
задуматься  над вещами, которые вам  отлично  известны? Из-за чего извращают
самые светлые идеи?  Из-за  тупости серой  массы.  Из-за  чего  войны, хаос,
безобразия? Из-за  тупости серой массы, которая выдвигает  правительства, ее
достойные. Из-за чего золотой век так же безнадежно  далек  от нас, как и во
времена оного? Из-за тупости, косности и невежества серой массы. В принципе,
Гитлер был  прав, подсознательно прав, он чувствовал, что  на Земле  слишком
много лишнего. Но он был  порожден серой  массой  и все испортил. Глупо было
затевать уничтожение по  расовому  признаку.  И кроме того,  у него  не было
настоящих средств уничтожения.
     - А по какому признаку собираетесь уничтожать Вы? - Спросил Виктор.
     -  По  признаку  незаметности,  -  ответил Павор.  - Если  человек сер,
незаметен, значит, его надо уничтожить.
     - А кто будет определять, заметный это человек или нет?
     - Бросьте,  это детали.  Я Вам  излагаю  принцип,  а кто, что и как это
детали.
     - А  чего это ради Вы  связались  с  бургомистром?  -  Спросил  Виктор,
которому Павор надоел.
     - То есть?
     - На кой черт Вам этот судебный процесс? Молчите, Павор! И  ведь всегда
так с Вами, со сверхчеловеками. Собираетесь перепахивать мир, меньше, чем на
три миллиарда трупов не  согласны, а тем временем - то беспокоитесь о чинах,
то от  триппера лечитесь, то  за малую корысть помогаете сомнительным  людям
обделывать темные делишки.
     - Вы все-таки полегче, - сказал Павор. - Видно было, что он сбесился. -
Вы же сам пьяница и бездельник...
     -  Во всяком  случае,  я не  затеваю дутых  политических процессов,  не
берусь переделывать мир.
     - Да,  -  сказал  Павор. -  Вы  даже  на  это не  способны,  Банев.  Вы
всего-навсего  богема, то есть, короче  говоря,  подонок,  дешевый фразер  и
дерьмо. Вы сами  не знаете, чего Вы хотите и делаете только то, что хотят от
Вас. Потакаете желаниям таких же подонков,  как  Вы,  и воображаете поэтому,
что Вы  потрясатель основ и свободный художник. А  вы просто поганый рифмач,
из тех, которые расписывают общественные сортиры.
     - Все это правильно,  - согласился Виктор.  - Жалко  только,  что Вы не
сказали  этого раньше. Понадобилось Вас обидеть, чтобы Вы это сказали. Вот и
получается, что Вы - гаденькая личность, Павор. Всего лишь один из многих. И
если  будут уничтожать,  то  и  Вас  уничтожат.  По  принципу  незаметности:
философствующий санитарный инспектор? В печку его!
     Интересно,   как   мы   выглядим  со   стороны,   подумал   он.   Павор
отвратителен... Ну и улыбочка! Что это с ним сегодня? А  Квадрига спит,  что
ему ссоры, серая  масса и  вся эта  философия...  А Голем  развалился, как в
театре, рюмочка в пальцах,  рука за  спинкой кресла,  ждет  кто  кому  и чем
врежет. Что-то Павор долго молчит... Аргумент подбирает, что ли?
     - Ну, хорошо, - сказал, наконец, Павор. - Поговорили и будет.
     Улыбочка у него исчезла, глаза снова сделались как у штурмбанфюрера. Он
бросил на стол кредитку, допил коньяк и, не прощаясь, ушел.
     Виктор почувствовал приятное разочарование.
     - Все-таки для писателя Вы отвратительно разбираетесь в людях, - сказал
Голем.
     - Это не мое дело, - сказал  Виктор легко. - Пусть  в людях разбираются
психологи  из  департамента  безопасности.  Мое  дело  улавливать  тенденции
повышенным чутьем художника... И  к  чему Вы  это говорите? Опять  "Виктуар,
перестаньте бренчать!"
     - Я Вас предупреждал, не трогайте Павора.
     - Какого черта,  - сказал Виктор. - Во-первых,  я его не трогал. Это он
меня трогал. А во-вторых он  свинья. Вы знаете,  что он помогает бургомистру
упечь Вас под суд?
     - Догадываюсь.
     - Вас это не волнует?
     - Нет.  Руки  у них  коротки. То есть,  у бургомистра руки коротки, и у
суда.
     - А у Павора?
     - А у  Павора - руки длинные, - сказал Голем. -  И поэтому  перестаньте
при нем бренчать. Вы же видите, что я при нем не бренчу.
     - Интересно, при ком Вы бренчите, - проворчал Виктор.
     - При Вас я иногда бренчу. У меня к Вам слабость. Налейте мне коньяку.
     - Прошу,  -  Виктор налил. - Может, разбудим Квадригу?  Что он, в самом
деле, не защитил меня от Павора.
     -  Нет, не надо его будить. Давайте поговорим. Зачем Вы впутываетесь  в
эти дела? Кто Вас просил угонять грузовик?
     - Мне так захотелось, - сказал Виктор. - Свинство задерживать  книги. И
потом, меня расстроил бургомистр. Он покусился  на  мою свободу. Каждый раз,
когда покушаются на мою свободу,  я  начинаю хулиганить... Кстати, Голем,  а
может генерал Пферд заступиться за меня перед бургомистром.
     - Чихал он на Вас вместе с бургомистром, - сказал Голем. - У него своих
забот хватает.
     -  А  Вы  ему скажите,  пусть заступится. А не то я  напишу  разгромную
статью  против  Вашего  лепрозория,  как  Вы  кровь  христианских  младенцев
используете  для  лечения очковой болезни.  Вы  думаете,  я  не знаю,  зачем
мокрецы приваживают детишек? Они, во-первых, сосут из них кровь, а во-вторых
- растлевают. Опозорю Вас перед всем миром. Кровосос и растлитель под маской
врача, - Виктор  чокнулся  с  Големом  и  выпил.  - Между  прочим, я  говорю
серьезно.  Бургомистр  принуждает меня написать такую  статью. Вам, конечно,
это тоже известно.
     - Нет, - сказал Голем. - Но это не существенно.
     - Я вижу,  Вам все не существенно, - сказал Виктор. - Весь город против
Вас  - не  существенно. Вас  отдают  под  суд -  не существенно.  Санитарный
инспектор Павор раздражен вашим поведением - не существенно. Модный писатель
Банев тоже раздражен и готовит гневное перо - опять же не существенно. Может
быть, генерал  Пферд  -  это псевдоним  господина  президента? Кстати,  этот
всемогущий генерал знает, что вы - коммунист?
     - А почему раздражен писатель Банев? - Спокойно спросил Голем. - Только
не орите так, Тэдди оборачивается.
     - Тэдди - наш человек, - возразил Виктор. - Впрочем, он  тоже раздражен
- его заели мыши. - Он насупил брови и закурил сигарету. - Погодите, что это
вы меня  спрашивали...  А,  да. Я раздражен потому, что Вы не пустили меня в
лепрозорий. Все-таки я совершил благородный поступок. Пусть  даже глупый, но
ведь все благородные поступки глупы. И еще раньше я носил мокреца на спине.
     - И дрался за него, - добавил Голем.
     - Вот именно. И дрался.
     - С фашистами, - сказал Голем.
     - Именно с фашистами.
     - А у Вас пропуск есть? - Спросил Голем.
     - Пропуск... Вот Павора Вы тоже не пускаете, и он на глазах превратился
в демофоба.
     - Да, Павору  здесь не везет,  - сказал Голем.  -  Вообще он  способный
работник, но здесь у него  ничего не получается. Я все жду,  когда он начнет
делать глупость. Кажется, уже начинает.
     Доктор Р. Квадрига поднял взлохмаченную голову и сказал:
     - Крепко. Вот пойду,  и там  посмотрим. Дух вон. - Голова его снова  со
стуком упала на стол.
     - А все-таки,  Голем, - сказал Виктор, понизив голос. - Это правда, что
Вы коммунист?
     - Мне помнится, компартия у нас запрещена, - заметил Голем.
     - Господи, - сказал Виктор. - А какая партия у нас разрешена? Я же не о
партии спрашиваю, а о Вас...
     - Я - как видите, разрешен, - сказал Голем.
     -  В  общем,  как  хотите, -  сказал Виктор.  -  Мне-то все  равно.  Но
бургомистр...  Впрочем  на  бургомистра Вам наплевать. А  вот если дознается
генерал Пферд...
     - Но мы же ему не скажем, - доверительно шепнул Голем. - Зачем генералу
вдаваться  в такие  мелочи? Знает  он,  что есть лепрозорий, в  лепрозории -
какой-то Голем, мокрецы какие-то, ну и ладно.
     -  Странный   генерал,   -  задумчиво   сказал  Виктор.  -  Генерал  от
лепрозория...  Между  прочим,  с мокрецами  у  него  скоро, наверное,  будут
неприятности. Я это чувствую  повышенным  чутьем  художника. В  нашем городе
прямо-таки свет клином сошелся на мокрецах.
     - Если бы только в городе, - сказал Голем.
     -  А в  чем  дело?  Это  же  просто больные  люди,  и даже, кажется, не
заразные.
     - Не хитрите, Виктор. Вы прекрасно  знаете,  что  это не просто больные
люди. Они даже заразные не совсем просто.
     - То есть?
     - То есть Тэдди, например,  заразиться от них не может. И бургомистр не
может, не говоря уже о полицмейстере. А кто-нибудь другой может.
     - Вы, например.
     Голем взял  бутылку, с удовольствием посмотрел  ее  на  свет  и  разлил
коньяк.
     - Я тоже не могу.
     - А я?
     - Не знаю. Вообще все это - гипотеза. Не обращайте внимания.
     - Не обращаю, - грустно сказал Виктор. - А чем они еще необыкновенны?
     - Чем они необыкновенны? - Повторил  Голем. - Вы  могли сами  заметить,
Виктор, что все люди делятся  на три большие группы. Вернее, две  большие, и
одну маленькую... Есть люди, которые не могут жить без прошлого, они целиком
в  прошлом, более или  менее  отдаленном. Они  живут  традициями,  обычаями,
заветами,  они  черпают  в  прошлом  радость   и  пример.  Скажем,  господин
президент. Чтобы он делал, если  бы у нас  не было нашего великого прошлого?
На что бы он ссылался и откуда бы он взялся вообще. Потом есть люди, которые
живут настоящим и не желают знать будущего и прошлого. Вот вы, например. Все
представления о прошлом вам испортил господин президент, в какое бы  прошлое
вы не заглянули, везде вам видится все  тот же господин президент. Что же до
будущего,  вы не имеете  о нем  ни малейшего представления, по-моему боитесь
иметь...  И,  наконец,  есть  люди,   которые  живут   будущим.  В  заметных
количествах  появились  недавно. От прошлого они  совершенно справедливо  не
ждут  ничего  хорошего,  а  настоящее  для  них  -  это  только материал для
построения будущего,  сырье... Да они, собственно, живут-то уже в будущем...
На островках будущего,  которые возникли вокруг них в настоящем... -  Голем,
как-то странно улыбаясь, поднял глаза к потолку. - Они умны, - проговорил он
с нежностью, - они чертовски умны - в отличие от большинства людей. Они все,
как  на  подбор талантливы,  Виктор.  У них  странные  желания  и  полностью
отсутствуют желания обыкновенные.
     - Обыкновенные желания - это, например, женщины...
     - В каком-то смысле - да.
     - Водка, зрелища?
     -  Страшная  болезнь,  -  сказал  Виктор.  -  Не  хочу...  И все  равно
непонятно... Ничего не  понимаю. Ну, то, что  умных людей сажают  за колючую
проволоку - это я понимаю. Но почему их выпускают, а к ним не пускают...
     - А может быть, это не они сидят за колючей проволокой, а вы сидите.
     Виктор усмехнулся.
     - Подождите,  - сказал он. -  Это еще не все  непонятно. Причем  здесь,
например, Павор? Ну, ладно - меня не  пускают,  я - человек посторонний.  Но
должен же кто-то инспектировать состояние постельного белья и  отхожих мест?
Может быть, у вас там антисанитарные условия.
     - А если его интересуют не санитарные условия?
     Виктор в замешательстве посмотрел на Голема.
     - Вы опять шутите? - Спросил он.
     - Опять нет, - ответил Голем.
     - Так он что, по-вашему - шпион?
     - Шпион - слишком емкое понятие, - возразил Голем.
     - Погодите, - сказал Виктор. - Давайте начистоту. Кто намотал проволоку
и поставил охрану?
     -  Ох, уж эта проволока,  - вздохнул  Голем. -  Сколько об нее  порвано
одежды, а эти солдаты постоянно страдают поносом. Вы знаете  лучшее средство
от поноса? Табак с портвейном. Точнее, портвейн с табаком.
     - Ладно, - сказал Виктор. - Значит, генерал Пферд.  Ага... - Сказал он.
- И этот молодой человек с портфелем... Вот он что! Значит, это у Вас просто
военная лаборатория.  Понятно... А  Павор, значит, не  военный.  По другому,
значит, ведомству. Или, может быть, он шпион не наш, а иностранный?
     - Упаси бог! - Сказал Голем с ужасом. - Этого нам еще не хватало.
     - Так... А он знает, кто этот парень с портфелем?
     - Думаю, да, - сказал Голем.
     - А этот парень знает, кто такой Павор?
     - Думаю - нет, - сказал Голем.
     - Вы ему ничего не сказали?
     - Какое мне дело?
     - И генералу Пферду не сказали?
     - И не думал.
     - Это не справедливо, - произнес Виктор. - Надо сказать.
     -  Слушайте, Виктор, - произнес Голем. - Я позволил Вам болтать  на эту
тему только для того, чтобы Вы испугались и не лезли в чужую  карту. Вам это
совершенно ни к чему. Вы и так уже на заметке, Вас могут попросить, Вы  даже
пикнуть не успеете.
     -  Меня  испугать не трудно, - сказал Виктор со  вздохом. - Я испуган с
детства. И все-таки я никак не могу понять: что им всем нужно от мокрецов?
     - Кому - им? - Устало и укоризненно спросил Голем.
     - Павору. Пферду. Парню с портфелем. Всем этим крокодилам.
     - Господи, -  сказал Голем. - Ну что в  наше время  нужно крокодилам от
умных и талантливых людей? Я вот  не понимаю, что  Вам от них  нужно. Что Вы
лезете  во все эти дела? Мало Вам своих собственных неприятностей? Мало  Вам
господина президента?
     - Много, - согласился Виктор. - Я сыт по горло.
     Ну и прекрасно. Поезжайте в санаторий, возьмите с собой пачку бумаги...
Хотите я Вам подарю пишущую машинку?
     - Я пишу по старой системе, - сказал Виктор. - Как Хемингуэй.
     - Вот  и прекрасно. Я Вам подарю огрызок  карандаша. Работайте,  любите
Диану. Может быть, Вам еще сюжет дать? Может быть, Вы уже исписались?
     - Сюжеты рождаются из темы, - важно сказал Виктор. - Я изучаю жизнь.
     -  Ради  бога,  - сказал  Голем. - Изучайте жизнь сколько  Вам  угодно.
Только не вмешивайтесь в процессы.
     -  Это невозможно, -  возразил  Виктор.  - Прибор  неизбежно  влияет на
картину эксперимента.  Разве Вы забыли физику? Ведь мы наблюдаем не мир, как
таковой, а мир плюс воздействие наблюдателя.
     -  Вам  уже один раз дали  кастетом по  черепу, а в следующий раз могут
просто пристрелить.
     - Ну, - сказал Виктор. - Во-первых,  может  быть, вовсе не  кастетом, а
кирпичом, а  во-вторых, мало-ли где  мне  могут дать по черепу? Меня в любой
момент могут повесить, так что же, теперь - из номера не выходить?
     Голем покусал нижнюю губу. У него были желтые лошадиные зубы.
     - Слушайте, вы, прибор, - сказал он. - Вы тогда вмешались в эксперимент
случайно  и  немедленно  получили  по  башке.  Если  теперь  вы   вмешаетесь
сознательно...
     - Я ни в какой эксперимент не вмешивался, - сказал Виктор. - Я шел себе
спокойно от Лолы и вдруг вижу...
     - Идиот, - сказал Голем.  - Идет он себе  и видит. Надо было перейти на
другую сторону, ворона ты безмозглая.
     - Чего это я ради буду переходить на другую сторону?
     -  А  того  ради,  что  один ваш хороший знакомый занимался выполнением
своих прямых обязанностей, а вы туда влезли, как баран.
     Виктор выпрямился.
     - Какой еще хороший знакомый? Там не было ни одного знакомого.
     - Знакомый подоспел сзади с кастетом. У вас есть знакомые с кастетами?
     Виктор  залпом  допил свой  коньяк.  С  удивительной  отчетливостью  он
вспомнил: Павор с покрасневшим от гриппа лицом вытаскивал из кармана платок,
и кастет со стуком падает на пол - тяжелый, тусклый, прикладистый.
     - Бросьте, - сказал Виктор и откашлялся. - Ерунда. Не мог Павор...
     - Я не называл никаких имен, - возразил Голем.
     Виктор положил руки на стол и оглядел свои сжатые кулаки.
     - При чем здесь его обязанности? - Спросил он.
     - Кому-то понадобился живой мокрец, очевидно. Кинднэпинг.
     - А я помешал?
     - Пытался помешать.
     - Значит, они его все-таки схватили?
     - И увезли.  Скажите  спасибо,  что Вас  не прихватили -  во  избежание
утечки информации. Их ведь судьба литературы не занимает.
     - Значит, Павор, - медленно сказал Виктор.
     - Никаких имен, - напомнил Голем строго.
     - Сукин сын, - сказал Виктор. - Ладно, посмотрим... А зачем понадобился
им мокрец?
     - Ну как  -  зачем?  Информация... Где взять  информацию? Сами знаете -
проволока, солдаты, генерал Пферд...
     - Значит, сейчас его там допрашивают? - Проговорил Виктор.
     Голем долго молчал. Потом сказал:
     - Он умер.
     - Забили?
     - Нет. Наоборот. - Голем снова помолчал. - Они, болваны, не  давали ему
читать, и он умер от голода.
     Виктор быстро взглянул на него. Голем печально улыбался. Или  плакал от
горя.  Виктор  почувствовал вдруг  ужас и тоску, душную  тоску. Свет торшера
померк. Это было похоже  на сердечный приступ. Виктор  задохнулся и с трудом
оттянул  узел  галстука.  Боже мой,  подумал  он, какая же  это дрянь, какая
гадость, бандит,  холодный убийца... А после  этого, через  час, помыл руки,
попрыскался духами, прикинул, какие благодарности перепадут от начальства, и
сидел рядом, и чокался со мной, и улыбался мне, и  говорил со  мной,  как  с
товарищем,  и все врал,  улыбался и врал, с удовольствием врал, наслаждался,
издевался  надо мной, хихикал в кулак, когда я отворачивался, подмигивал сам
себе, а потом сочувственно спрашивал, что у  меня с головой... Словно сквозь
туман, Виктор видел, как  доктор Р. Квадрига медленно поднял голову, разинул
в  неслышном  крике  запекшийся  рот  и  стал  судорожно шарить  по скатерти
трясущимися руками, как слепой, и глаза у него были, как у слепого, когда он
вертел  головой  и  все  кричал,  кричал,  а Виктор  ничего  не слышал...  И
правильно, я сам  дерьмо, никому не  нужный, мелкий человечек, в  морду меня
сапогом, и держать за руки, не давать утираться, а на кой черт я кому нужен,
надо было бить покрепче, чтобы не встал, а я как во сне с  ватными кулаками,
и боже мой,  на  кой  черт я  живу, и  на кой  черт живут  все, ведь это так
просто, подойти сзади  и ударить  железом  в голову, и ничего  не изменится,
родится за тысячу километров отсюда в ту  же самую секунду другой ублюдок...
Жирное лицо  Голема  обрюзгло еще  сильнее и стало  черным  от  проступившей
щетины, глаза совсем заплыли,  он  лежал в кресле  неподвижно, как  бурдюк с
прогоркшим маслом, двигались  только пальцы, когда он медленно брал рюмку за
рюмкой,  беззвучно отламывал ножку,  ронял  и снова  брал,  и  снова ломал и
ронял.
     Я никого не люблю, не могу любить Диану, мало ли с кем я сплю, спать-то
все умеют, но  разве можно любить  женщину, которая тебя не любит, и женщина
не  может  любить, когда ты не  любишь  ее, и  так все вертится в  проклятом
бесчеловеческом кольце,  как  змея вертится, гонится  за своим  хвостом, как
животные спариваются  и разбегаются...  А Тэдди  плакал,  поставив локти  на
стойку, положив  костлявый  подбородок  на  костлявые кулаки, его лысый  лоб
шафранно блестел под лампой, и по впалым щекам безостановочно текли слезы, и
они  тоже блестели под лампой... А все потому, что я - дерьмо, и ни какой не
писатель, какой из меня  к  черту писатель, если я  не  терплю писать,  если
писать - это мучение, стыдное, неприятное, гадкое, что-то вроде болезненного
физиологического  отправления,  вроде  поноса,  вроде  выдавливания  гноя из
чирья, ненавижу, страшно подумать, что придется  заниматься  этим всю жизнь,
что обречен, что теперь уже не  отпустят, а будут требовать: давай, давай, и
я  буду  давать, но  сейчас я не могу, даже думать не могу об этом, господи,
пусть я не буду об этом думать...  Бол-Кунац стоял  за спиной Р.  Квадриги и
смотрел на часы, тоненький, мокрый, с мокрым свежим лицом, с чудными темными
глазами,  и от  него,  разрывая плотную горячую  духоту, шел свежий  запах -
запах  травы и ключевой  воды, запах лилий, солнца и стрекоз над озером... И
мир  вернулся.  Только  какое-то  смутное  воспоминание  или  ощущение,  или
воспоминание об ощущении метнулось  за  угол: чей-то  отчаянный оборвавшийся
крик, непонятный скрежет, звон, хруст стекла...
     Виктор  облизнул губы и потянулся за бутылкой. Доктор Р. Квадрига, лежа
головой  на скатерти, хрипло бормотал:  "Ничего не  нужно. Спрячьте меня. Ну
их..."  Голем  озабоченно  сметал  со  стола  стеклянные  обломки. Бол-Кунац
сказал:
     - Господин  Голем, простите, пожалуйста. Вам письмо, - он положил перед
Големом конверт и снова взглянул на часы. - Добрый вечер, господин Банев,  -
сказал он.
     - Добрый вечер, - сказал Виктор, наливая себе коньяку.
     Голем внимательно  читал  письмо. За стойкой  Тэдди  шумно сморкался  в
клетчатый носовой платок.
     - Слушай, Бол-Кунац,  -  сказал  Виктор.  - Ты  видел, кто  меня  тогда
ударил?
     - Нет, - сказал Бол-Кунац, поглядев ему в глаза.
     - Как так - нет? - Сказал Виктор, нахмурившись.
     - Он стоял ко мне спиной, - объяснил Бол-Кунац.
     - Ты его знаешь, - сказал Виктор. -