Л.Д.Троцкий. Архив в 9 томах: Том 8 --------------------------------------------------------------- Редактор-составитель Ю.Г.Фельштинский Ў http://lib.ru/HISTORY/FELSHTINSKY/ Email: Yuri.Felshtinsky@verizon.net Date: 29 Sep 2005 --------------------------------------------------------------- Архив Л. Д. Троцкого. Том 8 Редактор-составитель Ю.Г.Фельштинский Предисловие, примечания, указатели Ю.Г.Фельштинского и Г.И.Чернявского Предисловие Восьмой том "Архива Л.Д.Троцкого" охватывает 1935-1937 гг. В жизни и деятельности Троцкого это был весьма динамичный период, связанный, в частности, с постоянными его перемещениями в пределах Франции, затем - с переездом в Норвегию и, наконец, - в Западное полушарие, в далекую Мексику. По существу дела, именно в эти годы началась сталинская охота на Троцкого, которая вначале привела к его изгнанию из Франции, а затем из Норвегии и завершилась убийством в августе 1940 г. Хотя в этот период политичекая и литературная активность Троцкого продолжала оставаться весьма высокой, ее характер стал изменяться, а в течение последних месяцев 1936 г., когда Троцкий находился под арестом в Норвегии, он фактически был отрезан от своих сторонников, и документация этих месяцев незначительна. С одной стороны, Троцкий окончательно и решительно взял курс на полный организационный разрыв с официальным коммунистическим движением, на создание Четвертого Интернационала как четко оформленного международного коммунистического объединения. С другой стороны, он фактически все больше отходил от организационных усилий в этой области, которые легли на плечи его последователей, учеников, истолкователей его воли, естественно транслировавших "троцкистские" установки в своей собственной интерпретации, вступавших в острые конфликты друг с другом по вопросам, которые им самим казались принципиальными, но зачастую по существу дела были лишь проявлением борьбы за личное влияние, первенство и превосходство. В отличие от предыдущих лет, когда Троцкий мог распределять свое время более или менее равномерно между работой над историко-политическими книгами, мемуарами и другими объемистыми произведениями, с одной стороны, и текущей организационно-политической перепиской и публицистичекими выступлениями, с другой стороны, теперь переписка отошла на задний план. Что же касается документации 1937 г., то она в основном была сосредоточена на самозащите Троцкого в связи с фальшивыми обвинениями по его адресу, которые выдвигались на московских судебных фарсах в августе 1936 и январе 1937 гг., в советской прессе и в заявлениях прихвостней Москвы из различных политических лагерей - как левых, так и правых - в западноевропейских странах. Разумеется, эта самозащита строилась на сравнительно широком историко-социологическом базисе, свидетельствовавшем о дальнейшей эволюции взглядов Троцкого на советскую действительность. Продолжая отстаивать взгляд, что в СССР сохраняются основы власти рабочего класса и что все еще существует социалистическая перспектива, ибо государственная собственность на средства производства не отменена, Троцкий фактически своими оценками конкретной ситуации в СССР далеко отошел от этого общего положения. Основное его внимание в анализе внутренней ситуации в СССР привлекали теперь не социально-экономические, а сугубо политические явления, события, факты. Он приходил к выводу о полном изменении характера власти. "Бюрократии удалось фактически ликвидировать большевистскую партию, как и советы, сохранившиеся лишь по имени, - писал он в начале 1935 г. - Власть перешла от масс, от советов, от партии к централизованной бюрократии, от нее - к замкнутой верхушке, и, наконец, - к одному лицу, как воплощению бесконтрольной бюрократии". Лишь формально оговариваясь, да и то далеко не всегда, что капиталистическая контрреволюция в СССР все еще не победила, Троцкий подчеркивал глубокое перерождение партии и государства за последние 10-12 лет, то есть с того времени, когда умер Ленин, а сам он был отстранен от властных позиций. Вновь и вновь Троцкий пытался провести решающий водораздел между характером власти в первые пять-шесть лет после Октябрьской переворота и современной ситуацией. При этом он полностью игнорировал сходные или общие черты обоих периодов и всячески раздувал или даже измышлял отличия. Советским Союзом правит теперь привилегированная каста, подчеркивал он, полагая, что было бы весьма поучительно подсчитать, какую часть национального дохода поглощает этот слой. "Но эта статистика принадлежит к числу величайших государственых тайн". Троцкий все более утверждался в выводе, что в СССР возникла тоталитарная система власти. Использовав термин, впервые примененный публицистами к положению в Италии после установления там в 1922 г. фашистского режима Муссолини, лидер оппозиционного коммунистического движения воспринимал и пропагандировал эту дефиницию не как научную категорию, а как хлесткое выражение и, главное, понимал ее крайне зауженно. Он не видел, что тоталитаризм представляет собой единую социально-экономическую, политическую и культурно-идеологическую систему, в которой все ее составные элементы и функции неотделимы друг от друга, что только в неразрывной связи друг с другом они обеспечивают относительную эффективность и стойкость режима. Троцкий понимал тоталитаризм в СССР применительно к сталинскому террору 1936-1937 гг. лишь как "отсутствие малейшей свободы критики, военное подчинение подсудимых, следователей, прокуроров, судей одному и тому же лицу и полную монолитность прессы, которая своим монотонным волчьим воем устрашает и деморализует обвиняемых и все общественное мнение". Как видим, в таком подходе доминировала красноречивая публицистика, а не объективный анализ. На Троцкого все большее впечатление производило сходство между режимом Сталина в СССР и национал-социалистическим режимом Гитлера в Германии. Пытаясь, правда, отбиться от критиков указанием на отличия социальной базы обоих режимов (в это он был прав, ибо сохранение частной собственности в Германии при власти нацистов предопределило ее "правототалитарный вариант", обусловивший, в свою очередь, целый ряд конкретных особенностей1), Троцкий в то же время показал многие общие черты власти Сталина и Гитлера. Особое внимание он обращал на "религию вождя", которая, как он писал, "так унизительно сближает нынешний советский режим с режимом Гитлера". Разумеется, при этом ни словом не говорилось о "вождизме" как общей черте коммунистической власти, о том, что эта самая "религия вождя" зародилась еще в годы гражданской войны и адресовалась не только Ленину, но и ему самому, хотя, конечно, без тех зловеще-карикатурных черт, которые она постепенно приобрела в сталинское время. Несколько позже, в связи с московскими шоу-процессами 1936-1937 гг., была подмечена еще одна весьма важная общая черта сталинизма и гитлеризма, которая определялась как "психотехника фашизма" - непрерывность, монолитность и массивность лжи. В этом Троцкий верно уловил одну из базисных черт пропаганды тоталитарных режимов, которая позже применительно к Германии, но в то же время с явной экстраполяцией на СССР, была рассмотрена А.А.Галкиным2. Л.Д.Троцкий был одним из тех, кто, разумеется, со своих субъективных позиций, в качестве защитника своей чести и достоинства, своего пршлого и настоящего, но полностью опираясь на факты и документы, начал разностороннее разоблачение "кухни" сталинского террора, который в 1936-1937 гг. приобрел глобальные черты. Находясь под арестом в Норвегии во второй половине 1936 г., лидер оппозиционного коммунистического движения не имел возможности непосредственно откликнуться на первый крупный судебный фарс в Москве периода "большого террора" - процесс над Зиновьевым, Каменевым и другими видными коммунистическими деятелями в августе 1936 г. (составители смогли включить в данный том документы 1936 г., завершающиеся июнем этого года). Но, прибыв в Мексику, Троцкий все свои усилия с января 1937 г. сосредоточил на подготовке статей, заявлений, интервью, вскрывавших существенные черты сталинского террора. Советский суд определялся им как "инквизиционный", и в этом Троцкий был прав лишь частично, ибо никогда Святая Инквизиция не достигала таких "высот" в сознательной лжи, фабрикации вымыслов, нахождении способов превратить обвиняемых в соучастников террора, как советский суд - "самый гуманный суд в мире", по ироническому определению одного из послевоенных киногероев (фильм "Берегись автомобиля"). Троцкий, однако, смог выявить целый ряд характерных черт судебных фарсов. Он с полным основанием писал, что на скамью подсудимых попадают очень немногие - лишь те деморализованные жертвы, которые пытаются спасти свои жизни ценой моральной гибели. А все те арестованные, которые отказывается каяться под диктовку палачей, расстреливаются во время следствия. Не менее четко определялся и характер "открытых" политических процессов. Они, писал Троцкий, не имеют ничего общего с судом: "это чисто театральные инсценировки с заранее распределенными ролями и абсолютным `фюрером' в качестве режиссера". Эта оценка полностью подтверждалась уже в то время зарубежными наблюдателями, имевшими возможность посещать московские процессы, и была разносторонне обоснована зарубежными и российскими аналитиками через много лет3. Будучи твердо убежденым в своей правоте и стремясь внушить это убеждение мировому общественному мнению, Троцкий настаивал на создании авторитетной международной следственной комиссии, которая изучила бы выдвигавшиеся по его адресу (а, стало быть, и по адресу всех подсудимых на московских судебных процессах) обвинения. В случае признания этой комиссией хотя бы косвенной его вины, хотя бы в небольшой части того, что было ему инкриминировано, он изъявлял готовность добровольно отдаться в руки палачей из советских спецслужб. В связи с этим он обращал внимание, что требует не доверия, а проверки. "Слепого доверия требуют тоталитарные режимы с непогрешимым `вождем' во главе: все равно, идет ли дело о фашисте Гитлере или о бывшем большевике Сталине". С акцентом на московские шоу-процессы не только расширялось сопоставление сталинского режима с национал-социалистическими порядками в Германии, но и углублялась типология тоталитаризма в целом. Каким путем Сталин достигает своих целей? - ставил вопрос Троцкий и давал ответ: "При помощи тоталитарного режима, монолитной прессы, монолитной партии, герметически закрытых ящиков для подсудимых, монолитности следователей, судей и адвокатов и постоянной возможности расстреливать без огласки любого, кто попытается отстоять правду и свою честь". Комиссия, образования которой требовал Троцкий, была создана под председательством известного американского ученого, философа и психолога, профессора Колубийского университета (Нью-Йорк) Джона Дьюи. Она провела несколько выездных заседаний в Койоакане, в доме, где проживал Троцкий, и после тщательного и всестороннего рассмотрения обвинений, предъявленных Троцкому и его сыну Л.Л.Седову, пришла к единодушному заключению: не виновны. Опубликованные тогда же и переизданные через много лет протоколы заседаний комиссии Дьюи являются важным источником изучения "большого террора" в СССР и многих других проблем, но, к сожалению, все еще слабо используются исследователями4. Поразительно, но в условиях неуклонного укрепления становившейся все более неограниченной кровавой диктатуры Сталина в СССР Троцкий не только сохранял политический оптимизм, но даже резко усилил позитивные прогнозы в отношении перспектив развития СССР. По-видимому, они не были вполне искренними, ибо в наличии был огромный комплекс фактов, свидетельствовавших, что в реально обозримых условиях ни о каком изменении режима говорить не приходится, по крайней мере при жизни Сталина, который только приближался к своему 60-летию и не только сохранял отведенные ему не очень внушительные физические силы, но и свойственную ему весьма мощную дьявольскую хитрость. Троцкий же неодкратно повторял, что Сталину не удалось, мол, убить оппозицию, раздавить критическую мысль, что он грубо просчитался, что последствия этого просчета будут фатальными для его диктатуры. Московские процессы без каких-либо к тому оснований оценивались как "агония сталинизма". "Политический режим, который вынужден прибегать к таким методам, обречен. В зависимости от внешних и внутренних обстоятельств агония может длиться дольше или меньше. Но никакая сила в мире уже не спасет Сталина и его систему. Советский режим либо освободится от бюрократического спрута, либо будет увлечен им в бездну". Разумеется, можно было бы возразить, учитывая оговорку по поводу "внешних и внутренних обстоятельств", что Троцкий применял термин "агония" фигурально, имея в виду лишь неопределенную историческую перспективу. Но весь комплекс его статей и заявлений 1937 года, включеных в этот том, свидетельствует, что он навязывал своим сторонникам представление о неизбежности краха сталинизма в самом близком времени. Об этом он, например, заявил на весь мир в своем интервью корреспонденту газеты "Чикаго Дейли Ньюз" О'Брайену 3 марта 1937 г. Собственньо говоря, в условиях, когда международное влияние СССР и, следовательно, личное влияние Сталина в международном истеблишменте усиливались, когда советский диктатор согласился, наконец, на сотрудничество компартий с другими политическими силами в рамках народного фронта, когда появились на свет союзные договоры СССР с Францией и Чехословакией (1935), а политические силы, шедшие за Троцким, продолжали оставаться незначительной горсткой, иная трактовка событий была бы самоубийственной для движения сторонников Троцкого. Он вновь и вновь выражал уверенность, что "немногие десятки тысяч" его сторонников, которые существовали в то время (их он преувеличивал по крайней мере на порядок), вскоре превратятся в могучую армию. Однажды статью, посвященную "Манифесту Коммунистичекой партии" К.Маркса и Ф.Энгельса, написанную осенью 1937 г. ("Манифест" появился на свет в феврале 1848 г.), Троцкий даже завершил совершенно нелепой, анекдотической фразой о том, что к сотой годовщине этого труда (то есть через четыре месяца) Четвертый Интернационал (который, добавим, организационно в это время еще и не существовал) "станет решающей революционной силой на нашей планете"! Впрочем, почувствовав, скорее всего, всю нелепость, одиозность этого высказывания, он через два месяца в ответах на вопросы парижского еженедельника заменил пресловутые четыре месяца на "ближайшее десятилетие", в течение которого Четвертый Интернационал станет, мол, "решающей исторической силой". Часть документации, включенной в данный том, посвящена анализу ситуации в международном масштабе и в отдельных странах, взаимоотношениям групп последователей Троцкого с другими социалистическими политическими организациями. Его внимание, в отличие от предыдущих лет, почти не привлекала Германия, ибо автор, очевидно, понимал факт стабилизации нацистской диктатуры, нереальность ее свержения в ближайшее время, да и информация о положении в Германии поступала к нему почти исключительно только в форме газетных корреспонденций. Некоторые материалы посвящены событиям в Испании, где в 1936 г. к власти пришел народный фронт и вскоре началась гражданская война. Документы свидетельствуют, что Троцкий поддерживал в Испании связь только с незначительными группами своих сторонников, которые не пользовались сколько-нибудь заметным политическим влиянием, несмотря на традиционное предрасположение испанцев к левым силам (единственная более или менее оформленная группа была в Барселоне). Что же касается Рабочей партии марксистского объединения (ПОУМ), которую в политических целях сталинисты в то время именовали "троцкистской" (эта оценка довольно прочно вошла в историческую литературу то ли в силу той же политической предвзятости, то ли, скорее всего, в результате недостаточного знания авторами существа дела), то Троцкий не только не рассматривал эту партию в числе организаций Четвертого Интернационала, но подвергал сокрушительной критике ее политические установки, в частности сотрудничество с народным фронтом. Пристальное внимание уделялось в рассматриваемый период событиям во Франции. Причины этого состояли не только в том, что именно в этой стране впервые зародилось, а затем приняло наиболее жизнеспособные формы народнофронтовское движение (к последнему Троцкий относился крайне отрицательно как к проявлению "оппортунизма" компартий, продиктованного интересами сталинской клики), но также в широком движении низов населения, которое особенно рельефно проявилось в массовых забастовках в июне 1936 г. Значение этих забастовок и их результатов Троцкий переоценивал. Он писал о "великой июньской волне". Полагая, что народный фронт представляет собой "коалицию пролетариата с империалистической буржуазией", что программа его является "шарлатанской", он в то же время выступил инициатором так называемого "французского поворота". Под этим термином понималось вступление "большевиков-ленинцев", то есть последователей Троцкого, во французскую Социалистическую партию (СФИО), которое им оценивалось как "смелый организационный шаг". Представляется, что, какие бы доводы ни выдвигал Троцкий в обоснование этой акции, которая по существу дела являлась его собственной инициативой, подчеркивая, что его сторонники во Франции сохраняют свои лозунги, внутреннее единство и дисциплину, обеспечивают себе таким способом выдвижение в самый "центр пролетарского авангарда", "французский поворот" был явным свидетельством того, что Троцкий все больше осознавал крушение надежд на создание своей мощной самостоятельной организации даже во Франции, где был европейский центр его движения. Лозунг Четвертого Интернационала все более приобретал ритуальный характер, несмотря или даже в результате тех утопическо-оптимистических прогнозов Троцкого, о которых мы упоминали выше. "Французский поворот", как и многие другие политические инициативы Троцкого, завершился провалом. Через непродолжительное время его сторонники были изгнаны из СФИО или сами покинули ее ряды и продолжали влачить достаточно жалкое существование. В условиях назревания второй мировой войны, ловкого обращения советского руководства и руководимого им Коммунистического Интернационала к антифашистским, антивоенным, общедемократическим лозунгам революционное "вспышкопускательство" малых групп "троцкистов" ситановилось все более чуждым массам населения европейских стран, США, да и других регионов мира. Будучи весьма внимательным аналитиком, Троцкий просто не мог не понимать этих политических сдвигов. В одном из его писем, публикуемом в этот томе, отмечалось, что "буржуазные круги, даже и `либеральные', ненавидят нас гораздо больше, чем сталинцев". Это было совершенно справедливо, но относилось не только к буржуазным кругам. "Троцкистов" начинали если не ненавидеть, то, по крайней мере, чуждаться их, и массы рабочих, в том числе те их части, которые находились под влиянием СФИО, то есть партии, к которой они недавно весьма ненадолго присоединились, и других социалистических и социал-демократических партий. В томе публикуется небольшая группа документов, связанных с перипериями личной жизни Л.Д.Троцкого в Мексике в 1937 г. Привлекают внимание письма жене Н.И.Седовой во второй половине июля этого года, когда на почве ревности между супругами произошла размолвка, и Троцкий уехал из Койоакана "на отдых". Испытывая чувство раскаяния перед женой (или пытаясь убедить самого себя, что он раскаивается), которая в полном смысле слова в течение многих лет являлась жертвой его политических пристрастий и амбиций, сама не осознавая этого, Лев пытался оправдяться, в том числе и с помощью того, что он сам именовал в письме от 19 июля "гусарским стилем", включая нецензурную лексику. Троцкий открещивался от своей недогой пассии - известной мексиканской художницы Фриды Кало - жены его покровителя в этой стране Диего Риверы. Впрочем, порой он переходил в наступление на супругу, пытаясь даже найти ее вину в собственном "рецидиве" - то есть возобновлении тяги к особам прекрасного пола молодого возраста. Троцкий был уже пожилым человеком. Он приближался к 60-летию. В условиях, когда он становился все более очевидной мишенью не только политических, но и физических актов насилия со стороны Сталина и его агентуры, он все чаще проявлял склонность подвести общие итоги своей жизни. Такого рода высказывания несколько раз встречаются в данном томе. По-видимому, вполне искренний фанатизм звучал в его словах: "...Через все превратности и потрясения я пронес, к счастью, склонность и готовность спокойно посмеяться над злоключениями своей личной жизни". Имея в виду кликушество Кагановича, кричавшего на каком-то московском собрании "Смерть Троцкому!", Лев Давидович писал: "Если московская клика думает запугать меня такими угрозами и заставить меня замолчать, то она ошибается. Не потому что я недооценивал силы и средства ГПУ (Троцкий продолжал употреблять термин ГПУ, хотя еще в 1934 г. на его месте появился НКВД - Ю.Ф. и Г.Ч.): нет, я очень хорошо понимаю, что убить меня из-за угла гораздо легче, чем доказать мою `связь' с Гитлером. Но есть обязанности, которые неизмеримо выше соображений о личной безопасности. Это знает каждый хороший солдат". Все это было действительно так. Некоторые фрагменты, которые встретит в этом томе читатель, свидетельствют, насколько ложны всякого рода слухи и сплетни о богатстве, роскошном образе жизни Троцкого и т. п., которые начали распространять сталинисты еще в 30-е годы и продолжают повторять безответственные авторы по наши дни. В письме жене (июль 1937 г.) он рассказывал, что очень боится поломать заимствовавнную им удочку, Ибо: "Удочка на форель стоит не дешево (кажется, около 5 долларов)". Комментарии здесь вряд ли необходимы. * Как и в предыдущие тома, в данный том включены статьи, заявления, интервью, письма и некоторые другие документы Троцкого. Публикуются также отдельные письма Л.Л.Седова. Почти все документы заимствованы из Архива Л.Д.Троцкого в Хогтонской библиотеке Гарвардского университета (США). Несколько документов взяты из Коллекции Б.И.Николаевского в Архиве Гуверовского Института войны, революции и мира (Пало-Алто, Калифорния, США). Поисковые данные указаны только в отношении материалов Гуверовского института. На русском языке публикуемые материалы ранее не издавались. Часть из них была опубликована на английском, французском и немецком языках. Но во всех этих случаях названные документы в данном издании переданы по архивным первоисточникам. Том завершается примечаниями и указателями имен и географических названий. Как и в предыдущих томах, документы отобраны для издания доктором исторических наук Ю.Г.Фельштинским. Вся археографичкская работа проведена Ю.Г.Фельштинским и доктором исторических наук Г.И.Чернявским. Ими же написаны предисловие, примечания, составлены указатели имен и географических названий. В подготовке примечаний, связанных с событиями в Китае, принимал участие доктор исторических наук А.В.Панцов. Нам приятно вновь выразить сердеченую признательность администрациям архивных учреждений, давшим любезное разрешение на публикацию документов из их фондов. 1 Подробно об этом идет речь в книге одного из авторов настоящей работы: Чернявский Г.И. Тень Люциферова крыла: Большевизм и национал-социализм. Сравнительно-исторический анализ. - Харьков: Око, 2003. 2 Галкин А.А. Германсий фашизм. - М.: Наука ,1989. - С. 342 и др. 3 См., например: Duranty W. Th Kremlin and the People. - London: Hamilton, 1942. - P. 84; Сonquest R. The Great Terror: A Reassessment. - New York: Oxford University Press, 1990; Антонов-Овсеенко А. Театр Иосифа Сталина. - М.: Грегори-Пейдж, 1995 и мн. др. 4 The Case of Leon Trotsky: Report of Hearings on the Charges Made against Him in the Moscow Trials. - New York, 1969. Предисловие ко второму английскому изданию " Терроризм и коммунизм "1 Эта книга написана в 1920 году в вагоне военного поезда2, в разгар гражданской войны. Читатель должен иметь перед глазами эту обстановку, если хочет верно понять не только основное содержание книги, но и ее злободневные намеки, особенно же ее тон. Книга направлена полемически против Карла Каутского. Молодому поколению это имя говорит немногое, хотя сам Каутский остается нашим современником: недавно он праздновал свою 80-ую годовщину. Каутский пользовался некогда в рядах Второго Интернационала огромным авторитетом как теоретик марксизма. Война очень быстро обнаружила, что его марксизм был лишь методом пассивного истолкования исторического процесса, но не методом революционного действия. Пока классовая борьба протекала в мирных берегах парламентаризма, Каутский, как и тысячи других, позволял себе роскошь революционной критики и смелых перспектив: практически это ни к чему не обязывало. Но когда война и послевоенная эпоха поставили проблемы революции ребром, Каутский окончательно занял позицию по ту сторону баррикады. Не порывая с фразеологией марксизма, он стал прокурором пролетарской революции, адвокатом пассивности, пресмыкательства и капитуляций перед империализмом. В довоенную эпоху Карл Каутский и вожди Британской рабочей партии3 стояли, казалось, на разных полюсах Второго Интернационала. Наше поколение, которое было тогда молодым, в борьбе с оппортунизмом Макдональда, Гендерсона и братии не раз пользовалось оружием из арсеналов Каутского. Правда, мы и в те времена шли гораздо дальше, чем того хотел нерешительный и двусмысленный учитель. Роза Люксембург, ближе других знавшая Каутского, уже до войны беспощадно разоблачала маргариновый характер его радикализма. Новейшая эпоха внесла в положение во всяком случае полную ясность: политически Каутский принадлежит к одному лагерю с Гендерсоном; если первый продолжает прибегать к цитатам из Маркса, а второй предпочитает псалмы царя Давида4, это различие индивидуальных привычек нисколько не нарушает их солидарности. Все основное, что в этой книге сказано против Каутского, можно, таким образом, почти без ограничений перенести на вождей британских трэд-юнионов и Рабочей партии. Одна из глав книги посвящена так называемой австрийской школе марксизма (Отто Бауэр, Карл Реннер5 и др.). По сути дела, эта школа выполняла ту же функцию, что и Каутский: при помощи стерилизованных формул марксизма она прикрывала политику оппортунистической прострации и трусливо отгораживалась от смелых решений, которых неотвратимо требовал ход классовой борьбы. События принесли беспощадную проверку каутскианству, как и австро-марксизму. Могущественные некогда социал-демократические партии Германии и Австрии, вознесенные против их собственной воли революционным движением 1918 года на вершину власти, добровольно сдавали по частям свои позиции буржуазии, пока не оказались ею беспощадно раздавлены. История этих двух партий является неоценимой иллюстрацией к вопросу о роли революционного и контрреволюционного насилия в истории. В интересах преемственности я сохраняю за книгой то заглавие, под которым вышло первое английское издание: "В защиту терроризма". Необходимо, однако, сразу оговорить, что заглавие это, принадлежавшее издателю, а не автору, слишком широко и способно даже подать повод к недоразумениям. Дело вовсе не идет о защите "терроризма" как такового. Меры принуждения и устрашения, вплоть до физического истребления противников, в неизмеримо большей степени служили до сих пор и продолжают служить делу реакции в лице переживших себя эксплуататорских классов, чем делу исторического прогресса в лице пролетариата. Присяжные моралисты, осуждающие "терроризм" вообще, имеют, в сущности, в виду революционные действия угнетенных, стремящихся к освобождению. Лучший пример тому - г. Рамзей Макдональд. Он неутомимо осуждал насилие во имя вечных заветов морали и религии. Но когда распад капиталистической системы и обострение классовой борьбы поставили и для Англии в порядок дня революционную борьбу пролетариата за власть, Макдональд перешел из лагеря рабочих в лагерь консервативной буржуазии с такой же простотой, с какой пассажир переходит из купе для курящих в купе для некурящих. Сейчас благочестивый противник терроризма поддерживает при помощи аппарата насилия "мирный" режим безработицы, колониального гнета, вооружений и подготовки новых войн. Настоящая работа далека, следовательно, от мысли защищать терроризм вообще. Она защищает историческую правомерность пролетарской революции. Основная мысль книги: история не выдумала до сих пор другого способа вести человечество вперед, как противопоставляя каждый раз консервативному насилию переживших себя классов революционное насилие прогрессивного класса. Неизлечимые фабианцы6 повторят, конечно, что, если доводы этой книги верны для отсталой России, то они совершенно неприменимы к передовым странам, особенно к старым демократиям, как Великобритания. Эта утешительная иллюзия могла бы, пожалуй, иметь подобие убедительности лет 15 или 10 тому назад. Но с того времени волна фашистских или военно-полицейских диктатур затопила бльшую часть европейских государств. На другой день после высылки из Советского Союза, 25 февраля 1929 г., я писал - не в первый, впрочем, раз - по поводу положения в Европе: "Демократические учреждения показали, что не выдерживают напора современных противоречий, то международных, то внутренних, чаще - тех и других вместе... По аналогии с электротехникой демократия может быть определена как система выключателей и предохранителей против слишком сильных токов национальной или социальной борьбы. Ни одна эпоха человеческой истории не была и в отдаленной степени так насыщена антагонизмами, как наша. Перегрузка тока все чаще обнаруживается в разных пунктах европейской сети. Под слишком высоким напряжением классовых и международных противоречий выключатели демократии плавятся или взрываются. Такова суть короткого замыкания диктатуры. Первыми поддаются, конечно, наиболее слабые выключатели. Но ведь сила внутренних и мировых противоречий не ослабевает, а растет. Вряд ли есть основания утешать себя тем, что процесс захватил только периферию капиталистического мира. Подагра начинается с большого пальца ноги, но начавшись, доходит до сердца"7. За истекшие после написания этих строк шесть лет "короткие замыкания" диктатуры произошли в Германии, Австрии и Испании; в этой последней стране - после недолгого революционного расцвета демократии. Все те же демократические иллюзионисты, которые пытались истолковать итальянский фашизм как эпизодическое явление, возникшее в сравнительно отсталой стране в результате послевоенного психоза, встретили самое немилосердное опровержение со стороны фактов. Из больших европейских стран парламентарный режим сохраняется ныне еще только во Франции и в Англии. Но после проделанного Европой опыта нужна совершенно исключительная доза слепоты, чтобы считать Францию и Англию огражденными от гражданской войны и диктатуры. 6 февраля 1934 г. французский парламентаризм получил первое предостережение. Чрезвычайно поверхностна мысль, будто относительная устойчивость британского политического режима определяется давностью парламентских традиций и в возрастании этой давности автоматически черпает силу сопротивления. Нигде не доказано, что старые вещи при прочих равных условиях прочнее новых. На самом деле британский парламентаризм держится лучше других в условиях кризиса капиталистической системы только потому, что былое господство над миром позволило правящим классам Великобритании скопить несметные богатства, которые ныне продолжают скрашивать их черные дни. Иначе сказать: британская парламентская демократия держится не мистической силой традиции, а жировыми отложениями, оставшимися в наследство от эпохи преуспеяния. Дальнейшая судьба британской демократии зависит не от ее внутренних свойств, а от судьбы британского и вообще мирового капитализма. Если бы правящие знахари и чудотворцы действительно открыли секрет омоложения капитализма, вместе с ним омолодилась бы, несомненно, и буржуазная демократия. Но мы не видим основания верить знахарям и чудотворцам. Уже последняя империалистическая война явилась выражением и вместе с тем доказательством того исторического факта, что мировой капитализм исчерпал свою прогрессивную миссию до конца. Развитие производительных сил упирается в два реакционных барьера: частную собственность на средства производства и границы национального государства. Без устранения этих двух барьеров, то есть без сосредоточения средств производства в руках общества и без организации планового хозяйства, способного постепенно охватить весь мир, экономический и культурный упадок человечества предопределен. Дальнейшие короткие замыкания реакционных диктатур распространились бы в этом случае неизбежно и на Великобританию: успехи фашизма являются лишь политическим выражением распада капиталистической системы. Другими словами: и для Англии не исключена такая политическая обстановка, когда какой-нибудь фат, вроде Мосли, сможет по примеру своих наставников Муссолини и Гитлера сыграть историческую роль. Со стороны фабианцев может последовать возражение в том смысле, что у английского пролетариата есть полная возможность овладеть властью парламентским путем, произвести легально, мирно и постепенно все необходимые изменения в капиталистической системе и тем самым не только сделать ненужным революционный терроризм, но и вырвать почву из-под ног контрреволюционного авантюризма. Такого рода перспектива приобретает на первый взгляд особую убедительность в свете крупнейших избирательных успехов Рабочей партии. Но только на первый и притом очень поверхностный взгляд. Фабианскую перспективу надо считать, к сожалению, заранее исключенной. Я говорю "к сожалению", потому что мирный, парламентский переход к новому общественному строю представлял бы, несомненно, очень серьезные преимущества с точки зрения интересов культуры, а следовательно, и социализма. Но нет ничего более пагубного в политике, как принимать желательное за возможное. С одной стороны, избирательная победа Рабочей партии вовсе еще не означала бы сосредоточения в ее руках действительной власти. С другой стороны, рабочая партия и не стремится к полноте власти, ибо в лице своих верхов не хочет экспроприации буржуазии. Гендерсоны, Ленсбери и пр[очие] не имеют в себе ничего от великих реформаторов общества: они просто мелкобуржуазные консерваторы, и только. Мы видели социал-демократию у власти в Австрии и Германии. В Англии мы также дважды наблюдали так называемое рабочее правительство. Социал-демократические правительства стоят сейчас во главе Дании и Швеции. Во всех этих случаях ни один волос не упал с головы капитализма. Правительство Гендерсона-Ленсбери ничем не отличалось бы от правительства Германа Мюллера в Германии. Оно не посмело бы наложить руку на собственность буржуазии и было бы обречено на попытки мелких реформ, которые, разочаровывая рабочих, раздражали бы буржуазию: крупные социальные реформы неосуществимы в условиях падающего капитализма. Рабочие все настойчивее требовали бы от правительства более решительных мер. В парламентской фракции рабочей партии выделилось бы революционное крыло; правое крыло все более открыто тяготело бы к капитуляции по примеру Макдональда. Для противовеса рабочему правительству и для предупреждения революционных действий со стороны масс крупный капитал стал бы усиленно поддерживать фашистскую организацию (что он начал делать уже сейчас). Корона, палата лордов, буржуазное меньшинство палаты депутатов, бюрократия, военный и морской штабы, банки, тресты, большая печать сплотились бы в контрреволюционный блок, всегда готовый привлечь на помощь регулярным вооруженным силам банды Мосли или другого более пригодного авантюриста. Иными словами, "парламентская перспектива" роковым образом вела бы на путь гражданской войны, которая грозила бы принять тем более затяжной, жестокий и невыгодный для пролетариата характер, чем менее руководство рабочей партии было бы к ней подготовлено. Вывод отсюда тот, что британский пролетариат не должен рассчитывать ни на какие исторические привилегии. Ему придется бороться за власть революционным путем и удерживать ее в руках, подавляя ожесточенное сопротивление эксплуататоров. Другого пути к социализму нет. Проблемы революционного насилия, или "терроризма", сохраняют, следовательно, практический интерес и для Англии. Такова причина, по которой я согласился на новое английское издание этой книги. * На Генуэзской конференции (1922 г.)8 французский представитель Кольра заявил: "Советская Россия, которая привела страну к границе экономического краха, не имеет права учить другие народы социализму". Сейчас он, конечно, затруднился бы повторить эти слова. Советский Союз успел с того времени практически показать, насколько велики экономические возможности, заложенные в национализации средств производства. Эта демонстрация тем более убедительна, что дело идет об отсталой стране без резервной армии квалифицированных рабочих и техников. В период гражданской войны, когда писалась эта книга, советы стояли еще под знаком "военного коммунизма"9. Этот режим был не "иллюзией", как утверждали впоследствии не раз филистеры, а железной необходимостью. Дело шло о распределении нищих запасов, главным образом для нужд войны, и о поддержании для тех же целей хоть минимального производства без возможности оплачивать труд. Военный коммунизм выполнил свою миссию, поскольку сделал возможной победу в гражданской войне. "Иллюзиями", насколько здесь вообще уместно это слово, можно скорее назвать те хозяйственные расчеты, которые связывались с развитием мировой революции. Общее и безраздельное убеждение всей партии в тот период состояло в том, что скорая победа пролетариата на Западе, начиная с Германии, откроет грандиозные технические и культурные возможности и тем позволит от военного коммунизма непосредственно перейти к социалистическому производству. Идея пятилетних планов была в этот период не только сформулирована, но для некоторых областей хозяйства и технически разработана. Задержка в развитии революции на Западе внесла глубокое изменение в хозяйственные методы советов. Открылся период новой экономической политики. Он привел, с одной стороны, к общему оживлению хозяйства, с другой - к возрождению мелкой буржуазии, особенно кулачества. Советская бюрократия впервые почувствовала себя менее зависимой от пролетариата. Она стояла теперь "между классами", регулируя их взаимоотношения. Вместе с тем она утрачивала постепенно доверие и интерес к западному пролетариату. С осени 1924 г. Сталин в полном противоречии с традицией партии и с тем, что он сам писал еще весною того же года, выдвигает впервые теорию