С осени 1924 года советская бюрократия, ослепленная
первыми успехами государственного хозяйства, создала теорию построения
законченного социалистического общества в отдельной стране. Историческая
действительность показала, что социалистическое продвижение вперед способно
достигнуть значительных успехов в рамках отдельного государства, особенно с
большими территориями и естественными богатствами.
*
В чем разница с капитализмом?
Потребление и производство (при капитализме и социализме).
*
"...Террористическая борьба, -- писал Плеханов в 1884 г., -- при всей
своей бесспорной важности, не имеет решительно ничего общего с
социалистической революцией". ("Наши разногласия"531).
*
Красин и его бомба величиной с грецкий орех...532
Под покровом реакции
Режим Александра III проходил через свою кульминацию. Изданный в 1889
г. закон о земских начальниках533 восстанавливал административную и судебую
власть местных дворян над крестьянами. Подобно дореформенным помещикам,
новые начальники получили право подвергать по личному усмотрению мужика не
только аресту, но и порке. Земская контрреформа 1890 года534 окончательно
отдавала местное самоуправление в руки дворянства. Правда, уже земское
положение 1864 года535 достаточно обеспечивало господство помещиков над
самоуправлением при помощи земельного ценза. Но так как земля уплывала из
рук благородного сословия, то имущественный ценз пришлось подкрепить
сословным. Бюрократия забирала силу, какую она имела лишь при блаженной
памяти дедушке Николае Палкине536. Революционная пропаганда, встречавшаяся
все реже, каралась теперь, правда, менее сурово, чем при
"царе-освободителе", обычно несколькими годами тюрьмы или ссылки; каторга
или повешение сохранялись только против террористов. Зато для ссылки стали
избирать особо гиблые места. Зверские расправы над пленными революционерами
за всякие проявления протеста встречали личное одобрение царя. В марте 1889
года 35 ссыльных, запершихся в одном из домов Якутска, подверглись массовому
обстрелу: шесть оказались убитыми, девять ранеными, трое были казнены,
остальные сосланы на каторгу. В ноябре того же года каторжанка Сигида,
подвергнутая за оскорбление начальника тюрьмы 100 ударам розги, умерла через
день; 30 каторжан приняли в ответ яд; 5 скончались немедленно. Но так велика
стала разобщенность революционных кружков, тонувших в океане безразличия,
что кровавые расправы не только не вызывали активного отпора, но и
оставались в течение долгого времени неизвестными. Вряд ли, например, слух о
трагедиях в Якутске и на Каре дошел раньше, чем через год до Владимира
Ульянова, проживавшего в то время в Самаре.
После разгрома университетов наступила самая низкая точка в настроениях
учащейся молодежи. Не было ни одной попытки ответить на правительственные
насилия террором. Дело 1 марта 1887 года537 осталось последней конвульсией
народовольческого периода. "Мужество людей вроде Ульянова и его товарищей, -
писал за границей Плеханов, - напоминает мне мужество древних стоиков...538
Их безвременная гибель способна была лишь оттенить бессилие и дряхлость
окружающего их общества... Их мужество есть мужество отчаяния".
1888 год был самым черным годом этого мрачного периода. "Покушение 1887
года, - пишет петербургский студент Бруснев539, - подавило всякие проблески
студенческого свободомыслия... Все боялись друг друга и каждый всех вообще".
"Общественная реакция достигла своего крайнего предела, - вспоминает
московский студент Мицкевич540, - Ни до этого, ни после не было такого
глухого года... В Москве я не видел ни одного нелегального издания".
Предательства, измены, отречения потянулись гнусной чередой. Вождь и
теоретик "Народной Воли"541 Лев Тихомиров542, который за пять лет перед тем
проповедывал захват власти для немедленной социалистической революции,
объявил себя в начале 1888 г. сторонником царского самодержавия и выпустил в
эмиграции памфлет "Почему я перестал быть революционером". Настроение
безнадежности толкало сотни и тысячи бывших отщепенцев к слиянию - теперь
уже не с народом, а с имущими классами и бюрократией. Предсмертная строфа
Надсона543: "Нет, я больше не верю в ваш идеал", - прозвучала, как признание
целого поколения. Менее эластичные вешались и стрелялись. Чехов писал
писателю Григоровичу544 по поводу самоубийств среди молодежи: "С одной
стороны,.. страстная жажда жизни и правды, мечта о широкой, как степь,
деятельности..; с другой - необъятная равнина, суровый климат, серый суровый
народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество,
бедность, невежество... Русская жизнь бьет русского человека... на подобие
тысячепудового камня"545.
В самом начале этого окутанного туманами реакции десятилетия произошло,
однако, крупнейшее политическое событие: родилась русская социал-демократия.
Первые годы она прозябала, правда, почти исключительно в Женеве и Цюрихе и
казалась беспочвенной эмигрантской сектой, сторонников которой можно
перечесть по пальцам двух рук. Знакомство с ее родословной покажет нам,
однако, что социал-демократия представляла собой органический продукт
развития России и что Владимир Ульянов не случайно слил с начала 90-х годов
свою жизнь с жизнью этой партии.
От Ипполита Мышкина546, главного обвиняемого по процессу 193-х547, мы
слышали, что революционные выступления интеллигенции являлись выражением -
правильнее было бы сказать косвенным отражением - волнений крестьянства.
Действительно, если бы в старой России не было революционного по своему
характеру крестьянского вопроса, порождавшего периодически то голодовки и
эпидемии, то стихийные бунты, не существовало бы на свете и революционной
интеллигенции с ее героизмом и утопическими программами. Царская страна была
беременна революцией, социальную основу которой составляло противоречие
между пережитками феодализма и потребностями капиталистического развития;
заговоры и покушения интеллигенции были лишь первыми родовыми потугами
буржуазной революции. Но если ближайшей ее задачей являлось освобождение
крестьянства, то ее решающей силой должен был стать пролетариат. И уже на
первых шагах революционной истории России можно установить непосредственную
и явную зависимость революционных действий интеллигенции от волнений
промышленных рабочих.
Общее возбуждение в стране, вызванное крестьянской реформой 1861
года548, сказалось в городах рабочими стачками, которые подтверждали
недовольство "народа" и придавали духу первым революционным кружкам. Год
рождения Ленина был отмечен первыми большими забастовками в Петербурге. Не
будем искать в этом совпадении мистических знамений. Но какую своеобразную
окраску получают в этой связи слова Маркса в воззвании к членам русской
секции I Интернационала в том же 1870 г.: "Ваша страна тоже начинает
участвовать в общем движении нашего века"549. Ко второй половине 70-х годов
в революционное движение были уже вовлечены сотни рабочих. Правда, согласно
господствовавшей теории, сами они старались смотреть на себя, как на
временно оторвавшихся от сохи общинников. Но откликаясь активно на
крестьянофильскую проповедь, к которой сами крестьяне оставались глухи,
передовые рабочие давали ей то истолкование, которое, отвечая их
собственному социальному положению, пугало нередко опекунов из
интеллигенции. Блудные сыны народничества создавали в городах, на Севере и
на Юге, первые пролетарские организации, выдвигали требования свободы
стачек, союзов, собраний, созыва народного представительства и налагали
печать своего влияния на стихийные волнения промышленных рабочих.
Петербургские стачки 1878-1879 годов, которые, по свидетельству
очевидца и участника событий Плеханова, "стали событием дня, -- ими
интересовался чуть ли не весь интеллигентный и мыслящий Петербург", сильно
подняли температуру революционных кругов и непосредственно предшествовали
переходу народников на путь террористической борьбы. В свою очередь
народовольцы в поисках боевого резерва занимались между делом пропагандой
среди рабочих. Революционные движения двух социальных этажей,
интеллигентского и пролетарского, хотя и развивались в тесной связи, но
обнаруживали каждое свою особую логику. Когда сама "Народная Воля" уже
оказалась полностью разгромлена, созданные ее членами рабочие кружки
продолжали существовать, особенно в провинции. Но идеи народничества, хоть и
преломлявшиеся рабочими на свой лад, долго еще препятствовали им выйти на
правильную дорогу.
Марксистская борьба с самобытными взглядами затруднялась, в частности,
тем, что сами народники отнюдь не неприязненно относились к Марксу. Силой
великого теоретического недоразумения, имевшего свои исторические корни, они
искренно считали его в числе своих учителей. Русский перевод "Капитала",
начатый Бакуниным и продолженный народником Даниэльсоном550, появился в 1872
г., встретил горячий прием в радикальных кругах и сейчас же разошелся в
количестве 3000 экземпляров. Второе издание не было допущено цензурой.
Внешний успех книги объяснялся, однако, внутренним неуспехом доктрины.
Научное расчленение системы капитализма воспринималось интеллигенцией, -
бакунистами и лавристами551 одинаково, - как разоблачение грехов Западной
Европы и как предостережение против ложного пути. Исполнительный Комитет
"Народной Воли" писал Марксу в 1880 г.: "Гражданин! Интеллигентный и
прогрессивный класс в России... принял с восторгом появление ваших научных
трудов. В них именем науки признаны лучшие принципы русской жизни". Марксу
не трудно было разгадать qui pro quo552: русские революционеры нашли в
"Капитале" не то, что в нем было, т.е. научный анализ капиталистической
системы, а нравственное осуждение эксплуатации и тем самым научное освещение
"лучших принципов русской жизни": общины и артели. Сам Маркс видел в
поземельной общине не социалистический "принцип", а историческую систему
закрепощения крестьян и материальную основу царизма. Он не щадил сарказмов
против Герцена, которому, как и многим другим, раскрыл глаза на "русский
коммунизм" некий прусский путешественник, консервативный барон
Гакстхаузен553. Книга последнего появилась на русском языке за два года до
"Капитала", причем "интеллигентный и прогрессивный класс в России" упорно
примирял Маркса с Гакстхаузеном. Не мудрено: сочетание социалистической цели
с идеализацией основ крепостничества и составляло ведь теоретическую систему
народничества.
В 1879 году "Земля и Воля"554 распалась, как мы помним, на две
организации: "Народную Волю", которая выражала демократически политическую
тенденцию и захватила в свои ряды наиболее боевые элементы предшествующего
движения, и "Черный Передел"555, который стремился охранять чисто
народнические принципы крестьянского социалистического переворота. Противясь
политической борьбе, которая навязывалась всем ходом движения, "Черный
Передел" терял всякую притягательную силу. "Организации не везло с первых же
дней ее возникновения", - жалуется один из ее основателей, Дейч, в своих
воспоминаниях. Лучшие рабочие, как Халтурин556, шли к народовольцам. Туда же
тянула учащаяся молодежь. Еще хуже обстояло дело с крестьянством: "Там у нас
решительно ничего не было". "Черный Передел" не сыграл никакой революционной
роли. Зато ему суждено было стать мостом между народническим движением и
социал-демократией.
Руководители организации - Плеханов, Засулич, Дейч, Аксельрод -
оказались вынуждены в течение 1880-1881 гг. один за другим эмигрировать за
границу. Как раз эти наиболее упорные народники, не желавшие раствориться в
борьбе за либеральную конституцию, должны были с особенным рвением искать ту
часть народа, за которую можно было бы уцепиться. Их собственный опыт,
вопреки их намерениям, обнаружил с несомненностью, что только промышленные
рабочие восприимчивы к пропаганде социализма. Одновременно с этим сама
народническая литература, как художественная так и исследовательская,
успела, наперекор своей тенденции, достаточно расшатать априорные
представления о гармоничности "народного производства", которое на поверку
оказалось варварской стадией капитализма. Оставалось "только" сделать
необходимые выводы. Но эта работа означала целую идеологическую революцию.
Честь пересмотра традиционных воззрений и намечения нового пути принадлежит
неоспоримо вождю чернопередельцев Георгию Валентиновичу Плеханову. Мы
встретимся с ним еще не раз как с учителем, потом старшим сотрудником,
наконец, непримиримым противником Ленина.
Россия вступила уже на путь капиталистического развития, и не
интеллигенции свернуть ее с этого пути. Буржуазные отношения будут приходить
во все большее противоречие с самодержавием и в то же время порождать новые
силы для борьбы с ним. Завоевание политической свободы является необходимым
условием дальнейшей борьбы пролетариата за социализм. Русские рабочие должны
поддержать либеральное общество и интеллигенцию в их домогательствах
конституции и крестьянство в его восстании против пережитков
крепостничества. В свою очередь, революционная интеллигенция, если она хочет
приобресть могущественного союзника, должна теоретически стать на почву
марксизма и отдать свои силы пропаганде в среде рабочих.
Таковы была в главных своих чертах новая революционная концепция.
Сейчас она кажется цепью общих мест. В 1883 году она прозвучала, как дерзкий
вызов самым священным предрассудкам. Положение новаторов до чрезвычайности
осложнялось тем обстоятельством, что, выступая в качестве теоретических
провозвестников пролетариата, они вынуждены были на первых порах
непосредственно обращаться к тому социальному слою, к какому принадлежали
сами. Между пионерами марксизма и пробуждавшимися рабочими стояло
традиционное средостение интеллигенции. Старые воззрения были в ней еще
настолько прочны, что Плеханов с товарищами решили даже избегнуть самого
имени социал-демократи, назвавшись группой "Освобождение труда".
Так возникла в маленькой Швейцарии ячейка будущей большой партии,
русской социал-демократии, из среды которой вышел впоследствии большевизм,
создатель республики советов. Мир устроен так непредусмотрительно, что при
зарождении больших исторических событий герольды не трубят в трубы и
небесные светила не посылают знамений. Возникновение русского марксизма
казалось первые восемь - десять лет мало заметным эпизодом.
Опасаясь оттолкнуть немногочисленную левую интеллигенцию, группа
"Освобождение труда" в течение нескольких лет не прикасалась к догме
террора. Ошибку народовольцев она видела лишь в том, что их террористическая
деятельность не дополнялась "созданием элементов для будущей рабочей
социалистической партии в России". Плеханов стремился, и не без основания,
противопоставить террористов, как политиков, классическому народничеству,
отвергавшему политическую борьбу. ""Народная Воля"", - так писал он в 1883
г., - не может найти себе оправдания, да и не должна искать его, помимо
современного научного социализма". Но уступки в пользу террора не
действовали и теоретические увещания не встречали отклика.
Упадок революционного движения во вторую половину восьмидесятых годов
распространился на все течения и, порождая умственную косность,
препятствовал сколько-нибудь широкому распространению марксистских идей. Чем
больше интеллигенция в целом покидала поле битвы, тем упрямее единицы,
сохранившие верность революции, держались за освященные героическим прошлым
традиции. Облегчить усвоение марксистских идей могла бы революционная борьба
европейского пролетариата. Но восьмидесятые годы были и на Западе годами
реакции. Во Франции еще не зажили раны Коммуны. Немецких рабочих Бисмарк
загнал в подполье. Британский тред-юнионизм был насквозь проникнут
консервативным самодовольством. Под влиянием временных причин, о которых мы
еще упомянем ниже, стачечное движение в самой России тоже затихло.
Немудрено, если группа Плеханова оказалась совершенно изолированной. Ее
обвиняли в искусственном возбуждении классовой розни вместо необходимого
союза всех "живых сил" против абсолютизма.
Составленная Александром Ульяновым наспех, между выделкой азотной
кислоты и начинкой пуль стрихнином, программа Террористической Фракции
объявляла, правда, разногласия с социал-демократами "очень несущественными",
но только для того, чтобы тут же выдвинуть свои надежды на "непосредственный
переход народного хозяйства в высшую форму", минуя капиталистическую стадию
развития, и признать "большое самостоятельное значение интеллигенции", ее
способность к "немедленному ведению политической борьбы с правительством".
Практически группа Александра Ульянова стояла дальше от рабочих, чем
террористы предшествующего поколения.
Связи группы "Освобождение труда" с Россией носили случайный и
ненадежный характер. "Об основании в 1883 году плехановской группы
"Освобожденияе труда", - вспоминает Мицкевич, - до нас доходили только
смутные слухи". Во враждебных кругах эмиграции не без удовольствия
рассказывали, как в Одессе группа радикалов подвергла торжественному
сожжению плехановские "Наши разногласия", и эти слухи встречали доверие, ибо
хорошо отвечали настроениям, если не фактам. Малочисленные сторонники группы
в среде заграничной русской молодеджи далеко уступали революционерам
предшествующего десятилетия по кругозору и личному мужеству; иные именовали
себя марксистами в надежде, что это освобождает их от революционных
обязательств. Плеханов, никого не щадивший для острого словца, называл этих
сомнительных единомышленников "инвалидами, никогда не побывавшими на поле
сражения". К началу девяностых годов вожди группы успели окончательно
разочароваться в своих надеждах на завоевание интеллигенции. Ее
невосприимчивость к идеям марксизма Аксельрод объяснял ее буржуазным
перерождением. Правильное в общем историческом масштабе и подтвержденное в
дальнейшем ходом событий объяснение это слишком забегало вперед: русской
интеллигенции предстояло еще пройти через полосу почти повального увлечения
марксизмом, и это время было уже совсем близко.
Не дожидаясь теоретического признания, капитализм совершал тем временем
под покровом реакции свою революционизирующую работу. Последствия
крепостнических и капиталистических мероприятий правительства никак не
хотели укладываться в гармоническую систему. Несмотря на щедрую денежную
поддержку государства, земельное дворянство быстро разорялось. За три
десятилетия после реформы правящее сословие выпустило из рук свыше 35% своей
земли, причем именно царствование Александр III, эпоха дворянской
реставрации, явилось эпохой дворянского разорения по преимуществу.
Обезземеливалось главным образом, конечно, мелкое и среднее дворянство. Что
касается промышленности, прибыли которой под защитой высоких пошлин
достигали 60%, то она неизменно шла в гору, особенно к концу десятилетия.
Так, несмотря на дворянские контрреформы, совершалось капиталистическое
преобразование национального хозяйства. Затягивая туже и туже узлы
средневековья, особенно в деревне, правительственная политика содействовала,
с другой стороны, росту тех сил города, которые были призваны разрубить эти
узлы. Реакционное царствование Александра III стало теплицей русской
революции.
В общую картину 80-х годов, данную в одной из предшествующих глав,
необходимо теперь внести весьма существенную поправку: политическая
прострация охватывала разные слои образованного общества, - либеральных
земцев, радикальную интеллигенцию, революционные кружки; но в то же время
под покровом реакции совершалось в глубинах нации пробуждение промышленных
рабочих, шли бурные стачки, иногда разгромы фабрик и заводов, столкновения с
полицией, еще без ясных революционных задач, но уже с революционными
жертвами. Вместе с требовательностью вспыхивала солидарность, в массе
просыпалась личность, кое-где выдвигались местные вожди. В историю русского
пролетариата восьмидесятые годы вписаны, как начало восхождения.
Стачечная волна, открывшаяся уже в последние годы царствования
Александра II, но достигшая высшей точки в 1884 - 1886 годах, вынуждала
печать разных оттенков с тревогой признать зарождение в России особого
"рабочего вопроса". Царская администрация, надо ей отдать справедливость,
значительно раньше, чем левая интеллигенция, поняла революционное значение
пролетариата. Секретные официальные документы уже с конца семидесятых годов
начинают выделять промышленных рабочих в качестве весьма ненадежного класса,
тогда как народническая публицистика все еще продолжает растворять
пролетариат в крестьянстве.
Одновременно с жестокими репрессиями против стачечников начинает с 1882
г. быстро развиваться фабричное законодательство: запрещение работы
малолетних, учреждение фабричной инспекции, начатки урегулирования работы
женщин и подростков. Закон 3 июня 1886 г., последовавший непосредственно за
крупными текстильными забастовками, установил обязательство хозяев
расплачиваться деньгами в определенные сроки и вообще пробил первую брешь в
стене патриархального произвола. Так, самодовольно регистрируя капитуляцию
всех оппозиционных группировок образованного общества, царское правительство
увидело себя само вынужденным совершить первую капитуляцию перед
пробуждающимся рабочим колассом. Без правильной оценки этого факта нельзя
понять всей дальнейшей истории России, до октябрьской революции
включительно.
Несмотря на продолжение и даже обострение аграрного кризиса,
промышленная депрессия, вопреки всем народническим теориям, уступает к концу
80-х годов место подъему. Число рабочих быстро растет. Новые фабричные
законы и особенно низкие цены на предметы потребления улучшают положение
рабочих, привыкших к деревенской нищете. Стачки временно затихают. Именно в
этот промежуток времени революционное движение падает до самой низкой точки
за предшествующие тридцать лет. Так конкретное изучение политических
зигзагов русской интеллигенции представляет крайне поучительную главу
социологии: свободная "критическая мысль" оказывается на каждом шагу
зависимой от непознанных ею материальных причин. Если бы пушинке, которую
каждое дуновение относит в сторону, свойственно было сознание, она считала
бы себя самым свободным существом в мире!
В стачечном движении начала 80-х годов руководящую роль играли рабочие,
воспитанные революционным движением предшествующего десятилетия. В свою
очередь стачки дали толчок наиболее отзывчивым рабочим нового поколения.
Правда, мистические искания проникли в те дни и в рабочую среду. Но если для
интеллигенции толстовство означало отход от активной борьбы, то для рабочих
оно нередко являлось первой, смутной еще формой протеста против социальной
несправедливости. Так, одни и те же идеи выполняют нередко противоположные
функции в разных социальных слоях. Отголоски бакунизма, народовольческие
традиции, первые лозунги марксизма сочетаются у передовых рабочих с
собственным опытом стачек и неизбежно принимают окраску классовой борьбы.
Как раз в 1887 г. Лев Толстой предавался горестным размышлениям по поводу
результатов революционной борьбы за последние 20 лет. "Сколько истинного
желания добра, готовности к жертвам потрачено нашей молодой интеллигенцией
на то, чтобы установить правду... И что сделано? Ничего. Хуже, чем ничего".
Великий художник ошибался в политике и на этот раз. Загубленные душевные
силы интеллигенции ушли глубже в почву, чтобы прорости вскоре первыми
ростками массового сознания.
Покинутые своими вчерашними руководителями, рабочие кружки продолжали
самостоятельно искать свой путь. Они много читали, доискивались в старых и
новых журналах статей о жизни западноевропейских рабочих, примеривали
вычитанное к себе. Один из первых рабочих-марксистов Шелгунов557 вспоминает,
что в 1887 - 1888 годах, т.е. в самое проклятое время, "рабочие кружки
развиваются больше и больше... Передовые рабочие... выискивали у
старьевщиков книги и закупали их". К старьевщикам эти книги попали
несомненно от разочарованной интеллигенции. Том "Капитала" у букинистов
расценивался в 40 - 50 рублей. И все же петербургские рабочие умудрялись
добывать эту заветную книгу. "Мне самому, - пишет Шелгунов, - приходилось
разрывать "Капитал" по частям, по главам, чтобы читать одновременно в
четырех - пяти кружках". Рабочий Моисеенко558, организатор крупнейшей
текстильной стачки, штудировал с товарищами по ссылке "Капитал" и
произведения Лассаля. Зерно не падало на камень.
В адресе, поднесенном старому публицисту Шелгунову559 (его, конечно, не
надо смешивать с названным выше однофамильцем - рабочим) незадолго до его
смерти в 1891 году, группа петербургских рабочих благодарила его особенно за
то, что своими статьями о борьбе пролетариата во Франции и Англии он указал
правильный путь русским рабочим. Статьи Шелгунова писались для
интеллигенции. В руках рабочих они послужили источником выводов, шедших
дальше мыслей автора. Потрясенный визитом рабочей делегации, старик унес в
могилу образ пробуждающейся силы. Самый замечательный из
беллетристов-народников Г.И. Успенский560 прежде чем сойти с ума успел
узнать, что передовые рабочие ценят и любят его, и публично поздравил
русских писателей с "новым грядущим читателем". Рабочие ораторы на тайной
петербургской маевке в 1891 году с благодарностью вспоминали о
предшествующей борьбе интеллигенции и вместе с тем недвусмысленно выражали
свое намерение заменить ее. "Нынешняя молодежь..., - говорил один из них -
... не думает о народе. Эта молодежь не что иное, как паразитический элемент
общества". Народ лучше поймет рабочих-пропагандистов, "потому что мы ближе
стоим к нему, чем интеллигенция".
Однако на переломе двух десятилетий новые веяния стали пробиваться и в
среде интеллигенции, хоть и очень медленно. Студенты приходили в
соприкосновение с рабочими и заражались от них бодростью. Стали появляться
социал-демократы, чаще всего очень молодые люди, у которых ломался голос и с
ним вместе уважение к старым авторитетам. Один из тогдашних молодых казанцев
Григорьев вспоминает: "В 1888 году все настойчивее и настойчивее среди
молодежи начал появляться в Казани интерес к имени Маркса". В центре первых
казанских марксистских кружков становится выдающийся молодой революционер
Федосеев561. С зимы 1888 - 1889 гг., по словам Бруснева, в Петербурге
"заметно возрос интерес к книгам по общественным и политическим вопросам.
Появился спрос на нелегальную литературу". По иному стали читаться газеты.
"Русские Ведомости"562, лейб-орган земского либерализма, давали в те годы
обширные корреспонденции из Берлина, с большими выдержками из речей Бебеля и
других социал-демократических вождей. Либеральная газета хотела этим сказать
царю и его советникам, что свобода не опасна: германский император
продолжает прочно сидеть на троне, собственность и порядок прочно ограждены.
Но революционные студенты вычитывали из этих речей иное. Пропагандисты
мечтали воспитать из рабочих русских Бебелей. Новые идеи были завезены
студентами-поляками: рабочее движение в Польше развернулось раньше, чем в
России. По словам Бруснева, который в ближайшие месяцы становится в центре
социал-демократической группировки в Петербурге, в кружках
студентов-техологов уже в 1889 г. преобладало марксистское течение: будущим
инженерам, готовившимся на службу к капитализму, было особенно трудно
поддерживать в себе веру в самобытные пути России. Технологи повели довольно
деятельную пропаганду в рабочих кружках. Оживление распространилось
одновременно и на старые, замершие группировки. Вернувшиеся из ссылки
народовольцы пытались, пока еще безрезультатно, возродить террористическую
партию.
Леонид Красин, вместе со своим братом Германом563, появившиеся в это
время на петербургской арене из далекой Сибири, не без юмора описывал
впоследствии свои марксистские дебюты. "Недостаток эрудиции восполнялся
юношеской горячностью и здоровыми голосами... К концу 1889 г. боевые
качества нашего кружка считались прочно установившимися". Леониду было в это
время 19 лет! Мицкевич наблюдал и в московской студенческой жизни перелом
настроения: не было прежней безнадежности, появилось больше кружков
саморазвития, вырос интерес к изучению Маркса. Весной 1890 года разразились
после трехлетнего перерыва крупные студенческие беспорядки. В результате
братья Красины, студенты-технологи, оказались высланы из Петербурга в Нижний
Новгород. Из их уст Мицкевич, попавший туда же, впервые услышал живую
проповедь марксизма и набросился на "Наши разногласия" Плеханова. "Новый мир
открылся передо мной: найден был ключ к пониманию окружающей
действительности". Прочитанный после этого "Манифест коммунистической
партии" произвел на Мицкевича громадное впечатление: "Я понял основы великой
историко-философской теории Маркса. Я стал марксистом и уже на всю жизнь".
Тем временем Леонид Красин получил право вернуться в столицу и повел там
пропаганду среди ткачей. Невзорова564, курсистка начала 90-х годов,
рассказывает, каким откровением для молодежи явились в свое время первые
издания группы "Освобождение труда". "Я до сих пор помню потрясающее
впечатление от "Коммунистического Манифеста" Маркса и Энгельса". Красин,
Мицкевич, Невзорова и их друзья - это все подрастающие кадры будущего
большевизма.
Новые настроения в русской интеллигенции питались также и событиями на
Западе, где рабочее движение выходило из упадка. Знаменитая стачка
английских докеров под руководством будущего ренегата Джона Бернса565
прокладывала дорогу новому, боевому тред-юнионизму. Во Франции рабочие
оправлялись от катастрофы, зазвучала проповедь марксистов Геда и Лафарга.
Осенью 1889 года состоялся в Париже учредительный конгресс нового
Интернационала. Плеханов выступил на конгрессе со своим пророческим
заявлением: "Русская революция победит только как рабочая революция, -
другого выхода нет и быть не может". Слова эти, прозвучавшие в зале
конгресса почти незаметно, будили в России отголосок в сердцах нескольких
революционных поколений. Наконец, в Германии на выборах 1890 года
нелегальная социал-демократия собрала почти полтора миллиона голосов:
исключительный закон против социалистов566, продержавшийся двенадцать лет,
провалился со срамом.
Как наивна вера в самопроизвольное зарождение идей! Нужен был целый ряд
объективных, материальных условий, притом в известной последовательности, в
определенном сочетании, чтоб марксизм получил доступ в головы русских
революционеров. Капитализм должен был сделать серьезные успехи;
интеллигенция должна была исчерпать все другие пути до конца, - бакунизм,
лавризм, пропаганду в крестьянстве, поселения в деревне, террор, мирное
культурничество, толстовство; рабочие должны были выступить со стачками;
социал-демократическое движение на Западе должно было принять более активный
характер; наконец грандиозная голодная катастрофа 1891 года567 должна была
вскрыть все язвы народного хозяйства России, - тогда и только тогда идеи
марксизма, нашедшие теоретическую формулировку почти полстолетия тому назад
и возвещавшиеся Плехановым для России с 1883 года, начали, наконец, находить
признание на русской почве. Однако, и это еще не все. Получив вскоре
массовое распространение в среде интеллигенции, они тут же подвергались
деформации, в соответствии с социальной природой этого слоя. Только с
появлением сознательного пролетарского авангарда русский марксизм стал,
наконец, прочно на ноги. Значит ли это, что идеи несущественны или
бессильны? Нет, это значит лишь, что идеи социально обусловленны; прежде чем
стать причиной фактов и событий, они должны стать их последствием. Еще
точнее: идея не стоит над фактом, как высшая инстанция, ибо сама идея есть
факт, входящий необходимым звеном в цепь других фактов.
Личное развитие Владимира Ульянова совершалось в тесной связи с
эволюцией революционной интеллигенции и формированием тонкой прослойки
передовых рабочих. Биография здесь органически сливается с историей.
Субъективная последовательность духовного формирования совпадает с
объективной последовательностью нарастания революционного кризиса страны.
Одновременно с возникновением первых марксистских кадров и первых
социал-демократических кружков готовится и зреет под покровом реакции
будущий вождь революционного народа.
Самарский период
На осень семья переселялась в город, где вместе с Елизаровыми занимала
верхнюю половину двухэтажного деревянного дома из 6 - 7 комнат. Так Самара
стала основной резиденцией Ульяновых почти на четыре с половиной года. В
жизни Ленина сложился особый самарский период. Позже, в середине девяностых
годов Самара, не без влияния Ленина, стала своего рода марксистской столицей
Поволжья. Необходимо хоть слегка приглядеться к физиономии этого города.
Административная история Самары немногим отличается от истории
Симбирска: та же борьба с кочевниками, та же эпоха закладки "города", т.е.
деревянных укреплений, та же борьба с Разиным568 и Пугачевым569. Но
социальная физиономия Самары весьма отлична. Симбирск сложился как прочное
дворянское гнездо. Дальше ушедшая в степь Самара стала расти значительно
позже, уже после отмены крепостного права как центр хлебной торговли. Хоть
главная улица города и носила имя Дворянской, но лишь из подражания. На
самом деле крепостное право почти не успело захватить самарских степей,
город лишен был предков и традиций. Не имел он и университета, как Казань,
следовательно ни ученого сословия, ни студенчества. Тем увереннее
хозяйничали здесь скотоводы, хлеборобы, торговцы зерном, мукомолы, крепкие
пионеры аграрного капитализма. Относясь безразлично не только к эстетике, но
и к личному комфорту, они не заводили барских усадеб с колоннами, парками и
гипсовыми нимфами. Им нужны были пристани, амбары, мельницы, лабазы,
кованные ворота, тяжелые замки. Их занимали не охотничьи собаки, а
сторожевые. Только крепко разбогатев, они строили себе большие каменные
дома.
Вокруг хлебной волжской буржуазии, ее пристаней и складов ютился
бродячий и полубродячий люд. Исконные обитатели самарских слободок пытались
когда-то, по примеру немцев-меннонитов570 в Сарепте, разводить прибыльную
горчицу; да не хватило у русского человека ни умения, ни терпения. От
неудавшихся горчичных насаждений остались у самарских мещан лишь горечь
разочарования да ироническое прозвище горчичников. Под сердитую руку,
особенно с хмельных глаз, обитатели самарских слободок совместно с бурлаками
причиняли начальству великие беспокойства. Но бунты их были беспросветны,
как и вся их незадачливая жизнь.
Старик Шелгунов, тот самый, которому петербургские рабочие подносили
впоследствии адрес, дал в 1887 г. интересные описания Самары, города
пионеров: "Рядом с палаццами тянутся или пустыри, или заборы, или торчат
трубы сгоревших лет пятнадцать тому назад домов, которым уже никогда не
отстроиться, как никогда не поправиться зарвавшемуся и разорившемуся
пионеру. Еще дальше, за заборами и пустырями и мельчающими домами окраин,
тянутся слободки, где тесно жмутся друг к другу трех и двухоконные лачуги.
Это деревня, оставившая степь и поселившаяся в городе, чтобы работать на
пионера..."
Промышленности, а значит и промышленных рабочих, в Самаре почти не
было. А так как не было в ней и университетской заразы, то Самара числилась
в списке тех не внушающих опасений городов, где власти разрешали
задерживаться отбывшим сибирскую ссылку революционерам и куда высылали
подчас неблагонадежный элемент из столиц и университетских центров под
надзор полиции. Эта кочевая братия, носившая до начала девяностых годов
сплошь народническую окраску, группировала вокруг себя местную левую
молодежь. Не только земцы и купцы, но даже подчас и чиновники позволяли себе
безнаказанно либеральничать в губернии, где не было ни дворянского засилия,
ни студенческих и рабочих волнений. Темные бунты портового люда в книгу
политики никем не заносились. В среде поднадзорных всегда можно было найти
толковых и честных земских служащих, управляющих, секретарей и репетиторов,
хоть по закону многие из этих занятий требовали официальной благонадежности.
По данным самарской полиции, и Владимир Ульянов занимался в 1889 году
частными уроками. На мелкие поблажки неблагонадежному элементу администрация
Самары глядела сквозь пальцы.
Бывшие ссыльные и поднадзорные, тяготевшие к ним кружки гимназистов,
семинаристов, учениц земской фельдшерской школы, наконец, прибывавшие на
лето студенты составляли, так сказать, губернский авангард. От этого мирка
тянулись нити к либералам из земской, адвокатской, купеческой и чновничьей
среды. Обе группы питались либерально-народническими "Русскими ведомостями":
солидное крыло интересовалось, главным образом, умеренно-вкрадчивыми
передовицами и земским отделом; радикальная молодежь зачитывалась
заграничными корреспонденциями. Из ежемесячников левый фланг жадно поглощал
каждую свежую книжку "Русского богатства"571, особенно статьи талантливого
народнического публициста Михайловского572, неутомимого проповедника
"субъективной социологии". Более солидная публика предпочитала "Вестник
Европы"573 или "Русскую мысль"574, органы затаившегося конституционализма.
За пределы интеллигенции пропаганда в Самаре совсем не выходила. Культурный
уровень немногочисленных рабочих был крайне низок. Отдельные
железнодорожники примыкали, правда, к народническим кружкам, но не с целью
пропаганды в рабочей среде, а для повышения собственного культурного уровня.
Поднадзорные без опасения посещали семью Ульяновых, у которой, в свою
очередь, отпали постепенно основания избегать общения с врагами царя и
отечестве. Вдова действительного статского советника соприкоснулась с тем
миром, о котором она вряд ли когда-нибудь задумывалась при жизни мужа. Ее
общество составляли ныне не губернские чиновники с женами, а старые русские
радикалы, отщепенцы, проведшие годы в тюрьме и ссылке, вспоминавшие о своих
друзьях, погибших в террористических актах, при вооруженных сопротивлениях
или на каторге; словом, люди того мира, в который ушел Саша, чтобы не
вернуться. У них были на многое непривычные взгляды, не всегда были на
высоте их манеры, некоторые из них отличались странностями, усвоенными в
долгие годы принудительного одиночества, но это были не плохие люди,
наоборот, Марья Александровна должна была убеждаться, что это хорошие люди:
бескорыстные, верные в дружбе, смелые. К ним нельзя было не относиться
приязненно, и в то же время нельзя было не опасаться их: не увлекут ли они
на роковой путь и другого сына.
Из проживавших в Самаре под надзором полиции революционеров выделялись
Долгов575, участник знаменитого нечаевского дела576, и чета Ливановых: муж
привлекался по процессу 193-х, жена - по одесскому делу Ковальского577,
который пытался оказать вооруженное сопротивление при аресте. Беседы с этими
людьми, особенно с Ливановыми, которых Елизарова называет "типичными
народовольцами, очень цельными и идейными", стали для Владимира настоящей
практической академией революции. Он с жадностью набрасывался на их
рассказы, ставил вопросы за вопросами, вдаваясь в