не мечта. - Почему не мечта? Мечта. - Не мечта. - Ну, мне-то лучше знать... - Нет. Это... Цель работы, что ли... Не знаю. Вот если бы белых кашалотов не существовало, тогда это была бы мечта. - Но они существуют. - В том то и дело. Она смотрела на лампу, и глаза ее вспыхивали и гасли. - А раньше... Сто лет назад какая была у вас мечта? Большая мечта, понимаете? Он стал добросовестно вспоминать. - Было всякое. Но теперь это неважно. Мечтал... Мы все мечтали достигнуть звезд... - Теперь это уже сделано. - Да. Мечтали, чтобы всем на Земле было хорошо. - Это невозможно... - Нет, это тоже сделано. Так, как мы тогда мечтали. Чтобы все на Планете не заботились о еде и о крыше и не боялись, что у них отнимут... - Но ведь это так мало!.. - Но это было страшно трудно, Ирина. Вы тут и представить не можете, как это много - хлеб и безопасность... - Да, да, я знаю. Но теперь это история. Мы помним об этом, но ведь все это уже сделано, правда? - Правда. - Вот я и спрашиваю: какая теперь у вас большая мечта? Кондратьев стал думать и вдруг с изумлением и ужасом обнаружил, что у него нет большой мечты. Тогда, в начале ХХI века он знал: он был коммунистом и, как миллиарды других коммунистов, мечтал об освобождении человечества от забот о куске хлеба, о предоставлении всем людям возможности творческой работы. Но это было тогда, сто лет назад. Он так и остался с теми идеалами, а сейчас, когда все это уже сделано, о чем он может еще мечтать? Сто лет назад... Тогда он был каплей в могучем потоке, зародившемся некогда в тесноте эмигрантских квартир и в застуженных залах экспроприированных дворцов, и поток этот увлекал человечество в неизведанное, ослепительно сияющее будущее. А сейчас это будущее наступило, могучий поток разлился в океан, и волны океана, залив всю планету, катились к отдаленным звездам. Сейчас больше нет некоммунистов. Все десять миллиардов - коммунисты. "Милые мои десять миллиардов... Но у них уже другие цели. Прежняя цель коммуниста - изобилие и душевная и физическая красота - перестала быть целью. Теперь это реальность. Трамплин для нового, гигантского броска вперед. Куда? И где мое место среди десяти миллиардов?" Он думал долго, вздыхал и поглядывал на Ирину. Ирина молча смотрела на него странными глазами, такими странными и чудными, что Сергей Иванович совсем потерял нить разговора. - Что же это, Ирина, - произнес он наконец. - Что же, мне теперь и мечтать не о чем? - Не знаю, - сказала Ирина. Они смотрели друг на друга - глаза в глаза. Господи, подумал Кондратьев с тоской. Вот взять ее тихонько за руку и погладить тонкие пальцы. И прижаться щекой... - Сергей Иванович, - сказала Ирина тихо, - мы хорошие люди? - Очень. - Вам нравится здесь? - Да. Очень. - И вам не одиноко? - Нет, что вы, Иринка... Это "Иринка" получилось у него как-то само собой. - Мне очень хорошо. И Моби Дик... Мне это очень нравится, Иринка, - Моби Дик. Пусть сначала Моби Дик, а потом видно будет. - Жаль. - Ну, что делать. Не великой я мечты человек. Моя звезда - близкая звезда. Ирина усмехнулась и покачала головой. Она сказала: - Я не об этом. Я думала, вы одинокий... Я думала, вам тяжело одному... Я люблю вас. Утром звено субмарин Кондратьева подняли по тревоге. С дежурного вертолета Океанской охраны сообщили, что в стаде кашалотов, идущем на кальмарное пастбище, произошла драка между старым самцом - вожаком стада и одинцом-пиратом. Кашалоты ходят стадами до тридцати голов, старый опытный самец-вожак и старые и молодые самки. Вожак не подпускает других самцов к стаду и изгоняет молодых, а иногда и убивает их, но время от времени стадо подвергается нападению злющего одинца, которого Океанская охрана называет пиратом. Тогда происходит бой. Океанская охрана всегда старается помочь вожаку. Прежде всего потому, что вожак, как правило, приручен и водит стадо по привычным и известным трассам - к специально организованным пастбищам кальмаров и подальше от трасс миграций усатых китов. Известны случаи, когда одинец, которому удавалось отделить от стада несколько самок, вел их прямо в районы китового молодняка и утраивал там кровавую бойню. Летчик вертолета атаковал одинца, но вертолет так сильно трепало и противники находились так близко друг от друга, что он расстрелял весь боезапас и попал анестезирующей бомбой только один раз - и не в пирата, а в вожака. Оглушенный вожак перестал сопротивляться. Одинец быстро добил его, ловко отделил от стада молодых самок и погнал их на юг, в район планктонных полей, где благоденствовали молочные, только что ощенившиеся матки. Вдогонку пирату были брошены два звена субмарин охраны, и еще одно звено готовилось встретить его на дальних подступах к району щена. Все в этой операции шло с самого начала неудачно. Первое звено, под командой Коршунова, разделилось в пылу погони и потеряло ориентировку. Звено субмарин Кондратьева было сброшено с транспортного турболета - оно должно было попасть в район впереди одинца и отрезать его от самок, но вследствие ли поспешности или неопытности пилотов субмарины оказались далеко позади стада. Кондратьев распорядился всем идти на глубине сто метров и только сам время от времени выскакивал на ходу на поверхность принять радиограммы с сопровождающих вертолетов. Погоня продолжалась весь день. Около семи вечера Ахмет, который шел правым ведомым, закричал: - Вот он! Командир, цель обнаружена, дистанция триста - триста пятьдесят метров, четыре сигнала! Ух, понимаешь, настоящий Моби Дик! - Координаты? - спросил Кондратьев в микрофон. - Азимут... Высота с глубины двести десять... - Вижу. Кондратьев подрегулировал ультразвуковой прожектор. На экране всплыли и закачались большие светлые пятна-сигналы. Пять... Шесть... Восемь... Все здесь. Семь угнанных самок и сам одинец. Дистанция триста пятнадцать - триста двадцать метров. Идут "звездой": самки по периферии вертикально поставленного кольца диаметром в пятьдесят метров, самец - в центре и немного позади. Кондратьев круто повернул субмарину вверх. Надо было выскочить на поверхность и сообщить вертолетам, что стадо беглецов обнаружено. Субмарина задрожала от напряжения, пронзительно завыли турбины. У Кондратьева заложило уши. Он наклонился над приборной доской и вцепился обеими руками в мягкие рукоятки руля. Но он не отрывал взгляда от иллюминатора. Иллюминатор ярко светлел. Мелькнули какие-то тени, неожиданно ярко блеснуло серебряное брюхо небольшой акулы, затем - у-ах! - субмарина стремительно вылетела из воды. Кондратьев торопливо отпустил кормовые крылья. Раз-два! Сильная волна ударила субмарину в правый борт. Но инерция движения и крылья уже подняли ее и перебросили через пенистый гребень. На несколько секунд Кондратьев увидел океан. Океан был лилово-черный, изрытый морщинистыми волнами и покрытый кровавой пеной. Кровавой - это только на мгновение так подумалось Кондратьеву. На самом деле это были отблески заката. Небо было покрыто низкими сплошными тучами, тоже лилово-черными, как и океан, но на западе - справа по курсу - низко над горизонтом висело сплюснутое багровое солнце. Все это - свинцово-лиловый океан, свинцово-лиловое небо и кровавое солнце - Кондратьев увидел на один миг через искажающее, залитое водой стекло иллюминатора. В следующий миг субмарина вновь погрузилась, зарывшись острым носом в волну, и вновь натужно взвыли турбины. - Я - Кондратьев, цель обнаружена, курс... Субмарина неслась, как глиссер, прыгая с гребня на гребень, тяжело шлепая округлым днищем по воде. Бело-розовая пена плескалась в иллюминатор и сейчас же смывалась зеленоватой пузырящейся водой. Быстроходные субмарины Океанской охраны способны передвигаться, как летающие рыбы: вырваться на полной скорости из воды, пролетать в воздухе до пятидесяти метров, снова погружаться и, набрав скорость, совершать новый прыжок. При преследовании и при других обстоятельствах, требующих поспешности, этот способ передвижения незаменим. Но только при спокойном или хотя бы не слишком беспокойном океане. А сейчас была буря. Субмарине так поддавало под крылья, что она подпрыгивала, как мяч на футбольном поле. Притом ее непрерывно сбивало с курса, и Кондратьев злился, не получая ответа на вызовы. - Я - Кондратьев... Я - Кондратьев... Цель обнаружена, курс... Ответа не было. Видимо, вертолет отнесло в сторону. Или он вернулся на базу из-за бури? Буря сильная, не меньше десяти баллов. Ладно, будем действовать сами. Солнце то скрывалось за теперь уже черными валами, то вновь на короткое время выскакивало из-за горизонта. Тогда можно было видеть кроваво-черный океан. И бесконечные гряды волн, катившиеся с живым злым упрямством с запада. "С запада - это плохо, - думал Кондратьев. - Если бы волны шли по меридиану, то есть по курсу преследования, мы в два счета по поверхности догнали бы Моби Дика..." Моби Дик! Пусть это еще не белый кашалот - все равно, это Моби Дик, кашалот, громадный самец в двадцать метров длиной, в сто тонн весом, грузный и грациозный. С тупой мордой, похожей на обрубок баобабьего бревна, твердой и жесткой снизу и мягкой, расплывчатой сверху, где под толстой черной шкурой разлиты драгоценные пуды спермацета. С ужасной пастью, нижняя челюсть которой распахивается, как крышка перевернутого чемодана. С мощным горизонтальным хвостом, с одной длинной узкой ноздрей на кончике рыла, с маленькими злыми глазами, с белым морщинистым брюхом. Моби Дик, свирепый Моби Дик, гроза кальмаров и усатых китов. Интересно, когда наконец это животное выведет своих невест на поверхность? Пора бы им и подышать немного... Кондратьев бросил субмарину под воду. Он обогнал звено, уклонился немного к востоку, повернул и снова занял свое место в строю звена. В звене пять субмарин. Звено идет "звездой", как и кашалоты. В центре - Кондратьев. Левее и на двадцать метров выше - Ахмет Баратбеков, кончивший курсы всего год назад. Правее и выше - его жена Галочка. Левее и ниже - серьезный здоровяк Макс, громадный сумрачный парень, прирожденный глубоководник. Правее и ниже - Николас Дрэгану, пожилой профессор, известный лингвист, двадцатый год проводивший отпуск в охране. Теперь до стада не более ста метров. На экране ультразвукового прожектора отчетливо виден силуэт Моби Дика - круглое дрожащее пятно, разбрасывающее светлые искры. - Плотнее к стаду! - скомандовал Кондратьев. - Командир, включи ультраакустику! - крикнул Ахмет. - Частота? - Шестнадцать шестьсот пятьдесят... Они поют! Моби Дик поет! Кондратьев наклонился к пульту. Каждая субмарина оснащена преобразователями ультразвука. На некоторых даже есть преобразователи инфразвука, но это только на исследовательских. Океан полон звуков. В океане звучит все. Звучит сама вода. Гремят пропасти. Пронзительно воют рыбы. Пищат медузы. Гудят и стонут кальмары и спруты. И поют и скрипят киты. И кашалоты в том числе. Некоторые считают, что красивее всех поют кашалоты. Кондратьев завертел штурвальчик преобразователя. Когда тонкая стрелка на циферблате проползла отметку 16,5, субмарина наполнилась низкими, гулкими звуками. Несомненно, это пел Моби Дик, великий кашалот, и самки хором подпевали своему новому повелителю. - Вот прохвост! - сказал Дрэгану с восхищением. - Какой голосистый! - отозвалась Галя. - Скотина горластая! - проворчал Макс. - Пират... Моби Дик орал: "Уа-ау-у-у... Иа-и-и... И-и-и..." Кондратьев переводил: "Скорее, скорее, еще немного, и мы будем там... Роскошное угощение... Маленькие молочные киты... Жирные, вкусные беспомощные матери... Скорее... Не отставайте!" И ему отвечают: "Мы спешим... Мы спешим изо всех сил..." Расстояние сократилось до шестидесяти метров. Пора было начинать. До искусственных пастбищ, где отлеживались сейчас синие киты с детенышами, оставалось не более сорока километров. Но когда Моби Дик собирается подышать? - Макс, Дрэгану, вниз! - Есть... Макс и Дрэгану круто нырнули, заходя под "звезду" кашалотов. Кашалоты плохо видят, но все же следовало быть осторожным. Заметив преследователей, они могли бы начать игру в трех измерениях, ведь они способны погружаться на километр и более, и игра в прятки при наличии всего пяти субмарин сильно затруднила бы дело. Макс и Дрэгану, выйдя под "звезду", перерезали ей дорогу вглубь и ограничивали маневр Моби Дика двумя измерениями. Ага, вот, наконец-то! "Звезда" сжалась и вдруг пошла к поверхности. - Макс, Дрэгану, не зевать! - Не зеваем, - недовольно отозвался Макс. А профессор лингвистики весело сказал: - Есть не зевать! - Видимо, ему нравились все эти "есть", атрибуты старинного морского и военного обихода. Моби Дик вел свое стадо на поверхность, и снизу его подпирали Макс и Дрэгану. Кондратьев сказал: - Иду на поверхность! Он повернул субмарину носом кверху и включил турбины на полную мощность. Сейчас мы увидим тебя воочию, великий Моби Дик, пират и убийца! Субмарина с ревом вырвалась из водоворота, пронеслась, сверкнув чешуей, над пенистым гребнем волны и снова ушла носом в воду, оставляя за собой клочья синтетической слизи. Солнце уже зашло, только на западе тускло горела багровая полоска. Но ночи не было над океаном. Потому что светились тучи. Над океаном царили сумерки. А буря была в самом разгаре, волны стали выше, двигались стремительнее и расшвыривали мохнатые клочья пены. Это было все, что увидел Кондратьев при первом прыжке. И при втором прыжке он разглядел только белесое светящееся небо и черные волны, плюющиеся пеной во все стороны. Зато, когда субмарина вылетела из пучины в третий раз, Кондратьев увидел наконец Моби Дика. Метрах в ста от субмарины из волн вырвалось громадное черное тело, повисло в воздухе - Кондратьев отчетливо увидел тупое, срезанное рыло и широкий раздвоенный хвост, - описало в белесом небе длинную и медленную дугу и скрылось за бегущими волнами. Сейчас же впереди вылетел из волн ровный ряд теней поменьше и тоже скрылся. И субмарина тоже ушла под воду, и сразу же на ультразвуковом экране запрыгали огромные светлые пятна. И опять вверх... Минуты полета над кипящим океаном... гигантская туша вылетает из волн впереди, пролетает над пенистыми гребнями и исчезает, еще семь туш поменьше в полете... и снова иллюминатор заливает пузырчатая, белесая, как небо, вода. Ну что ж, пора кончать с Моби Диком, гигантским кашалотом. Он прижат к поверхности, уйти вниз теперь стадо не может - там сердитый Макс и азартный Дрэгану. Повернуть вправо или влево оно тоже не может - на его флангах опытные охотники Ахмет и его жена Галочка. В хвосте стада идет сам Кондратьев, и он уже ловит в прицел акустической пушки горб Моби Дика. Надо целиться именно в горб, в мозжечок, так будет наверняка и Моби Дику не придется мучиться. Бедный глупый Моби Дик, груда свирепых мускулов и маленький мозг, набитый жадностью. Сто тонн прочнейших в мире костей и сильнейших в мире мускулов и всего три литра мозга. Мало, слишком мало, чтобы соперничать с человеком, Моби Дик, пират и разбойник! А Моби Дик ликовал! Он выскакивал стремглав из кипящей бури, мчался в спокойном теплом воздухе, захватывая его чудовищной пастью, открытой, словно перевернутый чемодан, и снова плюхался в волны, и семь самок, семь невест, из-за которых он на рассвете убил слугу человека, весело прыгали вслед за ним. Они мчались за ним, торопясь на подводные лежбища синих китов, где сладкие, жирные матери, повернувшись на спину, подставляют черные соски новорожденным китятам. Моби Дик вел подруг на веселый пир. До Моби Дика оставалось всего тридцать метров. Отличное расстояние для инфразвуковой пушки. Командир звена субмарин Кондратьев нажал спусковую клавишу. И Моби Дик потонул. Ахмет, Галочка и Дрэгану повернули растерянных и негодующих самок на север, и погнали их прочь. В голове стада пристроился Макс. Он успел записать песни Моби Дика, и теперь снова под водой понеслись вопли "Уа-ау-у... Уа... Уа-а-ау!" Молодые глупые самки сразу повеселели и устремились за субмариной Макса. Их больше не приходилось подгонять. А Кондратьев опускался в пучину вместе с Моби Диком. На черном горбу Моби Дика, там, куда пришелся мощный удар инфразвука, вспух большой бугор. Но Кондратьев вбил под толстую шкуру кашалота стальную трубу и включил компрессор. И под шкуру Моби Дика хлынул воздух. Много сжатого воздуха. Моби Дик быстро располнел, бугор на горбу исчез, да и сам горб был теперь едва заметным. Моби Дик перестал тонуть и с глубины полутора километров начал подниматься на поверхность. Кондратьев поднимался вместе с ним. Они рядом закачались на волнах, как на гигантских качелях. Кондратьев открыл люк и высунулся по пояс. Это опасное дело во время бури, но субмарины Океанской охраны очень устойчивы. К тому же волны не захлестывали субмарину. Они только поднимали ее высоко к белесому небу и сразу бросали в черную водяную пропасть между морщинистыми жидкими скалами. Рядом так же мерно взлетал и падал Моби Дик. У него был и сейчас зловещий и внушительный вид. Он был только чуть-чуть короче субмарины и гораздо шире ее. И мокро блестела живая, раздутая сжатым воздухом шкура. Вот и конец Моби Дику. Кондратьев вернулся в рубку и захлопнул люк. В горбу Моби Дика остался радиопередатчик. Когда дня через два буря утихнет, Моби Дика запеленгуют и придут за ним. А пока он может спокойно покачаться на волнах. Ему не нужны больше ни невесты, ни нежные новорожденные киты. И хищники его не тронут - ни кальмары, ни акулы, ни касатки, ни морские птицы, - потому, что шкура Моби Дика надута не простым чистым воздухом. "Прощай, Моби Дик, прощай до новой встречи! Хорошо, что ты не белый кашалот. Мне еще долго-долго искать тебя по всем океанам моей Планеты, искать и снова и снова убивать тебя. Над бурной волной и в вечно спокойных глубинах ловить в перекрестие прицела твой жирный загривок. А сейчас я немного устал, хотя мне очень и очень хорошо. Сейчас я вернусь к себе на базу, поставлю "Голубку" в ангар и, прощаясь, по обычаю поцелую ее в мокрый иллюминатор: "Спасибо, дружок". И все будет как обычно, только теперь на базе меня ждут". 2. СВЕЧИ ПЕРЕД ПУЛЬТОМ В полночь пошел дождь. На шоссе стало скользко, и Званцев сбавил скорость. Было непривычно темно и неуютно, зарево городских огней ушло за черные холмы, и Званцеву казалось, что машина идет через пустыню. Впереди на шероховатом мокром бетоне плясал белый свет фар. Встречных машин не было. Последнюю встречную машину Званцев видел перед тем, как свернул на шоссе к институту. В километре от поворота был поселок, и Званцева удивило, что, несмотря на поздний час, почти все окна освещены, а на веранде большого кафе у дороги полно людей. Званцеву показалось, что они молчат и чего-то ждут. Акико оглянулась. - Они все смотрят нам вслед, - сказала она. Званцев не ответил. - Наверное, они думают, что мы врачи. - Наверное, - сказал Званцев. Это был последний освещенный поселок, который они видели. За поворотом началась мокрая темнота. - Где-то здесь должен быть завод бытовых приборов, - сказал Званцев. - Ты не заметила? - Нет. - Никогда ты ничего не замечаешь! - За рулем - ты. Пусти меня за руль, я буду все замечать. - Ну уж нет, - сказал Званцев. Он резко затормозил, и машину занесло. Она боком проползла по взвизгнувшему бетону. Фары осветили столб с указателем. Сигнальных огней не было, надпись на указателе казалась выцветшей: "Новосибирский Институт Биологического Кодирования - 21 км". Под указателе был прибит перекошенный фанерный щит с корявой надписью: "Внимание! Включить все нейтрализаторы! Сбавить скорость! Впереди застава!" И то же самое на китайском и английском. Буквы были большие, с черными потеками. - Ого! - пробормотал Званцев, полез под руль и включил нейтрализаторы. - Какая застава? - спросила Акико. - Какая застава, я не знаю, - сказал Званцев, - но, видимо, тебе нужно было остаться в городе. - Глупости! - возразила Акико. Когда машина тронулась, она осторожно спросила: - Ты думаешь, что нас не пропустят? - Я думаю, что тебя не пропустят. - Тогда я подожду, - спокойно сказала Акико. Машина медленно и беззвучно катилась по шоссе. Званцев сказал, глядя перед собой: - Мне бы все-таки хотелось, чтобы тебя пропустили. - Мне тоже, - сказала Акико. - Я очень хочу проститься с ним... Званцев молча глядел на дорогу. - Мы редко виделись последнее время, - продолжала Акико. - Я очень люблю его. Я не знаю другого такого человека. Никогда я так не любила отца, как люблю его. Я даже плакала... "Да, плакала, - подумал Званцев. - Океан был черно-синий, и небо было синее-синее, и лицо его было опухшим и синим, когда мы с Хен Чолем осторожно вели его к конвертоплану. Под ногами скрипел раскаленный песок, ему было трудно идти, он то и дело повисал у нас на руках, но ни за что не соглашался, чтобы мы несли его. Глаза его были закрыты, и он виновато бормотал: "Гокуро-сама, гокуро-сама..." (спасибо). Сзади и сбоку молча шли океанологи, а Акико шла рядом со мной, держа обеими руками, как поднос, знаменитую на весь океан потрепанную белую шляпу и горько плакала. Это был первый, самый страшный приступ болезни, - шесть лет назад, на безымянном островке в пятнадцати милях к западу от рифа Октопус". - ...я тридцать лет знаю его. Почти столько, сколько тебя. Мне очень хочется проститься с ним. Из мокрой темноты выплыла и прошла над головами решетчатая арка микропогодной установки. На синоптической станции огней не было. "Установка не работает, - подумал Званцев. - Вот почему эта мерзость с неба". Он покосился на жену. Акико сидела, забравшись на сиденье с ногами, и глядела прямо перед собой. На ее лицо падали отсветы от циферблатов на пульте, и оно казалось сосредоточенным и очень молодым, как тридцать два года назад, когда она вот так же сидела справа от работника Океанской охраны Званцева в его одноместной субмарине, в первом своем глубоководном поиске. Только тогда лицо ее освещали огоньки глубоководных креветок, стукавшихся об иллюминатор. - Что здесь происходит? - сказал Званцев. - Какая-то мертвая зона. - Не знаю, - сказала Акико. Она заворочалась, устраиваясь поудобнее, толкнула его коленом в бок и вдруг замерла, уставившись на него блестящими в полумраке глазами. - Что? - спросил он. - Может быть, он уже... - Вздор, - сказал Званцев. - И все ушли к институту... - Вздор, - решительно сказал Званцев. - Вздор! Далеко впереди загорелся неровный красный огонек. Он был слаб и мерцал, как звездочка на неспокойном небе. На всякий случай Званцев снова сбавил скорость. Теперь машина катилась очень медленно, и стал слышен шорох дождя. В свете фар появились три фигуры в блестящих мокрых плащах. Они стояли прямо посередине шоссе, перед ними поперек шоссе лежало здоровенное бревно. Тот, что стоял справа, держал над головой большой коптящий факел. Он медленно размахивал факелом из стороны в сторону. Званцев подвел машину поближе и остановился. "Ну и застава!" - подумал он. Человек с факелом что-то крикнул неразборчиво в шорохе дождя, и все трое быстро пошли к машине, неуклюже шагая в огромным мокрых плащах. Человек с факелом снова крикнул что-то, сердито перекосив рот. Званцев выключил дальний свет и открыл дверцу. - Двигатель! - крикнул человек с факелом. Он подошел вплотную. - Выключите двигатель наконец! Званцев выключил двигатель и вылез на шоссе под мелкий частый дождь. - Я океанолог Званцев, - сказал он. - Я еду к академику Окада. - Выключите свет в машине! - сказал человек с факелом. - Да побыстрее, пожалуйста! Званцев повернулся, но свет в кабине уже погас. - Кто это с вами? - спросил человек с факелом. - Океанолог Канда, - ответил Званцев сердито. - Моя жена. Трое в плащах молчали. - Мы можем ехать дальше? - Я оператор Михайлов, - сказал человек с факелом. - Меня послали встретить вас и передать, что к академику Окада нельзя. - Об этом я буду говорить с профессором Каспаро, - сказал Званцев. - Проводите меня к нему. - Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его тревожили. "Кто это - мы?" - хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека. - Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности, - сказал Званцев. - Проводите меня к Каспаро. Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были мокрые, осунувшиеся. - Ну? - сказал Званцев нетерпеливо. Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты. - Толя, - тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо. Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими глазами. - Что? - сказал он хрипло. - А, вы к академику... К академику Окада нельзя.. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста. - Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности, - терпеливо повторил Званцев. - Я океанолог Званцев, а в машине океанолог Канда. Мы везем важное сообщение. - Я оператор Михайлов, - сказал человек с факелом. - К Окада сейчас нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть. - Он едва шевелил губами. - Профессор Каспаро очень занят и просил не беспокоить. Пожалуйста, уезжайте... Он вдруг повернулся к своим товарищам. - Ребята, - сказал он с отчаянием, - дайте еще две таблетки. Званцев стоял под дождем и думал, что еще можно сказать этому человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув голову, что-то глотал. Потом Михайлов сказал: - Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все-таки дождь, прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и опять валятся... Тогда уносим... - Он все еще говорил невнятно. - Ничего, последняя ночь... - Девятая, - сказал Михайлов. - Десятая. - Неужели десятая? У меня голова как чугун. - Михайлов повернулся к Званцеву: - Извините меня, товарищ... - Званцев, - сказал Званцев в третий раз. - Товарищ Михайлов, вы должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь. Поймите, мы знаем его тридцать лет. Нам виднее, может он без этого умереть или нет. Это чрезвычайно важная информация. Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко ежась под плащом. - Ну хорошо, - сказал он наконец. - Только вас слишком много. - Он так и сказал: "слишком много". - Пусть идет один. - Ладно, - сказал Званцев. - Только, по-моему, это бесполезно, - сказал Михайлов. - Каспаро не пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы может испортить весь опыт, если нарушите изоляцию, и потом... - Я буду говорить с Каспаро сам, - перебил Званцев. - Проводите меня. - Хорошо, - сказал оператор. - Пошли. Званцев оглянулся на Акико. На лице Акико было много больших и маленьких капель. Она кивнула и сказала: - Иди, Николай. Потом она повернулась к людям в плащах: - Дайте ему плащ кто-нибудь, а сами полезайте в машину. Можно поставить машину поперек шоссе. Званцеву дали плащ. Акико хотела вернуться в машину и развернуть ее, но Михайлов сказал, что двигатель включать нельзя. Он стоял и светил своим неуклюжим коптящим факелом, пока машину вручную разворачивали и ставили поперек дороги. Затем застава забралась в кабину. Званцев заглянул внутрь. Акико снова сидела свернувшись на переднем сиденье. Товарищи Михайлова уже спали, уткнувшись головами друг в друга. - Передай ему... - сказала Акико. - Да, обязательно. - Скажи, что мы будем ждать. - Да, - сказал Званцев. - Скажу. - Ну, иди. - Саенара (до свидания), Аки-тян. Званцев осторожно прихлопнул дверцу и подошел к оператору. - Пойдемте. - Пойдемте, - откликнулся оператор совсем новым, очень бодрым голосом. - Пойдемте быстро, нужно пройти семь километров. Они пошли, широко шагая, по мокрому шершавому бетону. - Что у вас там делается? - спросил оператор. - Где - у нас? - Ну, у вас... В большом мире. Мы уже полмесяца ничего не знаем. Что в Совете? Как с проектом Большой Шахты? - Очень много добровольцев, - сказал Званцев. - Не хватает аннигиляторов. Не хватает охладителей. Совет намерен перевести на проект тридцать процентов энергии. С Венеры отозваны почти все специалисты по глубокой проходке. - Правильно, - сказал оператор. - На Венере им теперь нечего делать. А кого выбрали начальником проекта? - Понятия не имею, - сердито сказал Званцев. - Не Штирнера? - Не знаю. Они помолчали. - Мерзость, верно? - сказал оператор. - Что? - Факелы - мерзость, правда? Такая дрянь! Чувствуете, как он воняет? Званцев принюхался и отошел на два шага в сторону. - Да, - сказал он. От факела воняло нефтью. - А зачем это? - спросил он. - Так приказал Каспаро. Никаких электроприборов, никаких ламп. Мы стараемся свести все неконтролируемые помехи к минимуму... Кстати, вы курите? - Курю. Оператор остановился. - Дайте зажигалку, - сказал он. - И ваш радиофон. Есть у вас радиофон? - Есть. - Дайте все мне. - Михайлов забрал зажигалку и радиофон, разрядил их и выбросил аккумуляторы в кювет. - Извините, но так надо. Здесь на двадцать километров в округе не работает ни один электроприбор. - Вот оно в чем дело, - сказал Званцев. - Да-да. Мы разграбили все пасеки вокруг Новосибирска и делаем восковые свечи. Вы слыхали об этом? - Нет. Они снова быстро пошли под непрерывным дождем. - Свечи тоже мерзость, но все-таки лучше, чем факелы. Или, знаете, лучина. Слыхали про такое - лучина? - Нет, - сказал Званцев. - Есть такая песня: "Догорай, моя лучиночка". Я всегда думал, что лучина - это какой-то генератор. - Теперь я понимаю, откуда этот дождь, - сказал Званцев, помолчав. - То есть я понимаю, почему выключены микропогодные установки. - Нет, нет, - сказал оператор, - микропогодные установки - это само собой, а дождь нам гонят специально с Ветряного Кряжа. Там есть континентальная установка, знаете? - Зачем это? - спросил Званцев. - Закрываемся от прямого солнечного излучения. - А разряды в тучах? - Тучи приходят пустые, их разряжают по дороге. Вообще опыт получился гораздо грандиознее, чем мы сначала думали. У нас собрались все специалисты по биокодированию. Со всего мира. Пятьсот человек. И все равно мало. И весь Северный Урал работает на нас. - И пока все благополучно? - спросил Званцев. Оператор промолчал. - Вы меня слышите? - спросил Званцев. - Я не могу вам ответить, - сказал Михайлов неохотно. - Мы надеемся, что все идет как надо. Принцип проверен, но это первый опыт с человеком. Сто двадцать триллионов мегабит информации, и ошибка в одном бите может многое исказить. Михайлов замолчал, и они долго шли молча изо всех сил. Званцев не сразу заметил, что они идут через поселок. Поселок был пуст. Слабо светлели матовые стены коттеджей, в окнах было темно. За ажурными изгородями в мокрых кустах чернели кое-где распахнутые ворота гаражей. Оператор забыл про Званцева. "Еще часов шесть, и все будет кончено, - думал он. - Я вернусь домой и завалюсь спать. Великий Опыт будет закончен. Великий Окада умрет и станет бессмертным. Ах, как красиво! Но пока не придет время, никто не скажет, удался ли опыт. Даже сам Каспаро. Великий Каспаро, Великий Окада, Великий Опыт! Великое Кодирование. - Михайлов потряс головой - привычная тяжесть снова ползла на глаза, заволакивая мозг. - Нет-нет, надо думать. Валерио Каспаро сказал, что надо начинать думать уже сейчас. Все должны думать, даже операторы, хотя мы слишком мало знаем. Но Каспаро сказал, что думать должны все. Валерио Каспаро, в просторечии Валерий Константинович. Забавно, когда он работает, работает и вдруг скажет на весь зал: "Достаточно. Посидим немного, тупо глядя перед собой" Эту фразу он где-то вычитал. Если в этот момент спросить его о чем-нибудь, он скажет: "Юноша, вы же видите. Не мешайте мне сидеть, тупо глядя перед собой"... Опять я не о том думаю! Итак, прежде всего поставим задачу. Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря по-простому - живой мозг) жестко кодируется по третьей системе Каспаро-Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном уровне шумов весьма долго, - время релаксации кода составляет ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологически функционирующих нейронов в нуль-состоянии. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся - например, я... Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный. Вот... Короче говоря, мы закодировали мозг Окада на кристаллическую биомассу. Мы имеем шифр мозга Окада, шифр мыслей Окада, шифр его "я". И теперь требуется найти способ перенести этот шифр на другой мозг. Пусть искусственный. Тогда Окада возродится. Зашифрованное "я" Окада снова станет действующим, настоящим "я". Вопрос: как это сделать? Как?... Хорошо бы догадаться прямо сейчас и порадовать старика. Каспаро думает об этом четверть века. Прибежать к нему в мокром виде, как Архимед, и возопить: "Эврика!" Михайлов споткнулся и чуть не уронил факел. - Что с вами? - спросил Званцев. - Вы опять засыпаете? Михайлов посмотрел на него. Званцев шагал, подняв капюшон, засунув руки под плащ. Лицо его в красном бегающем свете казалось очень длинным и очень жестким. - Нет, - сказал Михайлов. - Я думаю. Я не сплю. Впереди замаячила какая-то темная груда. Они шли быстро и скоро догнали большой грузовик, который медленно тащился по шоссе. Званцев не сразу понял, что грузовик идет с выключенным двигателем. Его волокли два здоровенным мокрых верблюда. - Эй, Санька! - крикнул оператор. Щелкнула дверь кабинки, высунулась голова, повела блестящими глазами и скрылась. - Чем могу? - спросили из кабинки. - Дай шоколадку, - сказал Михайлов. - Возьми сам, не хочется вылезать. Мокро. - И возьму, - бодро сказал Михайлов и куда-то скрылся вместе с факелом. Стало очень темно. Званцев пошел рядом с грузовиком, приноравливаясь к верблюдам. Верблюды еле плелись. - Быстрей они не могут? - проворчал он. - Они, подлые, не хотят, - сказал голос из кабины. - Я пробовал лупить их палкой, но они только плюются. - Голос помолчал и добавил: - Четыре километра в час. И заплевали мне плащ. Водитель тяжело вздохнул и вдруг завопил: - Ну, мертвая-а! Но, н-но-о, или как там вас! Верблюды пренебрежительно засопели. - Вы бы отошли в сторонку, - посоветовал водитель. - Впрочем, сейчас они, кажется, ничего. Понесло нефтью, и рядом снова появился Михайлов. Факел его чадил и трещал. - Пойдемте, - сказал он. - Теперь уже близко. Они легко обогнали упряжку, и скоро по сторонам дороги появились невысокие темные строения. Приглядевшись, Званцев увидел впереди в темноте огромное здание - черный провал в черном небе. В окнах кое-где слабо моргали желтые огоньки. - Смотрите, - шепотом сказал Михайлов. - Видите, по сторонам дороги - блоки? - Ну? - сказал Званцев тоже шепотом. - В них квазибиомасса. Здесь он будет храниться. - Кто? - Мозг, - прошептал Михайлов. - Мозг! Они вдруг свернули и вышли прямо к подъезду здания института. Михайлов откатил тяжелую дверь. - Заходите, - сказал он. - Только не шумите, пожалуйста. В вестибюле было темно, прохладно и странно пахло. На большом столе посредине мигало несколько толстых оплывших свечей, стояли тарелки и большая суповая кастрюля. Тарелки были грязные. В корзинке лежали высохшие куски хлеба. При свечах было плохо видно. Званцев сделал несколько шагов, зацепился плащом за стул, и стул повалился со стуком. - Ай! - вскрикнул кто-то сзади. - Толя, это ты? - Я, - сказал Михайлов. Званцев оглянулся. В углу вестибюля стояла красноватая полутьма, и, когда Михайлов с факелом прошел туда, Званцев увидел девушку с бледным маленьким лицом. Она лежала на диване, закутавшись во что-то черное. - Ты принес чего-нибудь вкусненького? - спросила девушка. - Санька везет, - ответил Михайлов. - Хочешь шоколадку? - Хочу. Михайлов стал, мотая факелом, рыться в складках плаща. - Иди смени Зину, - сказала девушка. - Пусть идет спать сюда. Теперь в двенадцатой спят мальчишки. А на улице дождь? - Дождь. - Хорошо. Теперь уж немного осталось. - Вот тебе шоколадка, - сказал Михайлов. - Я пойду. Это товарищ к академику. - К кому? - К академику. Девушка тихонько свистнула. Званцев прошел через вестибюль и нетерпеливо оглянулся. Михайлов шел следом, а девушка сидела ни диване и разворачивала шоколадку. При свете свечей только и можно было разобрать, что маленькое бледное лицо и странный серебристый халат с капюшоном. Михайлов сбросил плащ, и Званцев увидел, что он тоже в длинном серебристом халате. Он был похож на приведение в неверном свете факела. - Товарищ Званцев, - сказал он, - подождите здесь немножко. Я пойду принесу вам халат. Только, пожалуйста, пока не сбрасывайте плаща. - Хорошо, - сказал Званцев и присел на стул. В кабинете Каспаро было темно и холодно. Усыпляюще шумел дождь. Михайлов ушел, сказав, что позовет Каспаро. Факел он унес, а свечей в кабинете не было. Сначала Званцев сидел в кресле для посетителей у большого пустого стола. Потом поднялся, пробрался к окну и стал глядеть в ночь, упершись лбом в холодное стекло. Каспаро не приходил. Будет очень тяжело без Окада, думал Званцев. Он мог бы жить еще лет двадцать, надо было больше беречь его. Надо было давным-давно запретить ему глубоководные поиски. Если человеку за сто и из них шестьдесят лет он провел на глубинах больше тысячи метров... Вот так и наживают синий паралич, будь он проклят!.. Званцев отошел от окна, направился к двери и выглянул в коридор. В длинном коридоре редко вдоль стен горели свечи. Откуда-то доносился голос, повторяющий одно и то же с размеренностью метронома. Званцев прислушался, но не разобрал ни слова. Потом из красноватых сумерек в конце коридора выплыли длинные белые фигуры и беззвучно прошли мимо, словно проплыли по воздуху. Званцев увидел осунувшиеся темные лица под козырьками серебристых капюшонов. - Хочешь есть? - сказал один. - Нет. Спать. - Я, кажется, поем... - Нет, нет. Спать. Сначала спать. Они разговаривали негромко, но в коридоре было слышно далеко. - Джин чуть не запорола свой сектор. Каспаро схватил ее за руку. - О, черт побери!.. - Да. У него было такое лицо... - Черт возьми... черт возьми... Какой сектор? - Двенадцать тысяч шестьсот три. Ориентировочно - слуховые ассоциации. - Ай-яй-яй-яй-яй... - Каспаро послал ее спать. Она сидит в шестнадцатой и плачет. Двое в белом исчезли. Было слышно, как они разговаривают, спускаясь по лестнице, но Званцев уже не разбирал слов. Он прикрыл дверь и вернулся в кресло. Итак, какая-то Джин без малого запорола сект