какой-то бакалавр. -- Попадаются любопытные места. Вот эта вот машина... Помните? На тригенных куаторах... Это, знаете ли, да... -- Нуте-с? -- сказал Пупков-Задний. -- У нас уже, кажется, началось обсуждение. А может быть, у кого-нибудь есть вопросы к докладчику? Дотошный бакалавр немедленно задал вопрос о полиходовой темпоральной передаче (его, видите ли, заинтересовал коэффициент объемного расширения), и я потихонечку удалился. У меня было странное ощущение. Все вокруг казалось таким материальным, прочным, вещественным. Проходили люди, и я слышал, как скрипят у них башмаки, и чувствовал ветерок от их движений. Все были очень немногословны, все работали, все думали, никто не болтал, не читал стихов, не произносил пафосных речей. Все знали, что лаборатория -- это одно, а трибуна профсоюзного собрания -- это совсем другое, а праздничный митинг -- это совсем третье. И когда мне навстречу, шаркая подбитыми кожей валенками, прошел Выбегалло, я испытал к нему даже нечто вроде симпатии, потому что у него была своеобычная пшенная каша в бороде, потому что он ковырял в зубах длинным тонким гвоздем и, проходя мимо, не поздоровался. Он был живой, весомый и зримый хам, он не помахал руками и не принимал академических поз. Я заглянул к Роману, потому что мне очень хотелось рассказать кому-нибудь о своем приключении. Роман, ухватившись за подбородок, стоял над лабораторным столом и смотрел на маленького зеленого попугая, лежащего в чашке Петри. Маленький зеленый попугай был дохлый, с глазами, затянутыми мертвой белесой пленкой. -- Что это с ним? -- спросил я. -- Не знаю, -- сказал Роман. -- Издох, как видишь. -- Откуда у тебя попугай? -- Сам поражаюсь, -- сказал Роман. -- Может быть, он искусственный? -- предположил я. -- Да нет, попугай как попугай. -- Опять, наверное, Витька на умклайдет сел. Мы наклонились над попугаем и стали его внимательно рассматривать. На черной поджатой лапке у него было колечко. -- "Фотон", -- прочитал Роман. -- И еще какие-то цифры... Девятнадцать ноль пять семьдесят три. -- Так, -- сказал сзади знакомый голос. Мы обернулись и подтянулись. -- Здравствуйте, -- сказал У-Янус, подходя к столу. Он вышел из дверей своей лаборатории в глубине комнаты и вид у него был какой-то усталый и очень печальный. -- Здравствуйте, Янус Полуэктович, -- сказали мы хором со всей возможной почтительностью. Янус увидел попугая и еще раз сказал: "Так". Он взял птичку в руки, очень бережно и нежно, погладил ее ярко-красный хохолок и тихо проговорил: -- Что же это ты, Фотончик?.. Он хотел сказать еще что-то, но взглянул на нас и промолчал. Мы стояли рядом и смотрели, как он по-стариковски медленно прошел в дальний угол лаборатории, откинул дверцу электрической печи и опустил туда зеленый трупик. -- Роман Петрович, -- сказал он. -- Будьте любезны, включите, пожалуйста, рубильник. Роман повиновался. У него был такой вид, словно его осенила необычная идея. У-Янус, понурив голову, постоял немного над печью, старательно выскреб горячий пепел и, открыв форточку, высыпал его на ветер. -- Странно, -- сказал Роман, глядя ему вслед. -- Что -- странно? -- спросил я. -- Все странно, -- сказал Роман. Мне тоже казалось странным и появление этого мертвого зеленого попугая, по-видимому так хорошо известного Янусу Полуэктовичу, и какая-то слишком уж необычная церемония огненного погребения с развеиванием пепла по ветру, но мне не терпелось рассказать про путешествие в описываемое будущее, и я стал рассказывать. Роман слушал крайне рассеянно, смотрел на меня отрешенным взглядом, невпопад кивал, а потом вдруг, сказавши: "Продолжай, продолжай, я слушаю", полез под стол, вытащил оттуда корзинку для мусора и принялся копаться в мятой бумаге и обрывках магнитофонной ленты. Когда я кончил рассказывать, он спросил: -- А этот Седловой не пытался путешествовать в описываемое настоящее? По-моему, это было бы гораздо забавнее... Пока я обдумывал это предложение и радовался Романову остроумию, он перевернул корзину и высыпал содержимое на пол. -- В чем дело? -- спросил я. -- Диссертацию потерял? -- Ты понимаешь, Сашка, -- сказал он, глядя на меня невидящими глазами, -- удивительная история. Вчера я чистил печку и нашел в ней обгорелое зеленое перо. Я выбросил его в корзинку, а сегодня его здесь нет. -- Чье перо? -- спросил я. -- Ты понимаешь, зеленые птичьи перья в наших широтах попадаются крайне редко. А попугай, которого только что сожгли, был зеленым. -- Что за ерунда, -- сказал я. -- Ты же нашел перо вчера. -- В том-то и дело, -- сказал Роман, собирая мусор обратно в корзинку. Глава третья Стихи ненатуральны, никто не говорит стихами, кроме бидля, когда он приходит со святочным подарком, или объявления о ваксе, или какого-нибудь там простачка. Никогда не опускайтесь до поэзии, мой мальчик. Ч. Диккенс "Алдан" чинили всю ночь. Когда я следующим утром явился в электронный зал, невыспавшиеся злые инженеры сидели на полу и неостроумно поносили Кристобаля Хозевича. Они называли его скифом, варваром и гунном, дорвавшимся до кибернетики. Отчаяние их было так велико, что некоторое время они даже прислушивались к моим советам и пытались им следовать. Но потом пришел их главный -- Саваоф Баалович Один, -- и меня сразу отодвинули от машины. Я отошел в сторонку, сел за свой стол и стал наблюдать, как Саваоф Баалович вникает в суть разрушений. Был он очень стар, но крепок и жилист, загорелый, с блестящей лысиной, с гладко выбритыми щеками, в ослепительно белом чесучовом костюме. К этому человеку все относились с большим пиететом. Я сам однажды видел, как он выговаривал за что-то Модесту Матвеевичу, а грозный Модест стоял, льстиво склонясь перед ним, и приговаривал: "Слушаюсь... Виноват. Больше не повторится..." От Саваофа Бааловича исходила чудовищная энергия. Было замечено, что в его присутствии часы начинают спешить и распрямляются треки элементарных частиц, искривленные магнитным полем. И в то же время он не был магом. Во всяком случае, практикующим магом. Он не ходил сквозь стены, никогда никого не трансгрессировал и никогда не создавал своих дублей, хотя работал необычайно много. Он был главой отдела Технического Обслуживания, знал до тонкостей всю технику института и числился консультантом Китежградского завода маготехники. Кроме того, он занимался самыми неожиданными и далекими от его профессии делами. Историю Саваофа Бааловича я узнал сравнительно недавно. В незапамятные времена С. Б. Один был ведущим магом земного шара. Кристобаль Хунта и Жиан Жиакомо были учениками его учеников. Его именем заклинали нечисть. Его именем опечатывали сосуды с джиннами. Царь Соломон писал ему восторженные письма и возводил в его честь храмы. Он казался всемогущим. И вот где-то в середине шестнадцатого века он воистину стал всемогущим. Проведя численное решение интегро-дифференциального уравнения Высшего Совершенства, выведенного каким-то титаном еще до ледникового периода, он обрел возможность творить любое чудо. Каждый из магов имеет свой предел. Некоторые не способны вывести растительность на ушах. Другие владеют обобщенным законом Ломоносова-Лавуазье, но бессильны перед вторым принципом термодинамики. Третьи -- их совсем немного -- могут, скажем, останавливать время, но только в римановом пространстве и ненадолго. Саваоф Баалович был всемогущ. Он мог все. И он ничего не мог. Потому что граничным условием уравнения Совершенства оказалось требование, чтобы чудо не причиняло никому вреда. Никакому разумному существу. Ни на Земле, ни в иной части Вселенной. А такого чуда никто, даже сам Саваоф Баалович, представить себе не мог. И С. Б. Один навсегда оставил магию и стал заведующим отделом Технического Обслуживания НИИЧАВО... С его приходом дела инженеров живо пошли на лад. Движения их стали осмысленны, злобные остроты прекратились. Я достал папку с очередными делами и принялся было за работу, но тут пришла Стеллочка, очень милая курносая и сероглазая ведьмочка, практикантка Выбегаллы, и позвала меня делать очередную стенгазету. Мы со Стеллой состояли в редколлегии, где писали сатирические стихи, басни и подписи под рисунками. Кроме того, я искусно рисовал почтовый ящик для заметок, к которому со всех сторон слетаются письма с крылышками. Вообще-то художником газеты был мой тезка Александр Иванович Дрозд, киномеханик, каким-то образом пробравшийся в институт. Но он был специалистом по заголовкам. Главным редактором газеты был Роман Ойра-Ойра, а его помощником -- Володя Почкин. -- Саша, -- сказала Стеллочка, глядя на меня честными серыми глазами. -- Пойдем. -- Куда? -- сказал я. Я знал куда. -- Газету делать. -- Зачем? -- Роман очень просит, потому что Кербер лается. Говорит, осталось два дня, а ничего не готово. Кербер Псоевич Демин, товарищ завкадрами, был куратором нашей газеты, главным подгонялой и цензором. -- Слушай, -- сказал я, -- давай завтра, а? -- Завтра я не смогу, -- сказала Стеллочка. -- Завтра я улетаю в Сухуми. Павианов записывать. Выбегалло говорит, что надо вожака записать, как самого ответственного... Сам он к вожаку подходить боится, потому что вожак ревнует. Пойдем, Саша, а? Я вздохнул, сложил дела и пошел за Стеллочкой, потому что один я стихи сочинять не могу. Мне нужна Стеллочка. Она всегда дает первую строку и основную идею, а в поэзии это, по-моему, самое главное. -- Где будем делать? -- спросил я по дороге. -- В месткоме? -- В месткоме занято, там прорабатывают Альфреда. За чай. А нас пустил к себе Роман. -- А о чем писать надо? Опять про баню? -- Про баню тоже есть. Про баню, про Лысую гору. Хому Брута надо заклеймить. -- Хома наш Брут -- ужасный плут, -- сказал я. -- И ты, Брут, -- сказала Стелла. -- Это идея, -- сказал я. -- Это надо развить. В лаборатории Романа на столе была разложена газета -- огромный девственно чистый лист ватмана. Рядом с нею среди баночек с гуашью, пульверизаторов и заметок лежал живописец и киномеханик Александр Дрозд с сигаретой на губе. Рубашечка у него, как всегда, была расстегнута, и виднелся выпуклый волосатый животик. -- Здорово, -- сказал я. -- Привет, -- сказал Саня. Гремела музыка -- Саня крутил портативный приемник. -- Ну что тут у вас? -- сказал я, сгребая заметки. Заметок было немного. Была передовая "Навстречу празднику". Была заметка Кербера Псоевича "Результаты обследования состояния выполнения распоряжения дирекции о трудовой дисциплине за период конец первого -- начало второго квартала". Была статья профессора Выбегаллы "Наш долг -- это долг перед подшефными городскими и районными хозяйствами". Была статья Володи Почкина "О всесоюзном совещании по электронной магии". Была заметка какого-то домового "Когда же продуют паровое отопление на четвертом этаже". Была статья председателя столового комитета "Ни рыбы, ни мяса" -- шесть машинописных страниц через один интервал. Начиналась она словами: "Фосфор нужен человеку как воздух". Была заметка Романа о работах отдела Недоступных Проблем. Для рубрики "Наши ветераны" была статья Кристобаля Хунты "От Севильи до Гренады. 1547 г.". Было еще несколько маленьких заметок, в которых критиковалось: отсутствие надлежащего порядка в кассе взаимопомощи; наличие безалаберности в организации работы добровольной пожарной дружины; допущение азартных игр в виварии. Было несколько карикатур. На одной изображался Хома Брут, расхлюстанный и с лиловым носом. На другой высмеивалась баня -- был нарисован голый синий человек, застывающий под ледяным душем. -- Ну и скучища! -- сказал я. -- А может, не надо стихов? -- Надо, -- сказала Стеллочка со вздохом. -- Я уже заметки и так и сяк раскладывала, все равно остается свободное место. -- А пусть Саня там чего-нибудь нарисует. Колосья какие-нибудь, расцветающие анютины глазки... А, Санька? -- Работайте, работайте, -- сказал Дрозд. -- Мне заголовок писать. -- Подумаешь, -- сказал я. -- Три слова написать. -- На фоне звездной ночи, -- сказал Дрозд внушительно. -- И ракету. Еще заголовки к статьям. А я не обедал еще. И не завтракал. -- Так сходи поешь, -- сказал я. -- А мне не на что, -- сказал он раздраженно. -- Я магнитофон купил. В комиссионном. Вот вы тут ерундой занимаетесь, а лучше бы сделали мне пару бутербродов. С маслом и вареньем. Или лучше десятку сотворите. Я вынул рубль и показал ему издали. -- Вот заголовок напишешь -- получишь. -- Насовсем? -- живо сказал Саня. -- Нет. В долг. -- Ну, это все равно, -- сказал он. -- Только учти, что я сейчас умру. У меня уже начались спазмы. И холодеют конечности. -- Врет он все, -- сказала Стелла. -- Саша, давай вон за тот столик сядем и все стихи сейчас напишем. Мы сели за отдельный столик и разложили перед собой карикатуры. Некоторое время мы смотрели на них в надежде, что нас осенит. Потом Стелла произнесла: -- Таких людей, как этот Брут, поберегись -- они сопрут! -- Что сопрут? -- спросил я. -- Он разве что-нибудь спер? -- Нет, -- сказала Стелла. -- Он хулиганил и дрался. Это я для рифмы. Мы снова подождали. Ничего, кроме "поберегись -- они сопрут", в голову мне не лезло. -- Давай рассуждать логически, -- сказал я. -- Имеется Хома Брут. Он напился пьяный. Дрался. Что он еще делал? -- К девушкам приставал, -- сказала Стелла. -- Стекло разбил. -- Хорошо, -- сказал я. -- Еще? -- Выражался... -- Вот странно, -- подал голос Саня Дрозд. -- Я с этим Брутом работал в кинобудке. Парень как парень. Нормальный... -- Ну? -- сказал я. -- Ну и все. -- Ты рифму можешь дать на "Брут"? -- спросил я. -- Прут. -- Уже было, -- сказал я. -- Спрут. -- Да нет. Прут. Палка такая, которой секут. Стелла сказала с выражением: -- Товарищ, пред тобою Брут. Возьмите прут, каким секут, секите Брута там и тут. -- Не годится, -- сказал Дрозд. -- Пропаганда телесных наказаний. -- Помрут, -- сказал я. -- Или просто -- мрут. -- Товарищ, пред тобою Брут, -- сказала Стелла. -- От слов его все мухи мрут. -- Это от ваших стихов все мухи мрут, -- сказал Дрозд. -- Ты заголовок написал? -- спросил я. -- Нет, -- сказал Дрозд кокетливо. -- Вот и займись. -- Позорят славный институт, -- сказала Стелла, -- такие пьяницы, как Брут. -- Это хорошо, -- сказал я. -- Это мы дадим в конец. Запиши. Это будет мораль, свежая и оригинальная. -- Чего же в ней оригинального? -- спросил простодушный Дрозд. Я не стал с ним разговаривать. -- Теперь надо описать, -- сказал я, -- как он хулиганил. Скажем, так. Напился пьян, как павиан, за словом не полез в карман, был человек, стал хулиган. -- Ужасно, -- сказала Стелла с отвращением. Я подпер голову руками и стал смотреть на карикатуру. Дрозд, оттопырив зад, водил кисточкой по ватману. Ноги его в предельно узких джинсах были выгнуты дугой. Меня осенило. -- Коленками назад! -- сказал я. -- Песенка! -- "Сидел кузнечик маленький коленками назад", -- сказала Стелла. -- Точно, -- сказал Дрозд, не оборачиваясь. -- И я ее знаю. "Все гости расползалися коленками назад", -- пропел он. -- Подожди, подожди, -- сказал я. Я чувствовал вдохновение. -- Дерется и бранится он, и вот вам результат: влекут его в милицию коленками назад. -- Это ничего, -- сказала Стелла. -- Понимаешь? -- сказал я. -- Еще пару строф, и чтобы везде был рефрен "коленками назад". Упился сверх кондиции... Погнался за девицею... Что-нибудь вроде этого. -- Отчаянно напился он, -- сказала Стелла. -- Сам черт ему не брат. В чужую дверь вломился он коленками назад. -- Блеск! -- сказал я. -- Записывай. А он вламывался? -- Вламывался, вламывался. -- Отлично! -- сказал я. -- Ну, еще одну строфу. -- Погнался за девицею коленками назад, -- сказала Стелла задумчиво. -- Первую строчку нужно... -- Амуниция, -- сказал я. -- Полиция. Амбиция. Юстиция. -- Ютится он, -- сказала Стелла. -- Стремится он. Не бриться и не мыться... -- Он, -- добавил Дрозд. -- Это верно. Это у вас получилась художественная правда. Сроду он не брился и не мылся. -- Может, вторую строчку придумаем? -- предложила Стелла. -- Назад-аппарат-автомат... -- Гад, -- сказал я. -- Рад. -- Мат, -- сказал Дрозд. -- Шах, мол, и мат. Мы опять долго молчали, бессмысленно глядя друг на друга и шевеля губами. Дрозд постукивал кисточкой о края чашки с водой. -- Играет и резвится он, -- сказал я наконец, -- ругаясь как пират. Погнался за девицею коленками назад. -- Пират -- как-то... -- сказала Стелла. -- Тогда: сам черт ему не брат. -- Это уже было. -- Где?.. Ах да, действительно было. -- Как тигра полосат, -- предложил Дрозд. Тут послышалось легкое царапанье, и мы обернулись. Дверь в лабораторию Януса Полуэктовича медленно отворялась. -- Смотри-ка! -- изумленно воскликнул Дрозд, застывая с кисточкой в руке. В щель вполз маленький зеленый попугай с ярким красным хохолком на макушке. -- Попугайчик! -- воскликнул Дрозд. -- Попугай! Цып-цып-цып-цып... Он стал делать пальцами движения, как будто крошил хлеб на пол. Попугай глядел на нас одним глазом. Затем он разинул горбатый, как нос у Романа, черный клюв и хрипло выкрикнул: -- Р-реактор! Р-реактор! Надо выдер-ржать! -- Какой сла-авный! -- воскликнула Стелла. -- Саня, поймай его... Дрозд двинулся было к попугаю, но остановился. -- Он же, наверное, кусается, -- опасливо произнес он. -- Вон клюв какой. Попугай оттолкнулся от пола, взмахнул крыльями и как-то неловко запорхал по комнате. Я следил за ним с удивлением. Он был очень похож на того, вчерашнего. Родной единокровный брат-близнец. Полным-полно попугаев, подумал я. Дрозд отмахнулся кисточкой. -- Еще долбанет, пожалуй, -- сказал он. Попугай сел на коромысло лабораторных весов, подергался, уравновешиваясь, и разборчиво крикнул: -- Пр-роксима Центавр-р-ра! Р-рубидий! Р-рубидий! Потом он нахохлился, втянул голову и закрыл глаза пленкой. По-моему, он дрожал. Стелла быстро сотворила кусок хлеба с повидлом, отщипнула корочку и поднесла ему под клюв. Попугай не реагировал. Его явно лихорадило, и чашки весов, мелко трясясь, позвякивали о подставку. -- По-моему, он больной, -- сказал Дрозд. Он рассеянно взял из рук Стеллы бутерброд и стал есть. -- Ребята, -- сказал я, -- кто-нибудь раньше видел в институте попугаев? Стелла помотала головой. Дрозд пожал плечами. -- Что-то слишком много попугаев за последнее время, -- сказал я. -- И вчера вот тоже... -- Наверное, Янус экспериментирует с попугаями, -- сказала Стелла. -- Антигравитация или еще что-нибудь в этом роде... Дверь в коридор отворилась, и толпой вошли Роман Ойра-Ойра, Витька Корнеев, Эдик Амперян и Володя Почкин. В комнате стало шумно. Корнеев, хорошо выспавшийся и очень бодрый, принялся листать заметки и громко издеваться над стилем. Могучий Володя Почкин, как замредактора, исполняющий в основном полицейские обязанности, схватил Дрозда за толстый загривок, согнул его пополам и принялся тыкать носом в газету, приговаривая: "Заголовок где? Где заголовок, Дроздилло?" Роман потребовал от нас готовых стихов. А Эдик, не имевший к газете никакого отношения, прошел к шкафу и принялся с грохотом передвигать в нем разные приборы. Вдруг попугай заорал: "Овер-рсан! Овер-рсан!" -- и все замерли. Роман уставился на попугая. На лице его появилось давешнее выражение, словно его только что осенила необычайная идея. Володя Почкин отпустил Дрозда и сказал: "Вот так штука, попугай!" Грубый Корнеев немедленно протянул руку, чтобы схватить попугая поперек туловища, но попугай вырвался, и Корнеев схватил его за хвост. -- Оставь, Витька! -- закричала Стелла сердито. -- Что за манера -- мучить животных? Попугай заорал. Все столпились вокруг него. Корнеев держал его, как голубя, Стелла гладила по хохолку, а Дрозд нежно перебирал перья в хвосте. Роман посмотрел на меня. -- Любопытно, -- сказал он. -- Правда? -- Откуда он здесь взялся, Саша? -- вежливо спросил Эдик. Я мотнул головой в сторону лаборатории Януса. -- Зачем Янусу попугай? -- осведомился Эдик. -- Ты это меня спрашиваешь? -- сказал я. -- Нет, это вопрос риторический, -- серьезно сказал Эдик. -- Зачем Янусу два попугая? -- сказал я. -- Или три, -- тихонько добавил Роман. Корнеев обернулся к нам. -- А где еще? -- спросил он, с интересом озираясь. Попугай в его руке слабо трепыхался, пытаясь ущипнуть его за палец. -- Отпусти ты его, -- сказал я. -- Видишь, ему нездоровится. Корнеев отпихнул Дрозда и снова посадил попугая на весы. Попугай взъерошился и растопырил крылья. -- Бог с ним, -- сказал Роман. -- Потом разберемся. Где стихи? Стелла быстро протараторила все, что мы успели сочинить. Роман почесал подбородок, Володя Почкин неестественно заржал, а Корнеев скомандовал: -- Расстрелять. Из крупнокалиберного пулемета. Вы когда-нибудь научитесь писать стихи? -- Пиши сам, -- сказал я сердито. -- Я писать стихи не могу, -- сказал Корнеев. -- По натуре я не Пушкин. Я по натуре Белинский. -- Ты по натуре кадавр, -- сказала Стелла. -- Пардон! -- потребовал Витька. -- Я желаю, чтобы в газете был отдел литературной критики. Я хочу писать критические статьи. Я вас всех раздолбаю! Я вам еще припомню ваше творение про дачи. -- Какое? -- спросил Эдик. Корнеев немедленно процитировал: -- "Я хочу построить дачу. Где? Вот главная задача! Только местный комитет не дает пока ответ". Было? Признавайтесь! -- Мало ли что, -- сказал я. -- У Пушкина тоже были неудачные стихи. Их даже в школьных хрестоматиях не полностью публикуют. -- А я знаю, -- сказал Дрозд. Роман повернулся к нему. -- У нас будет сегодня заголовок или нет? -- Будет, -- сказал Дрозд. -- Я уже букву "К" нарисовал. -- Какую "К"? При чем здесь "К"? -- А что, не надо было? -- Я сейчас умру, -- сказал Роман. -- Газета называется "За передовую магию". Покажи мне там хоть одну букву "К"! Дрозд уставясь в стену, пошевелил губами. -- Как же так? -- сказал он наконец. -- Откуда же я взял букву "К"? Была же буква "К"! Роман рассвирепел и приказал Почкину разогнать всех по местам. Меня со Стеллой отдали под команду Корнеева. Дрозд лихорадочно принялся переделывать букву "К" в стилизованную букву "З". Эдик Амперян пытался улизнуть с психоэлектрометром, но был схвачен, скручен и брошен на починку пульверизатора, необходимого для создания звездного неба. Потом пришла очередь самого Почкина. Роман приказал перепечатывать заметки на машинке с одновременной правкой стиля и орфографии. Сам Роман принялся расхаживать по лаборатории. Некоторое время работа кипела. Мы успели сочинить и забраковать ряд вариантов на банную тему: "В нашей бане завсегда льет холодная вода", "Кто до чистоты голодный, не удовлетворится водой холодной", "В институте двести душ, все хотят горячий душ" -- и так далее. Корнеев безобразно ругался, как настоящий литературный критик. "Учитесь у Пушкина! -- втолковывал он нам. -- Или хотя бы у Почкина. Рядом с вами сидит гений, а вы не способны даже подражать ему... "Вот по дороге едет ЗИЛ, и я им буду задавим..." Какая физическая сила заключена в этих строках! Какая ясность чувства!" Мы неумело отругивались. Саня Дрозд дошел до буквы "И" в слове "передовую". Эдик починил пульверизатор и опробовал его на Романовых конспектах. Володя Почкин, изрыгая проклятья, искал на машинке букву "Ц". Все шло нормально. Потом Роман вдруг сказал: -- Сашка, глянь-ка сюда. Я посмотрел. Попугай с поджатыми лапками лежал под весами, и глаза его были затянуты белесоватой пленкой, а хохолок обвис. -- Помер, -- сказал Дрозд жалостливо. Мы снова столпились около попугая. У меня не было никаких особенных мыслей в голове, а если и были, то где-то в подсознании, но я протянул руку, взял попугая и осмотрел его лапы. И сейчас же Роман спросил меня: -- Есть? -- Есть, -- сказал я. На черной поджатой лапке было колечко из белого металла, и на колечке было выгравировано: "Фотон" -- и стояли цифры: "190573". Я растерянно поглядел на Романа. Наверное, у нас с ним был необычный вид, потому что Витька Корнеев сказал: -- А ну, рассказывайте, что вам известно. -- Расскажем? -- спросил Роман. -- Бред какой-то, -- сказал я. -- Фокусы, наверное. Это какие-нибудь дубли. Роман снова внимательно осмотрел трупик. -- Да нет, -- сказал он. -- В том-то все и дело. Это не дубль. Это самый что ни на есть оригинальный оригинал. -- Дай посмотреть, -- сказал Корнеев. Втроем с Володей Почкиным и Эдиком они тщательнейшим образом исследовали попугая и единогласно объявили, что это не дубль и что они не понимают, почему это нас так трогает. "Возьмем, скажем, меня, -- предложил Корнеев. -- Я вот тоже не дубль. Почему это вас не поражает?" Тогда Роман оглядел сгорающую от любопытства Стеллу, открывшего рот Володю Почкина, издевательски улыбающегося Витьку и рассказал им про все -- про то, как позавчера он нашел в электрической печи зеленое перо и бросил его в корзину для мусора; и про то, как этого пера в корзине не оказалось, но зато на столе (на этом самом столе) объявился мертвый попугай, точная копия вот этого, и тоже не дубль; и про то, что Янус попугая узнал, пожалел и сжег в упомянутой выше электрической печи, а пепел зачем-то выбросил в форточку. Некоторое время никто ничего не говорил. Дрозд, рассказом Романа заинтересовавшийся слабо, пожимал плечами. На лице его было явственно видно, что он не понимает, из-за чего горит сыр-бор, и что, по его мнению, в этом учреждении случаются штучки и похлеще. Стеллочка тоже казалась разочарованной. Но тройка магистров поняла все очень хорошо, и на лицах их читался протест. Корнеев решительно сказал: -- Врете. Причем неумело. -- Это все-таки не тот попугай, -- сказал вежливый Эдик. -- Вы, наверное, ошиблись. -- Да тот, -- сказал я. -- Зеленый, с колечком. -- Фотон? -- спросил Володя Почкин прокурорским голосом. -- Фотон. Янус его Фотончиком называл. -- А цифры? -- спросил Володя. -- И цифры. -- Цифры те же? -- спросил Корнеев грозно. -- По-моему, те же, -- ответил я нерешительно, оглядываясь на Романа. -- А точнее? -- потребовал Корнеев. Он прикрыл красной лапой попугая. -- Повтори, какие тут цифры? -- Девятнадцать... -- сказал я. -- Э-э...ноль два, что ли? Шестьдесят три. Корнеев заглянул под ладонь. -- Врешь, -- сказал он. -- Ты? -- обратился он к Роману. -- Не помню, -- сказал Роман спокойно. -- Кажется, не ноль три, а ноль пять. -- Нет, -- сказал я. -- Все-таки ноль шесть. Я помню, там такая закорючка была. -- Закорючка, -- сказал Почкин презрительно. -- Ше Холмсы! Нэ Пинкертоны! Закон причинности им надоел... Корнеев засунул руки в карманы. -- Это другое дело, -- сказал он. -- Я даже не настаиваю на том, что вы врете. Просто вы перепутали. Попугаи все зеленые, многие из них окольцованы, эта пара была из серии "Фотон". А память у вас дырявая. Как у всех стихоплетов и редакторов плохих стенгазет. -- Дырявая? -- осведомился Роман. -- Как терка. -- Как терка? -- повторил Роман, странно усмехаясь. -- Как старая терка, -- пояснил Корнеев. -- Ржавая. Как сеть. Крупноячеистая. Тогда Роман, продолжая странно улыбаться, вытащил из нагрудного кармана записную книжку и перелистал страницы. -- Итак, -- сказал он, -- крупноячеистая и ржавая. Посмотрим... Девятнадцать ноль пять семьдесят три, -- прочитал он. Магистры рванулись к попугаю и с сухим треском столкнулись лбами. -- Девятнадцать ноль пять семьдесят три, -- упавшим голосом прочитал на кольце Корнеев. Это было очень эффектно. Стелла немедленно завизжала от удовольствия. -- Подумаешь, -- сказал Дрозд, не отрываясь от заголовка. -- У меня однажды совпал номер на лотерейном билете, и я побежал в сберкассу получать автомобиль. А потом оказалось... -- Почему это ты записал номер? -- сказал Корнеев, прищурившись на Романа. -- Это у тебя привычка? Ты все номера записываешь? Может быть, у тебя и номер твоих часиков записан? -- Блестяще! -- сказал Почкин. -- Витька, ты молодец. Ты попал в самую точку. Роман, какой позор! Зачем ты отравил попугая? Как жестоко! -- Идиоты! -- сказал Роман. -- Что я вам -- Выбегалло? Корнеев подскочил к нему и осмотрел его уши. -- Иди к дьяволу! -- сказал Роман. -- Саша, ты только полюбуйся на них! -- Ребята, -- сказал я укоризненно, -- да кто же так шутит? За кого вы нас принимаете? -- А что остается делать? -- сказал Корнеев. -- Кто-то врет. Либо вы, либо законы природы. Я верю в законы природы. Все остальное меняется. Впрочем, он быстро скис, сел в сторонке и стал думать. Саня Дрозд спокойно рисовал заголовок. Стелла глядела на всех по очереди испуганными глазами. Володя Почкин быстро писал и зачеркивал какие-то формулы. Первым заговорил Эдик. -- Если даже никакие законы не нарушаются, -- рассудительно сказал он, -- все равно остается странным неожиданное появление большого количества попугаев в одной и той же комнате и подозрительная смертность среди них. Но я не очень удивлен, потому что не забываю, что имею дело с Янусом Полуэктовичем. Вам не кажется, что Янус Полуэктович сам по себе прелюбопытнейшая личность? -- Кажется, -- сказал я. -- И мне тоже кажется, -- сказал Эдик. -- Чем он, собственно, занимается, Роман? -- Смотря какой Янус. У-Янус занимается связью с параллельными пространствами. -- Гм, -- сказал Эдик. -- Это нам вряд ли поможет. -- К сожалению, -- сказал Роман. -- Я вот тоже все время думаю, как связать попугаев с Янусом, -- и ничего не могу придумать. -- Но ведь он странный человек? -- сказал Эдик. -- Да, несомненно. Начать с того, что их двое и он один. Мы к этому так привыкли, что не думаем об этом... -- Вот об этом я и хотел сказать. Мы редко говорим о Янусе, мы слишком уважаем его. А ведь наверняка каждый из нас замечал за ним хоть одну какую-нибудь странность. -- Странность номер один, -- сказал я. -- Любовь к умирающим попугаям. -- Пусть так, -- сказал Эдик. -- Еще? -- Сплетники, -- сказал Дрозд с достоинством. -- Вот я у него однажды просил в долг. -- Да? -- сказал Эдик. -- И он мне дал, -- сказал Дрозд. -- А я забыл, сколько он мне дал. Теперь не знаю, что делать. Он замолчал. Эдик некоторое время ждал продолжения, потом сказал: -- Известно ли вам, например, что каждый раз, когда мне приходилось работать с ним по ночам, ровно в полночь он куда-то уходил и через пять минут возвращался, и каждый раз у меня создавалось впечатление, что он так или иначе старается узнать у меня, чем мы тут с ним занимались до его ухода? -- Истинно так, -- сказал Роман. -- Я это знаю отлично. Я уже давно заметил, что именно в полночь у него начисто отшибает память. И он об этом своем дефекте прекрасно осведомлен. Он несколько раз извинялся и говорил, что это у него рефлекторное, связанное с последствием сильной контузии. -- Память у него никуда не годится, -- сказал Володя Почкин. Он смял листок с вычислениями и швырнул его под стол. -- Он все время пристает, виделся ты с ним вчера или не виделся. -- И о чем беседовал, если виделся, -- добавил я. -- Память, память, -- пробормотал Корнеев нетерпеливо. -- При чем здесь память? Мало ли у кого плохая память... Не в этом дело. Что там у него с параллельными пространствами? .. -- Сначала надо собрать факты, -- сказал Эдик. -- Попугаи, попугаи, попугаи, -- продолжал Витька. -- Неужели все-таки дубли? -- Нет, -- сказал Володя Почкин. -- Я просчитал, это по всем категориям не дубль. -- Каждую полночь, -- сказал Роман, -- он идет вот в эту свою лабораторию и буквально на несколько минут запирается там. Один раз он вбежал туда так поспешно, что не успел закрыть дверь... -- И что? -- спросила Стелла замирающим голосом. -- Ничего. Сел в кресло, посидел немножко и вернулся обратно. И сразу спросил, не беседовал ли я с ним о чем-нибудь важном. -- Я пошел, -- сказал Корнеев, поднимаясь. -- И я, -- сказал Эдик. -- У нас сейчас семинар. -- И я, -- сказал Володя Почкин. -- Нет, -- сказал Роман. -- Ты сиди и печатай. Назначаю тебя главным. Ты, Стеллочка, возьми Сашу и пиши стихи. А вот я пойду. Вернусь вечером, и чтобы газета была готова. Они ушли, а мы остались делать газету. Сначала мы пытались что-нибудь придумать, но быстро утомились и поняли, что не можем. Тогда мы написали небольшую поэму об умирающем попугае. Когда Роман вернулся, газета была готова, Дрозд лежал на столе и поглощал бутерброды, а Почкин объяснял нам со Стеллой, почему происшествие с попугаем совершенно невозможно. -- Молодцы, -- сказал Роман. -- Отличная газета. А какой заголовок! Какое бездонное звездное небо! И как мало опечаток!.. А где попугай? Попугай лежал в чашке Петри, в той самой чашке и на том самом месте, где мы с Романом видели его вчера. У меня даже дух захватило. -- Кто его сюда положил? -- осведомился Роман. -- Я, -- сказал Дрозд. -- А что? -- Нет, ничего, -- сказал Роман. -- Пусть лежит. Правда, Саша? Я кивнул. -- Посмотрим, что с ним будет завтра, -- сказал Роман. Глава четвертая Эта бедная, старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит. Р. Стивенсон Однако завтра с самого утра мне пришлось заняться своими прямыми обязанностями. "Алдан" был починен и готов к бою, и, когда я пришел после завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь дублей с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно прогнал дубля Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу разобрать почерк. (Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно неудобочитаем; Хунта писал по-русски готическими буквами.) Дубль Федора Симеоновича принес программу, составленную лично Федором Симеоновичем. Это была первая программа, которую составил сам Федор Симеонович без всяких советов, подсказок и указаний с моей стороны. Я внимательно просмотрел программу и с удовольствием убедился, что составлена она грамотно, экономно и не без остроумия. Я исправил некоторые незначительные ошибки и передал программу своим девочкам. Потом я заметил, что в очереди томится бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода. Ему было страшно и неуютно, и я сразу принял его. -- Да неудобно как-то, -- бормотал он, опасливо косясь на дублей. -- Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли... -- Ничего, это не товарищи, -- успокоил я его. -- Ну граждане... -- И не граждане. Бухгалтер совсем побелел и, склонившись ко мне, проговорил прерывающимся шепотом: -- То-то же я смотрю -- не мигают оне... А вот этот в синем -- он, по-моему, и не дышит... Я уже отпустил половину очереди, когда позвонил Роман. -- Саша? -- Да. -- А попугая-то нет. -- Как так нет? -- А вот так. -- Уборщица выбросила? -- Спрашивал. Не только не выбрасывала, но и не видела. -- Может быть, домовые хамят? -- Это в лаборатории-то директора? Вряд ли. -- Н-да, -- сказал я. -- А может быть, сам Янус? -- Янус еще не приходил. И вообще, кажется, не вернулся из Москвы. -- Так как же это все понимать? -- спросил я. -- Не знаю. Посмотрим. Мы помолчали. -- Ты меня позовешь? -- спросил я. -- Если что-нибудь интересное... -- Ну конечно. Обязательно. Пока, дружище. Я заставил себя не думать об этом попугае, до которого мне в конце концов не было никакого дела. Я отпустил всех дублей, проверил все программы и занялся гнусной задачкой, которая уже давно висела на мне. Эту задачу дали мне абсолютники. Сначала я им сказал, что она не имеет ни смысла, ни решения, как и большинство их задач. Но потом посоветовался с Хунтой, который в таких вещах разбирался очень тонко, и он мне дал несколько обнадеживающих советов. Я много раз обращался к этой задаче и снова ее откладывал, а вот сегодня добил-таки. Получилось очень изящно. Как раз когда я кончил и, блаженствуя, откинулся на спинку стула, оглядывая решение издали, пришел темный от злости Хунта. Глядя мне в ноги, голосом сухим и неприятным он осведомился, с каких это пор я перестал разбирать его почерк. Это чрезвычайно напоминает ему саботаж, сообщил он. Я с умилением смотрел на него. -- Кристобаль Хозевич, -- сказал я. -- Я ее все-таки решил. Вы были совершенно правы. Пространство заклинаний действительно можно свернуть по любым четырем переменным. Он поднял, наконец, глаза и посмотрел на меня. Наверное, у меня был очень счастливый вид, потому что он смягчился и проворчал: -- Позвольте посмотреть. Я отдал ему листки, он сел рядом со мною, и мы вместе разобрали задачу с начала и до конца и с наслаждением просмаковали два изящнейших преобразования, одно из которых подсказал мне он, а другое нашел я сам. -- У нас с вами неплохие головы, Алехандро, -- сказал, наконец, Хунта. -- В нас есть артистичность мышления. Как вы находите? -- По-моему, мы молодцы, -- сказал я искренне. -- Я тоже так думаю, -- сказал он. -- Это мы опубликуем. Это никому не стыдно опубликовать. Это не галоши-автостопы и не брюки-невидимки. Мы пришли в отличное настроение и начали разбирать новую задачу Хунты, и очень скоро он сказал, что и раньше иногда считал себя побрекито, а в том, что я математически невежествен, убедился при первой же встрече. Я с ним горячо согласился и высказал предположение, что ему, пожалуй, пора уже на пенсию, а меня надо в три шеи гнать из института грузить лес, потому что ни на что другое я не годен. Он возразил мне. Он сказал, что ни о какой пенсии не может быть и речи, что его надлежит пустить на удобрения, а меня на километр не подпускать к лесоразработке, где определенный интеллектуальный уровень все-таки необходим, а назначить учеником младшего черпальщика в ассенизационном обозе при холерных бараках. Мы сидели, подперев головы, и предавались самоуничижению, когда в зал заглянул Федор Симеонович. Насколько я понял, ему не терпелось узнать мое мнение о составленной им программе. -- Программа! -- желчно усмехнувшись, произнес Хунта. -- Я не видел твоей программы, Теодор, но я уверен, что она гениальна по сравнению с этим... -- Он с отвращением подал двумя пальцами Федору Симеоновичу листок со своей задачей. -- Полюбуйся, вот образец убожества и ничтожества. -- Г-голубчики, -- сказал Федор Симеонович озадаченно, разобравшись в почерках. -- Это же п-проблема Бен Б-бецалеля. К-калиостро же доказал, что она н-не имеет р-решения. -- Мы сами знаем, что она не имеет решения, -- сказал Хунта, немедленно ощетиниваясь. -- Мы хотим знать, как ее решать. -- К-как-то ты странно рассуждаешь, К-кристо... К-как же искать решение, к-когда его нет? Б-бессмыслица какая-то... -- Извини, Теодор, но это ты очень странно рассуждаешь. Бессмыслица -- искать решение, если оно и так есть. Реч