таким приемом, рванулся, встал на дыбы и... понесся вперед, как безумный... Я не успела оглянуться назад, ни даже кивнуть в знак благодарности моему спасителю. Шалый, точно сознавая смертельную опасность, несся, как вихрь. Гроза утихала... Отдаленные раскаты грома изредка нарушали торжественное безмолвие гор... В моей душе тоже постепенно стихала гроза ужасов, потрясших ее так внезапно. Прямо надо мною темнел полог ночного неба... Я подняла к нему взор и самая горячая, самая жаркая молитва вырвалась из моего детского сердца и понеслась к престолу Всевышнего... Глава XIII Снова дома. Две клятвы Луна пряталась и выходила снова, и снова пряталась за тучу, а Шалый все несся и несся вперед... Кругом, темнея, высились великаны-горы, точно призраки исполинских духов. Я скакала без мысли, без чувства... Голова моя не работала... Мне теперь не было ни страшно, ни жутко... Ужасное волнение сменилось полнейшим равнодушием... Сердце молчало... мозг тоже... Странная сонливость овладевала мной... Я уже начала склоняться к шее лошади, борясь последними силами с нежеланной дремотой, как вдруг совсем близко от меня прозвучали копыта коня. - Погоня! - вихрем пронеслось в моем мозгу и я конвульсивно сжала ногами бока Шалого. Но погоня настигала... Вот она ближе... ближе... вот уже ясно слышится храп передовой лошади. Я зажмуриваю глаза. "Сейчас смерть... - реет в моей голове быстрая мысль... - Стоило Магоме спасать меня, для того чтобы судьба снова толкнула меня в холодные объятия смерти!" - Ну, Шалый, ну, милый, скорее, скорее!.. - понукала и моего любимца, и он скакал так, как может только скакать волшебный конь в какой-нибудь сказке... И все-таки не в его власти было спасти свою маленькую госпожу!.. Страшный всадник настигал меня!.. Его лошадь шла теперь вровень с моей. Он, я видела ясно, заглядывал на меня сбоку и вдруг, поравнявшись со мною, внезапно вскрикнул: - Матушка! Княжна! Стойте, ведь свои же... Это я - Михако... Еле признал... Стойте!.. Вмиг все застлалось перед моими глазами розовым туманом. Будто ночь минула, будто солнечный свет одолел тьму... Я смеялась и рыдала, как безумная... Мне вторило далекое эхо гор: словно горные духи выказывали мне свое сочувствие. Михако схватил поводья и остановил Шалого... Минута... и я уже была у него в седле... Нас окружали папины казаки, разосланные на поиски за мною... Я видела при свете месяца их загорелые радостные лица. Михако плакал от счастья вместе со мною... Потом, будучи не в силах одолеть подступившей дремоты, я обняла грубо солдатскую шею Михако и... заснула... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сон мой длился долго... Я слышала, однако, сквозь него, как мы ехали все быстрее и быстрее. Голова моя горела, как в огне, тело ныло... Я слышала, как мы выехали на берег, как шумела вода... - Это Кура... - подсказывал мне сон, - значит, уже близко, значит, я уже скоро-скоро увижу папу!.. Вот мы поднимаемся в гору, вот опускаемся... еще... еще немного... и заскрипели ворота... забегали люди, что-то красное сверкнуло мне в глаза сквозь смежившиеся веки. Это огни... Слышны голоса, топот... Чей-то крик - не то отчаянный, не то радостный... Это Барбале, я узнаю ее голос... Потом кто-то торопливо бежит по аллее, и я слышу мучительно-вопрошающий, полный страдания голос: - Где она? Жива ли? Я делаю невероятное усилие и открываю глаза. Их почти ослепляет свет. Но все-таки я отлично вижу его. Он протягивает руки... Его лицо полно невыразимого счастья. - Папа! - отчаянно кричу я и, рыдая, бьюсь на его груди. - Дитя мое! дорогое мое дитя! - шепчет он между поцелуями и слезами и, предшествуемый людьми, несет меня в дом. Он сам раздевает меня, не подпуская Барбале, кладет в постель и вдруг из груди его рвется не то стон, не то мольба, полная отчаяния: - Скажи мне! поклянись мне, что никогда, никогда больше ты этого не сделаешь! Я только наклоняю голову в ответ, потому что слезы давят мне горло и не дают произнести слова. - Нет, нет, - говорю я, наконец, - никогда, клянусь тебе дедой, отец, никогда! Он видит глаза, красноречиво устремленные на портрет той, которую мы оба так любили, - на портрет моей дорогой матери - и вдруг, простерев к ней руки, он говорит глубоким, за душу хватающим голосом: - А я клянусь тебе, Нина, что никогда другой деды не будет у тебя! Поняла ли ты меня, малютка?.. О, да, я поняла его, я поняла моего доброго, великодушного отца! Я поняла, что он догадался о причине моего бегства и решил искупить ее. - А теперь расскажи мне все, - попросил он меня, - расскажи! И я тотчас же исполнила желание моего дорогого. Все без утайки поведала я ему. Его глаза мрачно горели, когда дошла очередь до поступка Абрека. - Ему не будет пощады, - проговорил он сквозь зубы и порывисто нежно обнял меня, как бы желая вознаградить этой лаской за все пережитые мною страхи. - А Магома, папа! ведь если полиция поймает душманов, - они пощадят Магому? - Ну, разумеется, дитя мое!.. Я сам буду хлопотать за твоего спасителя... А теперь усни... закрой свои глазки... И ни одного упрека, ни одного, за все те мученья... которые я доставила ему. Сколько ласки, сколько любви, сколько нежности!.. О, мой отец, мой дорогой отец, мой любимый!.. Чем только искупить мне мою вину перед тобою, мой необдуманный поступок?.. И я бранила себя и целовала его руки, эти нежные руки, гладившие мои щеки, мокрые от детских, сладостных слез... Я уснула в эту ночь примиренная, радостная, счастливая... Глава XIV В путь-дорогу Дни не шли, а бежали... Я замечала, что со времени моего побега из дому все как-то иначе стали относиться ко мне. Бабушка не бранилась, как бывало раньше, хотя недружелюбно поглядывала на меня. Расстроившаяся свадьба папы не давала ей покою. В этом она винила меня одну. Прислуга смотрела на меня теперь, как на взрослую. Барбале подолгу заглядывалась на меня не то с сожалением, не то с грустью. Я не могла понять, что это означало... Отец разговаривал со мною серьезно, не как с ребенком, с одиннадцатилетней девочкой, а как бы со взрослой девушкой. - Ты мой друг, Нина, самый преданный и верный, - говорил он. - Я твой друг, папа, и люблю тебя больше всего в мире, - пылко восклицала я. Жизнь снова улыбалась мне, как в сказке... Исчезло малейшее облачко с моего горизонта, и счастье, полное и радостное, воцарилось в доме. Но счастье не бывает продолжительно. Жизнь - не сказка, в которой розовые феи с золотыми посохами создают в один миг дворцы и замки для своих златокудрых принцесс... Так бывает только в сказке. В жизни - иное... Папа приехал как-то расстроенный и встревоженный из полка. - Княжна дома? - послышался его взволнованный голос. - Я здесь, папочка-радость! - крикнула я и повисла у него на шее. - Нина-джаночка, я должен потолковать с тобою серьезно, - проговорил он. Мы прошли в его кабинет и я, как вполне благовоспитанная девочка, уселась на тахте, сложила на коленях руки и приготовилась слушать. - Дитя мое, - начал он, - тебе 11 лет. Через 5-6 лет ты будешь взрослая барышня. Настала пора серьезно заняться учением. Ты должна быть хорошо воспитана и образована. Тебе предстоит бывать в обществе, вращаться в лучших кругах... А чему ты здесь выучишься? Разве только верховой езде и джигитовке, которые знаешь и так в совершенстве. Ты сама понимаешь, что для княжны Джавахи этого недостаточно... А дальше что, Нина? Бабушка не хочет заняться твоим воспитанием, да она скоро оставляет Гори, мне же по службе придется теперь чаще отлучаться из дому. Сегодня в полку я получил об этом приказ. Оставлять тебя на попечение гувернанток и прислуги я не желал бы... У меня не было бы тогда ни одной спокойной минуты... И вот что я придумал, джаночка... не пугайся только, здесь нет ничего страшного... Я придумал отдать тебя в институт в Петербурге. Отправив тебя туда, я буду спокоен, зная, что ты находишься под опекою опытных людей... Там у тебя будет много подруг, много девочек одного возраста с тобою... К тому же начальница института, княгиня Б., сестра моего товарища и моя старинная приятельница... Она полюбит тебя, как родную... Зиму будешь проводить там, лето дома... Согласна ли ты на это, детка? Согласна ли была я? Согласна ли теперь, когда малейшее его желание стало для меня законом! Да и потом, я твердо сознавала всю неизбежность подобного решения. Мне самой хотелось учиться... Я слишком мало знала для своих лет, а мой пытливый, всем интересующийся ум - жаждал знания. - Да, папочка, - твердо произнесла я, - ты хорошо придумал... только... пиши мне почаще и бери в Гори каждое лето... Он обнял меня и обещал исполнить все мои желания. С этого же дня поднялась сутолока и возня в доме. Мы должны были уехать через месяц... Барбале плакала, Михако смотрел мне в глаза, даже бабушкины слуги сочувственно покачивали головами, глядя на меня. С отцом я была неразлучна... Мы ездили в горы, упиваясь нашим одиночеством, и наговаривались вдоволь во время этих чудесных прогулок. А дни не шли, а летели... Как-то раз папа принес мне свежую новость. Шайку душманов окружили в горах и всех переловили. Они сидят в тюрьме и скоро их будут судить. - А Магома? - вырвалось у меня. - Магома будет свободен: я сам докажу его невинность, - успокоил меня отец. Слова папы оправдались. Их судили и предали законной каре. Магому освободили. Он пришел к нам на следующий день и попросил вызвать отца. Это было накануне нашего отъезда в далекую северную столицу. При виде нас он почтительно, по татарскому обычаю, приложил руку ко лбу и груди и весь бледный прошептал в волнении: - Ага, будь добрым ко мне и возьми меня к себе... Магома будет тебе верным слугою. - Как, Магома, разве ты не вернешься в Кабарду? - удивился отец. - Нет, ага... Отроком ушел я оттуда и по желанию брата стал его помощником... Аллах видит, как тяжело мне было это... Ни одного пальца не обагрил Магома кровью... Теперь же мне нельзя вернуться в Кабарду... я освобожден, другие в тюрьме... может быть их уже казнили... С каким же лицом вернусь я один на родину?.. Скажут - не уберег брата... - Твой брат был вождем душманов, Магома. - Знаю, ага! но разве в Кабарде смотрят так же, как в Кахетии и Имеретии, на это дело? Там разбой - удаль, честь джигита... Его не осудят на родине. Им гордятся... а вот я... - Что же ты хочешь, Магома? Я дал тебе, что мог, за спасенье дочери... Но ты вернул мне деньги обратно. Что ты хочешь? Для тебя все сделаю, что могу, - ласково говорил отец. - Хочу, ага, служить тебе... и русскому царю, - сказал он просто, и глаза его с мольбою остановились на отце. Отец, тронутый горячим порывом молодого кабардинца, обнял его и обещал исполнить его желание. Магома остался у нас помогать Михако до его определения в полк... Наступил день отъезда. Коляска стояла у крыльца. Барбале громко причитывала в кухне. Отец хмурился и молчал. Я обежала весь дом и сад, спустилась к Куре, поднялась на гору, поклонилась дорогим могилкам и в десятый раз побежала в конюшню. - Прощай, Шалый, прощай, мой верный друг! - шептала я, целуя лоснящуюся шею моего верного коня. - Корми его хорошенько, - сказала я Михако, - чтоб будущее лето, к моему возвращению, вот у него какие бока были! Слышишь? - Будьте покойны, княжна-матушка, будете довольны! - отвечал он, а у самого слезы стояли в глазах и подергивались губы. К бабушке я пошла проститься тихо и чинно, но без всякого волнения. Единственное лицо на родине, которое я не жалела оставить, была бабушка. Зато с Барбале, благословившей меня образком святой Нины, с Родам, Анной, Михако и Брагимом я целовалась так искренне и крепко, что у меня распухли губы. Я не плакала... Мою грудь теснило от слез, но они не выливались наружу. - Прощай, Магома, прощай, мой спаситель, - улыбнулась я сквозь туман, застилавший зрение... - Храни тебя Аллах, добрая госпожа! Мы уже сели в коляску, когда впереди нас поднялось облако пыли и внезапно предстала верхом пред нами на лошади тоненькая баронесса в черной амазонке с длинным вуалем, окутывавшим белым облаком всю ее изящную фигуру. - Я хотела проводить вас, Нина, и пожелать вам всего, всего лучшего, - запыхавшись от быстрой езды, произнесла она, и потом, подъехав с моей стороны к коляске, быстро наклонилась, крепко обняла меня и прошептала смущенно: - и попросить вас, чтобы вы не сердились на меня и твердо верили, что я осталась вашим другом! Сказав это, она исчезла снова так же быстро, как явилась. Уже издали раздался ее слабый окрик: - Добрый путь, Нина, до свиданья! Коляска тронулась... Провожавшие замахали платками... Кто-то заплакал... кто-то прокричал напутствие с именем Аллаха... Августовское утро смеялось доверчиво и ясно... Аромат спелых плодов насыщал воздух. В голубом пространстве купался улыбающийся Гори... Прежняя жизнь кончилась, начиналась новая - лучшая или худшая, - не знаю.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  В ИНСТИТУТЕ Глава I В каменной клетке. Неожиданные враги Я никогда не забуду того, что обещала... Я постараюсь быть доброй и прилежной... - Правда ли, Нина? - Разве я лгала тебе когда-нибудь, отец? - Прости, голубка... Пора... - Пора... Мы стояли в светло освещенной небольшой приемной института, куда отец сегодня привез меня впервые. Мы были не одни. Высокая, седая женщина, казавшаяся мне настоящей королевой, присутствовала при нашем разговоре. Она стесняла нас. Я видела, что папе хотелось сказать мне еще много, но он молчал, потому что высокая женщина была тут, и отец не мог быть при ней тем чудесным, добрым и нежным, каким бывал в Гори. - Итак, княгиня, - обратился он к начальнице, - я поручаю вам мое сокровище. Будьте снисходительны к ней... Это немного странный, но чрезвычайно чуткий ребенок... Она требует особенного ухода... Мы, южане, совсем иные люди, чем вы! - Не беспокойтесь, князь, я лично позабочусь о вашей прелестной дочери, - произнесла высокая женщина и нежно погладила меня по щеке. - Ну, пора! Отец решительно поднялся с места, пристегнул шашку и крепко обнял меня. Я повисла у него на груди. - До завтра, папа? - До завтра, крошка... если княгиня позволит. - О! - поторопилась успокоить его начальница, - для князя Джаваха наши двери открыты во всякое время! Отец поклонился молча, еще раз поцеловал меня и, сказав: "До завтра", - быстро вышел из комнаты. Я смотрела ему вслед - и сердце мое ныло... Я знала, что он приедет завтра, и послезавтра, и каждый день будет навещать меня, пока я не привыкну, но я расставалась с ним впервые среди чужой и новой обстановки. Мой переезд от Тифлиса до Петербурга по железной дороге мало занимал меня. Вся душа моя рвалась назад, в пленительный Гори, в мое родное, покинутое гнездышко. Около самого Петербурга я словно очнулась... Меня поразило серое, точно хмурящееся небо, на котором скупо светило северное солнце, и воздух без аромата роз и азалий, и чахлые деревья, и голые поля с пожелтевшею травою... Когда я вышла из вагона, мое сердце забилось сильно, сильно... Серое небо плакало... Дождик моросил по крышам больших домов. Люди, в резиновых плащах, под зонтиками, показались мне скучными, некрасивыми - мне, привыкшей к ярким и живописным нарядам нашей страны... Нас отвезли в лучшую гостиницу, где, несмотря на всю роскошь и удобство, я не могла уснуть от поминутного грохота колес под окнами. Когда на следующий вечер папа отвез меня в институт и сдал на руки величественно-ласковой начальнице, я даже как будто чуть-чуть обрадовалась тому, что не буду видеть промозглого петербургского дня, не буду слышать грохота экипажей под окнами нашего номера... И я невольно высказала мои мысли вслух... - Ну, и отлично! - обрадовался, в свою очередь, отец. - Ты умная девочка и не будешь слишком скучать... Ведь учиться необходимо, дитя... да и потом - семь лет институтской жизни пролетят так быстро, что ты и не заметишь. Семь лет!.. Боже мой, семь лет!.. Через семь лет мои черные косы дорастут до земли, и Шалый ослабеет от старости, а бедная Барбале, наверное, будет уже совсем седая!.. Семь лет! - Пойдем, дитя мое, я познакомлю тебя с подругами, - прервала мои размышления начальница. - Ты увидишь, как тебе хорошо и весело будет расти и учиться с другими девочками. Длинные коридоры потянулись передо мною. Всюду горели газовые рожки, ярко освещающие белые стены под мрамор, чисто отполированный паркетный пол и попадавшиеся мне по временам небольшие, в форменных зеленых платьях и белых передниках, фигурки институток. Они приседали перед начальницей робко и почтительно, опустив глаза, и спешили дальше. Наконец, мы поднялись по широкой, застланной коврами лестнице и вступили в так называемый верхний коридор, где находились классы. Моя спутница вошла со мною в комнату, над дверью которой по черной доске было выведено крупным белым шрифтом: 7-й класс. В тот же миг точно пчелиный рой оглушил меня своим жужжаньем. Но это продолжалось лишь секунду. Девочки, учившие вслух уроки, болтавшие и смеявшиеся с подругами, мигом смолкли при входе начальницы. Они все вскочили со своих мест и, приседая, приблизились к нам. Между ними находилась маленькая, толстенькая дама в синем платье. - Дети! - торжественно произнесла княгиня и слегка выдвинула меня вперед, - вот вам новая подруга, княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата. Полюбите ее. Она приехала с далекого Кавказа и скучает по своей родине. Постарайтесь развлечь и успокоить ее. Затем, обращаясь ко мне, начальница прибавила с ободряющей улыбкой: - Ну, вот видишь, крошка, сколько веселых маленьких девочек! Верь мне, тебе не будет с ними скучно. Классная дама в синем форменном платье приблизилась ко мне и протянула руку. - Guten Abend, mein Kind!* - сказала она. ______________ * Добрый вечер, дитя мое! (нем.) Я говорила по-немецки и занималась этим языком последний год с моей учительницей, но все-таки я сконфузилась почему-то и смущенно смотрела в полненькое, добродушно-улыбающееся лицо классной дамы. Maman - так называли институтки начальницу - еще раз взглянула на меня и ободряюще кивнула головою. Потом, не желая, вероятно, мешать началу моего знакомства с товарками, крепко меня поцеловала, перекрестила и вышла из класса. За нею последовала и классная дама. Опять поднялся шум, визг, беснование. Толпа девочек окружила меня со всех сторон, смеясь и забрасывая вопросами: "Кто ты? откуда? кто твои родители?" Одна из них, самая шаловливая, пригнула на скамейку и оттуда запищала пронзительным голоском: - Новенькая, новенькая, новенькая! Другой понравились мои косы, и она бесцеремонно потянула их к себе. Я невольно пошатнулась и села. - Как тебя зовут? - подскочила ко мне бойкая девочка с шустрым личиком и во все стороны торчавшими вихрами. - Нина, - отвечала я просто. - Нина, слышите ли вы! вот так ответ! У тебя нет фамилии, что ли? Слышите, mesdames'очки, ее зовут Нина, и учителя будут ее называть "г-жа Нина"... ха, ха, ха!.. - расхохоталась девочка. - Ха, ха, ха! - вторили ей остальные. Я не понимала, что тут смешного в том, что мое имя Нина. - Ну-с, г-жа Нина, - не унималась шалунья, - а отец твой кто? - Мой отец, - не без гордости ответила я, - известный по всему Кавказу генерал. Его имя князь ага Джаваха-оглы-Джамата. - Как? как? Повтори. - Ага Джаваха-оглы-Джамата, - повторила я, не замечая насмешки, блеснувшей в бойких глазках девочки. - Джамата-татата!.. Вот так фамилия! - отчаянно захохотала шалунья. Ей вторили остальные. Вся кровь бросилась мне в лицо... Как? они смеют издеваться над именем, прогремевшим от Алазани до самого аула Гуниба! Над именем, покрытым боевою славой! Геройским именем, отличенным самим русским царем!.. О, это было слишком!.. Точно крылья выросли за моей спиною и придали мне силу. Я гордо выпрямилась. - Слушайте вы, глупые девочки, - едва владея собою, произнесла я запальчиво, - не смейте смеяться над тем, чего вы не поймете никогда... А если еще раз кто-нибудь из вас осмелится переврать умышленно хоть одну букву в моей фамилии, я тотчас же отправлюсь к начальнице и пожалуюсь на шалунью. - Ах, ты... - взбеленилась на меня девочка с вихрами. - Фискалка! - Что?.. - злобно наступила я на нее, не поняв незнакомого слова, но смутно чувствуя в нем какое-то оскорбление. - Фискалка, - пискнула за нею вторая, третья, четвертая, и вся ватага расходившихся девочек запрыгала и заскакала вокруг меня. - Фискалка!.. фискалка!.. злючка!.. злючка! фискалка! Я зажала уши, чтоб ничего не слышать... Мое сердце болезненно ныло. "Что я им сделала? - мучительно сверлило мой мозг, - за что они мучают и терзают меня? Неужели не найдется ни одной доброй души среди них, которая бы заступилась за меня?.." Увы! - ни одной... Вокруг меня были только недружелюбные лица, к сердитые возгласы и крики раздавались в группе. Вдруг дверь отворилась, и вошла классная дама... Пронзительный звонок возвестил час вечернего чая. Поднялся невообразимый шум, суматоха. Девочки торопливо становились в пары. Я же осталась, не двигаясь, на прежнем месте. - Komm, mein Kind, her*, - услышала я оклик классной дамы и пошла на ее зов. ______________ * Пойди сюда, дитя мое (нем.). - Вот твоя пара, иди с нею. И она подвела меня к высокой девочке, недружелюбно поглядывавшей на меня из-под белобрысых бровей. Пары двинулись... Я заметила, что воспитанницы идут под руку, и, нерешительно подвинувшись к моей соседке, протянула ей руку. Но она отскочила от меня как ужаленная и резко произнесла: - Пожалуйста, не лезь... Я ненавижу фискалок. Я поняла, что класс объявил мне войну. И мне стало невыразимо грустно. - Новенькая!.. новенькая!.. - слышалось всюду между старшими и младшими классами, одинаково одетыми в зеленые камлотовые платья, белые передники и рукавчики наподобие трубочек, прикрепленных повыше локтя. Столовая - большая, длинная комната, куда мы спустились по лестнице, - была уставлена двумя рядами столов, образующими широкий проход посредине. Нам роздали кружки с коричневой жидкостью, очень мало похожей на чай, и порционные булки из невкусного пресного теста. Я не дотронулась ни до того, ни до другого. - Ты татарка? - внезапно раздалось с дальнего конца стола, и та же бойкая девочка, изводившая меня в классе, не дождавшись моего ответа, насмешливо фыркнула в салфетку. - Mesdam'oчки, - продолжала она сквозь смех, обращаясь к подругам, - она, наверное, татарка, а татарская религия запрещает есть свинину... Ты можешь радоваться, Иванова, - добавила она в сторону белокурой маленькой толстушки, - каждый раз, как будут подавать свиные котлеты, Джаваха отдаст тебе свою порцию. Все девочки захихикали... Та, которую называли Ивановой, подняла голову и произнесла по адресу первой шалуньи: - А ты будешь смотреть и облизываться. - Больше тебе ничего не запрещено твоей религией? - вмешалась в разговор хорошенькая миниатюрная девочка, удивительно похожая на белокурых ангелов, изображаемых на картинках, - а то я очень люблю пирожные... И опять смех, обидный, мучительный. Я решила молчать и завтра же упросить папу взять меня отсюда куда-нибудь в другое место, в другой институт. После долгой вечерней молитвы мы поднялись в четвертый этаж и вошли в дортуар. Длинная, как и столовая, комната с выстроенными рядами постелями, примыкающими изголовьями одна к другой, была освещена газовыми рожками. Между кроватями было небольшое пространство, где помещались ночные шкапики и табуреты. Fraulein Геринг, или Кис-Кис, как называли институтки классную даму, ласково указала мне мое место. Судьба решительно восстала против меня: в головах моих помещалась постель злой девочки с ангельским личиком, а рядом со мною была постель шустрой Бельской - моего главного гонителя и врага. Делать было нечего, и я твердо решила все стерпеть безропотно... Между тем вокруг меня кишмя кишела жизнь. Сняв свои неуклюжие зеленые платья, воспитанницы очутились в коротеньких нижних юбочках и белых кофточках, а на голове их красовались смешные чепчики, похожие на колпачки гномов, странно старившие и безобразившие юные личики. Я прошла вместе с другими в умывальную. Там было еще шумнее. Девочки, обнаженные до поясницы, мылись так усердно жесткими перчатками из люфы, что спины их напоминали цветом спелые помидоры. - Душка, не брызгайся! - слышалось в одном конце умывальни. - Кира Дергунова, одолжи твою губку, - неслось с другого конца. Кира протягивала губку, выжимая ее по дороге как бы нечаянно на спину соседки... Крик... визг... беготня. В углу около комода с выдвинутою из него постелью для прислуги высокая, стройная, не по годам серьезная Варюша Чикунина, прозванная за свое пение Соловушкой, стоя, расчесывала свои длинные шелковистые косы и пела вполголоса: Ах, ты, Русь моя, Русь привольная... Девочка с таким нежным голоском и мечтательными глазами не могла быть злою, по моему мнению, и потому я смело подошла к ней и спросила: - Не знаете ли, за что меня здесь возненавидели? Она внезапно оборвала песню и вскинула на меня удивленные глаза. Я повторила вопрос. Но в ту же минуту к нам подскочила рыженькая воспитанница с удивительно белым личиком и дерзко крикнула мне в лицо: - Потому, что ты хотела на нас жаловаться, а мы ненавидим фискалок. - Но если вы оскорбляете меня!.. Княжна Джаваха не прощает оскорблений, - надменно ответила я. - Ха-ха-ха! - рассмеялась Краснушка, как называли подруги рыженькую девочку, - скажите, как важно!.. Княжна Джаваха! Да вы знаете ли, mesdam'очки, что на Кавказе у них все князья. У кого есть два барана - тот и князь. - Тише, Запольская. И не стыдно тебе обижать новенькую, - вмешалась незаметно подошедшая Fraulein Геринг и тотчас же добавила, хлопнув в ладоши: - Schlafen, Kinder, schlafen!* ______________ * Спать, дети, спать! (нем.) Вся ватага девочек направилась в спальню. В умывальной остались я и певунья Чикунина. Она робко оглянулась кругом и, увидя, что мы одни, быстро заговорила: - Вы не обращайте внимания на них, у нас принято "травить новеньких"... Глупые девочки, потом они отстанут, когда вы привыкнете... - Я никогда не привыкну здесь, - с трудом сдерживая слезы, ответила я, - завтра же я попрошу папу взять меня отсюда и поместить в другой институт... - И напрасно! - прервала меня Чикунина, быстро доплетая тяжелую косу, - напрасно!.. В другом институте повторится то же самое... нельзя же в третий поступать... да и там то же... Тут, по крайней мере, maman - дуся, а там, в остальных, Бог весть какая. Вот сестра мне пишет из N-ского института, чем их там кормят... ужас!.. - Ваша светлость, - неожиданно произнесла точно из-под земли выползшая Бельская, - Fraulein послала меня звать спать вашу светлость. Имею честь довести сие до сведения вашей светлости, - и она отвесила мне насмешливо-почтительный реверанс. Я вспыхнула до корней волос. - Это ничего, - успокаивала меня моя новая знакомая, - стерпите уж как-нибудь... а там они сами увидят свою глупость, сами придут к вам с повинной. И потом, видите ли, княжна, у вас... вы не рассердитесь на мою откровенность? - Нет, нет, - поспешила я ответить. - Видите ли, у вас такой вид, будто вы куда лучше и выше всех нас... Вы титулованная, богатая девочка, генеральская дочка... а мы все проще... Это и без того все видят и знают. Не надо подчеркивать, знаете... Ах да, я не умею говорить! вы меня, пожалуй, не поймете, обидитесь... - неожиданно оборвала она и вздохнула. - Нет, нет, напротив, говорите, пожалуйста, - поспешила я ее успокоить. - Ну вот... они и злятся... а вы бы попроще с ними... - Schlafen, Kinder, schlafen! - еще раз окликнула нас Fraulein. Как только мы вошли в спальню, девушка-служанка уменьшила свет в газовых рожках, и дортуар утонул в полумраке. Наступила тишина. Изредка только раздавался где-нибудь задавленный шепот, да с легким шумом передвигалась попавшаяся под руку табуретка. Поминутно то на одной, то на другой постели поднимались небольшие детские фигурки, укутанные до пояса в синие нанковые одеяла и, сложив на груди руки, набожно молились, кладя поклоны. Классная дама, тихо ступая, ходила по узким пространствам между рядами кроватей, "переулкам", как их называли в институте, и наконец, пожелав нам доброй ночи, исчезла за дверью своей комнаты, помещавшейся подле дортуара. Лишь только затихли ее осторожные шаги, Бельская поднялась на локте со своей подушки и произнесла звонким шепотом на всю спальню: - Тише, mesdam'очки, а то вы мешаете спать ее светлости, сиятельной княжне. Девочки слабо фыркнули. - Ее светлость княжна почивают, - тем же шепотом произнесла она снова. - Оставь ты татарскую княжну, Белка, - подхватила со своего места рыженькая Запольская, - не мешай ей творить свой вечерний намаз. Когда я была в Мцхете... "Она была в Мцхете! В Мцхете - древней столице родимой Грузии, в Мцхете, так близко расположенном от милого Гори, в самом сердце моей родины... Она была в Мцхете..." - вихрем пронеслось в моей голове. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я в один миг соскочила с постели, подбежала к кроватке Краснушки, взобралась на нее, как была, босая, в одной сорочке, и, усевшись в ногах девочки, спрашивала дрожащим от радостного волнения голосом: - Вы были в Мцхете? Неужели вы были в Мцхете? Мне казалось теперь, что я давно знаю и люблю эту рыженькую воспитанницу, так бессердечно трунившую надо мною всего несколько минут тому назад. Ведь она была в Мцхете, она видела мою родину, мое бирюзовое небо, мои изумрудные долины и высокие горы, подернутые розоватым туманом, далекие горы с седыми вершинами!.. Краснушка не разделяла, казалось, моего восторга. Она как будто даже испугалась меня и, чтобы скрыть свое смущение, расхохоталась громко на весь дортуар не совсем, впрочем, естественным смехом. - Mesdam'очки, светлейшая татарка рехнулась. Карр-раул! Дверь соседней комнаты широко распахнулась. На пороге появилась Fraulein Геринг. - Wer schreit so? Bist du, Запольская? Schande!* Завтра ты будешь наказана. ______________ * Кто это так кричит? Это ты, Запольская? Это стыд! (нем.) Дверь захлопнулась снова... Краснокудрая девочка, пугливо юркнувшая под одеяло при появлении классной дамы, теперь снова высунула из-под него свою лисью головку и сердито проговорила мне: - Все из-за вас... Убирайтесь, пожалуйста! Я молча спрыгнула с ее постели и пошла к себе. Мне было стыдно и больно за то, что я не сумела скрыть моего порыва перед всеми этими злыми, безжалостными девчонками. Молча легла я в свою постель, зарылась в подушку с глазами полными слез, и... тотчас же в моей памяти возникли дорогие картины... Передо мною мелькнул Гори... наш дом, окруженный тенистым, благоухающим садом... тихо ропчущая Кура... Барбале, от которой всегда пахло свежим тестом и ореховым маслом... хорошенькая Бэлла... бабушка... Брагим... Магома... папа... А надо всем этим, надо всей моей чудесной кавказской природой, благоухающей и нежной, носился пленительный образ с печальными глазами и печальными песнями, - образ моей красавицы-деды... Глава II Уроки. Травля. Последнее прости Дребезжащий звонок разбудил меня. Мигом вскочила я, забыв, почему и зачем я нахожусь здесь, почему бегают и смеются эти сердито-сонные девочки в потешных колпачках и ночных кофточках. - Пора вставать, Джаваха, - пробегая мимо моей постели, шепнула мне моя вчерашняя собеседница Чикунина. Я поспешила натянуть на ноги чулки, накинуть юбочку и побежала умываться. В 8 часов к нам поднялась высокая, худая, как жердь, французская дама, m-lle Арно. Я подошла к ней по совету той же Чикуниной и присела. - Bonjour, mademoiselle! - сухо произнесла она, - надеюсь, вы скоро привыкнете к нашим порядкам и станете примерною ученицей. Потом, зорко оглядывая класс, она спросила: - Кто дежурная? Выступила очень худенькая, не по годам серьезная девочка. - Это наша первая ученица, Додо Муравьева, - пояснила мне Варя Чикунина, вставшая, по моей просьбе, со мною в пару. Я с невольным уважением взглянула на худенькую девочку и втайне позавидовала ее выдержанности. Между тем, пары двинулись в столовую. Сегодня меня уже не так оглядывали старшие и младшие классы: событие поступления новенькой за полусуточной давностью, казалось, потеряло весь свой интерес. Первый урок был батюшкин. Я узнала это за столом, в то время как с трудом заставляла себя выпить жидкий, отдающий мочалою чай и съесть казенную сухую булку. Узнала и то, что Закону Божию все учились прилежно и что дружно "обожали" батюшку, относившегося равно отечески-справедливо ко всему классу. Сегодня меня, казалось, оставили в покое, только рыженькая Запольская сердито-насмешливо бросила в мою сторону: - Ты можешь не торопиться, Джаваха, ведь тебя, как татарку, не пропустят на урок Закона Божия. А вашего муллу еще не успели выписать с Кавказа. Девочки дружно прыснули, но я, помня наставление Чикуниной, сделала равнодушное лицо и продолжала пить мутный чай из фаянсовой кружки. Батюшка оказался таким, каким я его себе мысленно представляла: небольшого роста, седенький, с невыразимо кротким лицом и ласковыми глазами, - он производил отрадное впечатление. Тихо вошел он по звонку в класс, тихо велел дежурной прочесть молитву, тихо сел за приготовленный ему перед партами столик с чернильницей и журналом и надел очки. Потом окинул весь класс ласковым взором и остановил его на мне, одиноко сидевшей на ближней скамейке. - А я вижу, новенькая у вас? Я встала. - Как ваша фамилия, деточка? - обратился он ко мне тем же ласковым голосом, от звуков которого точно много легче становилось на сердце. Я хотела по обыкновению сказать мой полный титул, но, вспомнив совет Чикуниной, просто ответила: - Нина Джаваха. - Княжна! - пискнул за мною чей-то насмешливый голосок. - Как же, слышал, - закивал головою батюшка, - князья Джаваха известны по всему Кавказу... Как же, как же, в войне с горцами отличались... Князь Михаил Джаваха драгоценную услугу оказал главнокомандующему и пал в бою... Не родственник ли он вам, деточка? - Князь Михаил - мой родной дедушка, - вырвалось с невольным порывом гордости из моей груди. Вероятно, глаза мои и щеки разгорелись от прилива необычайного счастья. Я торжествовала. "Слышите! - хотелось мне крикнуть всем этим присмиревшим воспитанницам, - слышите! мои предки - славные герои, мой дед пал в бою за свободу родины, и вы, злые, ничтожные, маленькие девочки, не имеете права оскорблять и обижать меня, прирожденную грузинскую княжну!.." И голова моя гордо поднималась, а на губах уже блуждала надменная улыбка. Но вдруг мои глаза встретились с чистым и открытым взглядом отца Филимона. "Вправе ли ты гордиться славою твоих предков? - казалось, говорил мне его кроткий взор, - и какая твоя заслуга в том, что родилась ты в знатной княжеской семье, а не в хижине бедняка?" Краска стыда залила мне щеки. И батюшка понял, казалось, меня. Новой удвоенной лаской загорелся его приветливый взор. - Пойдите-ка сюда, чужестраночка, - улыбнулся он, - да расскажите-ка, что знаете о сотворении мира... Я вышла на середину класса. Историю сотворения мира я знала отлично. Я часто рассказывала ее Барбале, не знавшей ни Ветхого, ни Нового Завета. Моя речь, всегда немного образная, как и все речи на милом Востоке, понравилась батюшке. Понравилось, должно быть, толковое изложение и моим товаркам, но они, казалось, не хотели выказывать этого и продолжали поглядывать на меня косо и недружелюбно. - Хорошо, чужестраночка, молодец! - похвалил меня батюшка, отпуская на место. За мною вышла Додо Муравьева и внятно, и громко прочла канон Богородице. - Хорошо, Дуняша, - похвалил и ее батюшка. Недоброе чувство зависти толкнулось в мое сердце по отношению к худенькой Додо, заслужившей одинаковую похвалу со мною. Между тем священник встал, оправил рясу и, подойдя к первой парте, положил на голову белокурой Крошки свою большую, белую руку. "Почему он ласкает эту маленькую девочку с ангельским личиком и злым сердечком? - мелькнуло у меня в мыслях. - Если б он знал, как смеется она заодно со всеми над бедной чужестраночкой!" А из груди батюшки уже лилось плавное, складное повествование о том, как завистливые братья продали в рабство кроткого и прекрасного юношу Иосифа. И все эти девочки, бледные и розовые, худенькие и толстенькие, злые и добрые - все с живым, захватывающим вниманием вперили в рассказывающего батюшку горевшие любопытством глазки. Отец Филимон ходил между партами, поочередно клал свою большую руку на голову той или другой воспитанницы и гладил поочередно ту или другую детскую головку. Когда очередь дошла до меня и мои черные косы накрыл широкий рукав лиловой рясы, я еле сдержалась, чтобы не расплакаться навзрыд. Это была первая ласка в холодных институтских стенах... Вторым уроком была география. Маленький, седенький учитель Алексей Иванович был очень строг со своей "командой", как называл он, шутя, воспитанниц. Он постоянно шутил с ними, смешил их веселыми прибаутками, именуя при этом учениц "внучками". И в то же время был взыскателен и требователен к их ответам. - А ну-ка, пригожая, прокатимся по Амуру. Вызванная ученица уже понимала, чего хотел от нее Алексей Иванович, и, бойко водя черной линеечкой по дырявой старой карте, нараспев пересчитывала притоки этой сибирской реки. Лености Алексей Иванович не терпел. - На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная, - бранился он самым искренним образом, не стесняясь ни классных дам, ни самой начальницы. Увидя меня, он тотчас же произнес: - А-а! моя команда увеличилась... Ну-ка, позабавь чем знаешь! - кивнул он в мою сторону. Рек Сибири, заданных к этому дню, я, конечно, не могла знать, но зато как ловко отбарабанила я мои родимые кавказские реки, горы с их вершинами, и города Кахетии, Имеретии, Гурии и Алазании! Я торопилась и захлебывалась, боясь не успеть высыпать до конца урока весь запас моих познаний. Он не перерывал меня и только одобрительно взглядывал поверх своих синих круглых очков. - Ишь ты! чего только не наговорила, - с довольным смехом сказал он, когда я кончила. - Ну, внучка! одолжила! Спасибо, матушка!.. Ну, а вы, здесь сидящие и нимало несмыслящие, слыхали? - обратился он к притихшему классу. - Ведь забье