ывает демократическую, прежде всего аграрную революцию, с диктатурой пролетариата узлом перманентности. Вот что пишет Маркс в 1852 (?) г.97 Эти слова цитировались неоднократно, но, как показывают споры и писания последних лет, основной смысл этих слов остался совершенно непонятым. Подпереть диктатуру пролетариата крестьянской войной, это ведь значит, что аграрная революция совершается не до диктатуры пролетариата, а через эту диктатуру. Несмотря на урок 1848 года, Маркс вовсе не усвоил себе педантской философии трех ступеней, которая представляет увековечение плохо перевариваемого опыта Англии и Франции. Маркс считал, что ближайшая революция приведет пролетариат к власти прежде, чем демократическая революция будет доведена до конца. Победу крестьянской войны Маркс ставил в зависимость от прихода к власти пролетариата. Прочность диктатуры пролетариата он ставил в зависимость от ее возникновения и развития параллельно и одновременно с развитием крестьянской войны. Правильна ли была эта марксова установка? Для ответа на этот вопрос мы сейчас имеем гораздо более богатый опыт, чем имел Маркс. Он опирался на опыт классических буржуазных революций, прежде всего французской, и делал свой прогноз перманентной революции, исходя из изменившегося взаимоотношения между буржуазией и пролетариатом. В своей "Крестьянской войне в Германии"98 Энгельс показал, что крестьянской войной шестнадцатого столетия всегда руководила какая-либо из городских фракций, т. е. то или другое крыло буржуазии. Исходя из того, что буржуазия в целом уже неспособна к революционной роли, Маркс и Энгельс пришли к выводу, что руководство крестьянской войной должен будет перенять пролетариат, что отсюда он почерпнет новые силы и что диктатура пролетариата сможет в первой, наиболее трудной своей стадии опереться на крестьянскую войну, т. е. на демократическую аграрную революцию. 1848 год дал мне полное и лишь отрицательное подтверждение этому взгляду: аграрная революция не привела к победе, не получила полного развития и пролетариат не пришел к власти. После того мы имеем опыт русских революций 1905 и 1917 гг. и опыт китайской революции. Здесь концепция Маркса получила новое решающее и несокрушимое подтверждение: в русской революции -- положительное, в китайской -- отрицательное. Диктатура пролетариата оказалась возможной в отсталой России именно потому, что ее подперла крестьянская война. Другими словами, диктатура пролетариата оказалась возможной и устойчивой потому, что ни одна из фракций буржуазного общества не оказалась способной взять на себя руководство разрешением аграрного вопроса. Или еще короче и отчетливей: пролетарская диктатура оказалась возможной именно потому, что демократическая диктатура оказалась невозможной. Наоборот, в Китае, где проделан был опыт разрешения аграрного вопроса при помощи особой демократической диктатуры, подпертой авторитетом Коминтерна, ВКП и СССР, весь этот опыт привел только к разгрому революции. Таким образом, основная историческая схема Маркса подтвердилась полностью и целиком. Революции новой исторической эпохи либо соединяют первую ступень с третьей, либо откатываются от первой ступени назад. Кто даст себе труд прочитать или хотя бы перелистать две книги второго тома моих сочинений, тот пожмет только плечами по поводу утверждения, что Троцкий игнорировал аграрный вопрос или просто не замечал крестьянства. "Клевещите, клевещите, всегда что-нибудь останется". Это единственная французская пословица, которую знают нынешние "мастера". В области аграрного вопроса я целиком и полностью опирался на работу Ленина. Мне приходилось читать за границей не десятки, а сотни рефератов в разных странах, где я излагал ленинский анализ аграрного вопроса и в период "отрезков"99, и в период национализации100. Вопрос о сотрудничестве пролетариата с крестьянством никогда не составлял предмета спора. Оттенок разногласия касался не сотрудничества пролетариата с крестьянством, а политического выражения этого сотрудничества. Поскольку Радек и сейчас, в 1928 г., пытается отвлечься от политической механики сотрудничества пролетариата с крестьянством, он тем самым фактически снимает старые мои разногласия с Лениным, или, вернее, то, что до проверки событиями казалось разногласиями101. Исходя из неизбежности революционного сотрудничества пролетариата с крестьянством, как из чего-то абсолютно бесспорного, я центр тяжести всегда переносил на политическую механику этого сотрудничества. Ограничусь здесь двумя -- тремя цитатами из доброй сотни, которая имеется у меня под рукой. В статье об Октябрьской стачке102 я писал: "Политическая роль современного города так же мало измеряется голой цифрой его обитателей, как и его экономическая роль. Отступление реакции пред стачкой города при молчании деревни -- лучшее доказательство диктатуры города. Октябрьские дни показали, что в революции гегемония принадлежит городам, в городах -- пролетариату. Но вместе с тем, они обнаружили политическую отрезанность сознательно революционного города от стихии возбужденной деревни. Октябрьские дни на практике поставили в колоссальном масштабе вопрос: на чьей стороне армия? Они показали, что от решения этого вопроса зависит судьба русской свободы" (Наша революция, с. 161). Отсюда следовал тактический вывод: "Организовать деревню и связать ее с собою; тесно связаться с армией; вооружиться -- вот простые и большие выводы, продиктованные пролетариату октябрьской борьбой и октябрьской победой" (там же, с. 162). "По Ленину революция черпает свои силы прежде всего среди рабочих и крестьян самой России, [ -- писал Сталин -- .] У Троцкого же получается, что необходимые силы можно черпать лишь "на арене мировой революции пролетариата"" (Вопросы ленинизма, 1928, с. 176). Противопоставление бессмысленно. Завоевать власть может только поддерживаемый крестьянством пролетариат данной страны. Но речь идет о дополнительных силах для отпора буржуазии других стран. И здесь Ленин говорит: у нашей революции нет никакого резерва, кроме социалистического пролетариата; без социалистического переворота на Западе -- реставрация неизбежна. Таким образом, даже и в 1905 г. невозможно найти и тени разногласия в этом вопросе у меня с Лениным. Сталин не знает Ленина и не понимает его. А ИККИ превращает сталинское непонимание в резолюции, со всеми ложными ссылками и искаженными цитатами, никогда не давая себе труда их проверить103. Почему же ИККИ для осуждения троцкизма в 1927 году понадобилась цитата (сама по себе безупречная) из книги Троцкого, вышедшей в 1906 г., когда большинство членов ИККИ еще в 1918 г. и позже были добрыми социал-демократами? Не похоже ли это на отсутствие политического достоинства и уважения к самим себе, когда Клара Цеткин, Шмераль, Ката-яма104, Кашен, Тельман и прочие вменяют Троцкому в вину цитату из его книги 1905 г., которой никто из них, в довершение всего, никогда не читал?105 Но ведь история не остановилась на 1905 г. Для Коминтерна важнее было бы выяснить, как смотрел Ленин на международное положение одинокой революционной страны в 1917 году и в дальнейшие годы после завоевания власти и в чем "троцкизм" отличался здесь -- если отличался -- от ленинизма. В марте 1917 г. Сталин рассматривал взаимоотношение между империалистской буржуазией и революционным пролетариатом как разделение ролей. Борьбу пролетариата за власть он заменял "контролем" Советов над правительством капитала. По существу он представлял себе демократическую власть как "аппарат управления", в который можно врасти, которым можно постепенно овладеть. Чистый эмпирик Сталин каждый вопрос начинает с начала, т. е. с того пункта, на котором этот вопрос сегодня предстал перед ним. Преемственности для него не существует. Вчерашний день он наглухо сдает в архив. Если он обращается к прошлому, то лишь как к свалке старого железа, в надежде найти готовую подходящую фразу, обрывок фразы, чтобы не рисковать созданием новой формулы, а прикрыться старой, независимо от того, для каких целей она создавалась. Свою кустарно оборудованную теорию он каждый раз переделывает заново. Точно так же он поступает и с историей партии. Истории в более широком смысле он почти никогда не касается. По каждому новому поводу он говорит о теориях, фактах и людях прямо противоположное тому, что говорил накануне. Его ум, его воображение, его память ограниченны, как тот мешок, в котором странствующий кустарь переносит свои инструменты. Сталин есть законченный тип Ивана Непомнящего. Но как же все-таки человек загнал себя в тупик такого вопиющего противоречия по основному вопросу марксизма на протяжении нескольких месяцев? Субъективные причины: эмпиризм, короткомыслие, органическое презрение к обобщенью. Объективные причины: напор бюрократии и новых собственников против идей международной революции. Еще в апреле Сталин повторял по инерции старую формулу. Но Ленина уже не было. Кампания против "троцкизма", тщательно подготовлявшаяся во время болезни Ленина, была уже в полном ходу. Троцкизм -- это перманентные революционные потрясения. Надо было перерезать пуповину международной революции. Ленин уже в мавзолее. Ленинизм объявляется троцкизмом. Что значит далее фраза "Ленинизм есть примат практики перед теорией"? Фраза грамматически неверна. Надо бы сказать: "Примат практики над теорией или по отношению к теории". Но дело не в грамматике, которая вообще ведет очень скудную жизнь на страницах "Вопросов ленинизма". Нас интересует философское содержание фразы. Автор оспаривает мысль, будто ленинизм исходит из примата практики над теорией. Но ведь в этом же сущность материализма. Если уж применять антикварно-философское слово "примат", то придется сказать, что практика имеет такой же неоспоримый "примат" над теорией, как бытие над сознанием, как материя над духом -- как целое над частью. Ибо теория вырастает из практики, порождаясь ее потребностями и являясь ее более или менее несовершенным обобщением. Не правы ли в таком случае эмпирики, которые руководствуются "непосредственно" практикой как высшей инстанцией? Не являются ли они наиболее последовательными материалистами? Нет, они являются карикатурой на материализм. Руководствоваться теорией значит руководствоваться обобщением всей предшествующей практики человечества для того, чтобы с наибольшим успехом справиться с той или другой практической задачей сегодняшнего дня. Таким образом, через теорию обнаруживается именно "примат" практики в целом над отдельными ее частями. Исходя из "примата" экономики над политикой Бакунин106 отвергал политическую борьбу. Он не понимал, что политика есть обобщенная экономика и что, следовательно, нельзя решать наиболее важные, т. е. наиболее общие, экономические задачи, минуя их обобщение через политику. Теперь мы имеем оценку философского тезиса "о значении теории в целом". Опрокидывая на голову подлинное взаимоотношение между практикой и теорией, отождествляя проведение теории в жизнь с игнорированием теории, подсовывая противнику с худшим намерением явно нелепую мысль, рассчитанную на худшие инстинкты малоосведомленного читателя -- этот насквозь противоречивый, сам себя пожирающий тезис находится еще, в довершение всего, в явном разладе с грамматикой. Вот в каком смысле мы назвали его микрокосмом. Какое же определение ленинизма противопоставляется моему? Вот то определение, которое объединяет Сталина с Зиновьевым и Бухариным и вошло во все учебники: "Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности" (Вопросы ленинизма, с. 74). Бессодержательность и в то же время противоречивость этого определения обнаружится сама собой, если только спросить себя, что такое марксизм? Назовем здесь еще раз основные его элементы. Во-первых, диалектический метод. Маркс не был его создателем и никогда, разумеется, на это не претендовал. Энгельс видел заслугу Маркса в том, что он в период философского эпигонства и узкого эмпиризма в области положительных наук возродил диалектический метод и отстоял его права. Маркс мог этого достигнуть, только освободив диалектику от идеалистического пленения. Загадка того, каким образом можно было столь "механически" отделить диалектику от идеализма, разрешается, в свою очередь, диалектикой познавательного процесса. Как, познав какую-нибудь силу природы или ее закономерность, первобытная религия или магия сейчас же включает эту силу или закономерность в область своего мнимого могущества, так и познающая мысль, отвлекши диалектику от материального процесса, приписала ее себе самой, наделив себя при этом гегелевской философией, абсолютным могуществом. Шаман подметил верование, что дождь падает из тучи. Но он ошибался, когда надеялся вызвать дождь, подражая в том или другом отношении тучам. Гегель ошибался, превращая диалектику в имманентное свойство абсолютной идеи. Но Гегель был прав, что диалектика господствует во всех процессах мироздания, включая и человеческое общество. Опираясь на всю предшествовавшую материалистическую философию и на бессознательный материализм естественных наук, Маркс вывел диалектику из бесплодных пустынь идеализма и повернул ее лицом к материи, ее матери. В этом смысле восстановленная Марксом в правах и им материализованная диалектика составляет основу марксистского миропонимания и основной метод марксистского исследования. Во-вторых, второй по важности составной частью марксизма является исторический материализм, т. е. применение материалистической диалектики к вопросам строения человеческого общества и его исторического развития. Было бы неправильным растворять исторический материализм в диалектическом, применением коего он является. Для применения диалектического материализма человеческой истории понадобился величайший творческий акт, познающий мысль, и акт этот открыл новую эпоху в самой истории человечества, классовую динамику которой он в себе отразил. Можно с полным правом сказать, что дарвинизм107 является гениальным, хотя философски и не продуманным до конца, применением материалистической диалектики к вопросу о развитии всего разнообразия органического мира. Исторический материализм стоит в том же ряду, что и дарвинизм, представляя применение материалистической диалектики к отдельной, хотя и гигантской части мироздания. Непосредственное практическое значение исторического материализма сейчас неизмеримо выше, поскольку он впервые дает возможность передовому классу сознательно подойти к судьбам человечества. Только полная практическая победа исторического материализма, т. е. установление технически и научно могущественного социалистического общества, откроет полную возможность для практического применения законов Дарвина к самому человеческому роду в целях смягчения и преодоления заложенных в человеке биологических противоречий. Третьей составной частью марксизма является установление системы законов капиталистического хозяйства. "Капитал" Маркса108 является применением исторического материализма к области человеческого хозяйства на определенном уровне его развития, как исторический материализм в целом является применением материалистической диалектики к области человеческой истории. Русские субъективисты, т. е. эмпирики идеализма и его эпигоны, признавали вполне компетентность и правомочность марксизма в области капиталистического хозяйства, но отрицали его правильность для других сфер общественной жизни. Такое расчленение основано на грубом фетишизме самостоятельных и однородных исторических факторов (экономика, политика, право, наука, искусство, религия), создающих ткань истории путем своего сочетания друг с другом подобно тому, как химические тела создаются сочетанием самостоятельных и однородных элементов. Но, не говоря уж о том, что материалистическая диалектика восторжествовала и в химии над эмпирическим консерватизмом Менделеева109, доказав взаимопревращаемость химических элементов -- исторические факторы не имеют ничего общего с элементами в смысле однородности и устойчивости. Капиталистическая экономика сегодняшнего дня опирается на технику, которая ассимилировала в себе продукты предшествующей научной мысли. Капиталистический товарооборот мыслим только в определенных нормах, которые в Европе установились путем применения римского права110 и его дальнейшей пригонки к потребностям буржуазного хозяйства. Историко-теоретическая экономика Маркса показывет, как развитие производительных сил на определенной, точно характеризованной ступени разрушает одни правовые формы другими, ломая при этом право, нравы и верования, и как применение новых, более высоких производительных сил создает доя себя -- всегда через людей -- новые общественно-правовые, политические и всякие иные нормы, в рамках которых оно обеспечивает себе необходимое ему динамическое равновесие. Таким образом, чистая экономика есть фикция. На всем протяжении марксова исследования с полной ясностью указаны приводные ремни, зубчатые сцепления и другие передаточные механизмы, ведущие от человеческиъх отношений вниз к производительным силам и к самой природе, к земной коре, продуктом которой человек является, и вверх, в сторону так называемых надстроечных аппаратов и идеологичесикх форм, которые питались экономикой "хлеб все едят", прнедпочитали его с маслом -- и в то же время ассимилируются ею, создают для нее оформление, решулируют ее функции, ускоряют или замедляют ее рост. Таким образом, только бездарный эклектизм может отделять марксистскую экономику от исторического материализма. Но было бы в то же время совершенно неправильным попросту растворять экономическую систему Маркса в его социологической или, говоря старым языком, историко-философской теории. В отношении исторического материализма Маркс и Энгельс установили основные элементы метода социального исследования и дали ряд высоко научных, хотя эпизодических по объему и чисто памфлетических по форме образцов своего нового метода в применении к отдельным, главным образом революционным, кризисным периодам истории (крестьянская война в Германии, 1848-[18]51 во Франции111, Парижская коммуна и пр.). Все эти произведения являются гениальными иллюстрациями доктрины, а не ее законченным применением. Только в области хозяйственных отношений Маркс дал, хотя технически и не законченное, но теоретически наиболее завершенное применение своего социологического метода -- в одном из самых совершенных, вернее, самом совершенном продукте познающей мысли, в "Капитале". Вот почему марксову экономику нельзя не выделять в качестве третьего элемента марксизма. Сейчас нередко можно читать о марксистской психологии, марксистском естествознании и пр. Все это выражает гораздо больше пожелания, чем осуществления, подобно, например, речам насчет пролетарской культуры и пролетарской литературы. Чаще всего такие формулировки прикрывают ни на чем еще серьезно не основанные претензии. Было бы ни с чем не сообразным включать дарвинизм или менделеевскую периодическую систему элементов в область марксизма, несмотря на их внутреннюю связь. Можно не сомневаться, что сознательное применение материалистической диалектики в области естествознания при научном понимании воздействия классового общества на задачи, объекты и методы естественнонаучного исследования чрезвычайно обогатит естествознание, во многом перестроит его, откроет новые связи, отведет ему новое место в нашем миропонимании. Когда появятся такого рода новые труды, составляющие эпоху в науке, можно будет, может быть, говорить о марксистской биологии или психологии. Хотя, вернее всего, эта новая система будет носить и новое имя. Система марксизма вовсе не претендует на абсолютное значение, она сама отдает себе отчет в своем исторически переходящем значении. Одно лишь сознательное применение материалистической диалектики ко всем научным областям подготовляет и подготовит элементы преодоления марксизма, которое будет диалектически, в то же время, его высшим торжеством. Из зерна поднимется стебель, а на нем разовьется колос ценою смерти семенного зерна. | Марксизм сам по себе есть исторический продукт, таким его и надо брать. И этот исторический марксизм включает в себя три основных элемента: материалистическую диалектику, исторический материализм и теоретико-критическую систему капиталистического хозяйства. Эти три элемента мы имеем в виду, когда говорим о марксизме, по крайней мере, когда законно говорим о нем. Остается третий элемент марксизма, именно, его экономическая система. Это единственная область, в которую историческое развитие после Маркса и Энгельса внесло не только новый фактический материал, но и некоторые качественно новые формы его. Мы имеем в виду новую ступень концентрации и централизации производства, обращение кредита, новые взаимоотношения между банками и промышленностью и новую роль финансового капитала и его монополистских организаций. [Нельзя] говорить по этому поводу, однако, об особом марксизме эпохи империализма. Единственное, что можно тут сказать, и притом с полным правом, это что "Капитал" Маркса нуждался в дополнительной главе или целом дополнительном томе, вводящем в общую систему новообразования империалистской эпохи. Не надо забывать, что значительную часть этой работы выполнил, например, Гильфердинг в своем "Финансовом капитале", написанном, к слову сказать, не без влияния того плодотворного толчка, который революция 1905 года дала марксистской мысли Запада. Никому, однако, не придет в голову включать "Финансовый капитал" в систему ленинизма, даже если удалить из работы Гильфердинга столь явственные в ней элементы псевдомарксизма, которые из географической вежливости называются австромарксизмом112. Самому Ленину никогда, разумеется, не приходило в голову, что его превосходная брошюра об империализме113 представляет собою теоретическое выражение ленинизма как особого марксизма империалистской эпохи. Можно себе представить те сочные эпитеты, которыми Ленин наградил бы авторов такого рода определения. Если мы не находим, таким образом, ни новой материалистической диалектики, ни нового исторического материализма, ни новой теории ценности "эпохи империализма и пролетарской революции", то какое же содержание надлежит вкладывать в сталинское определение ленинизма, которое канонизировано как официальное определение? Сама по себе канонизация этого смысла не раскрывает, ибо канонизация теоретических определений чаще всего необходима тогда, когда, по слову Фомы Аквинского114, приходится верить, ибо это абсурд. Может быть, изменилась система исторического материализма? Где это изменение нашло свое выражение? Не в бухаринской ли эклектике, преподносимой под видом исторического материализма? Но, ревизуя Маркса, на деле Бухарин даже не отваживается признаться открыто в покушении на создание новой историко-философской теории, адекватной эпохе империализма. В конце концов бухаринская схоластика адекватна только ее творцу. Лукач115 сделал более смелую принципиальную попытку преодолеть исторический материализм. Он сделал попытку объявить, что, начиная с октябрьского переворота, означающего энгельсовский скачок из царства необходимости в царство свободы, исторический материализм отжил свой век, перестав быть адекватным эпохе пролетарских революций. Но над этим по меньшей мере преждевременным открытием мы дружно смеялись вместе с Лениным. Это открытие было сделано достаточно рано, да еще при жизни Ленина, что дало ему возможность весело посмеяться, и нам вместе с ним. Но если Сталин, Зиновьев и Бухарин не усвоили себе теории Лукача, от которой, вероятно, успел давно отказаться ее автор, то что же, собственно, они имеют в виду? По существу дела, выделение под именем ленинизма особого марксизма империалистской эпохи понадобилось для ревизии марксизма, против которой Ленин действительно боролся всю свою жизнь. Поскольку центральной идеей новейшей ревизии является реакционная идея национал-социализма (теория построения социализма в отдельной стране), постольку необходимо было доказать или, по крайней мере, провозгласить, будто ленинизм, в противовес марксизму доимпериалистической эпохи, занял новую позицию в этом центральном вопросе марксистской теории и политики. Мы уже слышали, что Ленин будто бы открыл закон неравномерного развития, о котором во времена Маркса и Энгельса не могло быть и речи. Но это и есть тот самый абсурд, веры в который от нас требуют Фомы Аквинские наших дней. Остается только совершенно необъяснимый [факт, что Ленин] ни разу и нигде не отмежевался в этом центральном вопросе от Маркса и Энгельса и не противопоставил свой "марксизм империалистской эпохи" "марксизму просто". Между тем, Ленин знал Маркса несколько более солидно, чем его эпигоны. Ленин не выносил органически никакой недоговоренности и неясности в вопросах теории. Ему была свойственна та высшая честность теоретической совести, которая в отдельных своих проявлениях недостаточно вдумчивому человеку может показаться педантизмом. Свои текущие идейные счета с Марксом Ленин вел с той тщательностью, которая в одинаковой мере характеризовала и могущество его собственной мысли, и благодарную признательность ученика. И вот оказывается, что в центральном вопросе о международном характере социалистической революции Ленин совсем будто бы не заметил своего разрыва с доимпериалистическим марксизмом или, что еще хуже, заметил и держал про себя в секрете, очевидно, в надежде на то, что Сталин достаточно своевременно разъяснит эту тайну благодарному человечеству. Сталин так и сделал, создав в нескольких невразумительных строках марксизм эпохи империализма, который и стал ширмами той бесшабашной ревизии Маркса и Ленина, свидетелями которой мы являемся в течение последних шести лет. Но, как мы видели уже из приведенной выше цитаты, у нашего теоретика есть и другое определение ленинизма, которое он считает "точнее", именно: "Ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности". Однако это уточненное определение еще более компрометирует и без того безнадежное определение. Если ленинизм есть "теория пролетарской революции вообще", то чем же является марксизм? Маркс и Энгельс впервые возвестили о себе полным голосом миру в "Манифесте коммунистической партии" в 1847 г.116 Что же иное представляет собою этот бессмертный документ, как не манифест "пролетарской революции вообще"? Можно с полным основанием сказать, что вся дальнейшая теоретическая деятельность великих друзей была комментарием к Манифесту. Катедер-марксисты117 пытались, под знаком "объективизма", отделить теоретический вклад Маркса в науку от его революционных выводов. Эпигоны Второго Интернационала пытались превратить Маркса в дюжинного эволюциониста. Ленин всю жизнь боролся с теми и другими за подлинный марксизм, т. е. "теорию пролетарской революции вообще; теорию диктатуры пролетариата в особенности". Что же в таком случае означает противопоставление марксизму теории ленинизма? Без противопоставления немыслимо выделение самостоятельной теории ленинизма: противопоставление есть основа всякой классификации. Мы уже сказали, что единственным серьезным оправданием такого противопоставления, -- оправданием, которое является по существу наиболее убийственным его осуждением -- является национал-социалистическая ревизия марксовой "теории пролетарской революции вообще, теории диктатуры пролетариата в особенности". Смелее всех высказывался об устарелости марксизма Сталин, по крайней мере в первые "медовые" месяцы новой теории, когда оппозиция еще не проткнула своей критической иглою этот надутый коровий пузырь. Различие исторических призваний и индивидуального склада как нельзя лучше выражается в двух стилях. Известно, какую гигантскую печать наложил поистине олимпийский стиль Маркса на всю марксистскую литературу до наших дней. Выправляя дряблый стиль Бернштейна118, Энгельс внушал ему, что если не все мы можем писать стилем Маркса, то все мы должны стремиться приблизиться к нему. Превосходный стиль Энгельса, ясный, четкий, мужественный, жизнерадостный, находился под несомненным влиянием марксова стиля, будучи, однако, скупее и экономнее его. Незачем говорить, какое влияние стиль Маркса непосредственно через Энгельса оказал на Плеханова, который эти стилистические заимствования прививал к национальному стволу, к литературной традиции Белинского119, Добролюбова120 и Чернышевского121 с ее расплывчатой повествовательностью. Из более молодых марксистов под определенным влиянием Маркса сложился стиль Парвуса и Розы Люксембург. Стиль Каутского есть скорее отсутствие стиля. И в силу обратной теоремы Бюффона122 это знаменует собой отсутствие личности. "Финансовый капитал" Гильфердинга тщится изо всех сил приблизиться по стилю к "Капиталу" Маркса. Но это не стиль, а имитация, хотя и очень умелая. Замечательное дело, Ленин совершенно не испытал на своем стиле олимпийской руки Маркса. Помимо метода и системы, Ленин взял у Маркса терминологию и навсегда ее ввел в свой инвентарь. С первых и до последних дней Ленин отстаивал каждую частицу марксовой терминологии не из педантизма, а из глубокого понимания того, что за пестротой терминологии легче всего укрывается эклектика и всякая путаница вообще. Но, за вычетом терминологии, литературное развитие Ленина прошло к марксову стилю по касательной. Ленин любил и ценил насыщенный язык Маркса, но так же примерно, как он мог ценить язык Шекспира123 или Гете, как прекрасный, но чужой язык. Язык Ленина простой, деловой и целеустремленный. Ленина озабочивает одно -- довести до читателя, притом до конкретного читателя, определенную сумму мыслей и их обоснования. Форма должна обеспечить наибольшую конкретность и наивысший нажим на мысль читателя. Самостоятельных задач формы для Ленина не существует. Даже и вопрос о последовательном развитии мысли -- наиболее трудный из вопросов литературного построения -- сравнительно мало озабочивает Ленина. Он очень легко нарушает единство изложения. Если ему чужды плехановские отступления, то Ленин не боится повторений, если считает их нужными для закрепления своих выводов. Маркс выводил вслед124 новую научную систему, новое миросозерцание. Здесь каждая страница книги должна была говорить сама за себя. Маркс стремится достигнуть не только наиболее совершенной конструкции целого, но и наилучшей взаимосвязи отдельных, даже мелких частей, наиболее совершенного построения фразы, наиболее точного определения, наиболее яркого эпитета. Маркс делает большие экскурсы в область художественных произведений, в историческую и мемуарную литературу, отовсюду извлекая что-нибудь, чтобы укрепить или украсить возводимое им здание, фундамент и стены которого выведены уже давно. В корне отличны приемы ленинского письма. Когда мысль у него сложилась, форма у него всегда вырастает в кратчайший срок. Под формой надо понимать не только отделку фраз -- этого у Ленина почти нет совсем, -- но и структуру целого, и подбор аргументов. Если Маркс выводил в свет новую систему людей125 для завоевания себе места под солнцем, то Ленин выводил в свет революционный пролетариат для завоевания власти. В разнице их стилей сказалось поэтому различие их личностей, как и их исторических призваний. Теоретические и даже большинство публицистических произведений Маркса живут сами по себе. Не только публицистические, но и все теоретические работы Ленина являются непосредственным комментарием в его революционной практике. Произведения Маркса требуют подготовки, но не комментария. Произведения Ленина, даже для политически подготовленного человека, требуют исторических комментариев. Биография Маркса в лучшем случае объясняет, каким путем он пришел к своим выводам, но ничего не прибавляет к его теории: ни к методу, ни к системе. Произведения Ленина потеряли бы девять десятых всего значения вне связи с его исторической работой. Не будет преувеличением сказать, что научно-публицистическая работа Ленина только документирует его биографию, а биография Ленина есть история партии, Октябрьской революции и первых лет Коммунистического Интернационала. В этом каждый из них выражал свою эпоху и свою историческую миссию, которая далеко выходит за пределы биографии обоих. Можно, конечно, попытаться отделить психологическую фигуру от ее эпохи. Можно сравнивать интеллектуальные особенности и качества Аристотеля126 и Дарвина. Такой подход также имеет свое оправдание, но совсем в другой плоскости. Можно, исходя из этой индивидуально-психологической оценки, поставить такой вопрос: способен ли был Маркс в другой период, в наше время, взять на себя непосредственное руководство пролетарской революцией, и с другой стороны: смог ли бы Ленин создать теорию марксизма, если мысленно перенести его в соответственный период? Ответ на эти вопросы может быть дан лишь в виде очень неустойчивой индивидуально-психологической гипотезы, имеющей малую ценность с конкретной исторической точки зрения. Маркс не имел возможности развернуться полностью в качестве революционного вождя в непосредственном смысле этого слова. Не случайно вся его энергия ушла на то, чтобы отвоевать для пролетариата необходимую арену к царству мыслей. Обеспечив за собой прежде всего философскую основу, Маркс совершил величайший переворот в исторической науке и в политической экономии. Можно сказать, что Маркс совершил Октябрьскую революцию в царстве мысли. Ленин застал материалистическую диалектику как метод, всесторонне испытанный и проверенный творцом самого метода: Марксом. С первых же почти своих политических шагов Ленин выступил во всеоружии Марксова метода. Мысль его целиком направлялась на разрешение революционных проблем его эпохи. Причем круг этих проблем неизменно расширялся, захватив в последние годы его жизни всю нашу планету. Центральным делом ленинской жизни была Октябрьская революция -- не в царстве мыслей, а в бывшем царстве русских царей. Бакунин считал, или по крайней мере говорил, что как практический революционер Маркс был слабее Лассаля. Это, конечно, вздор. Молодые руководители немецкого рабочего класса Бебель127, Виктор Адлер128, Бернштейн, Каутский, Лафарг129 и многие другие получали от Маркса и Энгельса "практические" советы, сохранившие всю свою силу до сего дня. На этих советах политически формировался Ленин. С каким трудолюбием выискивал он у Маркса и Энгельса каждую отдельную фразу, которая могла бросить свет на новый практический вопрос. И с какой проникновенностью он вскрывал подспудный ход мыслей, приведший учителя к его замечанию, брошенному иногда вскользь. С другой стороны, Ленин, занимаясь теорией с гениальным трудолюбием -- не кто иной, как Гете, сказал, что гений есть трудолюбие -- и это в известном смысле верно, -- Ленин никогда не занимался теорией как таковой. Это относится даже к общественным наукам, не говоря уж о том, что в его наследстве нет бесчисленных тетрадей, посвященных химии, филологии или высшей математике. В области теории как таковой Ленин только показал, что он мог бы дать. Но дал он только небольшую частицу того, что способен был дать. Шахматная "гениальность" имеет очень узкий диапазон и идет об руку с ограниченностью в других областях. Гениальный математик, как и гениальный музыкант, уже не может быть человеком ограниченных измерений в других областях. Не в меньшей степени, разумеется, это относится к "гениальным" поэтам. Подлинная гениальность в одной области предполагает под собою фундамент известного равновесия духовных сил. Иначе это будет одаренность, талантливость, но не гениальность. Но духовные силы отличаются пластичностью, гибкостью и ловкостью. Одна сила может трансформироваться в другую, как и все вообще силы природы. Надо ли напоминать, что у Гете было достаточно сил, чтобы стать великим естествоиспытателем. Но в то же время и силы гения небеспредельны. А его душевное хозяйство гораздо больше тяготеет к концентрации сил, чем всякое другое. Вот почему так трудно давать категорические ответы на произвольно-психологический вопрос о том, чем был бы Маркс в условиях Ленина и что дал бы Ленин в условиях Маркса. Каждый из них воплощает предельную мощь человека. В этом отношении они "равноценны", как и в том еще, что оба служили одному и тому же делу. Но это разные человеческие типы. Концентрация их духовных сил шла по разным осям. Человечество от этого осталось только в выигрыше. Ибо двух Марксов не могло быть, как и двух Лениных. Но зато мы имеем одного Маркса и одного Ленина. Сопоставляя однажды Ленина с Марксом, я сказал, что если Маркс вошел в историю как автор "Капитала", то Ленин -- как "автор" Октябрьской революции. Эта бесспорнейшая из всех мыслей не только была оспорена, но и заподозрена в намерении умалить (!) роль Ленина в октябрьском перевороте. "Как, -- восклицали критики в порыве штатного возмущения, -- Ленин только автор? Значит, выполнял революцию кто-то другой?" Сразу нельзя было понять, в чем соль негодования. Но затем пришло озарение: слишком многие из нынешних вершителей судеб выступают в качестве "авторов" статей и речей, которые на деле написаны другими130. Что такое диктатура пролетариата? Это известным образом организованное соотношение классов, которые, однако, не остаются неподвижными, а изменяются материально и духовно, изменяя тем самым свое соотношение, т. е. ослабляют или укрепляют диктатуру пролетариата. Это для марксиста. А для бюрократа диктатура есть некоторый самодовлеющий фактор или метафизическая категория, стоящая над реальными классовыми отношениями и в самой себе заключающая все необходимые гарантии. В довершение каждый отдельный бюрократ склонен рассматривать диктатуру как ангела-хранителя, стоящего за его креслом. На метафизическом понимании диктатуры построены все рассуждения о том, что так как у нас диктатура пролетариата, то крестьянство не может дифференцироваться, кулак не может возрастать, а поскольку возрастает, то будет врастать в социализм. Словом, из классового взаимоотношения диктатура превращается в самодовлеющее начало, по отношению к которому хозяйственные явления являются только некоторой эманацией. Разумеется, ни один из бюрократов не доводит этой своей системы до конца: для этого они слишком эмпиричны и связаны вчерашним днем. Но именно в этом направлении движется их мысль, на этом пути надо искать теоретические источники их ошибок. Марксизм шел через теорию факторов к историческому монизму. Процесс, который мы наблюдаем сейчас, имеет регрессивный характер, ибо означает движение от марксизма к метафизической ол