Фамилия героини Свиджер, многие зовут ее для краткости Свидж. Ни она сама, добрая душа, ни муж ее не в обиде - пускай, мол, прозвали хоть Свидж, хоть Видж, хоть Бридж... И дальше в подлиннике обыгрывается уже слово “бридж”, которое ведь не только рифма к Свидж, но еще и означает “мост”. Пускай, мол, ее зовут как угодно - и следует перечень лондонских мостов... Для русского уха диковато, что женщину называют Вестминстерским и иными мостами, да и громоздко, непонятно. И пришлось обыграть второе значение слова “бридж”: пусть, мол, зовут хоть бридж, хоть покер, преферанс, пасьянс, я даже не против подкидного, если им так больше нравится!
Горький, трудный, психологически сложный рассказ современного писателя о тяжелых судьбах, об одиночестве называется в подлиннике “Master Misery”. Так зовется и действующее лицо. Сами по себе эти два слова верней всего было бы передать нашим “Горе-Злосчастье”. Пусть это из старинной повести и стало детской сказкой - у автора тоже притча. И, к примеру, в другой притче, у другого современного автора, вполне уместен оказался наш сказочный оборот “Жила-была старушка”. (Впрочем, иные фольклорные зачины и речения, пожалуй, международны.)
Но в русской сказке Горе-Злосчастье все-таки малость смешное, солдат под конец его перехитрил. Да и средний род для имени этого героя не годится. И переводчик находит иное решение: Злой рок. Это беспощадно, как весь рассказ, очень точно выражает роль героя, звучит кратко, тяжко, словно два роковых удара, словно стучит в дверь сама судьба.
Другой случай. Человек пришел посмотреть на торжественную и скорбную процессию - хоронят королеву.
- I’m late? - говорит он.
И ему возражают:
- Not you, sir. She is.
У английского слова late два значения. Герой спрашивает, имея в виду первое значение: Я не опоздал? И слышит в ответ второе значение: Вы не покойник, сэр. Покойница (или - скончалась) она.
Как быть? Переводчику пришлось отказаться от игры буквальной, на двойном смысле именно этого слова, и обыграть нечто соседнее.
- Все кончено?
- Не для вас, сэр. Для нее.
Слово обыграно другое, а смысл и настроение сохранились - ничего не отнято у автора, не прогадал и читатель.
Да, это всякий раз сложно и подчас спорно. Бесспорно одно: необходимо искать какие-то замены, чтобы не тускнели краски автора и ничего не терял читатель. Что-то выйдет удачно, что-то похуже. Одно плохо всегда - обычное оправдание, сноска: “непереводимая игра слов”. Это - расписка переводчика в собственном бессилии. Конечно, порой ты и впрямь бессилен перед какой-то уж очень головоломной задачей. Тогда вернее совсем пожертвовать игрою слов здесь и, может быть, взамен сыграть в другом месте, где у автора ничего такого и нет, а переводчику что-то придумалось. Но чем меньше потерь, тем, понятно, лучше, и отступать без боя стыдно.
А редактору в таких случаях не надо быть педантом и придирой, возвращать переводчика к букве подлинника, упрекать в отсебятине. Ведь это как раз не отсебятина, не произвол, а та необходимая свобода, которая помогает полнее передать стиль и замысел автора.
Вспоминается: один наш математик переводил специальный труд и вдруг застрял - не удавалось проникнуть в суть мысли автора. И какой-то весельчак, видимо начитавшийся романов с этими самыми сносками, присоветовал:
- А ты напиши: дальше следуют пятьдесят страниц непереводимой игры слов...
В переводах с английского то и дело встречаешь оборот все в порядке. Даже и не в переводе кое-кто пишет: “У меня все oл paйm”!!! А уж если формалисты это All right переводят, то буквально, совсем не в духе русской речи. У меня (со мной) все в порядке там, где вернее: все хорошо (благополучно). “Все в порядке” пишут всюду, без разбору: и в утешение плачущему ребенку (вместо ну, ничего, ничего, успокойся, пройдет, все обойдется), и о человеке - вместо он жив и здоров, и о машине - вместо она в исправности (работает как нельзя лучше).
Так сохраняется буква подлинника, но искажается его дух, нарушается искренность речи, верность образа. А ведь нетрудно все это сохранить.
В фантастическом рассказе зверек или птица научились говорить по-человечески. Говорят поначалу не совсем чисто и правильно. Допустим, не Hello, a ‘ello. Англичанину такая ошибка в произношении скажет много, а русскому читателю - ровным счетом ничего. Но можно передать это самое Hello обычным русским здравствуй, а в наивной, еще неумелой речи ‘ello - хотя бы как драстуй или зд’аствуй. И все станет понятно.
В иных случаях, в книгах современных “Hello” отлично передается нашим “Здорово” или “Пpuвem”.Это тоже естественней и выразительней в книге, написанной - или воссозданной - по-русски.
Все это отдельные мимолетные возгласы. Но есть один отличный, психологически насыщенный рассказ, где это самое Hello (переводчик ради фонетической точности пишет “хеллоу”) играет совсем особую роль, на нем лежит важнейшая смысловая и эмоциональная нагрузка. И вот что получается:
“Диалог внезапной любви один и тот же всюду, во всех странах мира. На всех языках (! !!) мы кричим друг другу из-за подушки: “Хеллоу-хеллоу-хеллоу-хеллоу! ”, словно ведем какой-то нескончаемый телефонный разговор через моря и океаны...”
Так еще в нескольких местах, по три, четыре, пять хеллоу кряду. То, что должно звучать воплем отчаяния и одиночества, оборачивается нелепостью, пародией. Надо думать, не этого добивался одаренный переводчик, но его подвело увлечение экзотикой заемного слова. Право же, стоило отказаться от буквы подлинника. Ибо “на всех языках”, каждый на своем языке, любя и тоскуя, мы кричим друг другу все же не “хеллоу”, а примерно - слушай! выслушай! Ты слышишь? Услышь меня! Правда, в рассказе упомянут телефонный разговор. И все-таки жаль, что не выбрано такое слово, которое годилось бы не только для телефона, но выдерживало бы всю психологическую нагрузку, передавало бы ощущение неизбывного одиночества. Да, рассказ во многом пародиен, но только не здесь.
Это - случай крайний. Но как часто наталкиваешься на никому не нужное: “О’кей, сказал он” вместо - ладно, согласен, идет.
Как часто в переводах встречаешь оборот высокие скулы (high). Изредка это скуластое, широкоскулое лицо (восточного типа). А чаще - выступающие или обтянутые скулы на худом лице (вспомните “две косточки, две точки под глазами”, которые поразили князя Мышкина на портрете Настасьи Филипповны). Тогда вернее сказать “от противного”: глубоко посаженные (или даже запавшие) глаза.
Допустим, можно сказать песочного или морковного цвета волосы, хотя верней либо светло-рыжие, золотистые, либо яркие, медно-рыжие: так мы говорим по-русски, именно это означают английские sandy и red или французское carotte. Недаром роман Жюля Ренара “Poil de carotte” в переводе совершенно правильно назван “Рыжик”.
Но вот женщина влюблена, во всяком случае ведет себя как влюбленная. “Она восхищалась его волосами, его шеей, изгибом его позвоночника”. Неужто и вправду - позвоночника?! Конечно, по словарю это первое значение слова spine. Но пусть даже автор говорит не совсем всерьез, пусть он подтрунивает над внезапным увлечением героини, все же вряд ли она восхищается позвоночником! Скорее - прямой, ничуть не сутулой спиной мужчины, иначе говоря, его осанкой, тем, как прямо он, человек уже в годах, держится. И однако это не описка. Чуть дальше герой размышляет: “Неужели ее восторги по поводу изгиба его позвоночника были всего лишь коварной и бессовестной игрой на ненасытном... мужском тщеславии?”
И в другом рассказе, о другой женщине, пусть тоже не без иронии: “Она шла, выставив свой плоский живот далеко вперед, что придавало ее позвоночнику какой-то фантастический изгиб”. Не стоило ли перевести это на язык и образы более понятные? К примеру: она выпятила живот и как-то неестественно, неправдоподобно изогнула спину. Право, читатель легче бы себе это представил!
Здесь переводчик, видимо, считал буквальность остроумной. Чаще она бывает бездумной и бессмысленной.
К пословице mettre la main à la pâte дали сноску: опустить руки в тесто! А смысл - вмешаться!
Непонятно, почему “огромный клан, сгрудившийся в блокгаузе”, может затравить и убить человека. А тут никакой не блокгауз, просто (на жаргоне) тюрьма.
Бездумная передача иноязычного слова первым же его значением по словарю породила немало ошибок. Иные укоренились за десятилетия. Так, даже нынешние газеты и справочники упорно делят территорию США на графства. Иной раз читаешь: республиканское графство! Чистейшая бессмыслица. Люди привыкли, не ощущают нелепости таких сочетаний, хотя, как известно, никаких графов и графств в Америке нет. County там означает просто округ - второе значение слова черным по белому указано в англо-русском словаре.
Еще важнее отходить от буквы подлинника в художественной литературе, где надо передать не только суть, смысл, но и множество оттенков.
В подлиннике: “Плохое зрение не мешало (не препятствовало) акулам чуять жертву”. Дословный перевод прозвучал бы странно и не слишком логично. И переводчик думающий, наделенный верным слухом, отходит от буквы, чтобы прояснить мысль: Акулы плохо видят, зато отлично чуют жертву.
Просто и ясно. И плох был бы тот редактор, который стал бы здесь возражать против “отсебятины”, потому что у автора, мол, нет никакого “зато”.
Самолет потерпел аварию, два человека затеряны в сердце пустыни, им грозит смерть от жажды. Но среди обломков самолета чудом отыскался апельсин, они по-братски разделили его, и вот у ночного костра выдалась счастливая минута. В подлиннике дословно: “Ложусь на спину, сосу фрукт и считаю падающие звезды”. Рассказано о событии трагическом, о раздумьях глубоких и человечных (мы обречены... но это не мешает мне радоваться), а по-русски сосу фрукт прозвучало бы попросту смешно. И приходится расшифровать “фрукт”, отойти от буквы подлинника, чтобы передать дух, ощущение, настроение: “Откидываюсь на спину, высасываю дольку за долькой, считаю падающие звезды”.
Раз в год в домашней утке просыпается душа перелетной птицы, древний инстинкт зовет ее прочь со двора, ей мерещится ширь материков, очертанья морей... Все это странным образом умещается “в маленькой глупой голове” - вот мысль автора (есть такой французский идиом - la dure tête), и, право, странно было бы слово dure перевести здесь первым значением по словарю: в твердой голове.
Старушка втайне чувствует себя одинокой, ей не хватает ласки, тепла. Она хочет завести собаку - и объясняет с запинкой: “I want something human”. Надо ли переводить дословно: “чтобы рядом было что-то человеческое”! Пожалуй, и вернее, и яснее, к примеру: Хочу, чтоб рядом была живая душа...
Еще любопытный и очень показательный случай.
Младшая сестренка жаловалась на брата: “С ним стало трудно ужиться, то он злился, то дулся, настроение у него менялось пятнадцать раз на день. Ел так много и жадно, даже смотреть было страшно, и все огрызался - не приставай ко мне”. (В подлиннике: “Не was difficult to live with, inconsistent, moody. His appetite was appalling, and he told me so many times to stop pestering him”.)
Однажды весьма авторитетный критик привел эти строки как пример чрезмерной вольности - тут еще можно спорить. Но позднее они же приведены уже как грубая ошибка, перевод обратный по смыслу, дескать: 1) выражение appalling appetite значит “скверный, плохой аппетит”, так как “глагол appal значит пугать, страшить” и 2) “нужно было... правильно осмыслить ситуацию, задуматься: когда у человека дурное настроение, какой у него аппетит - плохой или хороший?” Тогда, заключает критик, не было бы в переводе “грубого ляпсуса...”
А ляпсуса здесь нет, смысл как раз верен.
Критик исходил из первого, общепринятого значения одного слова или словосочетания и предлагал первое приходящее на ум заключение: в дурном настроении есть не хочешь. И то и другое вырвано из контекста, из всего повествования, из конкретных связей. Между тем у автора сразу за словами об appalling appetite девочка спрашивает, не солитер ли сидит в брате, и отец отвечает: нет, просто Джим растет. У подростка, а не у взрослого дурное настроение не обязательно отбивает аппетит! Да и девочку навряд ли испугало бы (навряд бы она даже заметила) отсутствие аппетита. Напротив, ее и дальше пугает именно непомерный аппетит брата, она изумляется, чего ради он “столько всего уплел” - бутылку молока и десяток бананов сразу!
Перевод был тут верен как раз потому, что основан на духе подлинника, на продуманном общем смысле рассказанного, а не на букве, не на первом по словарю толковании отдельно взятого слова, вырванного из всего настроения и всей картины. И отнюдь не из желания защитить честь собственного мундира воскрешаю я, виновница мнимого “ляпсуса”, этот давний случай. Нет, здесь спор как раз о принципе, о самой сути, о корне и основе переводческого труда.
Образ, настроение, мысль и чувство... так важно это передать - и так невозможно передать, следуя одной лишь букве подлинника!
Переведен рассказ классика прошлого века: “...река, казалось, с трудом пробивает себе путь среди обширных флотилий тяжело груженных судов, которые повсюду отягощали ее гладь. За пределами города частыми группами росли величавые пальмы и кокосы вместе с какими-то деревьями гигантского возраста. То здесь, то там виднелось рисовое поле... водоем, случайно забредший сюда храм...”
И чуть дальше: “В том, что я видел и слышал... не было ничего от характерных особенностей сна... Сначала, сомневаясь в своем бодрствовании, я предпринял серию проверок...виденье... подверглось моему сомнению, а затем проверке...”
Что и говорить, перевод дословный. Не отсюда ли в русском тексте неудачное соседство однокоренных слов или слов несочетаемых, и канцеляризмы, тяжелые обороты, и разнобой времен, и разнобой стилистический, и прямые нелепости и ошибки. Cocoa - либо тоже пальма (кокосовая), и тогда нельзя “пальмы и кокосы”, либо это дерево какао. Случайно забрести куда-либо может отбившаяся от стада овца, о храме же так выразиться мог бы разве что писатель иной поры (позднее лет на сто!), а в данном случае stray - просто одинокий, на худой конец - бог весть как сюда попавший.
Быть может, читатель и продерется сквозь дебри такого перевода, кое-как проследит за развитием сюжета. Но цельного впечатления он наверняка не получит, не разделит с героем изумления перед событиями странными, нежданными, не ощутит его смятения, его сомнений - сон это или явь, не увидит во всей внезапной и сказочной красоте поразившую героя картину: полную жизни реку, удивительный город, пальмовые рощи... Все это у читателя отнято: у переводчика нет ясного представления о замысле автора, а потому и передать читателю дух рассказа он не сумел. Ни ясности, ни цельности переводчик, видно, и не искал, не осмыслил и не преобразил творчески подлинник, а переводил механически слово за словом. Это и есть бездушная и бездумная калька.
“Он женат на авторитарной снобке” - что это такое?
“...Хотя все силы (героя) были направлены на борьбу (со стихией), сердце его вдруг наполнилось чувством огромной любви... Настоящая любовь - это страсть и нежность пополам. Первую он ощутил давно, теперь в его душе прочно утвердилась и вторая”.
Конечно, в оригинале есть first и second, но по-русски это присуще только протоколу, в художественном переводе такая казенщина с банальностью пополам непозволительна. Она - еще одно доказательство, что калька и канцелярит - близнецы.
Что значит “зафиксированная вовне времени грязнуха исчезла зафиксированной, без момента перехода”? Может быть, она мелькнула перед глазами, накрепко запечатлелась (отпечаталась) в памяти, а из виду мгновенно исчезла? Вероятно, так, но легко ли на каждой странице разгадывать этакие ребусы?
Некто “трезво и перипатетически воспринимал окружающий мир, бодрствуя... до пяти часов утра”. Что сие значит? Если в подлиннике (весьма сложном, тут стиль передать не так-то легко) и стояло peripatetic, то переводчик обязан сохранить не слово, а мысль и образ. Персонаж этот не причастен древней философской школе перипатетиков, но, может быть, бодрствуя, он, как и те философы со своими учениками, ходил взад и вперед? Или, неровен час, переводчику почудилось, что перипатетически - это вроде патетически, только “покрепче”? Поистине, темна вода во облацех. Правда, нам встречался и перипатетический Телепат - у Ст.Лема. Но Лем-то острит, и очень удачно. Американский же романист насмешил читателя только по милости переводчика.
И в том же романе разносчик газет “упивался одинокой самодостаточностью своей работы”. (Это слово-урод сейчас уже встречаешь не только в переводах.)
А что такое “западное небо”? По-русски либо закатное, либо небо на Западе (допустим, оно алеет или погасло). Как вам нравится “костюм цвета соли”? А “рот, собранный в пуговицу”? А “потенциальные пироги”?
А это как понять: человек “потерял стратегическую пуговицу в смешанном обществе”?
Загадки, загадки...
“Сказал он темно”. Пожалуй, припомнится Ленский (“так он писал темно и вяло”). А в подлиннике никакого романтизма, человек говорит, видимо, darkly - либо хмуро, либо туманно, неясно.
Некто “увидел своего сына царящим в ореоле насыщенного ощущения начала нового пути, и его сердце воспряло (хотя бы воспрянуло, все-таки грамотнее!) из праха”. Вот это и вправду сказано темно, ибо не по-русски.
Очевидно, в лучшем случае все это - калька, непереваренное, не осмысленное творчески повторение буквы подлинника без малейшего желания понять и передать дух, своеобразие этого сложного, но отнюдь не пародийного стиля. Выходит не своеобразно, а только непонятно, смешно и нелепо. И таких переводов немало.
“Это помогло ему оставаться тем, кем он был” - вместо самим собою!
Человек “шел, засунув руки в карманы, чуть выставив вперед нагнутую голову”!
“Руку, поддерживающую голову мальчика, сковал сон”. В подлиннике: “The arm... gone to sleep” - рука затекла, онемела.
“Он пощупал, на месте ли его ноги”, а в подлиннике “he found his feet” - стал на ноги (в переносном смысле), ощутил, осознал свои силы!
“Ветер вгрызался в дым, поднимавшийся из труб редких ферм”. А у автора “The occasional farmhouse chimney sent smoke up into the teeth of the wind”, этот английский идиом - “в зубы” - означает: навстречу, наперекор, несмотря на... Но вот и еще перевод: “Взбираться по склону в зубах у этого урагана будет делом нешуточным”!
“Ты хочешь быть тем, кем не можешь стать”. А это в данном случае значит просто-напросто ты сам не знаешь, чего хочешь! А в другом повороте может быть - хочешь невозможного.
Нет, нельзя поверить, что нормальный, обыкновенный человек в здравом уме и твердой памяти скажет о другом, об инвалиде или калеке, не он прихрамывает, припадает на ногу, а у него нога с дефектом!
Почему же так выражается переводчик? Только потому, что в подлиннике defect? Право, чтобы рука поднялась написать такое, надо страдать каким-то дефектом... если не чутья, то по меньшей мере слуха...
В переводе современного бельгийского рассказа один персонаж объясняет другому, как вручить третьему лицу солидную сумму; речь идет о миллионах, притом о сделке не слишком законной. Деньги надо передать “из рук в руки”. “Ni vu, ni connu”, как говорят французы.
И сноска: “Не видя, не зная”.
Такое нарочно не придумаешь! Если уж переводчик не знал французского, надо было с кем-то посоветоваться. А может, и знал, да только “перевел”, скалькировал грамматическую форму, а не мысль и не окраску известного французского речения, потому что выражение это, конечно, означает не буквально “не видя, не зная”, а втихомолку, тайно, шито-крыто.
Да, не повезло бельгийцам... Но разве только им одним? И разве тут дело только в переводе?
Фантасты (а ныне уже и не только фантасты) воспевают мудрых роботов, находчивых киберпилотов и остроумных электронных лингвистов. Но пока что машина может переводить лишь буквально - на уровне того живого переводчика, который взамен ni vu, ni connu “выдал” бессмысленное “не видя, не зная”.
Говорят, нынешнему реальному “электронному переводчику” задали перевести: 1) Out of sight, out of mind. 2) The spirit is sound, but the flesh is weak. И машина перевела: 1) Незрячий идиот. 2) Водка хорошая, но мясо протухло. Как говорится, пусть это выдумка, зато придумано неплохо! Даже если этот кибернетический анекдот - всего лишь анекдот, в нем заключена серьезная истина. Еще очень, очень не скоро машина сумеет заменить живого переводчика - если вообще сумеет. Ибо только человек, если он и вправду человек, а не обученный грамоте автомат, отбирает нужные слова не механически и не математически, а потому, что он способен думать и чувствовать по-человечески. Только человеку, и то не всякому, дано довольно чутья и чувства юмора, чтобы те две фразы, заданные машине, перевести по-настоящему: “С глаз допой - из сердца вон” и “Дух бодр, но плоть немощна”.
И напрасно некий, мягко говоря, наивный рецензент хвалит переводчиков Норберта Винера в таких выражениях: “Они сумели избежать обычной в технических переводах русификации текста, а в тех случаях, когда это действительно необходимо (? ) для точной передачи всех оттенков мысли автора, не побоялись ввести элементы дословного перевода. Таким образом бережно сохранены все особенности стиля Винера”!!!
Поистине, не поздоровится от эдаких похвал.
Если верить рецензенту, переводчики отказались от всего лучшего, что достигнуто в советском переводе за последние десятилетия. “Не побоялись” откатиться назад, к старой, порочной формальной точности взамен верности по существу, к передаче буквы подлинника, а не его духа.
Ибо в разных языках разные способы выражения, и у каждого языка свои законы. А буквальный, дословный перевод - это, по сути, и есть перевод чисто механический. С законами русского языка он не в ладах, он переносит на русскую страницу строй, формы, законы языка чужого, ему не хватает гибкости и чуткости. Таким способом никак нельзя бережно сохранить особенности стиля и точно передать все оттенки мысли. Как раз напротив. Можно все только исказить и загубить. Что и делают переводчики, работающие бездумно и бездушно, как автоматы, - читатель мог увериться в этом на многих наглядных примерах.
В своей книге “Диалог” один из знатоков и рыцарей русского языка Л.Боровой прекрасно показал, как переводил с французского сам себя Лев Толстой в “Войне и мире” - “переводил вольно, смело, не боялся русизмов...” Уж кому, как не Толстому было судить о мере и такте в этом тонком деле! А ведь в его время и для его читателей галлицизмы и просто не переведенные французские слова и обороты были вполне привычны и обиходны.
Бережно сохранить и передать подлинник во всей полноте и многообразии, передать все оттенки мысли, чувств, стиля можно только отходя от буквы, от дословности, только средствами и по законам нашего языка. Иначе говоря, как очень точно сказал еще Пушкин, то, что выразил на своем языке иностранный автор, надо перевыразить по-русски.
В подлиннике книга начиналась так: “Dusk of a summer night”, то есть “Сумерки летнего вечера”. Всего-то три слова, а выходит плохо, скучно и не очень по-русски. И вдруг осенило:
Летний вечер, сумерки.
Просто? Но слова стали по местам, отпал канцелярский родительный падеж, появился какой-то внутренний ритм, настроение, образ.
Примерно так и начинается переводчик. И редактор перевода. Когда перестаешь быть рабом иноязычной фразы, когда превыше всего для тебя не буква подлинника, но его дух.
В рассказе современного писателя, фантаста и лирика, определяет настроение, задает музыкальный тон ключевая фраза: Dark they were and golden-eyed. Можно сказать: они были смуглые и золотоглазые. Но чего-то не хватает, получается скучная информация. А ведь в подлиннике порядок слов не совсем обычный, что по-английски допускается не часто. Додумываешься: были они смуглые и золотоглазые... И легчает на душе: от малой перестановки в словах этих появилась задумчивость, что-то от сказочности, необычности подлинника.
Роман самого начала века. Старый чудак, тихий кабинетный ученый выбит из колеи событиями чрезвычайными, вдруг почувствовал себя без пяти минут героем - и готов взбунтоваться против домашней, женской тирании. Его спросили, едет ли он домой. Ответ можно передать так: “Теперь-то уж я не вернусь”.
Но это и впрямь звучит очень решительно. А наш чудак все-таки герой на час, домой он, конечно, вернется - и даже эти самые слова произносит доверительно: “Не вернусь я...”
Иным стал самый ритм фразы - и она звучит мягче, согласно кроткому нраву говорящего.
Вас спрашивают, когда в последний раз шел снег, и вы отвечаете неопределенно: “Да недели две назад”. Событие не слишком важное и не так уж точно запомнилось. Но если спросят о чем-то значительном, что врезалось в память, вы скажете иначе: “Ровно две недели назад”. А если о событии горьком, об утрате или разлуке? Ответ будет тоже точен, но менее деловит, хотя бы: “Уже две недели...” Неопределенное “недели две” здесь невозможно: уж конечно, каждый в точности помнит, сколько времени прошло с того часа, как не стало рядом родного человека. (Вот написалась эта строчка - и едва не случилось то, чего всем нам надо бояться как огня: поставишь нечаянно “не стало рядом близкого человека” - и выйдет дурной каламбур).
Да, вся интонация, окраска нашей речи, ее настроение зависят от самого малого слова и прежде всего от порядка слов. Здесь тоже тон делает музыку...
Три коротких слова: знаю я вас - совсем, совсем не то же самое, что я вас знаю.
Как ни свободно по сравнению с западноевропейскими языками строится русская фраза, логическое и эмоциональное ударение в ней чаще всего в конце. А, к примеру, в английской - в начале. И если сохранить строй подлинника, английский порядок слов, в конце фразы гирькой повисает какое-нибудь местоимение, хотя суть вовсе не в нем.
Маленькая девочка что-то долго, упоенно рисовала - и вдруг бросила тетрадь, перестала рисовать. Почему? Да вот, получилась очень страшная “бяка-закаляка” - я ее боюсь.
Это известные стихи К. Чуковского. Он хорошо знал: ребенок не говорит - “я боюсь ее”. Голосом, ударением малыш выделяет самое главное, самое важное - боюсь! Устами младенца тут и впрямь глаголет истина.
Можно, разумеется, ту же строку построить и по-другому, но если вам говорят: “Я боюсь ее”, вы невольно ждете какого-то продолжения (“ее, а не тебя”, или “ее, потому что она страшная”).
В математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Но как меняется сумма чувств и настроений, музыкальное и эмоциональное звучание фразы от перестановки тех же слов, иногда одного только слова!
И сердце вновь горит и любит - оттого,
Что не любить оно не может.
Как пронзительно, неодолимо, как перехватывает дыхание это простое “не может” в конце пушкинской строки, на него-то и падает ритмическое, логическое, душевное ударение! Стихи? Да, конечно. Но ведь и стихами можно одно и то же сказать по-разному - и для прозы возможностей не счесть. Наши грамматика и синтаксис, великое им спасибо, позволяют чуть ли не любые слова в предложении поменять местами, тут у нас простора куда больше, чем в языках западноевропейских. Русская фраза отнюдь не должна быть гладкой, правильной, безличной, точно из школьного учебника: подлежащее, сказуемое, определение, дополнение...
А между тем в редакциях нередко приходится слышать:
- Опять инверсия! Ну зачем она вам?
Герой сказки не знал, как утешить плачущего малыша, дозваться, чтобы тот услышал “...как догнать его душу, ускользающую от меня... Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез”. В редакции заспорили: почему сначала определения неизвестно к чему, а лишь потом - подлежащее? Неясно, непонятно! И предложили порядок слов самый простой, без всяких инверсий: Ведь страна слез такая таинственная и неизведанная.
Да, все стало ясно и понятно, а скрытое в этих словах волнение при такой перестановке погасло. Не осталось ни таинственности и неизведанности, ни грусти - ничего, что так важно для настроения автора и героя!
Что почувствует, что представит себе читатель, если прочтет дословный перевод такой сценки (речь о пассажире ночного поезда):
“...он тихо поднялся и в предутренней прохладной тишине, в запахе железа, в темном вагоне стал быстро, деловито собирать свои пожитки”? Уж наверно глаз резнут эти три “в”, и сочетается ли - в запахе и в вагоне?
Ну, а если не просто читать слова, а ощутить, что стоит за словом? Если чуть отойти от буквы подлинника: ...в предутренней прохладной тишине, в темном вагоне, где пахло железом, - разве так не естественней по-русски?
Речь идет об опасной охоте, о событиях чрезвычайных. Можно говорить истово, описательно: “Все молчали, не зная, что делать дальше”, а можно без всякой плавности, без лишних связок и переходов, даже без местоимений: “Постояли, поразмыслили...”
Нет, не надо сдавать слова по счету. Истина не новая, еще Цицерон говорил, что в переводе надо слова не подсчитывать, а взвешивать. Об этом напоминает, кстати, В. Россельс в предисловии к интересной книге теоретика перевода Иржи Левого, изданной и у нас.
Можно излагать гладко, скучно: “К его удивлению, никто не был убит”, а можно передать как бы внутренним восприятием самого героя: как ни странно, убить никого не убило. И если описаны наблюдения героя: “Вокруг царила полная тишина, ни один звук не нарушал ее”, лучше дать изнутри, его ощущением:“И так тихо вокруг... поразительно тихо!”
Вольность? Да, отчасти. Для старой классики этот прием едва ли годится. А в литературе более современной такая непосредственная интонация прозвучит куда живее и убедительней.
“И вдруг... тишину разорвал резкий звук выстрела - один, другой, третий. Затем ответное эхо, вдали - крик человека”. Все так, все правильно, но длинно, слишком спокойно, нет ощущения, что события внезапны, стремительны. А если так: “Грянул выстрел, другой, третий... прокатилось эхо, кто-то вскрикнул...”
Ибо - напомню еще раз - у каждого языка свои законы. То, что по законам чужого языка неизбежно и на этом языке звучит легко и естественно, по-русски зачастую тяжело и ненужно. Наши слова, как правило, длиннее - значит, если переводить дословно, вся фраза получится более громоздкой, рыхлой. И нужно что-то отбросить, что-то перестроить, что-то упростить - как раз для того, чтобы читатель воспринимал перевод так же, как на родине автора воспринимают подлинник. Это не отсебятина. Переводчик не исправляет, не украшает автора, а отдает в его распоряжение все средства своего родного языка, всю его гибкость и многоцветье. Ведь писатель иной страны свободно владеет всеми богатствами своего языка. И пиши он по-русски, он бы, конечно, пользовался не каким-то нейтральным пресным языком с вымученным школьно-гладким синтаксисом и бескрылой, безликой лексикой, а всем арсеналом русских инверсий, речений, образов.
Можно сказать: “Да, судьба любит подшучивать над людьми”. Но короче, образней: “Да, все мы игрушки судьбы”.
Можно: “выпил чай одним глотком”, а не лучше ли: залпом? И об охоте лучше не убил, а уложил зверя, и поднялась не стрельба, а пальба.
Скучно сказать о человеке хилом, слабосильном: он явно не в силах даже поднять такой мешок. Куда лучше: носильщик из него никакой (никудышный). Скучно об озорниках: “Они хорошо себя вели” или “вдруг стали послушные”, живей - были тише воды, ниже травы.
Вяло: “человек, который убежал”, живее - беглец.
Женщина сильно исхудала; если перевести буквально, получится: “Ты только посмотри на себя, ты вся прямо прозрачная и все кости наружу”. Но переводчик, владеющий словом, пишет: “Смотри, как ты похудела, кожа да кости! ”
И стертое намеренно заменит уже не столь частым нарочно или еще более редким с умыслом. И помощь у него не просто придет, а подоспеет.
В резковатом, очень современном тексте молодой герой у такого переводчика скажет не “на это способны только чудаки”, а чокнутые...
Беглецы боялись, что их обнаружат. Тревога оказалась ложной, и вместо бесцветного “они не тебя искали” один говорит другому: они приходили не по твою душу.
Безлико, скучно было бы: герой так боялся появления полиции, так хотел скорее уехать отсюда, что не мог объяснить, что происходит. Информация точная, но разве это художественная литература? И как отрадно прочесть в детской книжке: “Джейми так боялся, что вот-вот нагрянет полиция, так ему не терпелось унести ноги, что он даже не мог объяснить, откуда такой переполох”. Все это по-настоящему живо, естественно по-русски.
А вот поистине ловкий ход, найденный одним переводчиком в случае не из самых простых. Бодрый восьмидесятилетний старик говорит семидесятилетнему: “Oh, my dear young (такой-то)... I’m too old”. По-русски обращение “мой дорогой молодой Икс или Игрек” прозвучало бы здесь только смешно, да еще мешает соседство “я слишком стар”. Первая находка переводчика: “Дорогой мой Икс, я слишком стар, не чета вам”. Но тут все-таки есть небольшой просчет: “не чета” говорят обычно в значении “лучше”. Естественно это прозвучало бы, скажем, при таком повороте: он еще молодец, не чета иным дряхлым старцам. А здесь вернее: “Я слишком стар, не то что вы, молодежь”.
И главная находка здесь, думается, именно ход “рикошетом”, “от противного”.
Этот прием выручает нередко. Вот пример совсем из другой книги. В подлиннике мальчишка abandoned his big-brother attitude. Дословно этого не передашь, и не писать же: перестал держать себя как старший брат! А как ловко “вывернулся” переводчик: “перестал покрикивать на сестру, как на маленькую”!
Есть редакторы, которым подобные “перевертыши”, как и любое отступление от буквы подлинника, кажутся вольностью. А меж тем это необходимая переводчику мера свободы.
О сильном, суровом человеке сказано: в какую-то минуту il laissait sous sa rude écorce percer 1’ange qui avait vainçяu le dragon. Можно перевести: из грубой оболочки выступил ангел. Но для такого неожиданного поэтического образа, да и для самого слова percer это тяжеловесно и скучно. Ведь оно скорее значит пронизать (случалось вам видеть, как сквозь крохотную дырочку в плотной завесе пробивается в темную комнату острый луч света?)
Можно (предлагали и такое) понять percer более узко и перевести: “из шелухи пробился росток - Человек”! Но ведь пробивающийся росток никак не связан с драконом, это совсем иной образ - да и не вышел образ, распался на части. Переводчик написал: “из грубой оболочки на миг просквозил ангел, победивший дракона”. Посыпались возражения: так нельзя, так не говорят! И выручила ссылка на то, что уже существует, на памятные строчки Блока:
Из невозвратного далека
печальный ангел просквозит.
А вот еще головоломка. В начале “Письма заложнику” Сент-Экзюпери есть образ: Лиссабон как мать - слабая, беззащитная, она верой в призрачное счастье пытается отвести от сына беду.
По-французски Лиссабон женского рода. Но по-русски... Не может же переводчик переименовать город, даже если это ему нужно позарез! И молодой переводчик в первой журнальной публикации выхода не нашел. Напечатано было так: “Лиссабон улыбался несколько вымученной улыбкой; так улыбаются матери, не получающие известий с фронта от сына и пытающиеся спасти его своей верой: "Мой сын жив, раз я улыбаюсь..." "Посмотрите, как я счастлив и спокоен, - говорил Лиссабон, - и хорошо освещен..." ...праздничный Лиссабон бросал вызов Европе: "Можно ли делать меня мишенью... Ведь я так беззащитен! ..."”
И образ пропал, он не убеждает. Ну, а как быть? Оказалось, вывернуться все-таки можно: “И столица улыбалась через силу... Столица Португалии словно говорила: "Смотрите, я так безмятежна, я такая мирная и светлая... Разве можно на меня напасть... я так беззащитна! "” Столица есть поблизости и в оригинале - и вот там по-русски без малейшего ущерба можно сказать Лиссабон.
Трудней было “выкрутиться” в “Маленьком принце”. Вот появился прекрасный цветок, его нрав и поведение явно женские. По-французски la fleur женского рода. Мужской род здесь, хоть убейте, невозможен! Но поначалу нельзя прямо назвать цветок розой, принц этого еще не знает. И снова выручила замена: неведомая гостья, красавица. В таких случаях необходимо как-то схитрить, извернуться, чтобы сохранить главное.
Да простятся мне ссылки на личный опыт, но ведь себя редактируешь больше, чем кого-либо другого, и чужую “кухню” не знаешь так подробно, до мелочей, до последней запятой. Такой опыт куда нагляднее отвлеченных рассуждений.
“Маленький принц” был переведен когда-то залпом, “для себя”, без всякой мысли о печати, но свет увидел и переиздавался не раз. И каждый раз к новому изданию я что-то правлю, меняю, доделываю.
Что было бы с этой сказкой, если бы в переводе покорно, слово за словом, следовать подлиннику?
Начать с посвящения. Его пришлось бы перевести так:
“Прошу прощенья у детей за то, что я посвятил эту книжку взрослому. У меня есть серьезное оправдание: на свете у меня нет лучшего друга, чем этот взрослый. У меня есть и другое оправдание: этот взрослый умеет все понять, даже и книги для детей. У меня есть и третье оправдание: этот взрослый живет во Франции, ему там голодно и холодно. И ему очень нужно, чтобы его утешили. А если всех этих оправданий недостаточно, я хочу посвятить эту книжку ребенку, каким был когда-то этот взрослый. Все взрослые сначала были детьми (но мало кто из них об этом помнит). Итак, я исправляю мое посвящение”.
Прежде всего, слишком много отглагольных существительных, а значит, тяжело и казенно - отсюда мысль заменить прощенье глаголом, убрать часть оправданий, которые - да еще вместе с обстоятельным “другое”, “третье” - тоже утяжеляют текст, избавиться от некоторых инфинитивов (умеет понять, хочу посвятить). Далее, по-русски не принято чаще двух-трех раз кряду повторять одно и то же слово: шесть раз взрослый - утомительно и навязчиво; соседство друг и другое не слишком удачно. И хочется избежать в коротком тексте восьми разных “это, этот”, которые во французском неминуемы, необходимы, а по-русски излишни и назойливы.
Вот что в конце концов получилось:
“Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый - мой самый лучший друг. И еще: он понимает все на свете, даже детские книжки. И, наконец, он живет во Франции, а там сейчас голодно и холодно. И он очень нуждается в утешении. Если же все это меня не оправдывает, я посвящу свою кн