х-накидках. Рядом с аркой группа начальства: Нурланн, его ассистент, двое офицеров в пятнистых комбинезонах. Нурланн держит над собой зонт, остальные мокнут. Нурланн говорит ассистенту, указывая на верхушку арки: - Вот удобная площадка, потрудитесь расставить там все приборы. Полагаю, что места хватит. - Там будет мой наблюдательный пункт, - произносит один из офицеров, командир дивизиона, человек с недовольным лицом, выражающим откровенную неприязнь к штатскому. Нурланн бросает на него взгляд и продолжает, обращаясь к ассистенту: - Позаботьтесь о генераторе. Городская сеть ненадежна. - К сожалению, ничего не выйдет, профессор, - отзывается ассистент, злорадно поглядывая на недовольного офицера. - Нам предлагается пользоваться генератором дивизиона. - Не возражаю, - благосклонно кивает Нурланн. - Извольте распорядиться, - говорит он офицеру. - У меня нет приказа, - говорит тот, едва разжимая губы. - Вот я вам и приказываю, - отчеканивает Нурланн. - А вы мне не начальник. И если вы попытаетесь что-нибудь поставить у меня на командном пункте, велю все сбросить вниз. Нурланн, словно не слыша его, говорит ассистенту: - Я буду здесь в семнадцать тридцать. Все должно быть готово и отрегулировано. Тут вступает второй офицер. С виноватым видом он говорит - и непонятно, то ли правду говорит, то ли издевается над высокомерным шпаком: - Я имею приказ к семнадцати ноль-ноль установить вокруг дивизиона оцепление и никого не пропускать. Тогда Нурланн поворачивается к офицерам, и такого Нурланна они видеть не ожидали. - Вы, государи мои, - негромко говорит он, - плохо понимаете свое положение. Здесь командую я, и вы будете выполнять любое мое приказание. А пока меня нет, вы будете выполнять приказания вот этого господина. - Он показывает на ассистента. В вестибюле гимназии Нурланна поджидает сутулый старик в вицмундире. Это нынешний директор гимназии, но Нурланн помнит его еще своим классным наставником. Четверть века назад это был тиран, одним взглядом своим внушавший гимназистам непереносимый ужас. - Какая честь, какая честь, профессор! - блеет директор, надвигаясь на Нурланна с простертыми дланями. - Какая честь для доброй старой альма-матер! Орел навестил свое родовое гнездо! Знаю, знаю, вас лезут, и не задержу вас даже на одну лишнюю минуту. Позвольте представить вам: мой поверенный в делах... - Мы уже знакомы, - говорит Нурланн, с изумлением обнаруживая за спиной директора клетчатую фигуру адвоката-проповедника. - Совершенно верно, - мягко произносит адвокат, берет Нурланна под руку и увлекает его к барьеру пустующей раздевалки. - Аналогичное дело, профессор, если вам будет благоугодно... На барьере лежит знакомый бювар и знакомая авторучка. Нурланн берет из бювара листок с текстом, пробегает его глазами и смотрит на адвоката. Тот легонько пожимает плечами. - Я только заверяю подпись, и больше ничего. Я целыми днями хожу по городу и заверяю подписи. Тогда Нурланн поворачивается к директору. - Господин классный наставник, - говорит он. - Поймите, я не хочу вмешиваться в ваши дела. Ведь вы не религиозный маньяк, вы просвещенный человек. Во-первых, вот это, - он трясет листком, - сплошное вранье. Вы никогда не были добрым наставником юношества, вы были аспид сущий, вы были дракон, вы были семь казней египетских для нас, несчастных и нечестивых. И правильно! Только так с нами и можно было! Либо вы нас, либо мы вас. Почему вы этого теперь стыдитесь! И потом. Ну пусть Страшный Суд. Неужели вы всерьез верите, будто на Страшном Суде эта бумажка, эта закорючка, которую вы у меня просите, может что-нибудь изменить? Адвокат торопливо вмешивается: - Этот вопрос на самом деле очень и очень сложен... Но директор перебивает его. Голова его трясется, и усы обвисают, как мокрые, и старческие глаза слезятся. - Молодой человек, - говорит он Нурланну. - Пройдет время, и вы тоже состаритесь. Когда вы состаритесь, вам придет пора умирать. А тогда вы обнаружите, что на очень многие вещи вы смотрите совсем иначе, чем сейчас, когда вы здоровы, энергичны и вас ждут великие дела. И не приведи вам бог ждать конца своего в такую страшную годину, как наша. - Ты победил, галилеянин, - произносит Нурланн и берется за авторучку. В актовом зале гимназии огромные окна распахнуты настежь, половина зала залита водой. С окон, с потолка, с люстр свешиваются пучки разноцветных нитей, и поэтому зал несколько напоминает подводную пещеру. Стулья стоят в полном беспорядке, и так же как попало и где попало расселись на этих стульях три десятка девчонок и мальчишек в возрасте от двенадцати по пятнадцати лет. Все они голоногие и голорукие, у многих длинные волосы схвачены белой ленточкой через лоб, у некоторых на безрукавках с правой стороны нашит черный силуэт бабочки; не сразу понимаешь, что это очертание Тучи, как она видится сверху. Нурланн стоит на кафедре, все глаза устремлены на него. Одни смотрят со спокойным ожиданием, другие - с явным интересом, третьи с неприязнью, а некоторые с таким выражением, будто ждут, чтобы он поскорее отговорил и ушел и можно было бы заняться более важными делами. Циприан и Ирма сидят в сторонке у стены. Нурланн с непринужденностью человека, привыкшего к публичным выступлениям, говорит: - Как вам, может быть, известно, я и сам четверть века назад учился в этой гимназии. В этом зале и с этой кафедры я сделал свой первый в жизни научный доклад. Он назывался "О чувствительности рогатой гадюки к изменению среды обитания". Вторжение большой науки в мир моих одноклассников имело единственное последствие: преподавательницу зоологии с той поры наградили кличкой Рогатая Гадюка. Должен сказать, что это довольно обычное преломление достижений науки в сознании широких масс. Пауза. Две-три улыбки. Ну что ж, и это не так уж плохо. Правда, Ирма, кажется, недовольна. - То было хорошее время. Единственное, что нам тогда угрожало, - это семестровая контрольная по латыни. Сейчас, к сожалению, наше ближайшее будущее безоблачным не назовешь. Туча... Его прерывает смех. Он нахмуривается. - Я не собирался каламбурить. Ничего смешного тут нет. Город охвачен паникой, многие из ваших родителей испуганы до такой степени, что ждут Страшного Суда. Город на военном положении. Готовится эвакуация. Для этого есть кое-какие основания, однако положение совсем не так плохо, как это вам, может быть, представляется. Что такое на самом деле Туча? Представьте себе... Посередине зала воздвигается толстенький подросток с прекрасными синими глазами. - Господин профессор, - говорит он. - Про Тучу мы все знаем. Не надо про Тучу. - Вот как? - Нурланн прищуривается на него. - И что же вы знаете про Тучу? Вопрос этот повисает в воздухе. Его пропускают мимо ушей. - Меня зовут Миккель, - объявляет толстенький подросток. - Разрешите задать вопрос. Нурланн пожимает плечами. - Задавай. - Что такое, по-вашему, прогресс? - При чем здесь прогресс? - с недоумением и раздражением спрашивает Нурланн. - Одну минуту, - громко произносит Циприан и встает. - Господин Нурланн, разрешите, я объясню. Мы бы не хотели сейчас затрагивать частные вопросы. Только общие. Самые общие. Мы обращаемся к вам не как к физику, а как к представителю авторитетной социальной группы. Мы многого не понимаем, и мы хотели бы узнать, что думают сильные мира сего. - Послушайте, - говорит Нурланн. - Каждый должен заниматься своим делом. Если вам хочется знать, что такое прогресс, обратитесь к социологу, к философу... При чем здесь я? - Социолога мы уже спрашивали, - терпеливо говорит Циприан. - Мы его поняли так, что никто толком не знает, что такое прогресс. Вернее, существуют разные мнения... - Вот мы и хотим знать ваше мнение по этому поводу, - подхватывает Миккель. - Только мнение, больше ничего. Некоторое время Нурланн смотрит на него, затем говорит: - Хорошо, пожалуйста. Прогресс есть непрерывное увеличение знаний о мире, в котором мы живем. - Любой ценой? - звонко спрашивает смуглая девочка, и в голосе ее звучит не то горечь, не то ненависть. - При чем здесь цена? Конечно, существуют запреты на определенные приемы и методы; скажем, можно платить своей жизнью, но нельзя чужой и так далее. Но вообще говоря, прогресс - штука жестокая, и надо быть готовым платить за него сколько потребуется. - Значит, может быть безнравственный прогресс? - Это тощая девочка прямо перед Нурланном. - Не может, но бывает, - парирует Нурланн. - Прогресс, повторяю, - это штука жестокая. Встает Миккель: - Ваш прогресс - это прогресс науки. А человек? - Это все связано. Прогресс науки - прогресс общества. Прогресс общества - прогресс человека. - Вы верите в то, что говорите? - осведомляется Миккель. - Это же несерьезно. - Почему несерьезно? - изумляется Нурланн. - Потому что прогресс науки есть определенно. Прогресс общества? Возможно. А уж прогресса человека - точно нет. Нурланн слегка сбит с толку. - Н-ну... Это, наверное, все же не так... Есть все же разница между нами и... Его перебивают: - Какими вы бы хотели видеть нас в будущем? Нурланн совсем теряется и поэтому ожесточается: - Вас? В будущем? С какой стати я должен по этому поводу что-либо хотеть? Все смеются. - В самом деле, - говорит Нурланн, несколько приободрившись. - Странный вопрос. Но я догадываюсь, что вы имеете в виду. Так вот, я хотел бы, чтобы вы летали к звездам и держались подальше от наркотиков. Пауза. Все ждут, что он скажет дальше. Нурланн сам ощущает острую недостаточность своего ответа, но он и впрямь не знает, что сказать. - И это все? - спрашивает тощенькая девочка. Нурланн пожимает плечами. По залу пробегает шум. Ребята переглядываются, вполголоса обмениваются репликами. Поднимается Циприан. - Разрешите мне. Давайте рассмотрим такую схему. Автоматизация развивается теми же темпами, что и сейчас. Тогда через несколько десятков лет подавляющее большинство активного населения Земли выбрасывается из производственных процессов за ненадобностью. Из сферы обслуживания тоже. Все сыты, никто друг друга не топчет, никто другу другу не мешает... и никто никому не нужен. Есть, конечно, миллион человек, обеспечивающих бесперебойную работу старых машин и создание машин новых... Ну, и летающих к звездам тысяч сто. Но остальные миллиарды друг другу просто не нужны. Это хорошо, как вы полагаете? - Не знаю, - говорит Нурланн сердито. - Это и не хорошо и не плохо. Это либо возможно, либо невозможно. Нелепо ставить отметки социологическим законам. Хорош или плох второй закон Ньютона? Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов - это хорошо или плохо? - Наверное, я неправильно выразился, - вежливо отвечает Циприан. - Я хотел спросить: нравится ли вам лично такое состояние общества? Или вот вопрос еще более общий: какое состояние общества представляется лично вам наиболее приемлемым? - Боюсь, я разочарую вас, - высокомерно произносит Нурланн. - Меня лично вполне устраивает нынешнее состояние общества. Смуглая девочка яростно говорит: - Конечно, ведь вас устраивает, что можно схватить человека, сунуть его в каменный мешок и вытягивать из него все, пока он не умрет! Нурланн пожимает плечами. - Ну, это никому не может нравиться. Я понимаю, вы молоды, вам хочется разрушить старый мир и на его костях построить новый. Однако имейте в виду, это очень старая идея, и пока она еще ни разу не привела к желаемым результатам. То самое, что в старом мире вызывает особенное желание беспощадно разрушать, - например, тайная полиция, - особенно легко приспосабливается к разрушению, жестокости, беспощадности, становится необходимым и непременно сохраняется, делается хозяином в новом мире и в конечном счете убивает смелых разрушителей. - Боюсь, вы нас неправильно понимаете, господин профессор, - возражает Миккель. - Мы вовсе не собираемся разрушать старый мир. Мы собираемся строить новый. Только строить! Ничего не разрушать, только строить. - За чей счет? - насмешливо спрашивает Нурланн. - Этот вопрос не имеет смысла для нас. За счет травы, за счет облаков, за счет текучей воды... за счет звезд. - В точности как все, кто был до вас, - говорит Нурланн. - Нет, потому что они вытаптывали траву, рассеивали облака, останавливали воду... Вы меня поняли буквально, а это лишь аллегория. - Ну что ж, валяйте, стройте, - говорит Нурланн. - Не забывайте только, что старые миры не любят, когда кто-то строит новые. Они сопротивляются. Они норовят помешать. - Нынешний старый мир, - загадочно произносит Циприан, - нам мешать не станет. Ему, видите ли, не до нас. Прежняя история прекратила течение свое, не надо на нее ссылаться. - Что ж, тем лучше, - говорит утомленно Нурланн. - Очень рад, что у вас все так удачно складывается. А сейчас я хотел бы уточнить относительно прогресса... Но Миккель прерывает его: - Видите ли, господин профессор, я не думаю, чтобы это было нужно. Мы уже составили представление. Мы хотели познакомиться с современным крупным ученым, и мы познакомились. Теперь мы знаем больше, чем знали до встречи с вами. Спасибо. Раздается гомон: "Спасибо... Спасибо, господин Нурланн...", зал понемногу пустеет, а Нурланн стоит на кафедре, стиснув ее края изо всех сил, и чувствует себя болваном, и знает, что красен и что вид являет собой растерянный и жалкий. Проспект между триумфальной аркой и черной стеной Тучи пуст. На тротуарах и на мостовой огромное количество брошенных зонтиков - это все, что осталось от эвакуированных. Три "корсара" в боевой готовности выстроены шеренгой под аркой, пространство вокруг арки оцеплено солдатами в плащах-накидках, а за оцеплением волнуются толпы Агнцев Страшного Суда в клетчатых балахонах. Дождь не очень сильный, и с вершины триумфальной арки черная стена Тучи видна вполне отчетливо. На часах без двух минут шесть. Нурланн смотрит на Тучу в бинокль. Ассистент застыл на корточках у приборов. В нескольких шагах от него стоит, расставив ноги и перекатываясь с носка на пятку, командир дивизиона. Рядом с ним радист с микрофоном у рта. - Синхронизации хорошей не получится, - с улыбочкой сообщает ассистент. - Это несущественно, - отзывается Нурланн сквозь зубы. - Готовность шестьдесят, - бросает командир дивизиона. - Готовность пятьдесят девять, - бормочет в микрофон радист. В этот момент Нурланн вдруг обнаруживает в поле зрения бинокля две человеческие фигурки. - Что за черт! - говорит он громко. - Там люди! - Где? - Командир дивизиона утыкается лицом в нарамник стереоприцела. - Это дети, - говорит Нурланн сердито. - Отмените стрельбу. В поле зрения его бинокля отчетливо видны двое ребят, голоногих и голоруких, они идут к Туче, причем один оживленно размахивает руками, словно что-то рассказывает. - Где вы кого видите? - рявкает командир. - Да вон же, у самой Тучи, посередине проспекта! - Нет там никого! Пусто! - Никого нет, профессор, - подтверждает ассистент. Нурланн дико глядит на него, потом на командира. - Отменить стрельбу! - хрипло кричит он и бросается к лестнице. Это железная винтовая лестница в одной из опор арки, в мрачном каменном колодце с осклизлыми стенами. Нурланн сыплется вниз по ступенькам, судорожно хватаясь то за ржавые перила, то за сырые плиты стен. Сверку, наклонившись в колодец, командир дивизиона орет ему вслед: - Еще чего - отменить! Надрался, понимаешь, до чертиков и еще командует... Нурланн бросается в лимузин, машина с диким ревом устремляется в пустой каньон проспекта, расшвыривая зонтики. Он уже простым глазом видит двух подростков на фоне черной стены, и тут... Багровым светом озаряются стены домов, и над самой крышей лимузина, над самой головой Нурланна с раздирающим скрежетом и воем проносятся к черной стене огненные шары ракетных снарядов. Нурланн инстинктивно бьет по тормозам, машину несколько раз поворачивает по мокрому асфальту, и, когда Нурланн на дрожащих ногах выбирается из-за руля, он видит впереди, насколько хватает глаз, абсолютно пустой, абсолютно сухой, слегка дымящийся проспект, и нет больше ни черной стены, ни детей. Шепча молитву, Нурланн долго смотрит на то место, где только что были дети, а тем временем, прямо у него на глазах, справа, слева, сверку, словно беззвучная черная лавина, заливает открывшуюся прореху черная стена. В этот момент он окончательно приходит в себя. Лавина звуков обрушивается на него: ужасные вопли, свист, звон разлетающихся стекол, выстрел, другой... Он оборачивается. На позиции "корсаров" медленно кипит людская каша - Агнцы Страшного Суда, прорвав оцепление, лезут на "корсары", ломая все, что им под силу... - Никого там не было! - гремит Брун. Он стоит посередине номера Нурланна, засунув руки за брючный ремень, а Нурланн, обхватив голову руками, скрючился в кресле. - Это мираж! Галлюцинация! Она обморочила тебя, она же морочит людей, это все знают. - Зачем? - спрашивает Нурланн, не поднимая головы. - Откуда я знаю - зачем? Мы здесь полгода бьемся как рыба об лед и ничего не узнали. Не хотела, чтобы ты в нее палил, вот и обморочила. - Господи, - вздыхает Нурланн. - Взрослый же человек... Он берет бутылку и разливает по стаканам. - Да, взрослый! - рявкает Брун. - А вот ты - младенец. Со своим детским лепетом про аэрозольные образования... Младенец ты, девятнадцатый век ты, Вольтер - Монтескье, рационалист безмозглый! Брун опрокидывает свой стакан, подтаскивает кресло и садится напротив Нурланна. - Слушай, - говорит он. - Ты же сегодня был в гимназии. Ты видел здешних детей. Ты где-нибудь когда-нибудь еще видел таких детей? Нурланн отнимает ладони от головы, выпрямляется и смотрит на Бруна. В глазах его вспыхивает интерес. - Ты что имеешь в виду? - спрашивает он осторожно. - Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Это нашествие! Вот что ты попытайся понять. Ну, не понять, так хотя бы взять к рассмотрению как некую гипотезу. Нашествие! Только идет не марсианин и не мифический Антихрист, а кое-что вполне реальное. Будущее идет на нас. Бу-ду-ще-е! И если мы не сумеем принять немедленные меры, нас сотрут в порошок. Нам с ними не справиться, потому что они впереди нас на какие-то чертовы века! - Ты... вот что, - произносит Нурланн встревоженно. - Ты давай-ка, успокойся Налить тебе еще? - Не дожидаясь согласия, он разливает бренди. - Ты, брат, начал меня утешать, а теперь что-то сам уж очень возбудился. - В том-то и трагедия, - произносит Брун, мучительно сдерживаясь. - Нам, кто этим занимается, все кажется очевидным, а объяснить никому ничего невозможно. И понятно, почему не верят. Официальную бумагу напишешь, перечитаешь - нет, нельзя докладывать, бред. Роман, а не доклад... Тут дверь распахивается, и в номер без стука входит Хансен. - Проходи, - бросает он кому-то через плечо, но никто больше не появляется, а Хансен с решительным видом подступает к Бруну и останавливается над ним. - Мой сын рассказывает мне о твоей деятельности странные вещи, - говорит он. - Как прикажешь это понимать? - Что там еще стряслось? - раздраженно-устало произносит Брун, не глядя на него. - Твои громилы хватают детей, бросают их в твои застенки и там что-то у ник выпытывают. Тебе известно об этом? - Чушь. Болтовня. - Минуточку! - говорит Хансен. - У моего сына много недостатков, но он никогда не врет. Миккель! - обращается он в пустоту рядом с собою. - Повтори господам то, что ты рассказал мне. Наступает тишина. Брун пытается что-то сказать, но Хансен орет на него: - Заткнитесь! Извольте не перебивать! И снова тишина. Слышен только шум дождя за окном. На лице Нурланна явственно написано: в этом мире все сошли с ума. У Бруна лицо каменное, он смотрит в угол без всякого выражения. - Так, - говорит Хансен. - Что вы можете на это сказать? - Ничего, - угрюмо говорит Брун. - Но я требую ответа! - возвышает голос Хансен. - Если вы ничего не знаете об этом, извольте навести справки! Мальчик должен быть выпущен на свободу немедленно! Вы же слышали, он может умереть в любую минуту. Его нельзя держать под замком! - Он обращается к Нурланну. - Ты представляешь, Нурланн? Твою Ирму подстерегают вечерком в темном переулке, хватают, насильно увозят... И тут до Нурланна доходит. - Послушай, Брун, - говорит он встревоженно, - это же правда. Я своими глазами видел, как схватили мальчишку. Да я тебе рассказывал - разбили мне фару, дали по печени... а мальчишку, значит, увезли? - Идиоты, - говорит Брун сквозь стиснутые зубы. - Боже мой, какие болваны. Слепые, безмозглые кретины! Ни черта не понимают. Жалеют их. Это надо же - сопли пораспустили! Ну еще бы - они же такие умненькие, такие чистенькие, такие юные цветочки! А это враг! Понимаете? Враг жестокий, непонятный, беспощадный. Это конец нашего мира! Они обещают такую жестокость, что места для обыкновенного человека, для нас с вами, уже не останется. Вы думаете, если они цитируют Шпенглера и Гегеля, то это - о! А они смотрят на вас и видят кучу дерьма. Им вас не жалко, потому что вы и по Гегелю - дерьмо, и по Шпенглеру вы - дерьмо. Дерьмо по определению. И они возьмут грязную тряпку и вдумчиво, от большого ума, от всеобщей философии смахнут вас в мусорное ведро и забудут о том, что вы были... Брун являет собой зрелище странное и неожиданное. Он волнуется, губы его подергиваются, от лица отлила кровь, он даже задыхается. Он явно верит в то, что говорит, в глазах его ужасом стынет видение страшного мира. - Подожди... - бормочет Нурланн потерянно. - Дети-то здесь при чем? - Да при том, что мы ничего не знаем! А они знают все! Они шляются в Тучу и обратно, как в собственный сортир, они единственные, кто знают все. Может быть, они и не дети больше. Я должен знать, кто на нас идет, и в соплях ваших я путаться не намерен! - Вы негодяй, - холодно говорит Хансен. - Вы признаете, что схватили мальчика и пытаете его в своих грязных застенках? Брун вскакивает так, что кресло из-под него улетает в угол номера. - Тройной идиот! - шипит он, хватая Хансена за грудки. - Какие застенки? Какие пытки? Проклятое трепло! Пойдем, я покажу тебе застенки. Это недалеко, это не в подвале, это здесь, в министерском люксе... Он волочит за собой по коридору вяло отбрыкивающегося Хансена, Нурланн еле поспевает за ними. У последней по коридору двери они останавливаются. Брун стучит нетерпеливо. Дверь приоткрывается, внимательный глаз появляется в щели, затем дверь распахивается. Широко шагая, Брун проходит через холл, распахивает дверь в гостиную. В гостиной ковры, стол завален фруктами и блюдами со сластями, беззвучно мерцает экран гигантского телевизора, валяются в беспорядке видеокассеты. Номер огромен, в нем несколько комнат, одна роскошнее другой. Мальчика находят в последней комнате. Он лежит под окном в луже воды, уткнувшись лицом в пол, голоногий и голорукий подросток в красной безрукавке и красных шортах. Тот самый. Брун падает перед ним на колени, переворачивает на спину. - Врача! - кричит он хрипло. - Скорее! Поздняя ночь. В холле отеля, едва освещенном слабой лампочкой над конторкой портье, сидят и разговаривают сквозь плеск дождя за окнами Нурланн и швейцар. - Что ваша ведьмочка, что мой сатаненок, - тихо говорит швейцар, - они одного поля ягоды. Что мы для них? Лужи под ногами. Даже хуже. Воду они как раз любят. Дай им волю, они бы из воды и не вылезали Пыль мы для них, деревяшки гнилые... - Ну зачем псе так, - говорит Нурланн. - Мне ваш Циприан очень понравился, замечательный парнишка. - Да? - Швейцар как бы приободряется. - А что, может, еще и породнимся... если так. Оба усмехаются, но как-то невесело. - Уж нас-то они не спросят, - говорит швейцар, - будьте покойны. Главное, никак я не пойму, лежит у меня к ним сердце или нет. Иногда прямо разорвал бы - до того ненавижу. А другой раз так жалко, так жалко их, ей-богу, слезы из глаз... Смотрю я на него и думаю: да он ли это? Мой ли это сын, моя ли кровь? Или, может, он уже и не человек вовсе? - Он наклоняется к Нурланну и понижает голос. - Говорят же, что ходят они в Тучу эту и обратно. Тупа и обратно. Как хотят. Вот вы рассказываете: утром... Они же в Тучу шли! И вы не сомневайтесь, были они там, были! Офицеры - дураки, что они понимают? Слепые они. Это - таинство, так люди говорят. Это не каждому дано увидеть. Вот вам дано. Уж я не знаю, счастье это ваше или беда... - Да ухе какое счастье, - произносит Нурланн, кривя лицо. - Получается, что я их убил... - Ну, что ж, - говорит швейцар. - Значит, судьба ваша такая. Может быть, и вы. Только стоит ли огорчаться по этому поводу? Я не знаю. Убить-то вы, может, и убили, а вот кого? - Он совсем приникает ртом к уху Нурланна. - Знаете, что люди говорят? Детишки-то эти... в Тучу входят и тут псе сгорают. А выходят оттуда уже не они. Обличьем похожи, но не они. Призраки выходят. Мороки. А потом смотришь ты на него и думаешь: да сын ли он мой? Моя ли это кровь? - Призраки, мороки... - бормочет Нурланн, уставясь перед собой. - Это все нечистая наша совесть. Убиваем мы их. Каждый день убиваем. И знаете, почему? Не умеем мы с ними больше ничего делать. Только убивать и умеем. Всю жизнь мы только тем и занимались, что превращали их в таких, как мы. А теперь они отказываются превращаться, и мы стали их убивать. ...Маленькому Нурланну не повезло с отцом. Отец был художником - огромный, громогласный, неумный и неописуемо эмоциональный человек. Он не желал слушать никаких оправданий, не терпел никаких объяснений и вообще ничего не понимал. Он не понимал шалостей. Он не понимал детских страхов. Он не понимал маленьких детских радостей. И в самых жутких кошмарах уже взрослого профессора Нурланна нависало вдруг над ним огромное, как туча, лицо. В нем все было огромно: огромные выпученные глаза, огромные усы, огромные волосатые ноздри и огромные колышущиеся волосы вокруг всего этого. Огромная, испачканная красками рука протягивалась и хватала маленького человечка за ухо, и волокла мимо огромных стульев и столов в распахнувшуюся тьму огромного чулана, и швыряла его туда, и рушились сверку какие-то картонки, какая-то рухлядь, и гремел засов, и наступала тьма, в которой не было ничего, кроме плача и ужаса... В конце проспекта Реформации (он же Дорога чистых душ), в сотне метрах от черной стены Тучи, мокрый клетчатый проповедник гремит, потрясая руками, над толпой мокрых клетчатых Агнцев Страшного Суда, понурых и жалких. На другой стороне проспекта Нурланн, тоже мокрый и тоже жалкий, скрючившись, сидит на краешке роскошного дивана, брошенного поперек тротуара у подъезда покинутого дома. - Город тот расположен четвероугольником! - гремит проповедник. - И длина его такая же, как и ширина... Стена его построена из ясписа, а город - чистое золото, подобен чистому стеклу. Основание стены украшено всякими драгоценными камнями: основание первое - яспис, второе - сапфир, третье - халкидон, четвертое - смарагд, пятое - сардоникс, шестое - сардолик, седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл, девятое - топаз, десятое - хризопрас, одиннадцатое - гиацинт, двенадцатое - аметист... И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо светильник его - Агнец... Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет вовсе... Среди улиц его... древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева - для исцеления народов... Пока он говорит, от толпы Агнцев один за другим отделяются адепты, человек десять или двенадцать, они идут один за другим к стене Тучи. Им очень страшно, одного трясет, будто в лихорадке, у другого безумные глаза и губы, закушенные до крови, какая-то женщина плачет, прикрыв лицо ладонями, и спутник ведет ее под руку, сам белый как простыня. - И принесут в него славу и честь народов! - ревет проповедник. - И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни! И ничего уже не будет проклятого! Прииди! Жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду жизни даром... Люди, идущие в Тучу, вдруг начинают петь. Сначала два жидких, неуверенных голоса, потом подхватывают третий и четвертый, и вот уже они поют все, с каждым шагом все более исступленно и уверенно. Это - псалом, это крик отчаяния и надежды, это исступленная попытка задавить в себе животный страх неизвестности. И они уходят в Тучу один за другим, и один за другим на полуслове замолкают голоса. И вот уже остается только один, поющий высоким козлетоном, какой-то калека, изо всех сил спешащий на костылях. Он погружается в тьму, голос его обрывается, и ничего больше не слышно, кроме плеска дождя. Нурланн, вскочивший от ужаса, медленно опускается на край дивана и закрывает лицо руками. Темнеет. Зажглись редкие фонари вдоль проспекта Реформации. Черная стена Тучи стала ближе. Туча и в самом деле ведет себя, как подкрадывающееся животное. Только что стоял чуть покосившийся фонарный столб с разбросанными под ним перевернутыми зонтиками, наполненными водой, и вдруг что-то неуловимо меняется, и уже нет ни фонаря, ни зонтиков, а черная стена еще на пяток метров ближе, и большая лиловая молния проходит по ней наискосок. Нурланн сидит, где и прежде, на том же диване, глубоко засунув руки в проемы плаща, и смотрит на большую лужу, пузыристую от дождевых капель. В луже появляется пара ног в тяжелых армейских башмаках и пятнистых маскировочных штанинах. - Господин профессор, - произносит прокуренный голос. - Вас ждут в штабе. Полковник просит вас явиться в штаб. Нурланн поднимает глаза и видит перед собой молодцеватого вояку в берете набекрень, черноусого и чернобрового, с наглыми сержантскими глазами. - Передайте полковнику, - с трудом ворочая губами, произносит Нурланн. - Здесь нужно поставить заслон. Люди уходят туда и сгорают. Дети уходят. Нужен заслон. Вояка мельком взглядывает на Тучу и говорит: - Мы имеем приказ не вмешиваться в эти дела. - Заслон, - упрямо повторяет Нурланн. - Никого не пропускать! - Прикажут - поставим, - бодро говорит вояка. - Только вряд ли прикажут. А вас ждет полковник. Пожалуйте в машину. Нурланн некоторое время смотрит на него, затем говорит устало и злобно: - Оставьте меня в покое. И уже совсем ночью озябший и измученный Нурланн слышит то ли сквозь дремоту, то ли сквозь бред и плеск дождя приближающийся странный разговор: - Свадебные машины катят к церкви! - с издевательской торжественностью произносит ломкий юный баритон. - Это не может не тревожить! - Мы научились критиковать религию! - в тон ему отзывается девчоночий голос. - Но не противопоставляем ей ничего своего, положительного. Критикуем обрядность, но не подкрепляем слово делом! - Человеку нужен обряд! - с издевательским пафосом произносит третий голос, этакий ядовитый тенорок. - Обряд дает выход как положительным, так и отрицательным эмоциям! И все трое говоривших, словно бы не выдержав, разражаются хохотом. Этот хохот так заразителен (хотя ничего смешного, казалось бы, не сказано), что Нурланн, не в силах поднять тяжелые веки, сам улыбается в полусне. - А вот папа сидит, - говорит девочка. Нурланн наконец просыпается. Перед ним стоят трое подростков, все трое знакомые: дочка его Ирма, сын швейцара Циприан и синеглазый сын Хансена Миккель. Как всегда они мокры, полны скрытой энергии, и сам черт им не брат. Отблески лиловых молний от близкой Тучи то и дело выхватывает из мокрой тьмы их мокрые физиономии. Нурланн с трудом встает. - Это вы. Я ждал вас. Не смейте туда ходить. - Отрекохом, - серьезно произносит Циприан. - Отрекохом от сатаны, от скверны. - Я не шучу, Циприан, - говорит Нурланн. - Но это же присно и во веки веков, - убеждающе произносит Миккель. - Во веки веков, профессор! - Ребятки! - проникновенно говорит Нурланн. - Вы одурманены. Вы как мотыльки. Мотыльки летят на свет, а вы летите на тьму. А там - смерть. И хорошо еще, если моментальная... Слушайте, давайте уйдем отсюда, присядем где-нибудь, поговорим спокойно, рассудительно. Это же, как липучка для мух... Я вам все объясню. - Церковь, - серьезным голосом объявляет Миккель, - учитывая естественное стремление к прекрасному, издавна пыталась использовать красоту для религиозного воздействия на прихожан. Это явное издевательство, но Нурланну не до свары. - Хорошо, - говорит он. - Хорошо. Об этом мы тоже поговорим. Только пойдемте отсюда! Вам хочется поиздеваться надо мной - пожалуйста. Но сейчас я плохой оппонент, сейчас со мной неинтересно. Уйдемте отсюда, и я постараюсь соответствовать... Циприан, подняв палец, важно произносит: - Не все одинаково приемлемо в новых ритуалах. Но сложность работы не пугает подлинных энтузиастов. - Папа, - говорит вдруг Ирма обыкновенным голосом. - Пойдем с нами. Это так просто. И они, больше не взглянув на него, легким шагом идут дальше к Туче. Несколько мгновений он смотрит им вслед, а затем бросается, охваченный жаждой схватить, остановить, оттащить. И вдруг вселенная вокруг него взрывается лиловым огнем. ...Он видит зеленую равнину под ясным синим небом, и купы деревьев, и какую-то старую полуразвалившуюся часовню, замшелую и опутанную плющом, и почему-то идет снег крупными белыми хлопьями. На фоне синего неба один за другим, подрагивая в каком-то странном ритме, проплывают: серьезный, сосредоточенный Циприан; задумчивая, очень хорошенькая Ирма; ехидно ухмыляющийся Миккель... И какой-то вкрадчивый полузнакомый голос шепчет ему на ухо: - Как ты думаешь, что это такое? Что ты видишь перед собой? - Я вижу свою дочь. - А еще что ты видишь? Расскажи, расскажи нам, это очень интересно. - По-моему, она повзрослела... Красивая стала девушка. - Рассказывай, рассказывай! - Циприан... Хорошая пара. Голос становится назойливым и крикливым. - Говори! Говори, Нурланн! Что ты видишь? Говори! Видение светлого мира исчезает, заволакивается тьмой, и в этой тьме возникает лицо Бруна, мокрое, свирепое, огромный орущий рот, раскачиваются в электрическом свете блестящие штыри антенн... - Говори, Нурланн! Говори! Говори, скотина! Ранним утром в номер Нурланна врываются Лора и Хансен. Нурланн, измученный событиями прошлой ночи, спит одетый: как пришел накануне, как повалился на кушетку в чем был, так и заснул, словно в омут провалился. Лора и Хансен набрасываются на него и ожесточенно трясут. - Нурланн, боже мой, сделай что-нибудь! - стонет Лора. - Ирма ушла, оставила записку, что никогда не вернется... Боже, за что мне это? За какие грехи? - Нурланн, надо что-то делать, - хрипит мучительно трезвый Хансен. - Дети ушли! Все! В городе не осталось ни одного ребенка. Да черт же тебя возьми, проснись же! Пьян ты, что ли? Нурланн садится на кушетке. Он и в самом деле словно пьяный: его пошатывает, глаза не раскрываются, лицо опухло, волосы встрепаны и слиплись. - Я боюсь, Нурланн, - ноет Лора. - Сделай что-нибудь! Я ничего не понимаю... Почему, за что? - Сволочи! - хрипит Хансен, бегая по комнате. - Сманили детей! Но это им не пройдет. Хватит, кончилось мое терпение. Кончилось! Да поднимайся же ты, нашел время дрыхнуть! - Ну хорошо, хорошо... - бормочет Нурланн, растирая лицо ладонями. - Сейчас. Дайте штаны надеть. Где здесь у меня штаны? А! Да что случилось-то, в самом деле? - Он грузно поднимается на ноги. - Что вы раскудахтались? - Дети ушли из города! - орет Хансен. - Увели наших детей! ...Когда пятьдесят лет назад детей уводили из города, это было так. Тянулась бесконечная серая колонна. Дети шли по серым размытым дорогам, шли спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем, шли согнувшись, промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках жалкие промокшие узелки, шли маленькие, беспомощные, непонимающие, шли плача, шли молча, шли оглядываясь, шли, держась за руки и за хлястики, а по сторонам дороги вышагивали мрачные черные фигуры как бы без лиц - железные отсвечивающие каски, руки, затянутые в черные перчатки, лежали на автоматах, и дождь лил на вороненую сталь, и лаяли иноземные команды, и лаяли мокрые иноземные псы... - Чепуха! - говорит Нурланн, тряся головой и зажмуриваясь. - Это совсем не то... - Да очнись ты, черт тебя подери! - орет Хансен. - Их Туча заманила! Туча их сожрала, ты понимаешь? - Погоди, - говорит Нурланн. - Надо без паники. Погоди. - У тебя оружие есть? - спрашивает Хансен. - Пистолет какой-нибудь, автомат... Хоть что-нибудь? - Какое оружие, дурак, - огрызается Нурланн. - При чем здесь оружие? Лимузин Нурланна с трудом пробирается между брошенными как попало многочисленными автомобилями. За рулем Нурланн, рядом с ним истерически рыдающая, вся перемазанная расплывшейся косметикой Лора, на заднем сиденье озверелый Хансен. Дальше ехать невозможно, и все они выбираются наружу. Кажется, весь город собрался здесь, плотно закупорив проспект Реформации, он же Дорога чистых душ. Тысячи людей, мокрых, жалких, растерянных, озлобленных, недоумевающих, плачущих, кричащих, с закаченными в обмороке глазами, оскаленных. Утонувшие в толпе автомобили - роскошные лимузины, потрепанные легковушки с брезентовым верхом, грузовики, автобусы, автокран, на стреле которого сидят несколько человек. И льет дождь. Да такой, какого Нурланн не видел никогда в жизни, он даже не представлял себе, что бывают такие дожди, - тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом, и сильный ветер несет его косо, прямо в лица, обращенные к еле видной черноте впереди, к мутным медленным лиловым вспышкам. Толпа кричит, плачет, стонет, угрожает: - Господи, за что? В чем согрешили мы, господи? - Идиоты! Слюнтяи! Давным-давно надо было их за ухо - и вон из города! Говорили же умные люди... - В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали, босяками ходили, лишь бы их одеть-обуть... - Сим, меня сейчас задавят! Сим, задыхаюсь! Ох, Сим... - Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там! - Они давно собирались, я видела, да боязно было спрашивать... - Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка! - Да что же это, господа? Это псе безумие какое-то! Надо псе что-то делать! - Да я его в жизни пальцем не тронула! Я видела, как вы своего-то ремнем гоняли. А у нас в доме такого и в заводе не было. - В кр-р-ровь! Зубами рвать буду! - Да-а, видно, совсем мы дерьмом стали, если родные дети от нас в эту Тучу ушли... Да брось ты, сами они ушли, никто их не притягивал... - Муничек мой! Муничка! - Надо телеграмму господину президенту! Десять тысяч подписей - это вам не шутка! - Это мои дети, господин хороший, я их породил, я ими и распоряжаться буду, как пожелаю. Извольте их мне вернуть! И тут раздался голос. Он как шелестящий гром. Он идет со всех сторон сразу, и он сразу покрывает все остальные звуки. Он раздается как бы в мозгу у Нурланна, но тут же замирает и затихает вся толпа. Голос спокоен и даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышится в нем, безмерная снисходительность, будто говорит кто-то огромный, презрительный, высокомерный, стоя спиной к надоевшей толпе, говорит через плечо, оторвавшись на минутку от важных забот ради этой раздражившей его, наконец, пустяковины. - Да перестаньте