вы кричать, - произносит Голос. - Перестаньте
размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и
несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши
ушли от вас по собственной воле, никто их не принуждал, никто не тащил за
шиворот, не одурманивал и не затягивал. Они ушли потому, что вы им стали
окончательно неприятны.
Пока Голос говорит, дождь затихает, а потом прекращается вовсе, и
черная стена Тучи, полосуемая медлительными молниями, становится видна
совершенно отчетливо. И неподвижно стоит перед нею толпа. Люди словно
боятся пошевелиться.
- Вы очень любите подражать своим предкам, - продолжает Голос, - и
полагаете это важным человеческим достоинством, а они - нет. Не хотят
подражать вам. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, скучными
обывателями, рабами, конформистами, не хотят они, чтобы из них сделали
преступников против Человечества, не котят ваших семей и вашего
государства. Поглядите на себя! Вы родили их на свет и калечили их по
образу своему и подобию. Подумайте об этом. А теперь - уходите.
Толпа остается неподвижной. Может быть, она пытается думать. А у
Нурланна в мозгу вспыхивают только отдельные странные и странные картинки
- собственные воспоминания вперемежку с виденным в кинохронике:
...огромное лицо отца и огромная рука его, тянущаяся с угрозой и
злобной яростью...
...кучки наркоманов под мостом, жуткие морды вместо лиц, шприц
вонзается в бедро прямо сквозь джинсы...
...дряхлый трясущийся Гитлер вручает железный крест
мальчишке-смертнику, ласково треплет его по щечке...
...несметные толпы подростков, бессмысленно усеявших пустырь, словно
огромная стая ворон на помойке...
...и подростки-фанаты, с ревом громящие стадион...
...и крепенькие румяные подростки в полувоенной форме, в золотых
рубаках до колен, подпоясанные армейскими ремнями с тяжелыми пряжками, с
массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами - эмблема на пряжке,
эмблема на дубинке, эмблема на морде - и значки, значки, значки...
...и сам Нурланн омерзительно, потеряв контроль над собой, орет на
молодую еще Лору, а она орет на него, похожая на отвратительно красивую
мегеру, и маленькая Ирма с ужасом и недоумением смотрит на ник, забившись
в угол с большой куклой...
...и какой-то молодой отец с кружкой пива у ларька - хлебает сам и
дает отхлебнуть сынишке, который держится за его брючину...
- Ну, что же вы стоите? - произносит Голос. - Пошли вон. Уходите!
И черная стена Тучи толчком продвигается на толпу, разом прыгнув
метров на пятнадцать.
- Уходите! Уходите совсем из города! Города больше не будет!
Убирайтесь, пока целы!
И снова Туча делает огромный шаг на толпу.
Город прорвало как нарыв.
Впереди, по обыкновению, драпают избранные, драпает магистратура и
полиция, драпает промышленность и торговля, драпают суд и акциз, финансы и
народное просвещение, почта и телеграф - все, все, в облаках бензиновой
вони, в трескотне выхлопов, встрепанные, злобные и тупые, лихоимцы,
стяжатели, слуги народа, отцы города, в вое автомобильных сирен, в
истерическом стоне сигналов, во вспышках фар спецмашин - рев стоит на
проспекте, а гигантский фурункул все выдавливается и выдавливается, и
когда схлынул гной, тогда потекла кровь - собственно народ, на огромных
автобусах, на битком набитых грузовиках, в навьюченных фольксвагенах,
тойотах и фордиках, на мотоциклах, на велосипедах, угрюмые, молчаливые,
потерянные, оставив позади свои дома, свои газоны, свое нехитрое счастье,
налаженную жизнь, свое прошлое и свое будущее.
За народом отступает армия. Идут вездеходы с офицерами,
бронетранспортеры, огромные машины полевых штабов, полевые кухни,
зачехленные "корсары"... Последними идут танки, с башнями, развернутыми
назад, в сторону наступающей Тучи.
И гремит над этим громадным бегством голос проповедника:
- ...Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в
один час пришел суд твой... И плодов, угодных для души твоей, не стало у
тебя, и все тучное и блистательное удалилось от тебя, - ты уже не найдешь
его... И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и
трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого
художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в
тебе, и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты
не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и
волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в тебе найдена кровь
пророков и святых и всех убитых на земле...
К рассвету город опустел.
Утро хмурое, но дождь прекратился. По пустому проспекту Реформации
мимо мрачных домов с мертвыми окнами бредет нога за ногу Нурланн,
растерзанный, небритый, взлохмаченный, с отрешенным лицом, с глазами, как
бы устремленными внутрь.
На асфальте проспекта, на тротуарах разбросано затоптанное тряпье,
валяются раздавленные чемоданы, колесо грузовика лежит посередине
мостовой, и тут же неподалеку - сам грузовик, перекошенный, с распахнутой
дверцей, уткнувшийся в фонарный столб; и опрокинутая детская коляска; и
остатки стойбища Агнцев, а на углу переулка и какой-то Агнец лежит,
клетчатый, то ли мертвый, то ли смертельно пьяный. Нурланн равнодушно
проходит мимо.
Потом навстречу ему с садовой скамейки скверика поднимается
взъерошенный Хансен, в руке у него наполовину опорожненная бутылка, глаза
осоловелые, его шатает, и поэтому свободной рукой он сразу же вцепляется в
локоть Нурланна.
- Все убежали... - доверительно сообщает он. - То есть все удрали. До
последнего человека. Пустой город. Представляешь?
Нурланн ничего не отвечает. Похоже, он просто не слышит Хансена. А
тот продолжает на ходу:
- А я вот решил остаться и посмотреть все-таки. Ведь это будущее,
Нурланн! Ведь мы же все его ждали. Мы все на него работали. И что же
теперь? Удирать? Глупо! Пусть оно нас гонит. Ну и что? А мы не пойдем.
Верно, Нурланн?
Нурланн молчит. Хансен на ходу подкрепляется из бутылки.
- Очень страшно, - признается он. - Просто мороз по коже - до чего
страшно. Понимаешь, Нурланн? Будущее создается тобой, но не для тебя. Вот
я ненавижу старый мир. Глупость ненавижу, равнодушие, невежество, фашизм.
Но с другой-то стороны - что я без всего этого? Это же хлеб мой и вода
моя! Новый мир - строгий, справедливый, умный, стерильно чистый... Ведь я
ему не нужен, я в нем - нуль! Восхвалять я не умею, ненавижу восхваления,
а ругать там будет нечего, ненавидеть будет нечего - тоска, смерть... И
выпить мне там не дадут, ты понимаешь, Нурланн, они там не пьют, совсем!
На каком-то перекрестке к ним присоединяется швейцар отеля.
Фольксваген его поломался, стоит с задранным капотом. Швейцар, потный,
злой, в форменной своей фуражке и без пиджака, в жилетке, ругательски
ругается.
- Да пропади они все пропадом! Сунул их в какой-то автобус, и сразу
на душе полегчало. Главное, я говорю снохе: ну, зачем тебе, дура, этот
сервиз? "Саксонский фарфор, саксонский фарфор, голубые мечи..."
Светопреставление наступает, а ей голубые мечи, видите ли! Дал я ей
коленом под задницу толстую... А вы как же, господа? Не страшно?
- Страшно, - говорит Хансен. Нурланн молчит.
- И мне страшно. А с другой-то стороны, ежели подумать как следует,
ведь от них не убежишь. Днем раньше, днем позже, а они тебя достанут. Мое
меня не минует. Вот что я вам скажу. И опять же: дети-то наши не
испугались? Может, глядят сейчас на нас из-за этой стены черной и
посмеиваются... А?
Они идут и идут, черная стена Тучи все ближе и ближе, сейчас она
абсолютно черная, на ней нет даже молний, и пустыми окнами смотрит на ник
город, покрытый плесенью, скользкий, трухлявый, весь в злокачественных
пятнах, словно изъеденный экземой, словно он много лет гнил на дне моря, -
и от него идет пар.
Из бокового переулка выскакивает на большой скорости, едва не
перевернувшись, желтая машина во всей своей красе - с фарами, мигалками и
антеннами - и резко тормозит перед идущими. Из кабины выскакивает Брун,
как всегда подтянутый, резкий, решительный.
- В чем дело? - спрашивает он свирепо. - Почему вы здесь?
- Идем туда, - важно отвечает швейцар.
- Куда - туда? Вы что - с ума сошли?
- Тебя не спросили, - неприязненно произносит Хансен. - Проезжай,
чего встал?
Брун бешеными глазами оглядывает каждого из них по очереди.
- Предатели, - говорит он сквозь зубы. - Подонки.
Нурланн ни с того, ни с сего вдруг широко улыбается.
- Бедный прекрасный утенок, - говорит он. - До чего псе хлопотно тебе
жить! Все суетишься, все бегаешь, совершаешь глупости, совершаешь
жестокости, и все тебе кажется, что ты тормозишь будущее. А на самом деле
ты тоже его строишь, тоже кладешь свои кирпичики. Пойдем с нами, Брун.
Пришла пора расплачиваться.
- Идиоты! - шепчет Брун побелевшими губами, прыгает обратно в машину
и с силой захлопывает за собой дверцу.
И вот они стоят перед черной стеной, все трое, и всем им страшно. И
швейцар монотонно читает вполголоса:
- ...И вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан ему
венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить... И вышел другой
конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали
друг друга, и дан ему большой меч... и вот, конь вороный, и на нем
всадник, имеющий меру в руке своей... хиникс пшеницы за динарий, и три
хиникса ячменя за динарий; елея псе и вина не повреждай... и и взглянул, и
вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за
ним, и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и
голодом, и мором, и зверями земными...
Черная стена надвигается и поглощает их.
Зеленая равнина под ясным синим небом распахнута перед ними. Все
заросло высокой густой травой: неузнаваемые развалины с пустыми проемами
бывших окон и дверей: груды железного хлама - сплющенные ржавые кузова
автомобилей, телевизоры с пустыми дырами вместо экранов, мотки спутанных
ржавых тросов, бесформенные комки колючей проволоки между покосившимися
гнилыми кольями, и тут же заплетенный плющом огромный танк, зарывшийся в
траву хоботом пушки; клочья бумаги и раскисшие папки, и огромный том
энциклопедии, страницы ее лениво шевелятся под ветерком. Прямо перед ними
- полуразвалившаяся часовня, замшелая, опутанная плющом...
И над всем этим - ослепительно-синее небо, а над горизонтом медленно
поднимается сплющенный рефракцией румяный диск солнца. Стоит
оглушительная, ошеломляющая тишина, и слышно, может быть, только, как
глухо и неровно бьется сердце Нурланна.
И Нурланн начинает говорить, еле шевеля губами:
- Не надо жестокости. Милосердия прошу. Мы раздавлены. Нас больше
нет. Наверное, мы заслужили это. Мы были глупы. Мы были высокомерны. Мы
были жадны и нетерпеливы в своей жадности. Мы были жестоки. Не надо больше
жестокости.
Пока он говорит, по сторонам от него, справа, слева, везде, из густой
травы один за другим начинают подниматься люди. Ободранные, жалкие,
грязные, мужчины небриты, женщины взлохмачены. Поднявшись, они стоят
неподвижно и слушают, и смотрят на Нурланна с надеждой и ожиданием.
- Мы поносили тебя, - продолжает Нурланн. - Мы восхваляли тебя. Мы
унижали тебя. Мы мастерили тебя по образу своему и подобию. Мы
распоряжались друг другом, мы приказывали, мы горланили и галдели, и
пустословили от твоего имени. Мы творили мерзости от твоего имении во имя
твое. Все мы клялись умереть за будущее, но умирать норовили в прошлом.
Нам и в голову не приходило, что суждено нам наконец встретиться с тобой
лицом к лицу... И вот теперь, когда мы с тобой встретились, молю тебя об
одном: не карай! Многие из достойных кары твоей не ведали, что творят. Они
вообще не думали о тебе. Милосердия! Но если справедливость твоя все же
требует наказания, то покарай меня. И если нужно покарать миллионы, тогда
покарай меня одного миллионы раз.
Он замолкает. И тут псе где-то в невообразимой дали возникает чистый
и сильный звук трубы. И начинает идти снег. С чистого ясного неба, на
котором ни облачка, медленно падают, кружась, крупные белые хлопья - на
зеленую траву, на цветы, на развалины, на ржавое железо, на
запрокинувшиеся грязные лица.
И новый звук возникает: глухой мерный топот копыт, и из снежной мглы,
пронизанной солнцем, появляются, выплывают всадники.
Циприан, повзрослевший, с молодой русой бородкой. Он в белых
парусиновых штанах, белая сорочка распахнута на груди, белая шелковая
лента схватывает длинные волосы, босые ноги упираются в стремена, левой
рукой он держит поводья, а правая уперта в бок. И конь под ним белый как
снег.
Ирма Нурланн на рыжем коне, крепкая красивая девушка с цветком в
зубах, в оранжевом рабочем комбинезоне, скачет, бросив поводья, отнеся
правую руку в сторону, и на ладони у нее трепещет стеклянными крыльями
большая зеленая стрекоза.
Миккель в черных трусах, голый до пояса и пунцово обгоревший на
солнце, на вороном коне без седла и без уздечки, держится одной рукой за
гриву, а в другой у него сверкающая золотом труба.
В неспешной рыси они проплывают мимо. Они не видят, может быть, даже
и не замечают ободранных и грязных (многие встали на колени) людей.
Циприан скачет, задумавшись, подбородок его опущен на грудь, он
всегда был серьезным мальчиком.
Ирма занята своей стрекозой - слегка повернув к ней лицо, словно бы
помогает ей удерживаться на ладони.
У Миккеля же такой вид, будто он только что отмочил какую-то шуточку
и вполне ею доволен. Он ехидно улыбается...
...и вдруг подносит трубу к губам и трубит - звонко, чисто и сильно.
Солнце уже высоко, и снег прекратился, и на горизонте из утреннего
тумана возникают силуэты новых и новых всадников.
Будущее не собиралось карать. Будущее не собиралось миловать. Будущее
просто шло своей дорогой.