или позорного плена татарского; не одна мать, с ужасом посматривая на зловещий пожар, робко прижимала к груди ребенка и босыми ногами, в одной сорочке, по жгучей крапиве, по колючему терновнику - пробиралась в непроходимую чащу леса; не одна девушка со страхом вспомнила о своей красоте, о своей молодости, трепеща сластолюбивого татарина... В ночь, когда горели фигуры,_ покойно спал разве бесчувственно пьяный человек. Выпив чарку водки из рук есаула, Касьян взял в ра-дуте доброго коня и поскакал в Лубны, завтракая дорогою куском черного хлеба. Назади полнеба было залито пожарным заревом фигур_ и по временам слышались выстрелы. Впереди расстилалась степь; но уже не мертвою пустыней лежала степь: то там, то в другом месте раздавались беспрестанные оклики; взошло солнце и осветило тревожную картину: у дороги чумаки, состроив из тяжелых возов каре, выглядывали из него, как из крепости, сверкая стволами мушкетов и винтовок, без которых тогда никто не отлучался из дому; поселяне быстро угоняли из степи в села стада волов и табуны коней; заставляли въезд в деревни рогатками, прятали в землю всякое добро и хлеб, завязывали в кожаные мешки, заколачивали в бочонки деньги и опускали их в глубокие колодцы, в пруды и на дно речек; с мостов снимали доски и заводили лодки в непроходимые тростники. - Далеко ли? - спрашивали люди Касьяна, когда он въезжал в село, покрытый пылью и потом. - Вот, вот, за горою, - отвечал Касьян. - А куда бог несет? - В Лубны к полковнику. Перемените-ка мне коня, скачу по вашему делу. - Бери хоть всех, дядьку! Так переменяя коней, Касьян, можно сказать, летел день и ночь в Лубны. Тревога и удаль поездки помолодили Касьяна; он не чувствовал усталости, он не слыхал на себе восьми десятков лет и, подъезжая к Лубнам, пел веселые песни. IV Одарка мички не допряла, Аж ось Харко у хату вбiг, Пiд лаву кинув свiй батiг: "Вп'ять татарва на нас напала!" - Вiн зопалу сказав. С Писаревський_ - Гадюко! Гадюко! - Чего, пане полковник? - Скучно, Гадюко, очень скучно! Не знаю отчего. - Может, объелся, пане. - Умный человек, а говорит глупости. Объелся! Какого я дьявола объелся? Ну, скажи на милость, чего б я объелся? Чего бы человек объелся, когда еще не обедал, а только завтракал?.. - Чего ж бы тебе скучать, пане? Житье хорошее, поступки твои все законные, лыцарские: чего ж бы скучать? - В том-то и дело! Я тебя спрашиваю, а ты меня спрашиваешь. Это глупо. - Кобзаря позвать разве? - Кобзари божий люди, да из ума выжили - ни одной песни порядочной не знают. - Выкричались. - Как выкричались? - Вот, примерно, взять бутылку и стать из нее наливать в стаканы вино или что другое: до времени из бутылки все льется вино, а вылилось, уже и не станет и не льется, хоть сожми бутылку обеими руками; тогда разумный человек принимается за другую. Так и кобзари пели песни, кричали, а теперь уже выкричали все и петь нечего. - А что ты думаешь? Ведь оно так. - Не нашему глупому разуму рассуждать, а может, и так. - Так, так, Гадюко! А все-таки мне скучно. Веришь ли, чарка не идет в душу: взял чарку в рот сегодня, чуть не выплюнул, из политики только проглотил... Хоть дом подпалить от нечего делать. - Эту потеху можно поберечь на дальше, а теперь не послушал ли бы, пан, сказки? - Пожалуй, только лыцарскую сказку я готов слушать. Жаль, Герцик пошел на охоту; он много знает сказок... Жаль! - Я знаю сказку, коли станешь слушать - расскажу... - Что ж ты давно не говоришь? Говори! Хорошая у тебя сказка? - Оно сказка не сказка, а быль; я не москаль, сам своего товару хвалить не стану; одно знаю, что Герцику не рассказать этой были. - Не говори. Гадюко! Герцик очень разумен; у него сидит в носу муха, большая муха... - Может, и не одна, - угрюмо заметил Гадюка. - Полно ворчать! - сказал полковник Иван. - Прикажи часовому, чтоб стал у моей двери и никого не пускал; хоть бы кто пришел судиться или с жалобою - всем одно: полковник, мол, занят делами, бумаги подписывает. Да придвинь ко мне вот эту бутыль с наливкою и чарку, авось под сказку перестанет упрямиться да и пойдет тихомолком в горло. Ну, начинай! - Жил-был, - начал Гадюка сказочным тоном, - один полковник, как бы и твоя милость, и стало скучно полковнику, нигде места не нагреет, ходит из комнаты в комнату, хлеба кусок не идет ему на душу, чарка не льется в горло, как бы... - Что как бы? - спросил полковник, ставя на стол опорожненную чарку. - Хотел сказать, как бы и твоей милости, да вижу, что чарки, благодаря бога, лезут к тебе в рот, словно вечером воробьи под крышу. - А тебе завидно, собачий сын! На, выпей чарку да говори хорошенько, чтоб у тебя слова не летели, как воробьи из-под крыши. - Хорошо сказано, - продолжал Гадюка, выпивая чарку, - теперь пойдут слова, словно молодые утки выплывают из тростника рядом за маткою. Вот сгрустнулось полковнику, и стал он от скуки рассматривать новое ружье, что купил недавно за так гроши_ (отнял) у какого-то не то ляха, не то немца. - Молодец был полковник! - Видно, молодец. Долго смотрел он на ружье: на ружье была хорошая оправа, серебряная; по серебру будто пером выведены люди, и звери, и казаки; головки у винтов коралловые, а прицельная мушка на стволе золотая. - Не в оправе дело. А хорошо било оно? - Не знаю; говорят, упало раз со стены, с гвоздя сорвалось, что ли, да прямо на бутыли с наливкою, бутылей с десять стояло внизу на полу - все сразу перебило. - Хитро! А дурацкие речи, Гадюко! - Статься может; не моя вина, за что купил, за то и продаю. Вот посмотрел полковник на ружье да и захотел его попробовать от скуки; собрал сотню молодцов, сел на коня и молодцы сели, и поехали в Польшу погулять. - Хорошо, Гадюко, добрая сказка. - Не сказка, а быль. - Один черт, что сказка, что быль. - Один, пане, да не одной масти. Вот едут они в Польше густым лесом, а в лесу пахнет луком не луком, чесноком не чесноком, нехорошо пахнет. "Ген, хлопцы, - сказал полковник, - чуете, ли вы, пахнет неверною костью?" - "Чуем, - отвечали молодцы, - жидом пахнет". Послали разъезд; разъезд вернулся и говорит: "С версту отсюда над рекою стоит местечко" - "Много народа? Большое местечко?" - спросил полковник. "Я лазил на дерево, - отвечал один разъездный казак, - и все высмотрел: местечко большое, и площадь есть, и костел, и лавки, а народу не заметил - все жиды, словно в муравейнике; жид на жиде да жидом погоняет". После этого казаки слезли с лошадей, притаились в глубоком овраге и выжидали вечера, чтоб ударить на местечко. - Молодцы!.. Уж не про Хвилона ли миргородского эта быль? - Может, про Хвилона, может, и нет; раз сказал я: за что купил, за то продаю. - Хорошо, говори, да подай мне другую бутыль; эта пуста, как наши кобзари: ничего нет нового! Добрая сказка! Самого забирает в лес, душе весело! Ну? - Настал вечер, - продолжал Гадюка, - а это было в пятницу против субботы. Пораньше собрались жиды домой, заперли лавки, пересчитали барыши впотьмах, чтоб никто не видел, и тогда уже зажгли свечи; у самого бедного горело свеч двадцать, хоть и тоненьких, маленьких, да двадцать - шутка ли? - Неужели ты, Гадюко, веришь, что есть бедные жиды? Откуда же взялась пословица: много денег, как у жида. - Нет, у всякого жида много серебра и чолота, а все-таки у одного меньше, у другого больше, вот последний и будет богаче. - Так Ну-ну? А казаки где? - Дойдет и до казаков. Зажгли жиды свечи - и в местечке стало светло, будто в праздник какой, а это было в постный день, в пятницу!.. - Слыхано ли!.. Нечестивые! - Кроме того, что начинался шабаш, у жидов было и другое веселье: в тот день они держались и стар и мал за райское яблоко. - Врет твоя быль. Гадюко! Где бы они достали райское яблоко? - Оно не райское: куда им до рая! А так называется. Приедет какой-нибудь жид в город, простой жид, как и все - в ермолке, в пейсиках, и называет себя не жидом, а хосегом, - это то у них старшой, - вот назовет себя хосетом, приехал, говорит, из Иерусалима, привез старые жидовские деньги и райское яблоко. Идет к нему каждый жид, дает деньги, подержится за. яблоко и трет себе руками лоб: это, говорят, здорово; а женщины покупают у хосета старые деньги, словно полушки из желтой меди с дырочками, дают за полушку червонец и вешают детям на шею, чтоб лихорадка не пристала, что ли! - Вот дурни! - Известно Вот в этот вечер пришел в свою поганую хату жид Борох, а у него лоб красный-красный - натер, говорит, яблоком, - пришел и сын, не то ребенок, не то человек, а так подлеток Старуха, Рохля, жена Бороха, тоже была у хосета, купила старую полушку и нацепила ее на шею трехлетней дочке; дочка бегала вокруг стола, пела, кричала, а Борох с женою и сыном ужинали гугель, по-нашему лапшу, с шафраном, да рыбу с перцем, да редьку вареную в меду, а закусывали мацою, лепешками без всего, на одной воде, даже без соли. - Фу! На них пропасть! Скверно едят! - Оттого они жиды. Едят они - а в окно как засветит разом, словно солнце взошло: пустили казаки красного петуха,_ зажгли местечко. Выстрел, другой, крик, шум, резня, звенят окна... - Славно, Гадюко. Так их! - Жидовский подросток выскочил из хаты. за ним старый Борох... только Борох не выскочил, упал назад в хату с разбитою головою к ногам Рохли, а в дверях показался казак: сабля наголо, шапка на правом ухе, усы кверху. Рохля упала на колени, схватила на руки маленькую дочку и стала просить и плакать: "Убей, говорит, меня, а не бей дочки, я все расскажу". Выслушал казак, где золото, набил полные карманы золотом, взял на руки жидовочку, а Рохлю так задел, выходя, саблею, что она тут же и растянулась. - На что ж казаку маленькая жидовочка? - У полковника между охочими казаками было человек пять запорожцев: дорогою пристали до компании, а запорожцам за детей хорошо платят оседлые, что живут на зимовниках; вот запорожец и взял дитя и продал его за деньги, и слово лыцарское сдержал, не убил дитяти; ему же лучше. - Лучше! Ну?.. - Вот казаки разграбили местечко, потешились, и вернулись домой, и давай гулять на чужие деньги; а сколько парчей навезли, а сколько бархату, а сукон, а позументов! - Молодцы! Ей-богу, молодцы!.. И все тут? И конец? - Конец-то конец, да еще есть маленький хвостик. - Говори и хвостик. Что там за хвостик? У хорошего барана хвост лучше другой целой овцы. Недалеко, в Молдавии, по пуду хвосты весят, да какие жирные... даже мне есть захотелось, как вспомнил... Говори, говори! - Казаки уехали, а Рохлю не взял нечистый: полежала до света, а светом и очуняла, ожила. - Ожила? - Ожила; они ведь словно кошки - умрет, совсем умрет; перетяни на другое место - оживет! Такая натура. Собрались жиды, которые уцелели, поплакали над пожарищем, да и стали попрекать Рохлю: "Ты, - говорят, - продала казакам детей; сын поехал с ними: старый Иоська из-под моста видел, и одет, говорит, в казацкое платье, а дочь увез казак на лошади: это не один Иоська видел; да и дом твой не сожгли казаки, да и самую тебя не убили". Пошла Рохля к хосету, словно помешанная, и воет, и плачет, и шатается, а хосет уцелел где-то между бревнами; долго говорила с ним, да к вечеру и пропала. - Ага! Околела? - Нет, без вести пропала, из местечка пропала, исчезла, будто ее кто языком с земли слизал. Скоро после этого появилась за Днепром ворожея, знахарка, очень похожая на Рохлю, и стала шептать православным людям, и лечить православных, и кому ни пошепчет, кого на напоит зельями - все умирают, никто не выскочит, лоском ложатся, словно тараканы от мороза в московской избе. И много уже лет ходит она, изводит честной народ, приходит ночью на каждую свежую могилу и хохочет, окаянная, и веселые песни поет. - Ух! Сила крестная с нами! Что ж ее не изведут-то? - Попробуйте, пане. Где видано спорить с нечистою силою!.. А вот сын ее прикинулся христианином, зажил меж казаками, как наш Герцик. - Не мешай Герцика! Я тебе раз сказал, не говори худо о Герцике; я знаю, все не любят Герцика оттого, что он мне верно служит, что я ему и отец, и мать, и родина, а это другим не нравится; другие рады продать полковника за люльку тютюну (трубку табаку), за чарку водки - вот что я раз сказал и не отступлюсь от слова, пускай на меня грянет гром, и сто тысяч бочонков чертей расщиплят мою душу, как баба с курицы перья, если отступлюсь... Я сказал - и будет так! Мое слово крепко... Полковник запил последнюю фразу чаркою настойки и быстро начал ходить по комнате. Гадюка замолчал, стоя у порога, и угрюмо смотрел исподлобья на полковника. - Ну, что ж? - говорил полковник, садясь на кровать. - Было из-за чего сердиться, - сказал Гадюка. - Я не сердился, я только сказал, что я человек характерный - и все тут. - И без того все это знают. - И хорошо делают. Ну, что ж? - Ничего. Моя быль хоть и кончена. Известно, может, и выдумка, а может, и правды зерно есть... - Разумеется, сказка! Где же сын? - Живет между казаками, морочит добрых людей; это еще бы ничего, а то говорят.... Но сказка Гадюки не кончилась: дверь в светлицу с шумом распахнулась, и часовой казак грянулся на пол, став на четвереньках перед кроватью полковника; за ним в дверях стоял вооруженный седой запорожец. - Вот тебе, дурень, на орехи! - говорил запорожец, поглядывая на часового, который карабкался по полу, силясь встать. - Выдумал, дурень, не пускать запорожца к пану полковнику. Здоров, пане! - А ты как смел входить, когда не приказано? - А как смеет ходить ветер по полю? Небойсь, спрашивается у гетмана?.. А запорожец - родной брат ветру; я и к кошевому хожу, коли дело есть, не спрашиваясь; я не баба, не приду болтать о соседках. Дело есть, нужное дело - вот и все. - Посмотрим, какое там дело! Посмотрим, Гадюко. - Два дела есть у меня, - сказал Касьян. - Первое: вели скорее запирать ворота, вооружай людей - татары идут... - Где они там у дьявола? - До сих пор, чай, уже грабят твой полк. Вчера ночью они должны перебраться через Днепр. - Не велика важность! - сказал полковник, вопросительно посмотрев на Гадюку. - Не видали мы этой дряни .. - Хорошо сказано, - отвечал Касьян, - так зачем же ты просил помощи у запорожского товариства и зачем я, дурак, скакал сюда, почитай, от самой Сечи, на переменных конях, по приказу кошевого Зборовского? - А ты чего тут стоишь? - закричал полковник на часового - Ворона! Ступай на двор и вели трубить тревогу. Казак вышел. - Ну, коли ты от Зборовского и знаешь наши нужды, то спасибо тебе за весть, хотя она и не очень приятна. Да не оставляй нас, погости; при обороне города один, говорят, запорожец в деле стоит десяти простых человек. - Дело известное! - отвечал Касьян.- Теперь другое: кланяется тебе твоя дочь. - Дочь? А она жива? - Жива, и здорова, и... - Ну, пойди сюда, обними меня, братику! Слава богу, что жива она, а о ее бабских делах расскажешь после: теперь надобно Лубны спасать; слышишь, трубят тревогу!.. - Это по-нашему, по-запорожски, лыцарские речи, пане полковник! - А ты как думал, брате?.. - самодовольно отвечал полковник. - И у нас души запорожские! И они вышли на широкий двор, где на возвышении стоял трубач и трубил тревогу; народ стекался отовсюду на двор Часто в Малороссии, проезжая степи весною, вы услышите пронзительный, отчаянный вопль: Татары йдут!_ Осмотритесь - и никого не увидите, кроме двух-трех мальчиков, пасущих скот, вовсе не похожих на татар, но в этом вопле так много грусти, отчаянья, безнадежности, что он, верно, надолго останется у вас в памяти. Это последние отголоски тяжких, страшных воплей, оглашавших некогда села Малороссии, это крик, переданный от деда внуку, от отца или матери сыну; это вопль, потерявший уже все свое значение, перешедший в игру, в детскую забавку, но сохранивший в своей музыкальной стороне еще много правды; сердце ноет, замирает, слушая его: это новая, красноречивая строка из истории бедной стороны... Хотите знать, для чего кричат мальчики: "Татары йдут"? Всем известно, что муравей насекомое общежительное и трудолюбивое, об этом даже когда-то было напечатано в новейших российских прописях; известно также, что многие, узнав из новейших российских прописей о трудолюбии муравья, остались этим очень довольны и даже при случае говорят своим детям: "Будь трудолюбив, как муравей, и тебе дадут бонбошку, а со временем сделаешься значительным человеком", - а весьма немногие старались наблюдать жизнь этого умного насекомого, хоть она, право, занимательнее, разнообразнее, поучительнее жизни весьма многих... Как бы выразиться понежнее?.. Многих... очень вкусно обедающих и просиживающих ночи за преферансом. Но не пугайтесь! Я не стану читать вам лекции инсектологии: мне бы только очень хотелось, чтоб вы в тихое, прекрасное весеннее утро посмотрели на муравейник, когда это маленькое царство покроется белыми личинками (подушками, как говорят в Малороссии). Муравьи инстинктивно чувствуют необходимость держать свои личинки, надежду на будущие силы муравей ника, в сухости, и вот бережно выносят они из своих темных подземных коридоров беленькие подушечки, рас кладывают их рядами против солнца и удаляются на работы, оставя возле каждой подушечки двух часовых, ко торые тихо сидят, будто неживые, сторожа свое со кровище, малейший шум, легкая тень от перелетного облачка - и они тревожно хватаются за личинки. Деревенские мальчики знают эту заботливость муравьев и, пася скот, иногда целый день, от скуки перебегают от муравейника к другому и пугают комашек,_ для этого они подбегают к муравейнику, наклоняются над ним и громко в один голос кричат: Комашки, комашки, Ховайте подушки - Татари йдуть! (Муравьи, прячьте личинки - татары идут ) Первые два стиха говорят каким то беглым речитативом, а третий поют громко, пронзительно И, боже мой! Какая суматоха подымается в муравейнике от этого крика, в секунду все черное поколение высыпает на ружу, караульные схватывают личинки, шум, бегот ня - и личинок будто не бывало, только некоторые муравьи бросаются из конца в конец муравейника, как бы стараясь узнать причину суматохи, другие таскают соломинки и этими бревнами заваливают входы в свои подземелья. Вог причина крика "татары йдут!", если вы когда-нибудь его услышите теперь на степях Малороссии. А в старину такое явление представляло почти каждое село от зловещего крика татары, идут,_ и Лубны очень были похожи на перепуганный муравейник Весть о близком набеге татар быстро разнеслась по городу кто чистил оружие, кто делал патроны, кто натачивал саблю, кто сносил добро в церковь. А в церквах священники в полном облачении служили молебны, толпы женщин, упав на колени на церковный помост, громко молились и плакали, порою заходил туда казак, клал земной поклон, ставил свечку перед образом спасителя и поспешно выходил заняться своими работами. Гонцы скакали в окрестные села, из сел шли толпы народа защищать и прятаться в крепость, шли женщины, неся на руках грудных детей, гнали скот, громко шумел народ, бабы кричали, дети плакали, скот уныло ревел, бессмысленно посматривая на незнакомые улицы и домы На Касьяна смотрел народ с каким то особенным уважением, как на запорожца, да еще бывшего вчера в схватке с крымцами Полковник на коне беспрестанно скакал по улицам, за ним Герцик и Касьян. На валу зарядили пушки; поставили сторожевых, гармаши (пушкари) сидели на лафетах, к воротам навезли бревен и камней, чтоб на ночь завалить их, на валу в особенных земляные печах поставили котлы, наполнили их смолою и постным маслом, подложили под них дров и сухого тростника, чтоб в случае нужды мигом вскипятить их и обдавать с валу крымцев К вечеру все было готово; завалили ворота крепости, разложили на валу сторожевые огни, и полковник, измученный дневными трудами, пошел на минуту отдохнуть, приказав Герцику не спать до полуночи, а с полуночи разбудить себя. Герцик увел Касьяна в свою комнату, хоть старую, мрачную и с железными решетками, но ярко освещенную огнем, пылавшим в печке, там жарилась баранина и в кувшине варилась вкусная варенуха. Приятно было старому Касьяну отдохнуть, и понежиться, и поесть, и подкрепить силы варенухой после тяжкой езды, добровольного поста, двух бессонных ночей и двух дней, проведенных в тревоге. Касьян хоть был запорожец и лет двадцать-тридцать назад проплясал бы еще и эту ночь, однако лета взяли свое: после куска жирной баранины и нескольких чарок теплой варенухи на него нашла лень, истома, рука в плече заболела, ноги стали будто не свои, глаза поминутно слипались, и, наконец, он, склонясь на лавку, захрапел молодецким сном. V "Бач, чортякэ! Бач, падлюка, Як умудровався! Се вже, бач, нiмецька штука!" - Твардовський озвався. Гулак-Артемовський_ Зажурилася Хмельницького сiдая голова, Що при йому нi сотникiв, нi полковникiв нема. Час приходить умирати, Нiкому поради дати. Народная_ малороссийская дума_ Рассветало. Проснулся Касьян, потянулся, зевнул и, посмотря на окно, проворчал: "Стар стал Касьян! Незаметно проспал до утра". В разбитое окно, через решетку, веяло утреннею свежестью; где-то недалеко слышен был шорох, будто от ходящего человека. Касьян подошел к окну; за окном узкий дворик, огороженный высокой стеной; на дворике никого не было, только воробей, сидя на ветке какого-то сухого кустика, надувался, ерошил свои перья и встряхивался. За дверью опять послышались шаги. Касьян бегло взглянул по комнате - нет его оружия; подошел к двери - дверь заперта. Протяжно свистнул он и отошел. - Штука! - ворчал Касьян, ходя по небольшой комнате.- Немецкая штука! Хитро, чтоб ему первою галушкой подавиться! Да и нехорошо как! Не приведи _господи, нехорошо! Где это видно: зазвать гостя, упоить, отобрать оружие, да и запереть в клетку? Нехорошо! Что, я им дрозд какой, что ли? Перепел, что ли? Зачем меня держать в клетке?.. Дурень я, не догадался вчера, когда пришел в эту гадкую тюрьму, разбить было немецкому казаку голову, приговаривая: "Не води угощать в тюрьму вольного запорожца!" Так нет, поддался, старый дурак! Сам вошел, седой баран, в загорожу. Недаром этот перевертень так подбивался, подъезжал ко мне, словно парубок к смазливой девке, и о Чайковском расспрашивал, и о Марине, и пил их здоровье, будто они ему родня какая!.. Не догадался, просто не догадался! Что я ему за приятель? Правду говорят: коли человек больно тебя ни с того ни с сего ласкает, берегись: или он обманул или обмануть хочет... За дверью опять послышались шаги. Касьян подошел к двери и сильно ее дернул - нет ответа, только снаружи загремел, застучал тяжелый замок. - Эй, ты! Слушай, ты! Откликнись! Коли ходишь, так и говорить умеешь Кто там? Молчание - Ну, что ж ты не отвечаешь? - продолжал Касьян - Языка нет? Верно, не человек ходит; это корова ходит. - Врешь, не корова, а казак, - отвечал за дверью голос, обиженный неприличным сравнением. - Всилу-то отозвался! Скажи мне на милость, что за комедию со мною играют! Зачем меня заперли сюда? Верно, боялись, чтоб я, в хмелю, не разорил вашего города? А? Молчание. - Да что же ты не говоришь? Отозвался было, как человек, - и замолчал, словно рыба! Молчание. Касьян махнул рукою и начал ходить по комнате; подошел к окну, там опять только воробей весело прыгал по сухим веточкам чахлого кустика и, поворачивая кверху головку, отрывисто перекликался с товарищем, который отзывался где-то на кровле. Касьян плюнул - воробей улетел, все стало тихо. - Жидовская птица! - сказал Касьян, отходя к своей постели, сел и задумался. Бог знает, что думал Касьян; но верно не очень веселое, потому что, мурлыкая себе вполголоса, мало-помалу перешел в песню и запел известную в Малороссии трогательную думу о побеге трех братьев из Азова: Из города из Азова не велики туманы подымались: Три казака родных брата из тяжелыя неволи убирались. Двое конных, третий пеший вслед за братьями спешит; По кореньям, по каменьям меньший брат босой бежит; Ноги белые о камни посекает, Кровью теплою следочки заливает, Конных братьев догоняет И словами промовляет: "Станьте, братцы, быстрых коней попасите И меня, меньшого, обождите". ....................................................................... С первых стихов заметил Касьян, что невидимый голос за дверью подтягивает ему; Касьян запел громче, начал выводить голосом трудные переходы - голос вторил ему верно. Касьян не выдержал и, не кончив песни, закричал: - Славно, брат! Ей-богу, славно! И голос у тебя хороший... Ты до конца знаешь эту песню? Голос умолк. - Странлый человек! - продолжал Касьян.- Поет хорошо, а говорить не хочет. - Говорить не хочет! - сказал сам себе казак вполголоса: - Рад бы говорить, да когда не велено! - А! Вот что! Говорить не ведено, так петь, верно, можно, коли поешь. Ну, пой мне, я начну. И Касьян запел: Ой на горе явор зелененький... Скажи ты мне всю правду, казак молоденький: За что меня невинного в тюрьму засадили? Железным запором тюрьму затворили? - Ну, что ж ты не поешь? - сказал Касьян. Видно, часовому понравился разговор в новом вкусе: за дверью послышался тихий смех, прерываемый словами: "Сказано запорожец! Вот притча!"; потом смех немного успокоился, и часовой запел на тот же голос: За что тебя посадили, я того не знаю; Я так себе человек, моя хата скраю. Касьян Да какому ж я обязан собакину сыну, Что не в поле, а в тюрьме, может быть, загину? Казак Ои, спит казак под горою; сабля сбоку И мушкет, и конь пасется недалеко. Пришли люди темной ночью полегоньку, Обобрали казаченька потихоньку: Так пан велел, старшой велел, говорили, И казаченька в темницу затворили; А темницу замком запер панский чура На нем платье казацкое, а натура... А натура не казачья, не.. - А в солому!.. Вишь как воет! - закричал за дверьми строгий голос. - Что ты, на улицу вышел?.. На вечерницах? - Мне говорить запрещали, а петь не запрещали, так я и пою со скуки. - Молчи! Петь не запрещали!.._ Разговорился; я тебя проучу... Он_ спит?.. Не слышно? - Нет, не спит, уже и пел песни. - То-то, ты своими криками да воем хоть мертвого разбудишь... Не дал гостю успокоиться... После этого загремели замки, заскрипела дверь, и послышались шаги под окном Касьяна; скоро он увидел между решеткою лицо Герцика. - Здравствуй, дядюшка! Здравствуй старик! - говорил Герцик, улыбаясь. Касьян молчал. - Не сердись, храбрый запорожец, не сердись, лыцарь; не моя вина; видит бог, как я люблю тебя; уже за одно то люблю, что ты дал пристанище моему бедному другу Алексею! Что-то он теперь делает... - Чего тебе хочется? Отвяжись от меня! - грубо сказал Касьян. - Чего мне хочется? Ай, боже ж мой! Ничего мне не хочется; я всем доволен, по милости полковника. Славный человек полковник, только хитрый, подозрительный. Целый день вчера все отведет меня в сторону да и говорит: "Боюсь я, Герцик, этого запорожца; кто знает, может, он подослан крымцами, да им и ворота отопрет". - "Бог с вами, пане мой! - говорил я. - Такой ли это человек; да он и вашу дочку приберег у себя; да он и смотрит не так". - "Нет, - говорит полковник, - мне не верится, чтоб и моя дочка была жива". И все такое неподобное... даже хотел пытать тебя... - Меня? - громко сказал Касьян. - Пытать запорожца? - То-то и есть; а делать нечего: сила солому ломит!.. Всилу я упросил, чтоб тебя посадили в тюрьму. - Вот за это спасибо! Видно, что добрый человек. - Именно добрый. Не пугайся, Касьян, тебе будет хорошо: ты будешь и сыт, и пьян; а когда прогоним татар и полковник увидит, что ты прав, что у тебя нет с ними ничего, вот мы и поедем все к тебе на зимовник. Полковник простит дочку; она приедет сюда с мужем, и пойдут пиры да веселье! Ой, ой, ой! Что за пиры будут!.. Не скучай, Касьян! Не сердись на мене, я тебе добра желаю; да как выпустят, не говори полковнику, что я был у тебя: он очень подозрительный человек, и мне худо будет! Прощай, Касьян! Не сердись на меня, не скучай! - и есть, и пить принесут тебе вволю, отдыхай после дороги. - А моя сабля где? - Сабля у полковника, висит на стенке под образами! В почете твоя сабля, добрая сабля! Нельзя ли мне , пошалить твоею саблею с татарами? С лыцарскою саблей и сам станешь словно лыцарь. - И не думай!.. - закричал Касьян. - До сих пор верно служила моя сабля, крестила головы неверных, не выкрошивалась; не притуплялась; до сих пор чужая рука не трогала ее - и не тронет; умру - завещаю положить ее в гроб со мною. Ты, может быть, и добрый человек; бог тебя знает, что у тебя на уме, только не трогай моей сабли, не обижай старика, да еще заключенного, не ссорься со мною. - Сохрани меня боже, боже меня сохрани! - говорил уходя Герцик. - Прощай, дядюшка, не сердись; я полковнику передам твою волю: добрый казак любит саблю, как жену, больше жены, сто раз больше, тысячу раз... сто тысяч... А между тем, при первых лучах солнца сторожевые казаки с крепостного вала приметили вдали большие клубы пыли, и вскоре показались на степи легкие отряды татар. Вооруженные казаки высыпали на вал; гармаши (пушкари) стали у пушек; известные, опытные стрелки, зарядив гаковницы (длинные крепостные ружья), навели их в поле и, припав за щитками, выжидали неприятеля. Татары наездничали, гарцовали, подскакивали к крепости, изредка пуская стрелы, которые, не долетая к цели, вонзались в землю. Казаки не стреляли. Несколько раз казаки просились у полковника из крепости погулять за валом и переведаться с татарами; но полковник угрюмо отвечал им: "Не пора!" или "Не спешите прежде отца в пекло (ад)" - и с нетерпением поглядывал на север. Еще вчера, сейчас по приезде Касьяна, полковник Иван послал гонца к полковнику прилуцкому просить помощи и приказ пирятинской сотне немедля явиться под Лубны: гонец не являлся, помощи не было, пирятинцы не шли. Татарские наездники стали смелее, начали ближе подъезжать к валу; но грянула с крепости гаковница, другая, третья, и они рассеялись, оставя на месте двух человек да коня; один лежал ничком, будто спал; другой, лежа кверху лицом, махал руками почти до полудня, словно ветряная мельница, а раненый конь все силился подняться, становился на передние ноги и, сидя на задних, как собака, судорожно вытягивал длинную шею, глядя на крепость, так что страшно было смотреть на него; потом, шатаясь, падал и опять становился на передние ноги... Настал полдень тихий, знойный. Татары, выехав из-под выстрелов крепостных орудий, стояли густыми толпами; над чистым полем плавал в небе большой коршун; распустив широкие крылья, вытянув ноги, вооруженные острыми когтями, медленно спускался он на трупы и, торопливо откидываясь в сторону, будто нехотя подымался кверху, когда раненый татарин быстро взмахивал руками. По полю труском бежала какая-то пестрая собака, опустив хвост, повеся голову и длинный высунутый язык; усталая, остановилась она перед трупами, кругом понюхала поле, завыла и, поджав хвост, бросилась бежать со всех ног. Полковник, отирая потные глаза, посмотривал на север - на севере никого не было - только чистая степь, раскаленная полуденным солнцем, да по степи, словно бегущие стада белых овец, мелькал порою жаркий пар на далеком горизонте. Герцик советовал полковнику сделать вылазку; полковник не соглашался, ожидая скорой помощи. - На что вам, к чему вам помощь, когда вы сами великий лыцарь? - говорил Герцик. - Придет помощь, вы разобьете татар и все скажут: не сам разбил полковник Иван, люди помогли, еще, пожалуй, запоют песню, бабскую песню: Ой не сама пряла - Кума помогала; Дала куме миску пшена И два куска сала... Бабская песня, а запоют ее на ваш счет - и вам будет совестно, и придраться будет не за что. - А хотел бы я послушать, кто запоет? - Язык без костей! Любая баба запоет - что вы ей скажете! Эту песню давно поют, не стать вам, пане, запрещать ее! Запретите, еще хуже, неподобное скажут про вас, про храброго лыцаря; и в Прилуках, и в Миргороде будут петь песню, коли в нашем полку побоятся... Я вас люблю, пане мой, очень люблю . вот откуда берутся слова мои. - Знаю, друже мой, знаю, братику Герцик, спасибо тебе; даст бог утихнет жар, я с ними переведаюсь, я докажу, что сам побью эту погань, без прилуцких дегтярей... хоть осторожность не мешает... А что запорожец? - Сидит под караулом. - И слава богу! Ты надоумил меня припрятать эту старую лисицу. Спасибо, брате, мне и в голову не пришло сначала, что это шпиг (лазутчик) от татар, наделали бы кисло во рту, если б оставили его на воле... - Известно! Вы сами, пане, прежде об этом думали, да не хотели обижать лыцаря; вы сейчас и приказали, что думали... - Экая голова у тебя, Герцик! - сказал самодовольный полковник. - Мысли мои даже знает... - Я дрянь против вас, пане мой, а господь умудряет слепцов... И какую историю выдумал этот старик: будто покойница Марина - царство ей небесное - воскресла. - Чудно и мне показалось это, да долг лыцарский не велел расспрашивать о бабе... А что, если она жива? - О, боже ж мой! разве, пане, мертвые воскресают? Сам видел, как она взошла на подмостки, сам видел .. да я уже говорил вам.. всилу ушел из Сечи, и меня казнили б, если б нашли, так разлютовались эти неверы! - Не говори так, Герцик, - грустно сказал полковник, - они христианские лыцари, а хитры бывают и люты, словно волки... Не думал я пережить моей Марины; не сдержал слова покойнице жене.. - Что с воза упало, то пропало, пане мой. Что ж, если б и осталась в живых Марина? - Видит бог, я бы отдал ее за Алексея. Я и тогда хотел это сделать . да . бог его знает... как... Ну, да что говорить об этом! Выспрашивал ты вчера запорожца о моей дочке? - Целый вечер . Да врет небылицы, старая лиса! Так, говорит, пришли, да и живут у меня - видимо путается в речах; он, живя на зимовнике, верно, не знал того, что вы знаете из письма кошевого и моих слов.. а выдумал сказку, для большего почету думал, что вы баба - оттого, что они всех нас, гетманцев, считают бабами - и расплачетесь при весточке о дочке и дадите ему волю делать что захочет для крымцев. Верно, получил от хана не один дукат... - Так, так! Постой, собака! Управлюсь я с татарами, я научу его, как шутить с полковником Иваном. Что же он теперь? Ты его видел сегодня? - Видел. Сильно загрустил, бьется об решетки, даже плачет... - Пускай плачет, пускай плачет, от злости плачет! Понюхал пирога, да не удалось попробовать... А не худо бы и нам перекусить, Герцик. Начало вечереть. Татары небольшими кучками стали разъезжать по полю перед крепостью; одна из них, побольше, подъехала довольно близко и окружила трупы товарищей; некоторые слезли с коней; казалось, хотели поднять и увезти мертвые тела. Гармаш прилег к пушке, приложил фитиль - и с крепостного вала грянул выстрел: ядро попало прямо в кучу; как живое серебро, разбрызнулись татары в стороны, оставя на месте еще нескольких товарищей и две длинные пики, воткнутые в землю, на пиках торчали только что отрубленные казачьи головы; кровь струилась по длинным древкам; вечерний ветерок покачивал их. в стороны и веял черными чубами... - На коней, хлопцы! - сказал полковник, заскрежетав от злости зубами. - Вот я им! А где Гадюка? - Готовит ужин для пана, - отвечал Герцик, - да позвольте, я поеду за вами. На что вам Гадюка? Ждать долго... - Пожалуй! Что это у тебя за перышко на шапке? - Заговор (талисман) от иули и стрелы и всякого оружия, - отвечал Герцик, выезжая рядом с полковником из крепостных ворот. Быстро понеслись казаки врассыпную на крымцев, и в минуту по всему полю завязалась жаркая схватка. Человек десять татар скакали прямо на полковника. Полковник с Герциком скакал на них. Шагах в двадцати от крымцев полковник выхватил из кобуры пистолет, спустил курок - вспышка; другой пистолет тоже не выстрелил; брося и этот на землю, полковник поднял руку, вооруженную тяжелою кривою саблей, сверкавшею в воздухе, как светлый рог молодого месяца, но в ту минуту две стрелы впились ему в грудь; полковник зашатался на седле, опустил поднятую саблю, а татары, схватя за поводье его лошадь и лошадь Герцика, поскакали в степь. Казаки бросились выручать своего начальника; но их было мало, а крымцы прибавлялись с каждою минутой, били казаков и теснили к крепости. Вдруг страшный вопль огласил поле: из крепости скакал чудный воин, на неоседланной и невзнузданяой дикой лошади; быстро летел он, схватя ее за гриву и поворачивая жилистою рукою во все стороны, словно поводами; голова без шапки, нестриженая, небритая, нечесаная, ноги обнажены до колен, руки до локтей, в правой руке поднят тяжелый топор. - Где вы дели, собаки, моего пана? - страшно кричал он, ринувшись в толпу татар. - Пане мой, пане мой! Здесь я, здесь Гадюка! - кричал он, быстро опуская направо и налево тяжелый топор, от которого, как снопы от бури, валились татары. Отбив раненого полковника, Гадюка перебросил его поперек коня и помчался в крепость; но вслед за ним поскакали и Герцик и казаки, теснимые со всех сторон множеством крымцев. Уже были они у крепостных ворот, неся на плечах своих неприятеля, как с гиком ударила вбок пирятинская сотня; крымцы испугались засады, сробели свежего войска и, преследуемые в свою очередь казаками, ускакали в степь, присоединяясь к своим обозам. Пирятинцы, распустив сотенные значки, вошли в крепость, приветствуемые народом. Вместо раненого полковника, принял над крепостью начальство пирятинский сотник. Настала ночь. На далекой степи, словно звездочки, засветились сторожевые огоньки татар; на крепостном валу казаки удвоили стражу. В своей опочивальне, на широкой кровати, покрытой до полу азиатским ковром, лежал полковник Иван, сильно страдая от ран. Казак-знахарь (лекарь) осмотрел раны, перевязал их и покачал головою. - Что? - спросил слабым голосом полковник. - Ничего, пане полковник! - отвечал знахарь. - Нет надежды? А? - Богу все возможно... - Оставь это... я не баба. А по-твоему как?.. Что?.. - По-моему, плохо. Полковник покачал головою и тихо спросил: - А Гадюка где? - Лежит раненый,- отвечал Герцик, - Худо! Останься со мною, Герцик;. а вы все... Тут полковник махнул рукою - все вышли. Герцик запер дверь и подошел к полковнику. - Слушай, Герцик, - говорил полковник, - расспроси этого запорожца о моей Марине... мне.. мне все кажется, что жива она... Казаки не поймут меня, подумают, я без характера... а ты любишь меня, слушай: если это правда... если она... - И полковник начал шепотом говорить Герцику. Наклонясь над полковником, Герцик долго слушал, вперив свои быстрые очи на умиравшего, и страшно улыбнулся. Когда умолк полковник, он с дикою радостью прошелся по комнате, подошел к кровати, наклонился к лицу полковника, внимательно прислушивался и сказал: "Хорошо, пане, вам неприятен свет, я вас поворочу к стенке". Потом поворотил полковника лицом к стене, покрыл его синим походным плащом и, отойдя на середину комнаты, кашлянул и сказал довольно громко: - Теперь хорошо, пане? А? - Хорошо, - ответил полковник слабым шепотом. - Хорошо, хорошо! - сказал Герцик. - Теперь я пойду исполню вашу волю, пане мой - слышите? - Слышу. Герцик вышел. - А что? А что? - спрашивали Герцика старшины, бывшие в другой комнате. - Ангельская душа! - отвечал Герцик со слезами на глазах - Он чует свой близкий конец и обо всех помнит. - Неужели? - Да; говорит, если я умру, Герцик, скажи, чтоб отдали пирятинскому сотнику моего черкесского коня Сивку.. - Добрый конь! - говорили старшины. - Мне с ним и не управиться! - сказал сотник. - А хорунжему Подметке, - продолжал Герцик, - мое старое ружье. - Знает, что я охотник: добрая душа! - Есаулу Нелейводу-Присядковскому - серебряную чарку. - Упьюсь из этой чарки, - сказал Нелейвода-Присядковский, - ей-богу упьюсь! - Есаулам Гопаку и Тропаку по