полированного цинизма... Какие еще понадобятся грандиозные потрясения, преобразования, усилия, чтобы средний человек, как личность, поднялся на более высокую ступень! Погода та же: с неба падает холодная мрась. Сады в цвету. Урожай фруктов в этом году сильно пострадает. Почты мы здесь не получаем. Большая почта доставляется с оказией из Парижа (раза два в месяц), совершенно спешные письма идут через посредствующий адрес и приходят с некоторым опозданием. Сейчас мы ждем вестей о Сереже, -- ждет особенно Н., ее внутренняя жизнь проходит в этом ожидании. Но получить достоверное известие не просто. Переписка с Сережей и в более благополучные времена была лотереей. Я не писал ему вовсе, чтоб не дать властям никакого повода придраться к нему. Только Н., и притом только о личных делах. Так же отвечал и Сережа. Были долгие периоды, когда письма переставали доходить вовсе. Затем внезапно прорывалась открытка, и переписка восстанавливалась на некоторое время. После последних событий (убийство Кирова и пр.) цензура иностр[анной] корреспонденции должна была стать еще свирепее. Если Сережа в тюрьме, то ему, конечно, не дадут писать за границу. Если он уже в ссылке, то положение несколько более благоприятно, однако все зависит от конкретных условий. За несколько последних месяцев ссылки Раков-ские были совершенно изолированы от внешнего мира: ни одного письма, даже от близких родных, не доходило. Об аресте Сережи мог бы написать кто-нибудь из близких. Но кто? Не осталось, видимо, никого... А если кто и остался из дружественно настроенных, то не знает адреса. * * * Дождь прекратился. Мы гуляли с Н. от 16--17 ч. Тихая и сравнительно мягкая погода, небо обложено, по горам завеса тумана, запах навозного удобрения в воздухе. "Март выглядел апрелем, а теперь апрель стал мартом", -- это слова Н., я прохожу как-то мимо таких наблюдений, если Н. не повернет моего внимания. Ее голос ударил меня в сердце. У нее грудной голос, чуть сиплый. В страдании голос уходит еще глубже, как будто непосредственно говорит душа. Как я знаю этот голос нежности и страдания! Н. заговорила (после большого перерыва) снова о Сере- же: "Чего они могут потребовать от него? Чтоб он покаялся? Но ему не в чем каяться. Чтоб он "отказался" от отца?.. В каком смысле? Но именно потому, что ему не в чем каяться, у него нет и перспективы. До каких пор его будут держать?" Н. вспомнила, как после заседания Политбюро (это было в 1926 г.) у нас на квартире сидел кое-кто из тогдашних друзей в ожидании результата. Я вернулся с Пятаковым (как член ЦК Пятаков имел право присутствовать на заседаниях Политбюро). Пятаков, очень взволнованный, передавал ход "событий". Я сказал на заседании, что Сталин окончательно поставил свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции. Сталин в виде протеста ушел с заседания. Мне, по предложению растерявшегося Рыкова152 и Рудзутака, было вынесено "порицание". Рассказывая об этом, Пятаков повернулся в мою сторону и сказал с силой: "Он вам этого никогда не забудет, ни вам, ни детям, ни внукам вашим". Тогда слова о детях и внуках -- вспоминала Н. -- казались далекими, скорее просто формой выражения; но вот дошло до детей и даже до внуков: они оторваны от А. Л., что станется с ними? А старшему, Левушке, уже 15 лет... Мы говорили о Сереже. На Принкнпо обсуждался вопрос о его переезде за границу. Но куда и как? Лева связан с политикой кровью, и в этом оправдание его эмиграции. А Сережа связался с техникой, с институтом. На Принкипо он томился бы. К тому же трудно было загадывать о будущем: когда наступит поворот? в какую сторону? А если со мной что приключится за границей?.. Было страшно отрывать Сережу от его "корней". Зинуш-ку вызвали за границу для лечения, -- и то трагически кончилось. Н[аташу] томит мысль о том, как тяжело чувствует себя Сережа в тюрьме (если он в тюрьме), -- не кажется ли ему, что мы как бы забыли его, предоставили собственной участи. Если он в концентрационном лагере, на что надеяться ему? Он не может вести себя лучше, чем вел себя в качестве молодого профессора в своем институте... "Может быть, они просто забыли о нем за последние годы, а теперь вдруг вспомнили, что у них есть такой клад, и решили соорудить на этом новое большое дело..." Это опять мысли Наташи. Она спросила меня, думаю ли я, что Сталин в курсе дела. Я ответил, что такие "дела" никогда не проходят мимо него, -- в такого рода делах ведь, собственно, и состоит его специальность. В последние два дня Н. больше думала об А. Л., чем о Сереже: может быть, с Сережей, в конце концов, ничего и нет, а А. Л., в 60 лет, отправлена куда-то на дальний Север. * * * Человеческая натура, ее глубина, ее сила, определяются ее нравственными резервами. Люди раскрываются до конца, когда они выбиты из привычных условий жизни, ибо именно тогда при- ходится прибегать к резервам. Мы с Н. связаны уже 33 года (треть столетия!), и я всегда в трагические часы поражаюсь резервам ее натуры... Потому ли, что силы идут под уклон или по иной причине, но мне очень хотелось бы хоть отчасти запечатлеть образ Н. на бумаге. * * * Закончил роман Leon Frapie "La Maternelle"153, народное издание по 2 франка. Я не знаю совсем этого автора. Во всяком случае он очень мужественно показывает черный двор, самый темный угол черного двора, французской цивилизации, Парижа. Жестокости и подлости жизни бьют тяжелее всего по детям, по совсем маленьким. Frapie и поставил себе задачей посмотреть на нынешнюю цивилизацию испуганными глазами голодных, забитых детей с наследственными пороками в крови. Повествование не выдержано в художественном смысле, есть срывы и провалы, рассуждения героини подчас наивны и даже манерны, -- но необходимое впечатление автором достигнуто. Выхода он не знает и как будто не ищет. От кнеги веет безнадежностью. Но эта безнадежность неизмеримо выше самодовольной и дешевой рецептуры Вик-тор[а] Мареритта. * * * Вот заголовки "Юманите" от 4 апреля: [..] "Правительство должно запретить мобилизацию Красных 7 апреля" (Ami du peuple, 1 апреля). "На другой день министр-радикал Регниер подчинился". "Наш протест был услышан". (Ami du peuple, 3 апреля). "Вывод: правительство действует по приказу фашистов!" Но это не их окончательный "вывод"; они сделали еще один: "давайте с энергией, большей, чем когда-либо, ускорять роспуск и разоружение фашистских организаций"154 с помощью правительства, которое действует по приказу фашистов! Этих людей ничто не спасет! 7 апреля [1935 г.] Буржуазная пресса делает рекламу Доржересу155. Путь, которым он идет, есть наиболее верный путь подготовки фашистской диктатуры. Доржересы подкопают бессильный парламентаризм господ Chautemps в провинции, а кто-нибудь, может быть, тот же De la Rocque156, который ничем не хуже Badinquet157, нанесет затем последний удар парламентской республике. Локализм отвечает разнообразию аграрных условий Франции. Провинциальные фашистские и предфашистские программы будут разнообразны и противоречивы, как противоречивы интересы разных категорий (виноделы, огородники, хлеборобы и пр.) и разных социальных слоев крестьянства. Но общим у всех этих программ будет их вражда к банку, фиску, тресту, законодателям. Идиоты и трусы из Коминтерна противопоставляют этому глубокому движению программу "частичных требований", плохо списанных из старых школьных тетрадок. 9 апреля [1935 г.] Выборы в Данциге дополнили урок саарского плебисцита. Наци собрали "только" 60%: здесь не было вопроса о присоединении к Германии. Террор наци в Данциге был больше, чем в Сааре: это показывает, что один террор не решает. Социал-дем[ократы] почти сохранили голоса 1933 г. (38000), как и католики (31000). Коммунисты упали с 14 566 до 8 990! В Сааре нельзя было различить голоса этих партий. Тем важнее данцигский урок! Коммунисты потеряли больше трети, с.-д. остались на старом уровне. Когда надвигается революция, больше всего выигрывает крайняя партия. После разгрома революции крайняя партия неизбежно теряет. В данных условиях данцигские выборы подтверждают прогрессивный паралич Коминтерна158. * * * Консервативный великобританский тупица в... сумасшедшем доме Европы! * * * Прочитал несколько дней тому назад [номер] "Веритэ" "Куда идет Франция"159. Эта газета, как говорят французы, рекламирует Троцкого160. Много верного в их анализе, но много недоговоренного. Не знаю, кто у них пишет эту серию. Во всяком случае марксистски грамотный человек. * * * Лева переслал открытку А[лександры] Львовны уже с места ссылки. Тот же отчетливый, слегка детский почерк, и то же отсутствие жалоб...161 9 апреля [1935 г.] Белая печать когда-то очень горячо дебатировала вопрос, по чьему решению была предана казни царская семья...162. Либера- лы склонялись, как будто, к тому, что уральский исполком, отрезанный от Москвы, действовал самостоятельно. Это не верно. Постановление вынесено было в Москве. Дело происходило в критический период гражданской войны, когда я почти все время проводил на фронте, и мои воспоминания о деле царской семьи имеют отрывочный характер. Расскажу здесь, что помню. В один из коротких наездов в Москву -- думаю, что за несколько недель до казни Романовых, -- я мимоходом заметил в Политбюро, что, ввиду плохого положения на Урале, следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования (крестьянск[ая] политика, рабочая, национальная, культурная, две войны и пр.); по радио (?) ход процесса должен был передаваться по всей стране; в волостях отчеты о процессе должны были читаться и комментироваться каждый день. Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если б было осуществимо. Но... времени может не хватить... Прений никаких не вышло, так [как] я на своем предложении не настаивал, поглощенный другими делами. Да и в Политбюро нас, помнится, было трое-четверо: Ленин, я, Свердлов...163. Каменева, как будто, не было. Ленин в тот период был настроен довольно сумрачно, не очень верил тому, что удастся построить армию... Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом: Да, а где царь? Конечно, -- ответил он, -- расстрелян. А семья где? И семья с ним. Все? -- спросил я, по-видимому, с оттенком удивления. Все! -- ответил Свердлов, -- а что? Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил. А кто решал? -- спросил я. Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях. Больше я никаких вопросов не задавал, поставив на деле крест. По существу, решение было не только целесообразным, но и необходимым. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтоб запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель. В интеллигентных кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и солдат не сомневались ни минуты: никакого другого решения они не поняли бы и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал: способность думать и чувствовать за массу и с массой была ему в высшей мере свойственна, особенно на великих политических поворотах... В "Последних новостях" я читал, уже будучи за границей, описание расстрела, сожжения тел и пр. Что во всем этом верно, что вымышленно, не имею ни малейшего представления, так как никогда не интересовался тем, как произведена была казнь и, признаться, не понимаю этого интереса. * * * Социал[истическая] и ком[мунистическая] партии Франции продолжают свою роковую работу: они доводят свою оппозицию до такого предела, который вполне достаточен для ожесточения буржуазии, для мобилизации сил реакции, для дополнительного вооружения фашистских отрядов, но совершенно недостаточен для революционного сплочения пролетариата. Они как бы нарочно провоцируют классового врага, не давая ничего собственному классу. Это верный и наиболее хороший путь к гибели. 10 апреля [1935 г.] Сегодня во время прогулки в горы с Н[аташей] (день почти летний) я обдумывал разговор с Лениным по поводу суда над царем. Возможно, что у Ленина, помимо соображения о времени ("не успеем" довести большой процесс до конца, решающие события на фронте могут наступить раньше), было и другое соображение, касавшееся царской семьи. В судебном порядке расправа над семьей была бы, конечно, невозможна. Царская семья была жертвой того принципа, который составляет ось монархии: династической наследственности. * * * О Сереже никаких вестей и, может быть, не скоро придут. Долгое ожидание притупило тревогу первых дней. * * * Когда я в первый раз собирался на фронт между падением Симбирска и Казани, Ленин был мрачно настроен. "Русский человек добер", "Русский человек рохля, тютя...", "У нас каша, а не диктатура..." Я говорил ему: "В основу частей положить крепкие революционные ядра, которые поддержат железную дисциплину изнутри; создать надежные заградительные отряды, которые будут действовать извне заодно с внутренним революционным ядром частей, не останавливаясь перед расстрелом бегущих; обеспечить компетентное командование, поставив над сцепом комиссара с револьвером; учредить военно-революц[ионные] трибуналы и орден за личное мужество в бою". Ленин отвечал примерно: "Все верно, абсолютно верно, но времени слишком мало; если повести дело круто (что абсолютно необходимо), собственная партия помешает: будут хныкать, звонить по всем телефонам, уцепятся за факты, помешают. Конечно, революция закаливает, но времени слишком мало..." Когда Ленин убедился из бесед, что я верю в успех, он всецело поддержал мою поездку, хлопотал, заботился, спрашивал десять раз на день по телефону, как идет подготовка, не взять ли в поезд самолет и пр. Казань пала. Ленина ранила с.-р. Каплан164. Казань мы взяли обратно. Вернули также Симбирск. Я завернул в Москву. Ленин на положении выздоравливающего жил в Горках. Свердлов сказал мне: "Ильич просит Вас приехать к нему. Хотите вместе?" Мы поехали. По тому, как меня встретили Мария Ильинична [Ульянова] и Над[ежда] Конст[антиновна Крупская], я понял, как нетерпеливо и горячо ждали меня. Ленин был в прекрасном настроении, физически выглядел хорошо. Мне показалось, что он смотрит на меня какими-то другими глазами. Он умел влюбляться в людей, когда они поворачивались к нему известной стороной. В его возбужденном внимании был этот оттенок "влюбленности". Он с жадностью слушал рассказы про фронт и вздыхал с удовлетворением, почти блаженно. "Партия, игра выиграна, -- говорил он, вдруг переходя на серьезный, твердый тон, -- раз сумели навести порядок в армии, значит, и везде наведем. А революция с порядком будет непобедима". Когда мы со Свердловым садились в 'автомобиль, Ленин с Н. К. стояли на балконе, как раз над подъездом, -- и опять я почувствовал на себе тот же, слегка застенчивый, обволакивающий взгляд Ильича. Ему что-то, видимо, еще хотелось сказать, но он не находился. Вдруг кто-то из охраны стал носить горшки с цветами и ставить в автомобиль. Лицо Ленина омрачилось тревогой. -- Вам неудобно будет? -- спросил он. Я не обратил внимания на цветы и не понял причины тревоги. Только подъезжая к Москве, голодной, грязной Москве осенних месяцев 1918 г., я почувствовал острую неловкость: уместно ли теперь ездить с цветами? И тут же понял тревогу Ленина: он именно эту неловкость предвидел. Он умел предвидеть. При следующем свидании я сказал ему: "Вы давеча о цветах спрашивали, а я не сообразил в горячке свидания, какое именно неудобство вы имели в виду. Только при въезде в город спохватился..." -- "Мешочнический вид?" -- живо спросил Ильич и мягко засмеялся. Опять я уловил у него особенно дружественный взгляд, как бы отражающий его удовольствие по поводу того, что я понял его... Как хорошо, отчетливо, неизгладимо врезались в память все черты и черточки свидания в Горках! У нас бывали с Лениным острые столкновения, ибо в тех случаях, когда я расходился с ним по серьезному вопросу, я вел борьбу до конца. Такие случаи, естественно, врезывались в память всех, и о них много говорили и писали впоследствии эпигоны. Но стократно более многочисленны те случаи, когда мы с Лениным понимали друг друга с полуслова, причем наша солидарность обеспечивала прохождение вопроса в Политбюро без трений. Эту солидарность Ленин очень ценил. 11 апреля [1935 г.] Болдвину кажется, что Европа -- сумасшедший дом; разум сохранила только Англия: у нее по-прежнему король, общины, лорды. Англия избегла революции, тирании преследований (см. "го речь в Llandrindod)165. По сути дела Болдвин ровно ничего не понимает' в том, что совершается перед его глазами. Между Болдвином и Лениным, как интеллектуальными типами, гораздо больше расстояния, чем между кельтским друидом и Болдвином... Англия представляет собой лишь последнее отделение европейского сумасшедшего дома, и весьма возможно, что это будет отделение без особенно буйных помешанных. Перед последним лейбористским правительством, во время самых выборов, к нам на Принкипо приезжали Веббы, Сидней и Беатриса166. Эти "социалисты" очень охотно признавали для России сталинский социализм в одной стране. В Соед[иненных] Штатах они не без злорадства ждали жестокой гражданской войны. Но для Англии (и Скандинавии) они сохраняли привилегию мирного, эволюционного социализма. Чтоб дать место неприятным фактам (Окт[ябрьская] рев[олюция], взрывы классовой борьбы, фашизм), и в то же время сохранить свои фабианские предрассудки и пристрастия, Веббы создали для своего англосаксонского эмпиризма теорию "типов" социального развития, и для Англии выторговали у истории мирный тип. С. Вебб как раз готовился в те дни получить от своего короля титул лорда Пасфильда, чтоб в качестве министра его величества мирно перестраивать общество*. Конечно, Веббы ближе к Болдвину, чем к Ленину. Я слушал Веб-бов как выходцев с того света, хотя это очень образованные люди. Они, правда, хвалились тем, что не принадлежат к церкви. * Вспоминаю как курьез С Вебб сообщил мне, с особым подчеркиванием, что имел возможность уехать из Англии на неск[олько] недель только потому, что его кандидатура не выставлена. Он явно ждал от меня вопроса: почему? чтоб сообщить о предстоящем его возведении в лорды Я по глазам видел, что он ждет вопроса, но воздержался, чтоб не совершить какой-либо неловкости: история с лордом мне и в голову не приходила, я думал скорее, что Вебб, по старости, отказался от активной политической жизни и, естественно, не хотел углублять этой темы Только позже, когда образовано было новое министерство, я понял, в чем дело автор исследований о промышленной демократии с гордостью предвкушал звание лорда. 14 апреля [1935 г.] В Stresa167 три социалистических перебежчика: Муссолини, Ла-валь168 и Макдональд представляют "национальные" интересы своих стран. Наиболее ничтожным и бездарным является Макдональд. В нем есть нечто насквозь лакейское, даже в фигуре его, когда он разговаривает с Муссолини (см. газетные клише)169. Как характерно для этого человека, что в своем первом министерстве он поспешил дать место Mosley170, аристократическому хлыщу, только накануне примкнувшему к Labour party171, чтоб проложить себе более короткий путь к карьере. Теперь этот Mosley пытается превратить старую разумную Англию в простое отделение европейского сумасшедшего дома. И если не он, то кто-нибудь другой вполне преуспеет в этом, стоит только фашизму победить во Франции. Возможное пришествие лейбористов к власти даст на этот раз могущественный толчок развитию британского фашизма и вообще откроет в истории Англии бурную главу, наперекор историко-философским концепциям Болдвинов и Веббов. В сентябре 1930 г., т. е. через два-три месяца после Веббов, меня посетила на Принкипо Цинтия Мосли172, жена авантюриста, дочь небезызвестного лорда Керзона173. В этот период муж ее еще атаковал Макдональда "слева". После колебаний я согласился на свидание, которое, впрочем, имело крайне банальный характер. "Леди" явилась с компаньонкой, презрительно отзывалась о Макдональде, говорила о своих симпатиях к Советской России. Прилагаемое письмо ее174 является, впрочем, достаточным образчиком ее тогдашних настроений. Года через три после того молодая женщина внезапно умерла. Не знаю, успела ли она перейти в лагерь фашизма. Около того же времени или несколько позже я получил от Беатрисы Вебб письмо, в котором она -- по собственной инициативе-- пыталась оправдать или объяснить отказ лейбористского правительства в визе (надо бы разыскать это письмо, но я сейчас без секретаря...) Я не ответил ей: не к чему было. 27 апреля [1935 г.] Опять большой перерыв: занимался делами IV Интернационала, в частности программными документами Южно-Африканской секции. Везде создались очаги революционной марксистской мысли. Наши группы изучают, критикуют, учатся, думают -- в этом их огромное преимущество над социалистами и над коммунистами. Это преимущество скажется в больших событиях. * * * Вчера гуляли с Н. под мелким дождем. Обогнали такую группу: молодая женщина, на руках годовалый ребенок, перед ней девочка лет 2--3, сама женщина с большим животом, на сносях; в руках у женщины веревка, к которой привязана коза, с козой маленький козленок. Так они впятером, вернее, вшестером, медленно продвигались по дороге. Коза все время норовила в сторону, полакомиться зеленью кустов; женщина тянула веревку; девочка тем временем отставала или забегала вперед, козленок путался в кустах... На обратном пути встретили ту же семейную группу, -- она продолжала медленно подвигаться в деревне. На свежем еще лице женщины покорность и терпение. Скорее испанка или итальянка, может быть, и полька, -- здесь немало иностранных рабочих семейств. * * * О судьбе Сережи все еще никаких вестей. * * * Le Temps в телеграмме из Москвы отмечает, что первомайские лозунги этого года говорят только о борьбе с троцкистами и зи-новьевцами, но совершенно не упоминают правой оппозиции. На этот раз поворот вправо зайдет дальше, чем когда-либо, гораздо дальше, чем предвидит Сталин. * * * На последнем (43-м) номере издаваемого мною Бюллетеня русской оппозиции я не без удивления увидел пометку: 7-ой год издания. Это значит: 7-ой год третьей эмиграции. Первая длилась два с половиной года (1902--1905), вторая -- десять (1907--1917), третья... сколько продлится третья? Во время первой и второй эмиграции (до начала войны) я свободно разъезжал по Европе и беспрепятственно читал доклады о близости социальной революции. Только в Пруссии нужны были меры предосторожности: в остальной Германии царило полицейское благодушие. О других странах Европы, в том числе и Балканах, нечего и говорить. Я ездил с каким-то сомнительным болгарским паспортом, который у меня спросили, кажись, один -- единственный раз: на прусской границе. То-то были блаженные времена! В Париже на открытых митингах разные фракции русской эмиграции сражались до полуночи и заполночь по вопросу о терроре и вооруженном восстании... Два ажана стояли на улице (Avenue Choisy, 110, кажется), в зал никогда не входили и входящих никогда не проверяли. Только хозяин cafe после полуночи тушил иногда электричество, чтоб унять разошедшиеся страсти,-- иного контроля разрушительная деятельность эмиграции не знала. Насколько сильнее и увереннее чувствовал себя в те годы капиталистический режим! 29 апреля [1935 г.] Третьего дня Edouard Herriot говорил в Лионе: "Мы закончили нашу революцию; мы даже выждали больше полстолетия, чтобы пожать ее плоды. Сегодня мы имеем все необходимое для всех возможных реформ, для любых действий, для всяческого прогресса"175. Поэтому Эррио отказывается вступать в соглашение с теми, кто признает "революционное действие": "Мы поэтому не можем согласиться ни с теми, кто указывает на революционные акции, ни с теми, кто отрицает необходимость организации национальной обороны в соответствии с ее нуждами"175. мулирует себя перед гибелью. Устами Эррио говорит большая историческая эпоха -- эпоха консервативной демократии, эпоха "процветания" среднего француза. Как всегда эта законченная эпоха наиболее отчетливо формулирует себя перед гибелью. "Наша революция нами сделана", -- говорит буржуазия (вчерашнего дня) устами Herriot. "Но наша еще не сделана", -- отвечает пролетариат. Именно поэтому сегодняшняя буржуазия не хочет терпеть созданные революцией "кадры, необходимые для всех реформ"175. Herriot есть вчерашний день. Как раз последний номер Temps (28 апреля) приносит необыкновенно иезуитскую передовицу по поводу фашистских лиг. Молодежь "увлекается"? "Это должно нравиться, так как в ней наше будущее"176. Крупная буржуазия уже приняла решение. * * # По последним телеграммам конгресс Коминтерна как будто все же состоится в Москве в мае! Очевидно, Сталин не смог уже больше отменить или отложить конгресс: слишком было бы скандально. Возможно и то, что безрезультатность визита Eden'а и затруднения переговоров с Францией подсказали мысль: "припугнуть" контрагентов конгрессом. Увы, этот конгресс никого не испугает!.. * * * В прошлом году мы с Н. были в Лурде177. Какая глупость, наглость, гадость! Лавка чудес, коммерческая контора благодати. Самый грот производит мизерное впечатление. Здесь, конечно, психологический расчет попов: не запугать маленьких людей грандиозностью коммерческого предприятия; маленькие люди боятся слишком великолепных витрин... В то же время это самые верные и выгодные покупатели. Но лучше всего этого папское благословение, переданное в Лурд по радио. Бедные евангельские чудеса рядом с беспроволочным телефоном!.. И что может быть абсурднее и омерзительнее сочетания гордой техники с колдовством римского перводруида. Поистине мысль человечества увязла в собственных экскрементах178. 2 мая [1935 г.] Радикалы порвали избирательный картель почти во всей стране. Теперь социалистов, в том числе и местную муниципальную* клику Dr. Martin'a179, их вчерашние союзники обвиняют в "разрушительности" и "антинациональных" тенденциях. Напрасно" Martin будет клясться в своем патриотизме и любви к порядку. Ничего ему не поможет! Вместо того, чтоб порвать с радикалами и выступить в роли обвинителей радикализма, "социалисты" оказались изгнанными из картели и обвиняемыми в национальной измене. Радикалы нашли необходимое мужество в глубинах своей трусости: они действуют под кнутом крупного капитала (который выдаст их завтра с головой фашизму). Социалисты могли бы проявить подобие инициативы только под кнутом коммунистов. Но" сталинцы сами нуждаются в кнуте. Впрочем, кнут им уже не поможет. Тут нужна будет вскоре метла, чтоб вымести вон остатки того, что собиралось стать революционной партией. 4 мая [1935 г.] Франко-советск[ое] соглашение подписано. Все комментарии французской прессы, несмотря на различие оттенков, сходятся в одном: значение договора в том, что он связывает СССР, не позволяет ему заигрывать с Германией; действительные же наши "друзья" по-прежнему Италия и Англия плюс Малая Антанта и Польша. СССР рассматривается скорее как заложник, чем как союзник. Temps дает увлекательную картину московского военного парада 1-го мая, но прибавляет многозначительно: о действительной силе армии судят не по парадам, а по промышленной мощи, коэффициентам транспорта, снабжения и прочее. Потемкин180 обменялся телеграммами с Herriot, "другом моей страны..." В начале гражд[анской] войны Потемкин попал на фронт, очевидно, по одной из бесчисленных мобилизаций. На Южн[ом] фронте сидел тогда Сталин, к[о]т[о]рый назначил Потемкина начальником политотдела одной из армий (дивизий?). Во время объезда я посетил этот политотдел. Потемкин, которого я видел впервые, встретил меня необыкновенно низкопоклонной и фальшивой речью. Рабочие-большевики, комиссары, были явно" смущены. Я почти оттолкнул Потемкина от стола и, не отвечая на приветствие, стал говорить о положении фронта... Через известное время Политбюро, с участием Сталина, перебирало состав работников Южного фронта. Дошла очередь до Потемкина. "Несносный тип, -- сказал я, -- совсем, видимо, чужой человек". Сталин вступился за него: он мол какую-то дивизию на Ю[жном] фронте "привел в православную веру" (т. е. дисциплинировал). Зиновьев, немного знавший Потемкина по Питеру, поддержал меня: "Потемкин похож на профессора Рейснера181, -- сказал он, -- только еще хуже". Тут, кажется, я и узнал впервые, что Потемкин тоже бывший профессор. -- "Да чем же он, собственно, плох?" -- спросил Ленин. -- "Царедворец!" -- отвечал я. Ленин, видимо, понял так, что я намекаю на сервильное отношение Потемкина к Сталину. Но мне этот вопрос и в голову не приходил. Я имел просто в виду неприличную приветственную речь Потемкина по моему адресу. Не помню, разъяснил ли я недоразумение... * * * Первомайский праздник прошел во Франции под знаком унижения и слабости. Министр внутренних дел запретил манифестации даже в Винсентском лесу, -- и действительно, несмотря на похвальбу и угрозы L'Humanite, никаких манифестаций не было. Первомайский праздник есть лишь продолжение и проявление всего хода борьбы. Если в марте и в апреле руководящие организации только сдерживают, тормозят, сбивают с толку, деморализуют, то никакими чудесами, конечно, нельзя вызвать в определенный день по календарю, 1 мая, взрыв наступательной решимости. Леон Блюм и Марсель Кашен по-прежнему систематически прокладывают дорогу фашизму. * * * Завтра муниципальные выборы, которые получат важное симптоматическое значение. Радикалы раскололись. Левое меньшинство за картель. Правое большинство -- за национальный блок. Этот раскол есть многозначительный этап распада радикализма. Но этот этап может принять парадоксальную форму прироста голосов в городах: за радикалов будет голосовать вся буржуазия и мелкобурж[уазная] реакция. Однако от судьбы своей радикалам не уйти. 5 апреля [мая] [1935 г.] Сегодня выборы. Мобилизация всех сил происходит под лозунгом "антиколлективизма". Между тем обе рабочие партии не посмели развернуть социалис[тическое] знамя, чтоб не запугивать "средние классы". Таким образом, от своей социалистической программы эти злосчастные партии несут одни убытки. * * * TSF передает "Мадам Баттерфляй"182. Воскресенье, мы одни в доме: хозяева уехали либо в гости, либо выполнять свой гражданский долг, подавать голос... По улице проезжала группа велосипедистов, передний напевал "Интернационал": видимо, рабочий избирательный пикет. Две рабочие партии и две синдикальные организации, политически насквозь опустошенные, обладают в то же время еще огромной силой исторической инерции. Органический характер социальных, в том числе и политических, процессов, обнаруживается особенно непосредственно в критические эпохи, когда у старых "революционных" организаций оказываются свинцовые зады, не позволяющие им своевременно совершить необходимый поворот. Как нелепы теории М. Eastman'a183 и пр. насчет революционеров-"инженеров", которые строят будто бы по своим чертежам новые материальные формы из наличных материалов. И этот американский механизм пытается выдать себя за шаг вперед по сравнению с диалектическим материализмом. Социальные процессы гораздо ближе к органическим (в широком смысле), чем к механическим. Революционер, опирающийся на научную теорию общественного развития, гораздо ближе по типу мысли и забот к врачу, в частности, к хирургу, чем к инженеру (хотя и о строительстве мостов у американца Eastman'a поистине детские представления!). Как врачу, революционеру-марксисту приходится опираться на автономный режим жизненных процессов... В нынешних условиях Франции марксист выглядит сектантом, историческая инерция, в том числе и инерция рабочих организаций, против него. Правота марксистского прогноза должна обнаружиться, но она может обнаружиться двояко: посредством своевременного поворота масс на путь марксистской политики или посредством разгрома пролетариата (такова альтернатива нынешней эпохи). В 1926 г. -- мы были с Н. в это время в Берлине -- Веймарская демократия стояла еще в полном цвету. Политика германской компартии давно уже сошла с марксистских рельс ([если} она вообще когда-либо полностью на них стояла), но сама партия представляла еще внушительную силу. Инкогнито мы посетили первомайскую манифестацию на Alexanderplatz. Огромная масса народу, множество знамен, уверенные речи. Чувство было такое: трудно будет повернуть эту махину... Тем более удручающее впечатление произвело на меня Политбюро в первый четверг по моем возвращении в Москву. Молотов руководил тогда Коминтерном. Это человек неглупый, с характером, но ограниченный, тупой, без воображения. Европы он не знает, на иностранных языках не читает. Чувствуя свою слабость, он тем упорнее отстаивает свою "независимость". Остальные просто поддерживали его. Помню, Рудзутак, оспаривая меня, пытался поправить мой перевод из L'Humanite как "тенденциозный": взяв у меня газету, он водил пальцем по строкам, сбивался, путал и прикрывался наглостью как щитом. Остальные снова "поддерживали". Круговая порука была установлена в качестве незыблемого закона (особым секретным постановлением 1924 г. члены Политбюро обязывались никогда не полемизировать открыто друг с другом и неизменно поддерживать друг друга в полемике со мною). Я стоял перед эти[ми] людьми, как перед глухой стеной. Но не это было, конечно, главное. За невежеством, ограниченностью, упрямством, враждебностью отдельных лиц можно было пальцами нащупать социальные черты привилегированной касты, весьма чуткой, весьма проницательной, весьма инициативной во всем, что касалось ее собственных интересов. От этой касты германская компартия зависела целиком. В этом был исторический трагизм обстановки. Развязка пришла в 1933 году, когда огромная компартия Германии, внутренне подточенная ложью и фальшью, рассыпалась прахом при наступлении фашизма. Этого Молотовы с Рудзутаками не предвидели. Между тем это можно было предвидеть. Что дело не в индивидуальной ограниченности, не в личной близорукости Молотова, показывает все дальнейшее развитие со- бытий. Бюрократия осталась верна себе. Ее основные черты еще более углубились. Во Франции Коминтерн ведет политику не ме-нее гибельную, чем в Германии. Между тем историческая инер- ция еще жива. Эти юноши на велосипедах, напевающие "Интер- национал", почти наверняка стоят под знаменем Коминтерна, ко-торое ничего не может им принести, кроме поражений и унижений. Без сознательного вмешательства "сектантов", т. е. оттерто-то ныне в сторону марксистского меньшинства, нельзя вообще выйти на большую дорогу. Но дело идет о вмешательстве в орга-нический процесс. Надо знать его законы, как врач должен знать "целительную силу природы". * * * Хворал после двухнедельной напряженной работы и прочитал несколько романов. "Clarisse et sa fille" Marcel Prevost. Роман в своем роде добродетельный, но это добродетель старой кокотки. Прево в качестве "психоаналитика"! О себе самом он не раз говорит, как о психологе. В качестве авторитета в сердцеведении он называет и Поля Бурже184. Я вспоминаю, с каким заслуженным презрением, даже брезгливостью, отзывался о Бурже Октав Мир-бо185. И впрямь: какая это поверхностная, фальшивая и гнилая литература! Русский рассказ "Колхида" Паустовского186. Автор, видимо, моряк старой школы, участвовавший в гражданской войне. Даровитый человек, по технике стоящий выше так называемых "пролетарских писателей". Хорошо пишет природу. Виден острый глаз моряка. В изображении советской жизни (в Закавказье) похож местами на хорошего гимнаста со связанными локтями. Но есть волнующие картины работы, жертв, энтузиазма. Лучше всего ему удался, как это ни странно, матрос-англичанин, застрявший на Кавказе и втянувшийся в общую работу. Третий прочитанный роман -- "Большой конвейер" Якова Ильина187. Это уже чистый образец того, что называется "пролетарской литературой", -- и не худший образец. Автор дает "роман" тракторного завода -- его постройки и пуска. Множество технических вопросов и деталей, еще больше дискуссий по поводу них. Написано сравнительно живо, хотя все же по-ученически. В этом "пролетарском" произведении пролетариат стоит где-то глубоко на втором плане, -- первое место занимают организаторы, администраторы, техники, руководители и -- станки. Разрыв между верхним слоем и массой проходит через всю эпопею американского конвейера на Волге. Автор чрезвычайно благочестив в смысле генеральной линии, его отношение к вождям пропитано официальным преклонением. Определить степень искренности этих чувств трудно, так как они имеют общеобязательный и принудительный характер, равно как и чувство вражды к оппозиции. В романе известное, хотя все же второстепенное, место занимают троцкисты, которым автор старательно приписывает взгляды, заимствованные из обличительных передовиц "Правды". И все же, несмотря на этот строго благонамеренный характер, роман звучит местами как сатира на сталинский режим. Грандиозный завод пущен незаконченным: станки есть, но рабочим негде жить, работа не организована, не хватает воды, всюду анархия. Необходимо приостановить завод и подготовиться. Приостановить завод? А что скажет Сталин? Ведь обещали съезду и пр. Отвратительный византизм вместо деловых соображений. В результате -- чудовищное расхищение человеческих сил -- плохие тракторы. Автор передает речь Сталина на собрании хозяйственников "Снизить темпы? Невозможно. А Запад?" (В апреле 1927 г. Сталин доказывал, что вопрос о темпах не имеет никакого отношения к вопросу о построении социализма в капиталистическом окружении: темп есть наше "внутреннее дело"). Итак: снизить заказанные сверху темпы "нельзя". Но почему же дан коэффициент 25, а не 40 и не 75? Западный коэффициент все равно не достигается, а приближение к нему оплачивается низким качеством, износом рабочих жизней и оборудования. Все это видно у Ильина, несмотря на официальное благочестие автора... Поражают некоторые детали. Орджоникидзе говорит (в романе) рабочему ты, а тот отвечает ему на вы. В таком духе ведется весь диалог, который самому автору кажется вполне в порядке вещей. Но самая мрачная сторона