е вещи должны кончиться. Мне надо было понять, что когда-нибудь наступит и сегодняшний вечер! - Тут он, кажется, всхлипнул. - Но тогда я, знаете ли, был слишком молод, моложе вас. Мне все это представлялось очень интересным. Мне казалось очень забавным чувствовать себя средоточием всех чудес на свете. - Чем? - изумился я. - Э-э-э... средоточием чудес. Я не могу другого слова подобрать, хотя и пытался. Он немножко успокоился и принялся рассказывать все по порядку, беспрерывно куря и покашливая. Рассказывал он подробно, старательно описывая все детали и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминами из физики, математики, термодинамики и кинетической теории газов, так что потом, уже став взрослым, я часто удивлялся, почему тот или иной термин кажется мне таким знакомым. Зачастую он пускался в философские рассуждения, а иногда казался просто несамокритичным. Так, он неоднократно величал себя "феноменом", "чудом природы" и "гигантской флюктуацией". Тогда я понял, что это не профессия. Он мне заявил, что чудес не бывает, а бывают только весьма маловероятные события. - В природе, - наставительно говорил он, - наиболее вероятные события осуществляются наиболее часто, а наименее вероятные осуществляются гораздо реже. Он имел в виду закон неубывания энтропии, но тогда для меня все это звучало веско. Потом он попытался мне объяснить понятия наивероятнейшего состояния и флюктуации. Мое воображение потряс тогда этот известный пример с воздухом, который весь собрался в одной половине комнаты. - В этом случае, - говорил он, - все, кто сидел в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшедшее чудом. А это отнюдь не чудо, это вполне реальный, но необычайно маловероятный факт. Это была бы гигантская флюктуация, ничтожно вероятное отклонение от наиболее вероятного состояния. По его словам, он и был таким отклонением от наиболее вероятного состояния. Его окружали чудеса. Увидеть, например, двенадцатикратную радугу было для него пустяком - он видел их шесть или семь раз. - Я побью любого синоптика-любителя, - удрученно хвастался он. - Я видел полярные сияния в Алма-Ате, Брокенское видение на Кавказе и двадцать раз наблюдал знаменитый зеленый луч, или "меч голода", как его называют. Я приехал в Батуми, и там началась засуха. Тогда я отправился путешествовать в Гоби, и трижды попал там под тропический ливень. За время обучения в школе и в вузе он сдал множество экзаменов и каждый раз вытаскивал билет номер пять. Однажды он сдавал спецкурс, и было точно известно, что будет всего четыре билета - по числу сдающих, - и он все-таки вытащил билет номер пять, потому что за час до экзамена преподаватель вдруг решил добавить еще один билет. Бутерброды продолжали у него падать маслом вверх. ("На это я, по-видимому, обречен до конца жизни, - сказал он. - Это всегда будет мне напоминать, что я не какой-нибудь обыкновенный человек, а гигантская флюктуация"). Дважды ему случалось присутствовать при образовании больших воздушных линз ("это макроскопические флюктуации плотности воздуха", - непонятно объяснил он), и оба раза эти линзы зажигали спичку у него в руках. Все чудеса, с которыми он сталкивался, он делил на три группы. На приятные, неприятные и нейтральные. Бутерброды маслом вверх, например, относились к первой группе. Неизменный насморк, регулярно и независимо от погоды начинающийся и кончающийся первого числа каждого месяца, относился ко второй группе. К третьей группе относились разнообразные редчайшие явления природы, которые имели честь происходить в его присутствии. Однажды в его присутствии произошло нарушение второго закона термодинамики; вода в сосуде с цветами неожиданно принялась отнимать тепло от окружающего воздуха и довела себя до кипения, а в комнате выпал иней. ("После этого я ходил как пришибленный и до сих пор, знаете ли, пробую воду пальцем, прежде чем ее, скажем, пить...") Неоднократно к нему в палатку - он много путешествовал - залетали шаровые молнии и часами висели под потолком. В конце концов он привык к этому и использовал шаровые молнии как электрические лампочки: читал. - Вы знаете, что такое метеорит? - спросил он неожиданно. Молодость склонна к плоским шуткам, и я ответил, что метеориты - это падающие звезды, которые не имеют ничего общего со звездами, которые не падают. - Метеориты иногда попадают в дома, - задумчиво сказал он. - Но это очень редкое событие. И зарегистрирован только один, знаете ли, случай, когда метеорит попал в человека. Единственный, знаете ли, в своем роде случай... - Ну, и что? - спросил я. Он наклонился ко мне и прошептал: - Так этот человек - я! - Вы шутите, - сказал я, вздрогнув. - Нисколько, - грустно сказал он. Оказалось, что все это произошло на Урале. Он шел пешком через горы, остановился на минутку, чтобы завязать шнурок на ботинке. Раздался резкий шелестящий свист, и он ощутил толчок в заднюю, знаете ли, часть тела и боль от ожога. - На штанах была вот такая дыра, - рассказывал он. - Кровь текла, знаете ли, но не сильно. Жалко, что сейчас темно, я бы показал вам шрам. Он подобрал там несколько подозрительных камешков и хранил их в своем столе - может быть, один из них и есть тот метеорит. Случались с ним и вещи, совершенно необъяснимые с научной точки зрения. По крайней мере пока, при нынешнем уровне науки. Так, однажды ни с того ни с сего он стал источником мощного магнитного поля. Выразилось это в том, что все предметы из ферромагнетиков, находившиеся в комнате, сорвались с места и по силовым линиям ринулись на него. Стальное перо вонзилось ему в щеку, что-то больно ударило по голове и по спине. Он закрылся руками, дрожа от ужаса, с ног до головы облепленный ножами, вилками, ложками, ножницами, и вдруг все кончилось. Явление длилось не больше десяти секунд, и он совершенно не знал, как его можно объяснить. В другой раз, получив письмо от приятеля, он после первой же строчки, к изумлению своему, обнаружил, что совершенно такое же письмо получал уже несколько лет назад. Он вспомнил даже, что на оборотной стороне, рядом с подписью, должна быть большая клякса. Перевернув письмо, он действительно увидел кляксу. - Все эти вещи не повторялись больше, - печально сообщил он. - Я считал их самыми замечательными в своей коллекции. Но только, знаете ли, до сегодняшнего вечера. Он вообще очень часто прерывал свою речь, для того чтобы заявить: "Все это, знаете ли, было бы очень хорошо, но вот сегодня... Это уже слишком, уверяю вас". - А вам не кажется, - спросил я, - что вы представляете интерес для науки? - Я думал об этом, - сказал он. - Я писал. Я, знаете ли, предлагал. Мне никто не верит. Даже родные не верят. Только дядя верил, но теперь он умер. Все считают меня оригиналом и неумным шутником. Я просто не представляю себе, что они будут думать после сегодняшнего события. - Он вздохнул и бросил окурок. - Да, может быть, это и к лучшему, что мне не верят. Предположим, что мне бы кто-нибудь поверил. Создали бы комиссию, она бы за мной везде ходила и ждала чудес. А я человек от природы нелюдимый, а тут еще от всего этого характер у меня испортился совершенно. Иногда не сплю по ночам - боюсь. Насчет комиссии я был с ним не согласен. Ведь и в самом деле, он не мог вызывать чудеса по своему желанию. Он был только средоточием чудес, точкой пространства, как он говорил, где происходят маловероятные события. Без комиссии и наблюдения не обошлось бы. - Я писал одному известному ученому, - продолжал он. - В основном, правда, о метеорите и о воде в вазе. Но он, знаете ли, отнесся к этому юмористически. Он ответил, что метеорит упал вовсе не на меня, а на одного, кажется японского, шофера. И он очень язвительно посоветовал мне обратиться к врачу. Меня очень заинтересовал этот шофер. Я подумал, что он, может быть, тоже гигантская флюктуация - вы сами понимаете, это возможно. Но оказалось, что он умер много лет назад. Да, знаете ли... - Он задумался. - А к врачу я все-таки пошел. Оказалось, что я с точки зрения медицины ничего особенного собой не представляю. Но он нашел у меня некоторое расстройство нервной системы и послал сюда, на курорт. И я поехал. Откуда я мог знать, что здесь произойдет? Он вдруг схватил меня за плечо и прошептал: - Час назад у меня улетела знакомая! Я не понял. - Мы прогуливались там, наверху, по парку. В конце концов я же человек, и у меня были самые серьезные намерения. Мы познакомились в столовой, пошли прогуляться в парк, и она улетела. - Куда? - закричал я. - Не знаю. Мы шли, вдруг она вскрикнула, ойкнула, оторвалась от земли и поднялась в воздух. Я опомниться не успел, только схватил ее за ногу, и вот... Он ткнул мне в руку какой-то твердый предмет. Это была босоножка, обыкновенная светлая босоножка среднего размера. - Вы понимаете, это совершенно невозможно, - бормотал феномен. - Хаотическое движение молекул газа, броуновское движение частиц живого коллоида стало упорядоченным, ее оторвало от земли и унесло совершенно не представляю куда. Очень, очень маловероятное... Вы мне теперь только скажите, должен я считать себя убийцей? Я был потрясен и молчал. В первый раз мне пришло в голову, что он, наверное, все выдумал. А он сказал с тоской: - И дело, знаете ли, даже не в этом. В конце концов она, может быть, зацепилась где-нибудь за дерево. Ведь я не стал искать, потому что побоялся, что не найду. Но вот, знаете ли... Раньше все эти чудеса касались только меня. Я не очень любил флюктуации, но флюктуации, знаете ли, очень любили меня. А теперь? Если этакие штуки начнут происходить и с моими знакомыми?.. Сегодня улетает девушка, завтра проваливается сквозь землю сотрудник, послезавтра... Да вот, например, вы. Ведь вы сейчас ни от чего не застрахованы. Это я уже понял сам, и мне стало удивительно интересно и жутко. Вот здорово, подумал я. Скорее бы! Мне вдруг показалось, что я взлетаю, и я вцепился руками в камень под собой. Незнакомец вдруг встал. - Вы знаете, я лучше пойду, - сказал он жалобно. - Не люблю я бессмысленных жертв. Вы сидите, а я пойду. Как это мне раньше в голову не пришло! Он торопливо пошел вдоль берега, оступаясь на камнях, а потом вдруг крикнул издали: - Вы уж извините меня, если с вами что случится! Ведь это от меня не зависит! Он уходил все дальше и дальше и скоро превратился в маленькую черную фигурку на фоне чуть фосфоресцирующих волн. Мне показалось, что он размахнулся и бросил в волны что-то белое. Наверное, это была босоножка. Вот так мы с ним и расстались. К сожалению, я не мог бы узнать его в толпе. Разве что случилось бы какое-нибудь чудо. Я никогда и ничего больше не слыхал о нем, и, по-моему, ничего особенного в то лето на морском побережье не случилось. Вероятно его девушка все-таки зацепилась за какой-нибудь сук, и они потом поженились. Ведь у него были самые серьезные намерения. Я знаю только одно. Если когда-нибудь, пожимая руку новому знакомому, я вдруг почувствую, что становлюсь источником мощного магнитного поля, и вдобавок замечу, что новый знакомец много курит, часто покашливает, этак - кхым-кхум, значит это, знаете ли, он, феномен, средоточие чудес, гигантская флюктуация. Жилин закончил рассказ и победоносно оглядел слушателей. Юре рассказ понравился, но он, как всегда, так и не понял, выдумал все это Жилин или рассказывал правду. На всякий случай он в течение всего рассказа скептически усмехался. - Прелестно, - сказал Юрковский. - Но больше всего мне нравится мораль. - Что же это за мораль? - сказал Быков. - Мораль такова, - объяснил Юрковский. - Нет ничего невозможного, есть только маловероятное. - И кроме того, - сказал Жилин, - мир полон удивительных вещей - это раз. И два. Что мы знаем о вероятностях? - Вы мне тут зубы не заговаривайте, - сказал Быков и встал. Тебе, Иван, я вижу, не дают покоя писательские лавры Михаила Антоновича. Рассказ этот можешь вставить в свои мемуары. - Обязательно вставлю, - сказал Жилин. - Правда, хороший рассказ? - Спасибо, Ванюша, - сказал Юрковский. - Ты меня отлично рассеял. Интересно, как это у него могло появиться электромагнитное поле? - Магнитное, - поправил Жилин. - Он говорил мне о магнитном. - М-да, - сказал Юрковский и задумался. После ужина они остались в кают-компании втроем. Сменившийся с вахты Михаил Антонович с наслаждением забрался в быковское кресло почитать на сон грядущий "Повесть о принце Гэндзи", а Юра с Жилиным устроились перед экраном магнитовизора поглядеть что-нибудь легкое. Свет в кают-компании был притушен, только переливались на экране глухими мрачными красками страшные джунгли, по которым шли первооткрыватели, да поблескивала в углу под бра глянцевитая лысина штурмана. И было совсем тихо. Жилин "Первооткрывателей" уже видел, гораздо интереснее ему было смотреть на Юру и штурмана. Юра глядел на экран, не отрываясь, и только иногда нетерпеливо поправлял на голове тонкий обруч фонодемонстратора. Первооткрыватели страшно нравились ему, а Жилин посмеивался про себя и думал, до чего же нелеп и примитивен этот фильм, особенно если смотришь его не в первый раз и тебе уже за тридцать. Эти подвиги, похожие на упоенное самоистязание, нелепые с начала и до конца, и этот командир Сандерс, которого бы немедленно сместить, намылить ему шею и отправить назад на Землю архивариусом, чтобы не сходил с ума и не губил невинных людей, не имеющих права ему противоречить. И в первую очередь прикончить бы эту истеричку Прасковину, кажется, - послать ее в джунгли одну, раз уж у нее так пятки чешутся. Ну и экипаж подобрался! Сплошные самоубийцы с инфантильным интеллектом. Доктор был неплох, но автор прикончил его с самого начала, видимо, чтобы никто не мешал идиотскому замыслу ополоумевшего командира. Самое забавное, что Юра все это, конечно, не может не видеть, но попробуй вот оторвать его сейчас от экрана и засадить, скажем, за того же принца Гэндзи!.. Издавна так повелось и навсегда, наверное, останется, что каждый нормальный юноша до определенного возраста будет предпочитать драму погони, поиска, беззаветного самоистребления драме человеческой души, тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее и трагичнее которых нет ничего в мире... О, конечно, он подтвердит, что Лев Толстой велик как памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и замечателен как социолог, а Дмитрий Строгов не знает себе равных в исследовании внутреннего мира нового человека. Но все это будут слова, пришедшие извне. Настанет, конечно, время, когда он будет потрясен, увидев князя Андрея живого среди живых, когда он задохнется от ужаса и жалости, поняв до конца Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев ослепительное солнце, что горит в невообразимо сложной душе строговского Токмакова... Но это случится позже, после того как он накопит опыт собственных душевных движений. Другое дело - Михаил Антонович. Вот он поднял голову и уставился маленькими глазками в темноту комнаты, и сейчас перед ним, конечно, далекий красавец в странной одежде и странной прическе, с ненужным мечом за поясом, тонкий и насмешливый грешник, японский донжуан - именно такой, каким он выскочил в свое время из-под пера гениальной японки в пышном и грязном хэйанском дворце и отправился невидимкой гулять по свету, пока не нашлись и для него такие же гениальные переводчики. И Михаил Антонович видит его сейчас так, словно нет между ними девяти веков и полутора миллиардов километров, и видит его только он, а Юре пока это не дано, и будет дано только лет через пять, когда войдут в Юрину жизнь и Токмаков, и Форсайты, Катя с Дашей, и многие, многие другие... Последний первооткрыватель умер под водруженным флагом, и экран погас. Юра стащил с затылка фонодемонстратор и задумчиво произнес: - Да, отлично сделан фильм. - Прелесть, - серьезно откликнулся Жилин. - Какие люди, а? - Юра дернул себя за хохол на макушке. - Как стальной клинок... Герои последнего шага. Только Прасковина какая-то неестественная. - Н-да, пожалуй... - Но зато Сандерс! До чего же он похож на Владим Сергеича! - Мне они все напоминают Владим Сергеича, - сказал Жилин. - Ну, что вы! - Юра оглянулся, увидел Михаила Антоновича и перешел на шепот: - Конечно, все они настоящие, чистые, но... - Пойдем-ка лучше ко мне, - предложил Жилин. Они вышли из кают-компании и направились к Жилину. Юра говорил: - Все они хороши, я не спорю, но Владимир Сергеевич - это, конечно, совсем другое, он мощнее их как-то, значительнее... Они вошли в комнату. Жилин сел и стал смотреть на Юру. Юра говорил: - А какое болото! Как это все изумительно сделано - коричневая жижа с громадными белыми цветами, и блестящая скользкая шкура чья-то в тине... И крики джунглей... Он замолчал. - Ваня, - сказал он осторожно, - а вам, я вижу, картина не очень?.. - Ну, что ты! - сказал Жилин. - Просто я уже видел ее, да и староват я для всех этих болот, Юрик. Я по ним хаживал и знаю, что там на самом деле... Юра пожал плечами. Он был недоволен. - Право же, дружище, не в болотах суть. - Жилин откинулся на спинку кресла и принял любимую позу: закинул голову, сцепил пальцы на затылке и растопырил локти. - И не подумай, пожалуйста, что я намекаю на разницу в наших годах. Нет. Это ведь неправда, что бывают дети и бывают взрослые. Все на самом деле сложнее. Бывают взрослые и бывают взрослые. Вот, например, ты, я и Михаил Антонович. Стал бы ты сейчас в трезвом уме и здравой памяти читать "Повесть о Гэндзи"? Вижу ответ твой на лице твоем. А Михаил Антонович перечитывает "Гэндзи" чуть ли не в пятый раз, а я впервые почувствовал прелесть его только в этом году... - Жилин помолчал и пояснил: - Прелесть этой книги, конечно. Прелесть Михаила Антоновича я почувствовал гораздо раньше. Юра с сомнением смотрел на него. - Я, разумеется, знаю, что это классика и все такое, - сообщил он. - Но читать "Гэндзи" пять раз я бы не стал. Там все запутано, усложнено... А жизнь по сути своей проста, много проще, чем ее изображают в таких книгах. - А жизнь по сути своей сложна, - сказал Жилин. - Много сложнее, чем описывают ее такие фильмы, как "Первооткрыватели". Если хочешь, то попробуем разобраться. Вот командир Сандерс. У него есть жена и сын. У него есть друзья. И все же как легко он идет на смерть. У него есть совесть. Как легко он ведет на смерть своих людей... - Он забыл обо всем этом, потому что... - Об этом, Юрик, не забывают никогда. И главным в фильме должно быть не то, что Сандерс геройски погиб, а то, как он сумел заставить себя забыть. Ведь гибель-то была верной, дружище. Этого в кино нет, поэтому все кажется простым. А если бы это было, фильм показался бы тебе скучнее... Юра молчал. - Ну-с? - сказал Жилин. - Может быть, - неохотно проговорил Юра. - Но мне все-таки кажется, что на жизнь надо смотреть проще. - Это пройдет, - пообещал Жилин. Они помолчали. Жилин, щурясь, глядел на лампу. Юра сказал: - Есть трусость, есть подвиг, есть работа - интересная и неинтересная. Надо ли все это перепутывать и выдавать трусость за подвиг и наоборот? - А кто же перепутывает, кто этот негодяй? - вскричал Жилин. Юра засмеялся. - Я просто схематически представил, как это бывает в некоторых книгах. Возьмут какого-нибудь типа, напустят вокруг слюней, и потом получается то, что называют "изящным парадоксом" или "противоречивой фигурой". А он - тип типом. Тот же Гэндзи. - Все мы немножко лошади, - проникновенно сказал Жилин. - Каждый из нас по-своему лошадь. Это жизнь все перепутывает. Ее величество жизнь. Эта благословенная негодяйка. Жизнь заставляет гордого Юрковского упрашивать непримиримого Быкова. Жизнь заставляет Быкова отказать своему лучшему другу. Кто же из них лошадь, то бишь тип? Жизнь заставляет Жилина, который целиком согласен с железной линией Быкова, сочинять сказочку о гигантской флюктуации, чтобы хоть так выразить свой протест против самой непоколебимости этой линии. Жилин тоже тип. Весь в слюнях, и никакого постоянства убеждений. А знаменитый вакуум-сварщик Бородин? Не он ли видел смысл жизни в том, чтобы положить живот на подходящий алтарь? И кто поколебал его - не логикой, а просто выражением лица? Растленный кабатчик с Дикого Запада. Поколебал ведь, а? - Н-ну... в каком-то смысле... - Ну, не тип ли этот Бородин? Ну, не проста ли жизнь? Выбрал себе принцип - и валяй. Но принципы тем и хороши, что они стареют. Они стареют быстрее, чем человек, и человеку остаются только те, что продиктованы самой историей. Например, в наше время история жестко объявила Юрковским: баста! Никакие открытия не стоят одной-единственной человеческой жизни. Рисковать жизнью разрешается только ради жизни. Это придумали не люди. Это продиктовала история, а люди только сделали эту историю. Но там, где общий принцип сталкивается с принципом личным - там кончается жизнь простая и начинается сложная. Такова жизнь. - Да, - сказал Юра. - Наверное. Они замолчали, и Жилин опять ощутил мучительное чувство раздвоенности, не оставлявшее его вот уже несколько лет. Как будто каждый раз, когда он уходит в рейс, на Земле остается какое-то необычайно важное дело, самое важное для людей, необычайно важное, важнее всей остальной вселенной, важнее самых замечательных творений рук человеческих. На Земле оставались люди, молодежь, дети. Там оставались миллионы и миллионы таких вот Юриков, и Жилин чувствовал, что может здорово им помочь, хотя бы некоторым из них. Все равно где. В школьном интернате. Или в заводском клубе. Или в Доме пионеров. Помочь им входить в жизнь, помочь найти себя, определить свое место в мире, научить хотеть сразу многого, научить хотеть работать взахлеб. Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их и сравнивать их поучения с жизнью. Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро. Научить презирать мещанскую мудрость. Научить, что любить и плакать от любви не стыдно. Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дешево, что это много легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни. Научить доверять движениям души своего ближнего. Научить, что лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем относиться с подозрением к каждому. Научить, что дело не в том, как на тебя влияют другие, а в том, как ты влияешь на других. И научить их, что один человек ни черта не стоит. Юра вздохнул и сказал: - Давайте, Ваня, в шахматы сыграем. - Давай, - сказал Жилин. 11. ДИОНА. НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ Директора обсерватории на Дионе Юрковский знал давно, еще когда тот был аспирантом в Институте планетологии. Владислав Кимович Шершень слушал тогда у Юрковского спецкурс "Планеты-гиганты". Юрковский его помнил и любил за дерзость ума и исключительную целенаправленность. Шершень вышел встречать старого наставника прямо в кессон. - Не ожидал, не ожидал, - говорил он, ведя Владимира Сергеевича под локоток к своему кабинету. Шершень был уже не тот. Не было больше стройного черноволосого парня, всегда загорелого и немного сумрачного. Шершень стал бледен, он облысел, располнел и все время улыбался. - Вот не ожидал! - повторял он с удовольствием. - Как же это вы к нам надумали, Владимир Сергеевич? И никто нам не сообщил... В кабинете он усадил Юрковского за свой стол, сдвинув в сторону пружинный пресс с кипой фотокорректуры, а сам сел на табурет напротив. Юрковский озирался, благожелательно кивал. Кабинет был невелик и гол. Настоящее рабочее место ученого на межпланетной станции. И сам Владислав был под стать этому месту. На нем был поношенный, но выглаженный комбинезон с подвернутыми рукавами, полное лицо было тщательно выбрито, а жиденькая полуседая прядь на макушке аккуратно причесана. - А вы постарели, Владислав, - сказал Юрковский с сожалением. - И... э-э... фигура не та. Ведь вы спортсмен были, Владислав. - Шесть лет здесь, почти безвыездно, Владимир Сергеевич, сказал Шершень. - Тяжесть здесь в пятьдесят раз меньше, чем на планете, эспандерами изнурять себя, как наша молодежь делает, не могу за недостатком времени, да и сердце пошаливает, вот и толстею. Да к чему мне стройность, Владимир Сергеевич? Жене все равно, какой я, а девушек ради худеть - темперамент не тот, да и положение не позволяет... Они посмеялись. - А вы, Владимир Сергеевич, изменились мало. - Да, - сказал Юрковский. - Волос поменьше, ума побольше. - Что нового в институте? - спросил Шершень. - Как дела у Габдула Кадыровича? - Габдул застрял, - сказал Юрковский. - Очень ждет ваших результатов, Владислав. По сути, вся планетология Сатурна держится на вас. Избаловали вы их, Владислав... э-э... избаловали. - Что ж, - сказал Шершень, - за нами дело не станет. В следующем году начнем глубинные запуски... Вы вот только людей бы мне подбросили, Владимир Сергеевич, специалистов. Опытных, крепких специалистов... - Специалисты, - сказал, усмехаясь Юрковский. - Специалисты всем нужны. Только это, между прочим, ваше дело, Владислав, готовить специалистов. Вы, вы должны их институту давать, а не институт вам. А я слыхал, что от вас Мюллер на Тефию ушел. Даже то, что мы вам дали, вы упускаете. Шершень покачал головой. - Дорогой Владимир Сергеевич, - сказал он, - мне работать нужно, а не специалистов готовить. Подумаешь, Мюллер. Ну, хороший атмосферник, два десятка неплохих работ. Так ведь Дионе программу надо выполнять, а не гоняться за хитрыми разумом Мюллерами. И таких, как Мюллер, пусть институт держит у себя. Никто на них не польстится. А нам здесь нужны молодые дисциплинированные ребята... Кто там сейчас в координационном отделе? Все еще Баркан? - Да, - сказал Юрковский. - Оно и видно. - Ну, ну, Владислав, Баркан хороший работник. Но сейчас открыты пять новых обсерваторий в Пространстве. И всем нужны люди. - Ну так, товарищи! - сказал Шершень. - Надо же планировать по-человечески! Обсерваторий стало больше, а специалистов не прибавилось? Нельзя же так! - Ладно, - весело сказал Юрковский, - ваше... э-э... неудовольствие, Владислав, я непременно передам Баркану. И вообще, Владислав, готовьте ваши жалобы и претензии. Насчет людей, насчет оборудования. Пользуйтесь случаем, ибо в настоящее время я облечен властью разрешать и вязать, высшей властью, Владислав. - Шершень удивленно поднял брови. - Да, Владислав, вы разговариваете с генеральным инспектором МУКСа. Шершень вздернул голову. - Ах... вот как? - медленно сказал он. - Вот не ожидал! Он вдруг опять заулыбался. - А я, дурень, ломаю голову: как случилось, что глава мировой планетологии так внезапно, без предупреждения... Интересно, по каким же это наветам удостоилась наша маленькая Диона генерального посещения? Они еще раз посмеялись. - Послушайте... э-э... Владислав, - сказал Юрковский. - Мы довольны работой обсерватории, вы это знаете. Я очень доволен вами, Владислав. Отчетливо... э-э... работаете. И я вовсе не собирался беспокоить вас в моем, так сказать... э-э... официальном качестве. Но вот все тот же вопрос о людях. Понимаете, Владислав, некоторое - я бы сказал законное - недоумение вызывает тот факт, что у вас... э-э... вот за последний год у вас здесь закончено двадцать работ. Хорошие работы. Некоторые просто превосходные. Например... э-э... эта, об определении глубины экзосферных слоев по конфигурации тени колец. Да. Хорошие работы. Но среди них нет ни одной самостоятельной. Шершень и Шатрова... Возникает вопрос: а где просто Аверин и Шатрова? Где просто Свирский? То есть создается впечатление, что вы ведете свою молодежь на помочах. Конечно, более всего важен результат, победителя не судят... э-э... но при всей вашей загруженности вы не имеете права упускать из виду подготовку специалистов. Им ведь рано или поздно придется работать самостоятельно. И, в свою очередь, людей учить. Как же это у вас получается? - Вопрос законный, Владимир Сергеевич, - сказал Шершень после некоторого молчания. - Но как на него ответить - не представляю. И выглядит это подозрительно. Я бы сказал, мерзко. Я уж тут несколько раз пытался отказываться от соавторства знаете, просто чтобы спасти лицо. И представьте себе, ребята не разрешают. И я их понимаю! Вот Толя Кравец. - Он похлопал ладонью по фотокорректуре. - Великолепный наблюдатель. Мастер прецизионных измерений. Инженер чудесный. Но... - он развел руками, - недостаточно опыта у него, что ли... Огромный, интереснейший наблюдательный материал - и практически полная неспособность провести квалифицированный анализ результатов. Вы понимаете, Владимир Сергеевич, я же ученый, мне до боли жалко этот пропадающий материал, а опубликовать это в сыром виде, чтобы выводы делал Габдул Кадырович, тоже, знаете ли, с какой стати. Не выдерживает ретивое, сажусь, начинаю интерпретировать сам. Ну... у мальчика же самолюбие... Так и появляется Шершень и Кравец. - М-да, - сказал Юрковский. - Это бывает. Да вы не беспокойтесь, Владислав, никто ничего страшного не предполагает... Мы отлично знаем вас. Да, Анатолий Кравец. Кажется, я его... э-э... припоминаю. Такой крепыш. Очень вежливый. Да-да, помню. Очень, помню, был старательный студент. Я почему-то думал, что он на Земле, в Абастумани... Э... да. Знаете, Владислав, расскажите мне, пожалуйста, о ваших сотрудниках. Я уже всех их перезабыл. - Что ж, - сказал Шершень. - Это не трудно. Нас здесь всего восемь человек на всей Дионе. Ну, Дитца и Оленеву мы исключим, это инженеры-контролеры. Славные, умные ребята, ни одной аварии за три года. Обо мне говорить тоже не будем, итого у нас остается всего пять, собственно, астрономов. Ну, Аверин. Астрофизик. Обещает стать очень ценным работником, но пока слишком разбрасывается. Мне лично это никогда в людях не нравилось. Потому мы и с Мюллером не сошлись. Так. Свирский Виталий. Тоже астрофизик. - Позвольте, позвольте, - сказал Юрковский, просияв. - Аверин и Свирский! Как же... Это была чудесная пара! Помню, я был в плохом настроении и завалил Аверина, и Свирский отказался мне сдавать. Очень, помню, трогательный был бунт... Да, большие были друзья. - Теперь они поохладели друг к другу, - грустно сказал Шершень. - А что... э-э... случилось? - Девушка, - сердито сказал Шершень. - Оба влюбились по уши в Зину Шатрову... - Помню! - воскликнул Юрковский. - Маленькая такая, веселая, глаза синие, как... э-э... незабудки. Все за ней ухаживали, а она отшучивалась. Изрядная была забавница. - Теперь она уже не забавница, - сказал Шершень. - Запутался я в этих сердечных делах, Владимир Сергеевич. Нет, воля ваша. Я в этом отношении всегда выступал против вас и буду впредь выступать. Молодым девчонкам на дальних базах не место, Владимир Сергеевич. - Оставьте, Владислав, - сказал Юрковский, нахмурясь. - Дело в конце концов не в этом. Хотя я тоже многого ожидал от этой пары - Аверин и Свирский. Но они потребовали разных тем. Теперь их старую тему разрабатываем мы с Авериным, а Свирский работает отдельно. Так вот Свирский. Спокойный, выдержанный, хотя и несколько флегматичный. Я намерен оставить его за себя, когда уйду в отпуск. Еще не совсем самостоятелен, приходится помогать. Ну, о Толе Кравце я вам рассказывал. Зина Шатрова... - Шершень замолчал и шибко почесал затылок - Девушка! - сказал он. - Знающая, конечно, но... Этакая, знаете ли, во всем расплывчатость. Эмоции. Впрочем, особых претензий к ее работе у меня нет. Свой хлеб на Дионе она, пожалуй, оправдывает. И, наконец, Базанов. Шершень замолчал и задумался. Юрковский покосился на фотокорректуру, затем не выдержал и сдвинул крышку пресса, закрывавшую титульный лист. "Шершень и Кравец, - прочитал он. - Пылевая составляющая полос Сатурна". Он вздохнул и стал глядеть на Шершня. - Так что же? - сказал он. - Что же... э-э... Базанов? - Базанов - отличный работник, - решительно сказал Шершень. - Немного строптив, но хорошая, светлая голова. Ладить с ним трудновато, правда. - Базанов... Что-то я не помню... Чем он занимается? - Атмосферник. Вы знаете, Владимир Сергеевич, он очень щепетилен. Работа готова, ему еще Мюллер помогал, нужно публиковать - так нет! Все он чем-то недоволен, что-то ему кажется необоснованным... Вы знаете, есть такие... Очень самокритичные люди. Самокритичные и упрямые. Его результатами мы давно уже пользуемся... Получается глупое положение, не имеем возможности ссылаться. Но я, откровенно говоря, не очень беспокоюсь. Да и упрям он ужасно и раздражителен. - Да, - сказал Юрковский. - Такой... э-э... очень самостоятельный студент был. Да... очень. - Он как бы невзначай протянул руку к фотокорректуре и словно в рассеянности стал ее листать. - Да... э-э... интересно. А вот эту работу я у вас еще не видел, Владислав, - сказал он. - Это моя последняя, - сказал Шершень, улыбаясь. - Корректуру, вероятно, сам на Землю отвезу, когда в отпуск поеду. Парадоксальные результаты получены, Владимир Сергеевич. Просто изумительные. Вот взгляните... Шершень обогнул стол и нагнулся над Юрковским. В дверь постучали. - Простите, Владимир Сергеевич, - сказал Шершень и выпрямился. - Войдите! В низкий овальный люк, согнувшись в три погибели, пролез костлявый бледный парень. Юрковский узнал его - это был Петя Базанов, добродушный, очень справедливый юноша, умница и добряк. Юрковский уже начал благожелательно улыбаться, но Базанов только холодно кивнул ему, подошел к столу и положил перед Шершнем папку. - Вот расчеты, - сказал он. - Коэффициенты поглощения. Юрковский спокойно сказал: - Что ж это вы, Петр... э-э... не помню отчества, и поздороваться со мной не хотите? Базанов медленно повернул к нему худое лицо и, прищурясь, поглядел в глаза. - Прошу прощения, Владимир Сергеевич, - сказал он. - Здравствуйте. Боюсь, я немного забылся. - Боюсь, вы действительно немного забылись, Базанов, - негромко произнес Шершень. Базанов пожал плечами и вышел, захлопнув за собой люк. Юрковский резко выпрямился, и его вынесло из-за стола. Шершень поймал его за руку. - Магнитные подковки у нас полагается держать на полу, товарищ генеральный инспектор, - сказал он смеясь. - Это вам не "Тахмасиб". Юрковский смотрел на закрытый люк. Неужели это Базанов, с удивлением думал он. Шершень стал серьезен. - Вы не удивляйтесь поведению Базанова, - сказал он. - Мы с ним повздорили из-за этих коэффициентов поглощения. Он полагает ниже своего достоинства считать коэффициенты поглощения и уже двое суток терроризирует обсерваторию. Юрковский сдвинул брови, пытаясь вспомнить. Затем он махнул рукой. - Не будем об этом, - сказал он. - Давайте, Владислав, показывайте ваши парадоксы. От реакторного кольца "Тахмасиба" через каменистую равнину к цилиндрической башне лифта был протянут тонкий трос. Юра неторопливо и осторожно двигался вдоль троса, с удовольствием чувствуя, что период подготовки в условиях невесомости не прошел для него даром. Впереди, шагах в пятидесяти, поблескивал в желтом свете Сатурна скафандр Михаила Антоновича. Огромный желтый серп Сатурна выглядывал из-за плеча. Впереди над близким горизонтом ярко горела зеленоватая ущербленная луна - это был Титан, самый крупный спутник Сатурна и вообще самый крупный спутник в солнечной системе. Юра оглянулся на Сатурн. Колец с Дионы видно не было, Юра увидел только тонкий серебристый луч, режущий серп пополам. Неосвещенная часть диска Сатурна слабо мерцала зеленым. Где-то позади Сатурна двигалась сейчас Рея. Михаил Антонович подождал Юру, и они вместе протиснулись в низкую полукруглую дверцу. Обсерватория размещалась под землей, на поверхности оставались только сетчатые башни интерферометров и параболоиды антенн, похожие на исполинские блюдца. В кессоне, вылезая из скафандра, Михаил Антонович сказал: - Я, Юрик, пойду в библиотеку, а ты здесь прогуляйся, посмотри, сотрудники тут все молодые, ты с ними быстро познакомишься... А часа через два встретимся... Или возвращайся прямо на корабль... Он похлопал Юру по плечу и, гремя магнитными подковами, пошел по коридору налево. Юра пошел направо. Коридор был круглый, облицованный матовым пластиком, только под ногами лежала неширокая стальная дорожка, исцарапанная подковами. Вдоль коридора тянулись трубы, в них клокотало и булькало. Пахло сосновым лесом и нагретым металлом. Юра прошел мимо открытого люка. Там никого не было, только мигали цветные огоньки на пультах. Тихо так, подумал Юра. Никого не видно и не слышно. Он свернул в поперечный коридор и услыхал музыку. Кто-то где-то играл на гитаре, уверенно и неторопливо выводя печальную мелодию. Неужели и на Рее так? - подумал вдруг Юра. Он любил, чтобы вокруг было шумно, чтобы все были вместе, и смеялись, и острили, и пели. Ему стало грустно. Потом он подумал, что все сейчас, должно быть, на работе, но все же так и не смог отделаться от ощущения, что люди не могут не скучать в круглых пустых коридорах - здесь ли или на других далеких планетах. Вероятно, виновата была гитара. Вдруг кто-то злобно сказал над самым ухом: "А вот это уже тебя не касается! Понимаешь? Совершенно не касается!" Юра остановился. Коридор был по-прежнему пуст. Другой голос, мягкий и извиняющийся, сказал: - Я не имел в виду ничего плохого, Виталий. Ведь это действительно не нужно ни тебе, ни ей, ни Владиславу Кимовичу. Никому это не нужно. Я только хотел сказать... Злобный голос перебил: - я уже слышал, и надоело! И отстаньте вы от меня с вашим Авериным, не лезьте в мои дела! Я прошу только одного: дайте мне отработать мои три года - и провалитесь вы в самые глубокие тартарары... Слева от Юры распахнулся люк, и в коридор выскочил беловолосый парень лет двадцати пяти. Светлые вихры его были взъерошены, покрасневшее лицо перекошено. Он с наслаждением грохнул люком и остановился перед Юрой. Минуту они глядели друг на друга. - Вы кто такой? - спросил беловолосый. - Я... - сказал Юра, - я с "Тахмасиба". - А, - с отвращением сказал беловолосый. - Еще один любимчик! Он обошел Юру и стремительно зашагал по коридору, то и дело подлетая к потолку и бормоча: "Провалитесь вы все в тартарары! Провалитесь вы все..." Юра холодно спросил ему вслед: "Вы что, палец прищемили, юноша?" Беловолосый не обернулся. Ну и ну, подумал Юра. Здесь совсем не так скучно. Он повернулся к люку и обнаружил, что перед ним стоит еще один человек, должно быть, тот, что говорил извиняющимся голосом. Он был коренаст, широкоплеч и одет не без изящества. У него была красивая прическа и румяное грустное лицо. - Вы с "Тахмасиба"? - тихо спросил он, приветливо кивая. - Да, - сказал Юра. - С Владимиром Сергеевичем Юрковским? Здравствуйте, - человек протянул руку. - Меня зовут Кравец. Анатолий. Вы будете у нас работать? - Нет, - сказал Юра. - Я здесь проездом. - Ах, проездом? - сказал Кравец. Он все еще держал Юрину руку. Ладонь у него была сухая и прохладная. - Юрий Бородин, - сказал Юра. - Очень приятно, - сказал Кравец и отпустил Юрину руку. - Так вы проездом. Скажите, Юра, Владимир Сергеевич действительно приехал сюда инспектировать? - Не знаю, - сказал Юра. Румяное лицо Кравца стало совсем печальным. - Ну, конечно, откуда вам знать... Тут у