ивая... -- А-а, -- сказал я и стал соображать, что бы ему посоветовать. Механизм действия живой воды я представлял себе крайне смутно. В основном по сказке об Иване-царевиче и Сером Волке. Джинн в бутыли двигался и время от времени принимался протирать ладошкой стекло, запыленное снаружи. -- Протер бы бутыль, -- сказал я, ничего не придумав. -- Что? -- Пыль с бутылки сотри. Скучно же ему там. -- Черт с ним, пусть скучает, -- рассеянно сказал Витька. Он снова засунул руку в диван и снова повернул там что-то. Окунь ожил. -- Видал? -- сказал Витька. -- Когда даю максимальное напряжение -- все в порядке. -- Экземпляр неудачный, -- сказал я наугад. Витька вынул руку из дивана и уставился на меня. -- Экземпляр... -- сказал он. -- Неудачный... -- Глаза его стали как у дубля. -- Экземпляр экземпляру люпус эст...* ----------------------------------------------------------------------- * От латинской пословицы "человек человеку -- волк". ----------------------------------------------------------------------- -- Потом он, наверное, мороженый, -- сказал я, осмелев. Витька меня не слушал. -- Где бы рыбу взять? -- сказал он, озираясь и хлопая себя по карманам. -- Рыбочку бы... -- Зачем? -- спросил я. -- Верно, -- сказал Витька. -- Зачем? Раз нет другой рыбы, -- рассудительно произнес он, -- почему бы не взять другую воду? Верно? -- Э, нет, -- возразил я. -- Так не пойдет. -- А как? -- жадно спросил Витька. -- Выметайся отсюда, -- сказал я. -- Покинь помещение. -- Куда? -- Куда хочешь. Он перелез через диван и сгреб меня за грудки. -- Ты меня слушай, понял? -- сказал он угрожающе. -- На свете нет ничего одинакового. Все распределяется по гауссиане. Вода воде рознь... Этот старый дурак не сообразил, что существует дисперсия свойств... -- Эй, милый, -- позвал я его. -- Новый год скоро! Не увлекайся так. Он отпустил меня и засуетился: -- Куда же я его дел?.. Вот лапоть!.. Куда я его сунул?.. А, вот он... Он бросился к стулу, на котором торчком стоял умклайдет. Тот самый. Я отскочил к двери и сказал умоляюще: -- Опомнись! Двенадцатый же час! Тебя же ждут! Верочка ждет! -- Не, -- отвечал он. -- Я им туда дубля послал. Хороший дубль, развесистый... Дурак дураком. Анекдоты, стойку делает, танцует, как вол... Он крутил в руках умклайдет, что-то прикидывая, примериваясь, прищуря один глаз. -- Выметайся, говорят тебе! -- заорал я в отчаянии. Витька коротко глянул на меня, и я присел. Шутки кончились. Витька находился в том состоянии, когда увлеченные работой маги превращают окружающих в пауков, мокриц, ящериц и других тихих животных. Я сел на корточки рядом с джинном и стал смотреть. Витька замер в классической позе для материального заклинания (позиция "мартихор"), над столом поднялся розовый пар, вверх-вниз запрыгали тени, похожие на летучих мышей, исчез "мерседес", исчезла бумага, и вдруг вся поверхность стола покрылась сосудами с прозрачными растворами. Витька не глядя сунул умклайдет на стул, схватил один из сосудов и стал его внимательно рассматривать. Было ясно, что теперь он отсюда никуда и никогда не уйдет. Он живо убрал с дивана ванну, одним прыжком подскочил к стеллажам и поволок к столу громоздкий медный аквавитометр. Я устроился было поудобнее и протер джинну окошечко для обозрения, но тут из коридора донеслись голоса, топот ног и хлопанье дверей. Я вскочил и кинулся вон из лаборатории. Ощущение ночной пустоты и темного покоя огромного здания исчезло бесследно. В коридоре горели яркие лампы. Кто-то сломя голову мчался по лестнице, кто-то кричал: "Валька! Напряжение упало! Сбегай в аккумуляторную!", кто-то вытряхивал на лестничной площадке шубу, и мокрый снег летел во все стороны. Навстречу мне с задумчивым лицом быстро шел изящно изогнутый Жиан Жиакомо, за ним с огромным портфелем под мышкой и с его тростью в зубах семенил гном. Мы раскланялись. От великого престидижитатора пахло хорошим вином и французскими благовониями. Остановить его я не посмел, и он прошел сквозь запертую дверь в свой кабинет. Гном просунул ему вслед портфель и трость, а сам нырнул в батарею парового отопления. -- Какого дьявола? -- вскричал я и побежал на лестницу. Институт был битком набит сотрудниками. Казалось, их было даже больше, чем в будний день. В кабинетах и лабораториях вовсю горели огни, двери были распахнуты настежь. В институте стоял обычный деловой гул: треск разрядов, монотонные голоса, диктующие цифры и произносящие заклинания, дробный стук "мерседесов" и "рейнметаллов". И над всем этим раскатистый и победительный рык Федора Симеоновича: "Эт' хорошо, эт' здо-о-рово! Вы молодец, голубчик! Но к-какой дурак выключил г-генератор?" Меня саданули в спину твердым углом, и я ухватился за перила. Я рассвирепел. Это были Володя Почкин и Эдик Амперян, они тащили на свой этаж координатно-измерительную машину весом в полтонны. -- А, Саша? -- приветливо сказал Эдик. -- Здравствуй, Саша. -- Сашка, посторонись с дороги! -- крикнул Володя Почкин, пятясь задом. -- Заноси, заноси!.. Я схватил его за ворот: -- Ты почему в институте? Ты как сюда попал? -- Через дверь, через дверь, пусти... -- сказал Володя. -- Эдька, еще правее! Ты видишь, что не проходит? Я отпустил его и бросился в вестибюль. Я был охвачен административным негодованием. "Я вам покажу, -- бормотал я, прыгая через четыре ступеньки. -- Я вам покажу бездельничать. Я вам покажу всех пускать без разбору!.." Макродемоны Вход и Выход, вместо того чтобы заниматься делом, дрожа от азарта и лихорадочно фосфоресцируя, резались в рулетку. На моих глазах забывший свои обязанности Вход сорвал банк примерно в семьдесят миллиардов молекул у забывшего свои обязанности Выхода. Рулетку я узнал сразу. Это была моя рулетка. Я сам смастерил ее для одной вечеринки и держал ее за шкафом в электронном зале, и знал об этом один только Витька Корнеев. Заговор, решил я. Всех разнесу. А через вестибюль все шли и шли покрытые снегом краснолицые веселые сотрудники. -- Ну и метет! Все уши забило... -- А ты тоже ушел? -- Да ну, скукотища... Напились все. Дай, думаю, пойду лучше поработаю. Оставил им дубля и ушел... -- Ты знаешь, танцую я с ней и чувствую, что обрастаю шерстью. Хватил водки -- не помогает... -- А если пучок электронов? Масса большая? Ну тогда фотонов... -- Алексей, у тебя лазер свободный есть? Ну, давай хоть газовый... -- Галка, как же это ты мужа оставила? -- Я еще час назад вышел, если хочешь знать. В сугроб, понимаешь, провалился, чуть не занесло меня... Я понял, что не оправдал. Не было уже смысла отбирать рулетку у демонов, оставалось пойти и вдребезги разругаться с провокатором Витькой, а там будь что будет. Я погрозил демонам кулаком и побрел вверх по лестнице, пытаясь представить себе, что было бы, если бы в институт сейчас заглянул Модест Матвеевич. По дороге в приемную директора я остановился в стендовом зале. Здесь усмиряли выпущенного из бутылки джинна. Джинн, огромный, синий от злости , метался в вольере, огороженном щитами Джян бен Джяна и закрытым сверху мощным магнитным полем. Джинна стегали высоковольтными разрядами, он выл, ругался на нескольких мертвых языках, скакал, отрыгивал языки огня, в запальчивости начинал строить и тут же разрушал дворцы, потом, наконец, сдался, сел на пол и, вздрагивая от разрядов, жалобно завыл: -- Ну хватит, ну отстаньте, ну я больше не буду... Ой-йой-йой... Ну я уже совсем тихий... У пульта разрядника стояли спокойные немигающие молодые люди, сплошь дубли. Оригиналы же, столпившись около вибростенда, поглядывали на часы и откупоривали бутылки. Я подошел к ним. -- А, Сашка! -- Сашенция, ты, говорят, дежурный сегодня... Я к тебе потом забегу в зал. -- Эй, кто-нибудь, сотворите ему стакан, у меня руки заняты... Я был ошеломлен и не заметил, как в руке у меня очутился стакан. Пробки грянули в щиты Джян бен Джяна, шипя полилось ледяное шампанское. Разряды смолкли, джинн перестал скулить и начал принюхиваться. В ту же секунду Кремлевские часы принялись бить двенадцать. -- Ребята! Да здравствует понедельник! Стаканы сдвинулись. Потом кто-то сказал, осматривая бутылку: -- Кто творил вино? -- Я. -- Не забудь завтра заплатить. -- Ну что, еще бутылочку? -- Хватит, простудимся. -- Хороший джинн попался... Нервный немножко. -- Дареному коню... -- Ничего, полетит как миленький. Сорок витков продержится, а там пусть катится со своими нервами. -- Ребята, -- робко сказал я, -- ночь на дворе... И праздник. Шли бы вы по домам... На меня посмотрели, меня похлопали по плечу, мне сказали: "Ничего, это пройдет" -- и гурьбой двинулись к вольеру... Дубли откатили один из щитов, а оригиналы деловито окружили джинна, крепко взяли его за руки и за ноги и поволокли к вибростенду. Джинн трусливо причитал и неуверенно сулил всем сокровища царей земных. Я одиноко стоял в сторонке и смотрел, как они пристегивают его ремнями и прикрепляют к разным частям его тела микродатчики. Потом я потрогал щит. Он был огромный, тяжелый, изрытый вмятинами от ударов шаровых молний, местами обуглившийся. Щиты Джян бен Джяна были сделаны из семи драконьих шкур, склеенных желчью отцеубийцы, и рассчитаны на прямое попадание молнии. К каждому щиту были обойными гвоздиками прибиты жестяные инвентарные номера. Теоретически на лицевой стороне щитов должны были быть изображения всех знаменитых битв прошлого, а на внутренней -- всех великих битв грядущего. Практически же на лицевой стороне щита, перед которым я стоял, виднелось что-то вроде реактивного самолета, штурмующего автоколонну, а внутренняя сторона была покрыта странными разводами и напоминала абстрактную картину. Джинна стали трясти на вибростенде. Он хихикал и взвизгивал: "Ой, щекотно!.. Ой, не могу!.." Я вернулся в коридор. В коридоре пахло бенгальскими огнями. Под потолком крутились шутихи, стуча о стены и оставляя за собой струи цветного дыма, проносились ракеты. Я повстречал дубля Володи Почкина, волочившего гигантскую инкунабулу с медными застежками, двух дублей Романа Ойры-Ойры, изнемогавших под тяжеленным швеллером, потом самого Романа с кучей ярко-синих папок из архива отдела Недоступных Проблем, а затем свирепого лаборанта из отдела Смысла Жизни, конвоирующего на допрос к Хунте стадо ругающихся привидений в плащах крестоносцев... Все были заняты и деловиты. Трудовое законодательство нарушалось злостно, и я почувствовал, что у меня исчезло всякое желание бороться с этими нарушениями, потому что сюда в двенадцать часов новогодней ночи, прорвавшись через пургу, пришли люди, которым было интереснее доводить до конца или начинать сызнова какое-нибудь полезное дело, чем глушить себя водкой, бессмысленно дрыгать ногами, играть в фанты и заниматься флиртом разных степеней легкости. Сюда пришли люди, которым было приятнее быть друг с другом, чем порознь, которые терпеть не могли всякого рода воскресений, потому что в воскресенье им было скучно. Маги, Люди с большой буквы, и девизом их было -- "Понедельник начинается в субботу". Да, они знали кое-какие заклинания, умели превращать воду в вино, и каждый из них не затруднился бы накормить пятью хлебами тысячу человек. Но магами они были не поэтому. Это была шелуха, внешнее. Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них наконец в качество, и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же. Каждый человек -- маг в душе, но он становится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе и больше о других, когда работать ему становится интереснее, чем развлекаться в старинном смысле этого слова. И наверное, их рабочая гипотеза была недалека от истины, потому что так же как труд превратил обезьяну в человека, точно так же отсутствие труда в гораздо более короткие сроки превращает человека в обезьяну. Даже хуже, чем в обезьяну. В жизни мы не всегда замечаем это. Бездельник и тунеядец, развратник и карьерист продолжают ходить на задних конечностях, разговаривать вполне членораздельно (хотя круг тем у них сужается до предела). Что касается узких брюк и увлечения джазом, по которым одно время пытались определить степень обезьяноподобия, то довольно быстро выяснилось, что они свойственны даже лучшим из магов. В институте же регресс скрыть было невозможно. Институт представлял неограниченные возможности для превращения человека в мага. Но он был беспощаден к отступникам и метил их без промаха. Стоило сотруднику предаться хотя бы на час эгоистическим и инстинктивным действиям (а иногда даже просто мыслям), как он со страхом замечал, что пушок на его ушах становится гуще. Это было предупреждение. Так милицейский свисток предупреждает о возможном штрафе, так боль предупреждает о возможной травме. Теперь все зависело от себя. Человек сплошь и рядом не может бороться со своими кислыми мыслями, на то он и человек -- переходная ступень от неандертальца к магу. Но он может поступать вопреки этим мыслям, и тогда у него сохраняются шансы. А может и уступить, махнуть на все рукой ("Живем один раз", "Надо брать от жизни все", "Все человеческое мне не чуждо"), и тогда ему остается одно: как можно скорее уходить из института. Там, снаружи, он еще может остаться по крайней мере добропорядочным мещанином, честно, но вяло отрабатывающим свою зарплату. Но трудно решиться на уход. В институте тепло, уютно, работа чистая, уважаемая, платят неплохо, люди прекрасные, а стыд глаза не выест. Вот и слоняются, провожаемые сочувственными и неодобрительными взглядами, по коридорам и лабораториям, с ушами, покрытыми жесткой серой шерстью, бестолковые, теряющие связность речи, глупеющие на глазах. Но этих еще можно пожалеть, можно пытаться помочь им, можно еще надеяться вернуть им человеческий облик... Есть другие. С пустыми глазами. Достоверно знающие, с какой стороны у бутерброда масло. По-своему очень даже неглупые. По-своему немалые знатоки человеческой природы. Расчетливые и беспринципные, познавшие всю силу человеческих слабостей, умеющих любое зло обратить себе в добро и в этом неутомимые. Они тщательно выбривают свои уши и зачастую изобретают удивительные средства для уничтожения волосяного покрова. И как часто они достигают значительных высот и крупных успехов в своем основном деле -- строительстве светлого будущего в одной отдельно взятой квартире и на одном отдельно взятом приусадебном участке, отгороженном от остального человечества колючей проволокой... Я вернулся на свой пост в приемную директора, свалил бесполезные ключи в ящик и прочел несколько страниц из классического труда Я. П. Невструева "Уравнения математической магии". Эта книга читалась как приключенческий роман, потому что была битком набита поставленными и нерешенными проблемами. Мне жгуче захотелось работать, и я совсем было уже решил начхать на дежурство и уйти к своему "Алдану", как позвонил Модест Матвеевич. С хрустом жуя, он сердито осведомился: -- Где вы ходите, Привалов? Третий раз звоню, безобразие! -- С Новым годом, Модест Матвеевич, -- сказал я. Некоторое время он молча жевал, потом ответил тоном ниже: -- Соответственно. Как дежурство? -- Только что обошел помещения, -- сказал я. -- Все нормально. -- Самовозгораний не было? -- Никак нет. -- Везде обесточено? -- Бриарей палец сломал, -- сказал я. Он встревожился. -- Бриарей? Постойте... Ага, инвентарный номер 1489... Почему? Я объяснил. -- Что вы предприняли? Я рассказал. -- Правильное решение, -- сказал Модест Матвеевич. -- Продолжайте дежурить. У меня все. Сразу после Модеста позвонил Эдик Амперян из отдела Линейного Счастья и вежливо попросил посчитать оптимальные коэффициенты беззаботности для ответственных работников. Я согласился, и мы договорились встретиться в электронном зале через два часа. Потом зашел дубль Ойры-Ойры и бесцветным голосом попросил ключи от сейфа Януса Полуэктовича. Я отказал. Он стал настаивать. Я выгнал его вон. Через минуту примчался сам Роман. -- Давай ключи. Я помотал головой. -- Не дам. -- Давай ключи! -- Иди ты в баню. Я лицо материально ответственное. -- Сашка, я сейф унесу! Я ухмыльнулся и сказал: -- Прошу. Роман уставился на сейф и весь напрягся, но сейф был либо заговорен, либо привинчен к полу. -- А что тебе там нужно? -- спросил я. -- Документация на РУ-16, -- сказал Роман. -- Ну дай ключи! Я засмеялся и протянул руку к ящику с ключами. И в то же мгновение пронзительный вопль донесся откуда-то сверху. Я вскочил. Глава четвертая Горе! Малый я не сильный; Съест упырь меня совсем... А. С. Пушкин -- Вылупился, -- спокойно сказал Роман, глядя в потолок. -- Кто? -- Мне было не по себе: крик был женский. -- Выбегаллов упырь, -- сказал Роман. -- Точнее, кадавр. -- А почему женщина кричала? -- А вот увидишь, -- сказал Роман. Он взял меня за руку, подпрыгнул, и мы понеслись через этажи. Пронизывая потолки, мы врезались в перекрытия, как нож в замерзшее масло, затем с чмокающим звуком выскакивали в воздух и снова врезались в перекрытия. Между перекрытиями было темно, и маленькие гномы вперемежку с мышами с испуганными писками шарахались от нас, а в лабораториях и кабинетах, через которые мы пролетали, сотрудники с озадаченными лицами смотрели вверх. В "Родильном Доме" мы протолкались через толпу любознательных и увидели за лабораторным столом совершенно голого профессора Выбегалло. Синевато-белая его кожа мокро поблескивала, мокрая борода свисала клином, мокрые волосы залепили низкий лоб, на котором пламенел действующий вулканический прыщ. Пустые прозрачные глаза, редко помаргивая, бессмысленно шарили по комнате. Профессор Выбегалло кушал. На столе перед перед ним дымилась большая фотографическая кювета, доверху наполненная пареными отрубями. Не обращая ни на кого специального внимания, он зачерпывал отруби ладонью, уминал их пальцами, как плов, и образовавшийся комок отправлял в ротовое отверстие, обильно посыпая крошками бороду. При этом он хрустел, чмокал, хрюкал, всхрапывал, склонял голову набок и жмурился, словно от огромного наслаждения. Время от времени, не переставая глотать и давиться, он приходил в волнение, хватал за края чан с отрубями и ведра с обратом, стоявшие рядом с ним на полу, и каждый раз придвигал их к себе все ближе и ближе. На другом конце стола молоденькая ведьма-практикантка Стелла с чистыми розовыми ушками, бледная и заплаканная, с дрожащими губками, нарезала хлебные буханки огромными скибками и, отворачиваясь, подносила их Выбегалле на вытянутых руках. Центральный автоклав был раскрыт, опрокинут, и вокруг него растекалась обширная зеленоватая лужа. Выбегалло вдруг произнес неразборчиво: -- Эй, девка... эта... молока давай! Лей, значить, прямо сюда, в отрубя... Силь ву пле, значить... Стелла торопливо подхватила ведро и плеснула в кювету обрат. -- Эх! -- воскликнул профессор Выбегалло. -- Посуда мала, значить! Ты, девка, как тебя, эта, прямо в чан лей. Будем, значить, прямо из чана кушать... Стелла стала опрокидывать ведра в чан с отрубями, а профессор, ухвативши кювету, как ложку, принялся черпать отруби и отправлять в пасть. -- Да позвоните же ему! -- жалобно закричала Стелла. -- Он же сейчас все доест! -- Звонили уже, -- сказали в толпе. -- Ты лучше от него отойди все-таки. Ступай сюда. -- Ну, он придет? Придет? -- Сказал, что выходит. Галоши, значить, надевает и выходит. Отойди от него, тебе говорят. Я наконец понял, в чем дело. Это не был профессор Выбегалло. Это был новорожденный кадавр, модель человека, неудовлетворенного желудочно. И слава Богу, а то я уж подумал, что профессора хватил мозговой паралич. Как следствие напряженных занятий. Стелла осторожненько отошла. Ее схватили за плечи и втянули в толпу. Она спряталась за моей спиной, вцепившись мне в локоть, и я немедленно расправил плечи, хотя не понимал еще, в чем дело и чего она так боится. Кадавр жрал. В лаборатории, полной народа, стояла потрясенная тишина, и было слышно только, как он сопит и хрустит, словно лошадь, и скребет кюветой по стенкам чана. Мы смотрели. Он слез со стула и погрузил голову в чан. Женщины отвернулись. Лилечке Новосмеховой стало плохо, и ее вывели в коридор. Потом ясный голос Эдика Амперяна произнес: -- Хорошо. Будем логичны. Сейчас он прикончит отруби, потом доест хлеб. А потом? В передних рядах возникло движение. Толпа потеснилась к дверям. Я начал понимать. Стелла сказала тоненьким голоском: -- Еще селедочные головы есть... -- Много? -- Две тонны. -- М-да, -- сказал Эдик. -- И где же они? -- Они должны подаваться по конвейеру, -- сказала Стелла. -- Но я попробовала, а конвейер сломан... -- Между прочим, -- сказал Роман громко, -- уже в течение двух минут я пытаюсь его пассивизировать, и совершенно безрезультатно... -- Я тоже, -- сказал Эдик. -- Поэтому, -- сказал Роман, -- было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь из особо брезгливых занялся починкой конвейера. Как паллиатив. Есть тут кто-нибудь еще из магистров? Эдика я вижу. Еще кто нибудь есть? Корнеев! Виктор Павлович, ты здесь? -- Нет его. Может, за Федором Симеоновичем сбегать? -- Я думаю, пока не стоит беспокоить. Справимся как-нибудь. Эдик, давай-ка вместе, сосредоточенно. -- В каком режиме? -- В режиме торможения. Вплоть до тетануса. Ребята, помогайте все, кто умеет. -- Одну минутку, -- сказал Эдик. -- А если мы его повредим? -- Да-да-да, -- сказал я. -- Вы уж лучше не надо. Пусть уж лучше он меня сожрет. -- Не беспокойся, не беспокойся. Мы будем осторожны. Эдик, давай на прикосновениях. В одно касание. -- Начали, -- сказал Эдик. Стало еще тише. Кадавр ворочался в чане, а за стеной переговаривались и постукивали добровольцы, возившиеся с конвейером. Прошла минута. Кадавр вылез из чана, утер бороду, сонно посмотрел на нас и вдруг ловким движением, неимоверно далеко вытянув руку, сцапал последнюю буханку хлеба. Затем он рокочуще отрыгнул и откинулся на спинку стула, сложив руки на огромном вздувшемся животе. По лицу его разлилось блаженство. Он посапывал и бессмысленно улыбался. Он был несомненно счастлив, как бывает счастлив предельно уставший человек, добравшийся наконец до желанной постели. -- Подействовало, кажется, -- с облегченным вздохом сказал кто-то в толпе. Роман с сомнением поджал губы. -- У меня нет такого впечатления, -- вежливо сказал Эдик. -- Может быть, у него завод кончился? -- сказал я с надеждой. Стелла жалобно сообщила: -- Это просто релаксация... Пароксизм довольства. Он скоро опять проснется. -- Слабаки вы, магистры, -- сказал мужественный голос. -- Пустите-ка меня, пойду Федора Симеоновича позову. Все переглянулись, неуверенно улыбаясь. Роман задумчиво играл умклайдетом, катая его на ладони. Стелла дрожала, шепча: "Что ж это будет? Саша, я боюсь!" Что касается меня, то я выпячивал грудь, хмурил брови и боролся со страстным желанием позвонить Модесту Матвеевичу. Мне ужасно хотелось снять с себя ответственность. Это была слабость, и я был бессилен перед ней. Модест Матвеевич представлялся мне сейчас совсем в особом свете. Я был убежден, что стоило бы Модесту Матвеевичу появиться здесь и заорать на упыря: "Вы это прекратите, товарищ Выбегалло!" -- как упырь немедленно бы прекратил. -- Роман, -- сказал я небрежно, -- я думаю, что в крайнем случае ты способен его дематериализовать? Роман засмеялся и похлопал меня по плечу. -- Не трусь, -- сказал он. -- Это все игрушки. С Выбегаллой только связываться неохота... Этого ты не бойся, ты вон того бойся! -- Он указал на второй автоклав, мирно пощелкивающий в углу. Между тем кадавр вдруг беспокойно зашевелился. Стелла тихонько взвизгнула и прижалась ко мне. Глаза кадавра раскрылись. Сначала он нагнулся и заглянул в чан. Потом погремел пустыми ведрами. Потом замер и некоторое время сидел неподвижно. Выражение довольства на его лице сменилось выражением горькой обиды. Он приподнялся, быстро обнюхал, шевеля ноздрями, стол и, вытянув длинный красный язык, слизнул крошки. -- Ну, держись, ребята... -- прошептали в толпе. Кадавр сунул руку в чан, вытащил кювету, осмотрел ее со всех сторон и осторожно откусил край. Брови его страдальчески поднялись. Он откусил еще кусок и захрустел. Лицо его посинело, словно от сильного раздражения, глаза увлажнились, но он кусал раз за разом, пока не сжевал всю кювету. С минуту он сидел в задумчивости, пробуя пальцами зубы, затем медленно прошелся взглядом по замершей толпе. Нехороший у него был взгляд -- оценивающий, выбирающий какой-то. Володя Почкин непроизвольно произнес: "Но-но, тихо, ты..." И тут пустые прозрачные глаза уперлись в Стеллу, и она испустила вопль, тот самый душераздирающий вопль, переходящий в ультразвук, который мы с Романом уже слышали в приемной директора четырьмя этажами ниже. Я содрогнулся. Кадавра это тоже смутило: он опустил глаза и нервно забарабанил пальцами по столу. В дверях раздался шум, все задвигались, и сквозь толпу, расталкивая зазевавшихся, выдирая сосульки из бороды, полез Амвросий Амбруазович Выбегалло. Настоящий. От него пахло водкой, зипуном и морозом. -- Милай! -- закричал он. -- Что же это, а? Кель сетуасьен*! Стелла, что же ты, эта, смотришь!.. Где селедка? У него же потребности! У него же они растут!.. Мои труды читать надо! ------------------------------------------------------------------------ * Ну и дела! (фр.) ------------------------------------------------------------------------ Он приблизился к кадавру, и кадавр сейчас же принялся жадно его обнюхивать. Выбегалло отдал ему зипун. -- Потребности надо удовлетворять! -- говорил он, торопливо щелкая переключателями на пульте конвейера. -- Почему сразу не дала? Ох уж эти ле фам, ле фам*!.. Кто сказал, что сломан? И не сломан вовсе, а заговорен. Чтоб, значить, не всяк мог пользоваться, потому что, эта, потребности у всех, а селедка -- для модели... ------------------------------------------------------------------------ * Женщины, женщины! (фр.) ------------------------------------------------------------------------ В стене открылось окошечко, затарахтел конвейер, и прямо на пол полился поток благоухающих селедочных голов. Глаза кадавра сверкнули. Он пал на четвереньки, дробной рысью подскакал к окошечку и взялся за дело. Выбегалло, стоя рядом, хлопал в ладоши, радостно вскрикивал и время от времени, переполняясь чувствами, принимался чесать кадавра за ухом. Толпа облегченно вздыхала и шевелилась. Выяснилось, что Выбегалло привел с собой двух корреспондентов областной газеты. Корреспонденты были знакомые -- Г. Проницательный и Б. Питомник. От них тоже пахло водкой. Сверкая блицами, они принялись фотографировать и записывать в книжечки. Г. Проницательный и Б. Питомник специализировались на науке. Г. Проницательный был прославлен фразой: "Оорт первый взглянул на звездное небо и заметил, что Галактика вращается". Ему же принадлежали: литературная запись повествования Мерлина о путешествии с председателем райсовета и интервью, взятое (по неграмотности) у дубля Ойры-Ойры. Интервью имело название "Человек с большой буквы" и начиналось словами: "Как всякий истинный ученый, он был немногословен..." Б. Питомник паразитировал на Выбегалле. Его боевые очерки о самонадевающейся обуви, о самовыдергивающе-самоукладывающейся в грузовики моркови и о других проектах Выбегаллы были широко известны в области, а статья "Волшебник из Соловца" появилась даже в одном из центральных журналов. Когда у кадавра наступил очередной пароксизм довольства и он задремал, подоспевшие лаборанты Выбегаллы, с корнем выдранные из-за новогодних столов и потому очень неприветливые, торопливо нарядили его в черную пару и подсунули под него стул. Корреспонденты поставили Выбегаллу рядом, положили его руки на плечи кадавра и, нацелясь объективами, попросили продолжать. -- Главное -- что? -- с готовностью провозгласил Выбегалло. -- Главное -- чтобы человек был счастлив. Замечаю это в скобках: счастье есть понятие человеческое. А что есть человек, философски говоря? Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, эта, все, что хочет, а хочет все, что может. Нес па, товарищи? Ежели он, то есть человек, может все, что хочет, а хочет все, что может, то он и есть счастлив. Так мы его и определим. Что мы здесь, товарищи, перед собою имеем? Мы имеем модель. Но эта модель, товарищи, хочет, и это уже хорошо. Так сказать, экселент, ексви, шармант*. И еще, товарищи, вы сами видите, что она может. И это еще лучше, потому что раз так, то она... Он, значить, счастливый. Имеется метафизический переход от несчастья к счастью, и это нас не может удивлять, потому что счастливыми не рождаются, а счастливыми, эта, становятся. Вот оно сейчас просыпается... Оно хочет. И потому оно пока несчастно. Но оно может, и через это "может" совершается диалектический скачок. Во, во!.. Смотрите! Видали, как оно может? Ух ты, мой милый, ух ты, мой радостный!.. Во, во! Вот как оно может! Минут десять-пятнадцать оно может... вы, товарищ Питомник, там свой фотоаппаратик отложите, а возьмите вы киноаппаратик, потому как здесь мы имеем процесс... здесь у нас все в движении! Покой у нас, как и полагается быть, относителен, движение у нас абсолютно. Вот так. Теперь оно смогло и диалектически переходит к счастью. К довольству то есть. Видите, оно глаза закрыло. Наслаждается. Ему хорошо. Я вам научно утверждаю, что готов был бы с ним поменяться. В данный, конечно, момент... Вы, товарищ Проницательный, все, что я говорю, записывайте, а потом дайте мне. Я приглажу и ссылки вставлю... Вот теперь оно дремлет, но это еще не все. Потребности должны идти у нас как вглубь, так и вширь. Это, значить, будет единственно верный процесс. Он ди ке* Выбегалло, мол, против духовного мира. Это, товарищи, ярлык. Нам, товарищи, давно пора забыть такие манеры в научной дискуссии. Все мы знаем, что материальное идет впереди, а духовное идет позади. Сатур вентур, как известно, нон студит либентур*. Что мы, применительно к данному случаю, переведем так: голодной куме все хлеб на уме... ------------------------------------------------------------------------ * Чудесно, превосходно, прелестно (фр.). ** Говорят, что... (фр.) *** Сытое брюхо к учению глухо (лат.). ------------------------------------------------------------------------ -- Наоборот, -- сказал Ойра-Ойра. Некоторое время Выбегалло пусто смотрел на него, затем сказал: -- Эту реплику из зала мы, товарищи, сейчас отметем с негодованием. Как неорганизованную. Не будем отвлекаться от главного -- от практики. Я продолжаю и перехожу к следующей ступени эксперимента. Поясняю для прессы. Исходя из материалистической идеи о том, что временное удовлетворение матпотребностей произошло, можно переходить к удовлетворению духпотребностей. То есть посмотреть кино, телевизор, послушать народную музыку, или попеть самому и даже почитать какую-нибудь книгу, скажем, "Крокодил" или там газету... Мы, товарищи, не забываем, что ко всему этому надо иметь способности, в то время как удовлетворение матпотребностей особенных способностей не требует, они всегда есть, ибо природа следует материализму. Пока насчет духовных способностей данной модели мы сказать ничего не можем, поскольку ее рациональное зерно есть желудочная неудовлетворенность. Но эти духспособности у нее мы сейчас вычленим. Угрюмые лаборанты развернули на столах магнитофон, радиоприемник, кинопроектор и небольшую переносную библиотеку. Кадавр окинул инструменты культуры равнодушным взором и попробовал на вкус магнитофонную ленту. Стало ясно, что духспособности модели спонтанно не проявятся. Тогда Выбегалло приказал начать, как он выразился, насильственное внедрение культурных навыков. Магнитофон сладко запел: "Мы с милым расставалися, клялись в любви своей..." Радиоприемник засвистел и заулюлюкал. Проектор начал показывать на стене мультфильм "Волк и семеро козлят". Два лаборанта встали с журналами в руках по сторонам кадавра и принялись наперебой читать вслух... Как и следовало ожидать, желудочная модель отнеслась ко всему этому шуму с полным безразличием. Пока ей хотелось лопать, она чихала на свой духовный мир, потому что хотела лопать и лопала. Насытившись же, она игнорировала свой духовный мир, потому что соловела и временно уже ничего больше не желала. Зоркий Выбегалло ухитрился все-таки заметить несомненную связь между стуком барабана (из радиоприемника) и рефлекторным подрагиванием нижних конечностей модели. Это подрагивание привело его в восторг. -- Ногу! -- закричал он, хватаясь за рукав Б. Питомника. -- Снимайте ногу! Крупным планом! Ля вибрасьен са моле гош этюн гранд синь!* Эта нога отметет все происки и сорвет все ярлыки, которые на меня навешивают! Уи сан дот**, человек, который не специалист, может быть, даже удивится, как я отношусь к этой ноге. Но ведь, товарищи, все великое обнаруживается в малом, а я должен напомнить, что данная модель есть модель ограниченных потребностей, говоря конкретно -- только одной потребности и, называя вещи своими именами, прямо, по-нашему, без всех этих вуалей -- модель потребности желудочной. Потому у нее такое ограничение и в духпотребностях. А мы утверждаем, что только разнообразие матпотребностей может обеспечить разнообразие духпотребностей. Поясняю для прессы на доступном ей примере. Ежели бы, скажем, была у него ярко выраженная потребность в данном магнитофоне "Астра-7" за сто сорок рублей, каковая потребность должна пониматься нами как материальная, и оно бы этот магнитофон заимело, то оно бы данный магнитофон и крутило бы, потому что, сами понимаете, что еще с магнитофоном делать? А раз крутило бы, то с музыкой, а раз музыка -- надо ее слушать или там танцевать... А что, товарищи, есть слушанье музыки с танцами или без них? Это есть удовлетворение духпотребностей. Компрене ву? ------------------------------------------------------------------------ * Дрожание его левой икры есть великий признак (фр.). ** Разумеется (фр.). ------------------------------------------------------------------------ Я уже давно заметил, что поведение кадавра существенно переменилось. То ли в нем что-то разладилось, то ли так и должно было быть, но время релаксаций у него все сокращалось и сокращалось, так что к концу речи Выбегаллы он уже не отходил от конвейера. Впрочем, возможно, ему просто стало трудно передвигаться. -- Разрешите вопрос, -- вежливо сказал Эдик. -- Чем вы объясняете прекращение пароксизмов довольства? Выбегалло замолк и посмотрел на кадавра. Кадавр жрал. Выбегалло посмотрел на Эдика. -- Отвечаю, -- самодовольно сказал он. -- Вопрос, товарищи, верный. И, я бы даже сказал, умный вопрос, товарищи. Мы имеем перед собой конкретную модель непрерывно возрастающих материальных потребностей. И только поверхностному наблюдателю может казаться, что пароксизмы довольства якобы прекратились. На самом деле они диалектически перешли в новое качество. Они, товарищи, распространились на сам процесс удовлетворения потребностей. Теперь ему мало быть сытым. Теперь потребности возросли, теперь ему надо все время кушать, теперь он самообучился и знает, что жевать -- это тоже прекрасно. Понятно, товарищ Амперян? Я посмотрел на Эдика. Эдик вежливо улыбался. Рядом с ним стояли рука об руку дубли Федора Симеоновича и Кристобаля Хозевича. Головы их, с широко расставленными ушами, медленно поворачивались вокруг оси, как аэродромные радиолокаторы. -- Еще вопрос можно? -- сказал Роман. -- Прошу, -- сказал Выбегалло с устало-снисходительным видом. -- Амвросий Амбруазович, -- сказал Роман, -- а что будет, когда оно все потребит? Взгляд Выбегаллы стал гневным. -- Я прошу всех присутствующих отметить этот провокационный вопрос, от которого за версту разит мальтузианством, неомальтузианством, прагматизмом, экзистенцио... оа... нализмом и неверием, товарищи, в неисчерпаемую мощь человечества. Вы что же хотите сказать этим вопросом, товарищ Ойра-Ойра? Что в деятельности нашего научного учреждения может наступить момент, кризис, регресс, когда нашим потребителям не хватит продуктов потребления? Нехорошо, товарищ Ойра-Ойра! Не подумали Вы! А мы не можем допустить, чтобы на нашу работу навешивали ярлыки и бросали тень. И мы этого, товарищи, не допустим. Он достал носовой платок и вытер бороду. Г. Проницательный, скривившись от умственного напряжения, задал следующий вопрос: -- Я, конечно, не специалист. Но какое будущее у данной модели? Я понимаю, что эксперимент проходит успешно. Но очень уж активно она потребляет. Выбегалло горько усмехнулся. -- Вот видите, товарищ Ойра-Ойра, -- сказал он. -- Так вот и возникают нездоровые сенсации. Вы, не подумав, задали вопрос. И вот уже рядовой товарищ неверно сориентирован. Не на тот идеал смотрит. Не на тот идеал смотрите, товарищ Проницательный! -- обратился он прямо к корреспонденту. -- Данная модель есть уже пройденный этап! Вот идеал, на который нужно смотреть! -- Он подошел ко второму автоклаву и положил рыжеволосую руку на его полированный бок. Борода его задралась. -- Вот наш идеал! -- провозгласил он. -- Или, выражаясь точнее, вот модель нашего с вами идеала. Мы имеем здесь универсального потребителя, который всего хочет и все, соответственно, может. Все потребности в нем заложены, какие только бывают на свете. И все эти потребности он может удовлетворить. С помощью нашей науки, разумеется. Поясняю для прессы. Модель универсального потребителя, заключенная в этом автоклаве, или, говоря, по-нашему, в самозапиральнике, хочет неограниченно. Все мы, товарищи, при всем нашем уважении к нам, просто нули рядом с нею. Потому что она хочет таких вещей, о которых мы и понятия не имеем. И она не будет ждать милости от природы. Она возьмет от природы все, что ей нужно для полного счастья, то есть для удовлетворенности. Материально-магические силы сами извлекут из окружающей природы все ей необходимое. Счастье данной модели будет неописуемым. Она не будет знать ни голода, ни жажды, ни зубной боли, ни личных неприятностей. Все ее потребности будут мгновенно удовлетворяться по мере их возникновения. -- Простите, -- вежливо сказал Эдик, -- и все ее потребности будут материальными? -- Ну разумеется! -- вскричал Выбегалло. -- Духовные потребности разовьются в соответствии! Я уже отмечал, что чем больше материальных потребностей, тем разнообразнее будут духовные потребности. Это будет исполин духа и корифей! Я оглядел присутствующих. Многие были ошарашены. Корреспонденты отчаянно писали. Некоторые, как я заметил, со странным выражением переводили взгляд с автоклава на непреры