ачением моей преступной деятельности. Мои единомышленники в Германии приговорены ко многим десяткам лет тюрьмы. Адвокат В.: Как давно? -- Арестуются и приговариваются все время, в том числе и в течение последних месяцев. Начиная с первых лет своего из гнания, я не раз доказывал в брошюрах и статьях, что поли тика Коминтерна в Германии подготовляет победу наци. Тогда царила пресловутая теория "третьего периода". Сталин разре шился афоризмом: "социал-демократия и фашизм -- близнецы, а не антиподы". Главным врагом из двух "близнецов" счита лась, однако, социал-демократия. В борьбе с нею германские сталинцы доходили до прямой поддержки Гитлера (знамени тый прусский плебисцит)51. Вся политика Коминтерна пред ставляла цепь преступлений. Я требовал единого фронта с социал-демократией, создания рабочей милиции и серьезной, а не театральной борьбы с вооруженными бандами реакции. В течение 1929--1932 годов была полная возможность справиться с движением Гитлера. Но нужна была политика революционной обороны, а не бюрократического тупоумия и хвастовства. Наци очень внимательно следили за внутренней борьбой в рядах рабочего класса и отдавали себе ясный отчет в опасности для них смелой политики единого фронта. В этом смысле можно вполне понять попытку гестапо овладеть при помощи своих норвежских единомышленников моей перепиской... Но возможно и другое объяснение, не менее вероятное. Подготовляя московский процесс, ГПУ не могло не интересоваться моими архивами. Устроить нападение через "коммунистов" значило бы слишком обнажить себя. Через фашистов удобнее. К тому же ГПУ имеет своих агентов в гестапо, как и гестапо име- ет своих агентов в ГПУ. Как те, так и другие могли воспользоваться этими молодыми людьми для своих планов. Обвиняемый Р. X. (с горячностью): Мы не были связаны ни с ГПУ, ни с гестапо! -- Я и не утверждаю, что подсудимые знали, кто ими руко водит. Но ведь такова вообще судьба фашистской молодежи: она только пушечное мясо для чужих целей. Адвокат В. (предъявляя ряд Номеров "Бюллетеня русской оппозиции"52): Является ли свидетель издателем этого журнала? -- Издателем в формальном смысле слова -- нет. Но глав ным сотрудником. Во всяком случае, я несу полностью полити ческую ответственность за это издание. Адвокат В. (после того, как суд оглашает, по его требованию, ряд цитат из "Бюллетеня", заключающих в себе резкую критику советской бюрократии): Обращаю внимание суда на то, что свидетель писал эти статьи во время проживания в Норвегии; тем самым он стремился подорвать режим дружественного Норвегии государства. -- Я с интересом констатирую, что норвежские фашисты защищают от меня режим Сталина. Вместе с начальником пас портной конторы они ставят мне в то же время в вину мою критику политики Леона Блюма во Франции. Они, видимо, за щищают все существующие режимы, кроме норвежского: здесь они сохраняют за собой право государственного переворота. Нападение на мою квартиру, изолированно взятое, может по казаться незначительным эпизодом. Но если продумать вопрос до конца, то этот факт есть первая проба гражданской войны в Норвегии. Адвокат В. с демонстративным изумлением поднимает руки вверх. -- О, я знаю, все это делается во имя "порядка". Генерал Франко поднял восстание во имя "порядка". Гитлер ради спа сения "порядка" от большевизма готовит мировую войну. Фа шисты спасают порядок при помощи кровавого беспорядка. Норвежские фашисты для начала попытались произвести бес порядок в моих архивах. Но это потому, что они пока еще слиш ком слабы для более крупных преступлений. Адвокат В.: "Бюллетень" запрещен в России? -- Несомненно! Адвокат В.: Между тем 'в "Бюллетене" сказано, что идеи его имеют много сторонников в СССР. Следовательно, во время пребывания в Норвегии свидетель занимался нелегальной доставкой "Бюллетеня" в Россию? -- Лично я этим совершенно не занимался. Но не сомнева юсь, что "Бюллетень" и его идеи проникают в СССР. Какими путями? Самыми различными. За границей всегда находятся? сотни и даже тысячи советских граждан (дипломаты, торговые представители, моряки, хозяйственники, техники, учащиеся, артисты, спортсмены). Многие из них читают "Бюллетень", правда, украдкой, но охотнее, чем официальную советскую прессу. Я слышал даже, что Литвинов53 всегда увозит с собой из-за границы в кармане сюртука свежий номер "Бюллетеня". Под присягой я этого, правда, заявить не могу, тем более, что не хочу причинять неприятности советскому дипломату. (Улыбки среди судей и присяжных.) Высокие сановники Кремля являются самыми надежными подписчиками "Бюллетеня", с которым они не раз полемизировали в своих официальных докладах; насколько удачно, это вопрос другой. Находя отчеты об этих докладах в советской печати, граждане стараются читать между строк. Всего этого, конечно, недостаточно, но это все же кое-что. Отмечу, к слову, что "Бюллетень" выходит уже в течение восьми лет, большую часть которых я провел в Турции и Франции. До 1933 г. "Бюллетень" печатался в Германии; но Гитлер немедленно запретил его по приходе к власти. Сейчас "Бюллетень" выходит в Париже, на основании французских законов о печати. Даже турецкое правительство, несмотря на свою особую дружбу с Кремлем, никогда не покушалось на мою литературную деятельность. Честь инициативы, если не считать Гитлера, принадлежит норвежским фашистам и во вторую очередь -- норвежскому правительству. Адвокат В. (предъявляя свидетелю No 48 "Бюллетеня"): Принадлежит ли свидетелю неподписанная передовая статья? -- Господина адвоката тоже интересует эта статья? Здесь я вынужден сделать сенсационное сопоставление. С этим самым номером ко мне явился несколько недель тому назад в Sundby (место заключения) начальник норвежской полиции Асквиг, находящийся сейчас в зале суда. По поручению начальника паспортной конторы Асквиг задал мне тот же самый вопрос: мне ли принадлежит неподписанная статья в No 48 "Бюллете ня" (февраль 1936 г.). Я ответил: ведет ли Констад следствие? По какому делу? На основании какого закона? Вопрос началь ника паспортной конторы я назвал дерзким и отказался отве чать на него. Сейчас тот же номер "Бюллетеня" оказывается в руках адвоката... Председатель: Защитник имеет право, на основании норвежских законов, пользоваться всеми материалами судебного следствия. -- Я это вполне понимаю, господин председатель. Но кто включил этот номер "Бюллетеня" в материалы судебного след ствия? Прокурор: Номер включен по требованию защиты; я отка- зался от этого включения, не усматривая никакой связи с настоящим делом. -- Итак, господа судьи и присяжные, начальник паспортной конторы беззаконно пытался получить через полицию у меня, у заключенного, сведения, которые нужны фашистскому защит нику взломщиков моей квартиры. Разве это не скандал? И это му господину "социалистическое" правительство поручает конт ролировать мою переписку!.. Что касается самой статьи, то здесь, перед лицом суда, у меня нет ни малейшего основания утаивать мое авторство. К тому же статья появилась за моей подписью в ряде иностранных изданий Европы и Америки. Она целиком посвящена преследованиям так называемых "троцкистов" в СССР. Таких статей я писал десятки. Господин адвокат, видимо, ни за что не хочет примириться с моей критикой сталинской полиции. Не удивляюсь: фашисты воруют мои бумаги в Норвегии; агенты ГПУ -- в Париже, а единство приемов порождает солидарность интересов. После того, как оглашают выдержки из криминальной статьи, адвокат В. предъявляет свидетелю французскую книгу L. Trotsky. Defense du terrorisme. Paris, 1936. -- Принадлежит ли перу свидетеля предисловие, написанное в 1936 г., следовательно, уже в Норвегии? -- Вопрос излишен: предисловие носит мою подпись и да ту. Самая книга написана в 1919 г. и тогда же вышла на мно гих языках. Насколько знаю, она нигде не подвергалась пре следованиям. Происхождение книги таково: известный теоре тик Второго Интернационала К. Каутский54 написал книгу, об личающую "терроризм" большевиков. Я написал книгу в за щиту нашей партии. Речь идет в этом произведении, разумеет ся, не об индивидуальном терроре, который мы, марксисты, всегда отвергали, а о революционных действиях массы. Не знаю, преступна моя книга или нет с точки зрения паспортной конторы. Но нынешний норвежский министр-президент, министр юстиции и ряд других членов правительства примыкали к Ком мунистическому Интернационалу как раз в тот период, когда появилась эта книга. Все они, несомненно, читали ее. Что имен но они из нее усвоили -- вопрос особый. По требованию адвоката В. оглашается перевод нескольких мест из предисловия, свидетельствующих о революционном направлении мыслей автора. -- Как видите, обвиняемым незачем было воровать мои письма: в своих книгах я гораздо яснее и полнее выражаю ре волюционный характер своей программы. От моих вредных идей меня не излечат даже медикаменты норвежской паспортной конторы. Адвокат В. (предъявляя книгу Leon Trotsky. La revolution trahio. Grasset, Paris, 1936): Написана ли эта книга свидетелем во время его пребывания в Норвегии? -- Да, и, к счастью, я успел не только закончить работу до интернирования, но и отправить две копии рукописи за грани цу, французскому и американскому переводчикам. Остальные копии попали в руки паспортной конторы, которая при содей ствии профессоров и дипломатов свыше двух месяцев ломала себе голову над вопросом, написал ли я научный труд или по литический. Только после получения в Осло экземпляров фран цузского издания г. Констад убедился, что его просвещенные усилия пропали даром... причинив мне, однако, большой мо ральный и материальный ущерб. Между тем за пределами Нор вегии ни одному здравомыслящему человеку не пришло, разу меется, в голову протестовать против опубликования этой рабо ты. Наоборот, я могу с удовольствием констатировать успех книги у французского читателя. Адвокат В.: Что свидетель понимает под успехом: быстрое распространение? -- Не только распространение, но и тот отклик, который книга встретила в прессе самых различных направлений. Поли- тические выводы автора встречают, разумеется, со стороны подавляющего большинства изданий отпор. Но почти все кри тики рекомендуют книгу вниманию своих читателей. Одним из первых высказался в этом смысле бывший французский ми нистр-президент Кайло55, который, как известно, не принадле жит к числу моих единомышленников. Я мог бы привести мно го других отзывов... Но не поразительно ли, не смешно ли, гос пода судьи, что мне приходится пред норвежским судом как бы доказывать свое право печатать свои книги во Франции? Нор вежское правительство загнало себя в тупик, из которого у не го нет достойного выхода! По предложению адвоката свидетель переводит с французского языка на немецкий отдельные места книги, где говорится о неизбежности низвержения бонапартистской бюрократии трудящимися массами Советского Союза. Адвокат В.: Отмечаю, что это было написано в Норвегии. -- Отмечаю, что советская олигархия имеет в лице норвеж ских фашистов бдительных и, надеюсь, бескорыстных друзей. Во всяком случае над моим интернированием Сталин и Квис линг56 (вождь норвежских фашистов) работали рука об руку. Московский процесс После получасового перерыва адвокат В. хочет поставить свидетелю вопрос относительно московского процесса шестнадцати и предъявляет официальный отчет о процессе на немецком языке. Адвокат В.: Что свидетель может сказать об источниках этого процесса? -- Вопрос слишком туманно поставлен. Мы находимся на суде. Адвокат -- юрист. Дело идет не об "источниках". Вопрос должен быть сформулирован точно: верны ли обвинения, выдвинутые против меня на московском процессе? На этот вопрос я отвечаю: нет, они ложны. В них нет ни слова правды! Дело идет при этом не о судебной ошибке, а о злонамеренном подлоге. ГПУ подготовляло этот процесс в течение не менее десяти лет, начав свою работу задолго до убийства Кирова (1 декабря 1934 года), которое само явилось простой "аварией" в процессе подготовки. К убийству Кирова я имею не большее отношение, чем любое лицо в этом зале. Не большее, господа судьи и присяжные заседатели! Ответственным организатором московского судебного подлога, этого величайшего политического преступления нашего времени, а может быть и всех времен, является Сталин. (В зале царит сосредоточенное внимание.) Я хорошо сознаю вес своих заявлений и ответственность, какую я на себя беру. Я взвешиваю каждое слово, господа судьи!.. В печати можно на каждом шагу встретить попытки свести всю проблему к личной вражде между Сталиным и Троцким: "борьба за власть", "соперничество" и проч. Такое объяснение надо отвергнуть как поверхностное, неумное и прямо абсурдное. Многие десятки тысяч так называемых "троцкистов" подвергались в СССР в течение последних тринадцати лет жестоким преследованиям, отрывались от семей, от друзей, от работы, лишались огня и воды, нередко и жизни, -- неужели все это ради личной борьбы между Троцким и Сталиным? Я отдаю себе ясный отчет в тех затруднениях, какие испытывает иностранец, особенно юрист, перед лицом московского процесса. Верить официальным обвинениям, то есть тому, что старая гвардия большевизма превратилась в фашистов, совершенно невозможно. Весь ход процесса похож на кошмар. С другой стороны, непонятно, зачем советскому правительству понадобилась вся эта фантасмагория и какими путями оно добилось от обвиняемых фальшивых обвинений против себя самих. Позвольте сказать, что подходить к московскому процессу с обычными критериями "здравого смысла" невозможно. Здравый смысл отирается на повседневный, будничный опыт в мирных, нормальных условиях. Между тем Россия проделала величайший в истории социальный переворот. Новое внутреннее равновесие еще далеко не достигнуто. Общественные отношения, как и идеи, находятся в состоянии острого брожения. Прежде всего, господа судьи и присяжные заседатели, необходимо понять основное противоречие, которое раздирает ны- не общественную жизнь Советского Союза. Цель революции состояла в том, чтоб установить общество без классов, то есть без привилегированных и без обделенных. Такому обществу не нужно государственное насилие. Основатели режима предполагали, что все общественные функции будут выполняться посредством самоуправления граждан, без профессиональной бюрократии, возвышающейся над обществом. В силу исторических причин, о которых я здесь говорить не могу, ныне реальное строение советского общества находится в вопиющем противоречии с этим идеалом. 'Над народом поднялась самодержавная бюрократия. В ее руках власть и распоряжение богатствами страны. Она пользуется неимоверными привилегиями, которые растут из года в год. Положение правящей касты ложно в самой своей основе. Она вынуждена скрывать свои привилегии, лгать народу, прикрывать коммунистическими формулами такие отношения и действия, которые не имеют ничего общего с коммунизмом. Бюрократический аппарат не позволяет никому называть вещи по имени. Наоборот, он требует от всех и каждого применения условного "коммунистического" языка, который служит для того, чтобы замаскировать правду. Традиции партии, как и ее основные документы, находятся в вопиющем противоречии с действительностью. Правящая олигархия обязывает поэтому историков, экономистов, социологов, профессоров, учителей, агитаторов, судей истолковывать документы и действительность, прошлое и настоящее так, чтоб они оказывались хоть во внешнем согласии друг с другом. Принудительная ложь пронизывает всю официальную идеологию. Люди думают одно, а говорят и пишут другое. Так как расхождение между словом и делом непрерывно возрастает, то самые священные формулы приходится пересматривать чуть не каждый год. Если вы возьмете разные издания одной и той же книги, скажем, Энциклопедии, то окажется, что об одних и тех же людях или явлениях в каждом новом издании даются совершенно различные отзывы, либо все более хвалебные, либо, наоборот, все более порочащие. Под кнутом бюрократии тысячи людей выполняют систематическую работу "научной" фальсификации. Любая попытка критики или возражения, малейшая нота диссонанса рассматривается как тягчайшее преступление. Можно сказать без преувеличения, что бюрократия наск- возь пропитала политическую атмосферу СССР духом инквизиции. Ложь, клевета и подлог являются, таким образом, не случайным средством борьбы против политических противников, а вытекают органически из фальшивого положения бюрократии в советском обществе. Пресса Коминтерна, которую вы знаете, представляет в этом отношении только тень советской прессы. Реальная действительность дает, однако, о себе знать на каждом шагу, компрометирует официальную ложь и наобо- рот, реабилитирует критику оппозиции. Отсюда необходимость прибегать ко все более и более острым средствам для доказательства непогрешимости бюрократии. Сперва оппозиционеров исключали из партии и снимали с ответственных постав, затем их стали ссылать, потом у них стали отнимать всякую работу. О них распространяли все более ядовитую клевету. Но обличительные статьи всем приелись, им давно перестали верить. Понадобились сенсационные процессы. Обвинять оппозиционеров в том, что они критикуют самодержавие бюрократии, значило бы только помогать оппозиции. Не оставалось ничего другого, как приписывать им преступления, направленные не против привилегий новой аристократии, а против интересов народа. На каждом новом этапе эти обвинения принимали все более чудовищный характер. Таковы та общая политическая обстановка и та общественная психология, которые сделали возможной московскую судебную фантасмагорию. В процессе Зиновьева бюрократия добралась до высшей точки, нет, простите, она пала до низшей точки... Если процесс, вообще говоря, подготовлялся издавна, то многое заставляет думать, что он был инсценирован на несколько недель, а может быть, и месяцев раньше, чем намечали режиссеры. Впечатление, какое произвел налет этих господ (жест в сторону подсудимых), слишком противоречило видам Москвы. Печать всего мира говорила, и не без основания, о связи норвежских наци с гестапо. Впереди предстояло судебное разбирательство, на котором отношения между мною и фашистами должны были раскрыться во всей своей остроте. Надо было во что бы то ни стало перекрыть впечатление от столь неудавшегося предприятия. Сталин потребовал, видимо, от ГПУ ускорить московский процесс. Как видно из официальных данных, важнейшие "признания" были выжаты из подсудимых в течение последней недели следствия, перед самым процессом, от 7 до 14 августа. При такой спешке трудно было заботиться о согласованности показаний с фактами и между собой. К тому же режиссеры слишком уверенно рассчитывали на то, что все прорехи обвинения будут с избытком покрыты показаниями самих обвиняемых. В самом деле, если все шестнадцать подсудимых признали в той или другой степени свое участие в убийстве Кирова или в подготовке других убийств, а некоторые прибавили к этому свою связь с гестапо, то к чему прокурору обременять себя доказательствами или хотя бы устранением фактических противоречий, грубых анахронизмов и прочих нелепостей? Бесконтрольность усыпляет внимание, безответственность порождает беспечность. Прокурор Вышинский не только бессовестен, но и бездарен. Доказательства он заменяет бранью. Его обвинительный акт, как и его речь, представляют нагромождение проти- воречий. Я не могу здесь, разумеется, не только разобрать, но хотя бы только перечислить их. Мой старший сын, Лев Седов, которого московские борджиа впутали в это дело, чтоб через его посредство добраться до меня (они считали, очевидно, что моему сыну труднее будет во многих случаях установить свое алиби, чем мне), выпустил недавно в Париже "Красную книгу", посвященную московскому процессу. На протяжении 120 страниц вскрыта полная несостоятельность обвинения -- с фактической, психологической и политической стороны. А между тем мой сын не мог использовать и десятой доли доказательств, имеющихся в моем распоряжении (письма, документы, свидетельские показания, личные воспоминания). Перед лицом любого открытого суда московские обвинители были бы обнаружены как фальсификаторы, которые не останавливаются ни перед каким преступлением, когда дело идет о защите интересов новой касты привилегированных. В Западной Европе нашлись юристы (назову англичанина Притта и француза Розенмарка57), которые, основываясь на "'полноте" признаний обвиняемых, выдали юстиции ГПУ свидетельство безупречности. Этим адвокатам Сталина придется еще пожалеть о своем торопливом усердии, ибо истина не только проложит себе дорогу через все препятствия, но и сокрушит по пути немало репутаций... Господа Притты обманывают общественное мнение, изображая дело так, будто шестнадцать лиц, заподозренные как участники преступного сообщества, признались, в конце концов, в совершенных ими преступлениях, и будто их признания, несмотря на отсутствие улик, дали в совокупности своей убедительную картину убийства Кирова и других покушений. На самом деле отдельные обвиняемые и группы обвиняемых из числа шестнадцати вовсе не были связаны в прошлом между собою ни делом Кирова, ни каким-либо другим "делом". Из официальных документов известно, что по обвинению в убийстве Кирова были первоначально расстреляны 104 безымянных "'белогвардейца" (среди них немало оппозиционеров), затем четырнадцать действительных или мнимых участников группы Николаева58, фактического убийцы Кирова. Несмотря на- "чистосердечные" признания, никто из них не назвал ни одного из будущих обвиняемых по процессу шестнадцати. Дело Зиновьева--Каменева представляет самостоятельное предприятие Сталина, построенное вне всякой связи с предшествующими "кировскими" процессами. "Признания" шестнадцати, полученные в несколько этапов, совершенно не дают картины чьей-либо террористической деятельности. Наоборот, под руководством обвинителя подсудимые тщательно обходят все конкретные обстоятельства времени и места... Мне предъявлен здесь официальный московский отчет о суде. Но ведь эта книж- ка -- самая страшная улика против организаторов московского подлога! Подсудимые на каждой страничке истерически кричат о своих преступлениях, но не способны решительно ничего сказать о них. Им нечего рассказать, господа судьи! Они не совершали никаких преступлений. Их показания должны лишь помочь правящей верхушке расправиться со всеми ее врагами, в том числе и со мною -- "врагом No 1"... Но какой же смысл подсудимым взваливать на себя несовершенные ими преступления и идти таким путем навстречу собственной гибели? -- возражают адвокаты ГПУ. Возражение нечестное по самому своему существу! Разве подсудимые свободно, по собственной воле сделали свои признания? Нет, их постепенно, в течение ряда лет держали под прессом, нажимали пресс все больше и больше и, в конце концов, не оставили несчастным раздавленным людям никакой другой надежды на спасение, кроме полной и безусловной покорности, кроме окончательной прострации перед мучителями, кроме истерической готовности произносить все слова и проделывать все жесты, какие им диктует палач. Выносливость нервной системы человека ограничена! Чтоб довести подсудимых до такого состояния, когда они только путем исступленной клеветы на самих себя могли надеяться вырваться из невыносимых тисков, ГПУ не нужно было даже прибегать к физическим пыткам или к специфическим медикаментам: достаточно было тех нравственных ударов, терзаний и унижений, которым важнейшие подсудимые и члены их семей 'подвергались в течение десяти лет, а некоторые даже в течение тринадцати лет. Кошмарные по содержанию и по форме "признания" только в том случае находят свое объяснение, если не забывать ни на минуту, что эти самые подсудимые уже многократно каялись и делали чистосердечные признания в течение предшествующих лет: перед контрольными комиссиями партии, на публичных собраниях, в печати, снова перед контрольными комиссиями и, наконец, на скамье подсудимых. Во время предшествующих покаяний эти лица признавали каждый раз именно то, чего от них требовали. Первоначально дело касалось программных вопросов. Оппозиция долго боролась за индустриализацию и коллективизацию. Оказавшись после долгого сопротивления вынужденной вступить на путь, указанный оппозицией, бюрократия обвинила оппозицию в том, будто та противилась индустриализации и коллективизации. В этой механике -- суть сталинизма! От тех оппозиционеров, которые хотели вернуться в партию, требовали отныне категорического признания своей "ошибки", которая на самом деле была ошибкой бюрократии. Самая возможность такого рода иезуитизма объясняется тем, что взгляды оппозиции оставались известны лишь десят- кам и сотням тысяч людей, главным образом верхнему слою, но не народным массам, так как бюрократия железной рукой препятствовала распространению оппозиционной литературы. Между кающимися оппозиционерами и чиновниками контрольных комиссий, которые являются по существу органами ГПУ, шла за кулисами каждый раз долгая и мучительная торговля: какую "ошибку" и в какой форме признать. В конце концов верх брали, конечно, иезуиты контрольных комиссий. На верхах партии все прекрасно знали, что покаянные документы не имеют ни малейшей нравственной ценности и что их единственное назначение -- упрочивать в массах догмат непогрешимости вождей. На новом этапе борьбы за свое самодержавие бюрократия требовала от того же лица, давно капитулировавшего, то есть отказавшегося от какой бы то ни было критики, новых, более острых и унизительных признаний. При первом сопротивлении жертвы инквизитор отвечал: "Значит, все ваши предшествующие 'показания были не искренни. Значит, вы не хотите помочь партии в борьбе с ее врагами. Значит, вы снова становитесь по другую сторону баррикады!" ,Что оставалось делать капитулянтам, то есть оклеветавшим себя самих оппозиционерам? Упереться? Поздно! Они уже прочно сидели в сетях врага. На путь оппозиции им возврата не было. Оппозиция им не поверила бы. Да у них и не оставалось больше политической воли. Придавленные к земле тяжестью предшествующих покаяний, под постоянным страхом новых ударов, не только против них самих, но и членов их семей, они на каждом новом этапе становились на колени перед каждым новым актом полицейского шантажа и падали таким образом все ниже и ниже. На первом процессе Зиновьева--Каменева, в январе 1937 года, обвиняемые после острых нравственных истязаний согласились признать, что на них как на бывших оппозиционеров падает моральная ответственность за террористические действия. Это признание сейчас же послужило ГПУ исходной позицией для дальнейшего шантажа. Официальная печать и тогда уже -- по сигналу Сталина -- требовала смертных приговоров. ГПУ устраивало перед зданием суда демонстрации с воплями: "Смерть убийцам!" Так осужденные подготовлялись для новых признаний. Каменев упирался дольше Зиновьева. Для него устроен был 27 июля 1935 года новый суд при закрытых дверях, чтоб показать ему, что единственная надежда или хотя бы тень надежды на спасение останется для него лишь при условии полной готовности признать все, что нужно властям. Без связи с внешним миром, без внутренней уверенности, без защиты, без перспективы, без просвета Каменев дал окончательно сломить себя. А тех обвиняемых, которые и при этих сверхчеловеческих пытках продолжали бороться за остатки своего достоинства, ГПУ расстреливало одного за другим, без суда и без огласки. Вот такими способами Сталин "отбирал" и "воспитывал" подсудимых для последнего московского процесса. Такова реальность, господа судьи и присяжные! Все остальное -- мистификация и ложь. . . Для чего все это, спросите вы? Для удушения всякой оппозиции, всякой критики, для деморализации и оплевания всего и всех, кто противится бюрократии или хотя бы отказывается петь ей "осанну". Не в последнем счете эта дьявольская работа направлена против меня лично. Но здесь я должен снова отступить назад. В 1928 году, после первых крупных арестов в партии, бюрократия еще думать не смела о физической расправе над вождями оппозиции. В то же время она не могла надеяться и на капитуляцию с моей стороны. Я продолжал из ссылки руководить борьбой. Правящая клика не нашла в конце концов другого решения, как выслать меня за границу. На заседании Политбюро (отчет об этом заседании был мне доставлен друзьями и тогда же опубликован) Сталин говорил: "За границей Троцкий окажется изолирован; он вынужден будет сотрудничать в буржуазной прессе, мы будем его компрометировать; социал-демократия вступится за него, -- мы его развенчаем в глазах мирового пролетариата; Троцкий выступит с разоблачениями, -- мы его изобразим предателем". Этот хитрый расчет оказался, однако, недальновиден. Сталин не учел силы и значения идей. Я выпустил за границей ряд книг, на которых воспитывается молодежь. Во всех странах создались сплоченные группы моих единомышленников. Возникли периодические издания на основе защищаемой мною программы. Недавно происходила международная конференция организаций, стоящих под знаменем Четвертого Интернационала. Под ударами врагов это движение непрерывно растет. Наоборот, внутри Коминтерна царят неуверенность и разброд. Между тем без международного авторитета Сталин не мог бы удержать в своих руках командование над бюрократией и через нее -- над народом. Рост Четвертого Интернационала представляет для него грозную опасность, отголоски которой к тому же все больше проникают внутрь Советского Союза. Наконец, правящая клика смертельно боится еще неугаснув-ших традиций Октябрьской революции, которые неизбежно направляются против новой привилегированной касты. Все это достаточно объясняет, почему Сталин и его группа ни на минуту не прекращали борьбы против меня лично. От каждого, кто "каялся" за последние тринадцать лет, неизменно требовалось какое-либо заявление против Троцкого. Таких заявлений, индивидуальных и коллективных, можно насчитать многие де- сятки тысяч. Без осуждения Троцкого, без прямой клеветы на Троцкого бывший оппозиционер и думать не мог вернуться в партию или хотя бы получить кусок хлеба. Причем из года в год покаяния становились все унизительнее, а обличения [против] Троцкого -- все лживее и грубее. На этой работе воспитывались будущие подсудимые, как и сами следователи и судьи. Ведь и они доведены были до нынешней стадии деморализации лишь через ряд переходных ступеней. Ответственным организатором этой деморализации -- я снова жалею, что вынужден заявить это при закрытых дверях -- является Сталин! Последний процесс не упал с неба, нет! Он резюмирует длинный ряд ложных показаний, которые острием своим направлялись против меня. Когда Сталин понял ошибку высылки меня за границу, он попытался "исправить" ее свойственными ему методами. Судебный подлог, поразивший общественное мнение своей неожиданностью, был на самом деле неизбежным звеном длинной цепи. Он был заранее предвиден и публично предсказан. В основу последнего процесса положено обвинение в организации террористических актов. Что касается меня, господа судьи и присяжные заседатели, то я не остановился бы перед проповедованием индивидуального террора и перед его применением, если б я мог поверить, что этот метод способен продвинуть вперед дело освобождения человечества. Враги обвиняли и преследовали меня не раз за те мысли, которые я высказывал: последним в этом ряду является норвежское правительство. Но никто еще не обвинял меня в сокрытии моих мыслей. Если я неизменно восстаю против индивидуального террора, притом не со вчерашнего дня, а с первых дней моей революционной деятельности, то потому, что считаю этот метод борьбы не только недействительным, но и пагубным для рабочего движения. В России действовали две всемирно известные террористические партии: Народная воля и социалисты-революционеры. Мы, русские марксисты, сложились как партия масс в непримиримой борьбе против индивидуального терроризма. Наш главный довод был тот, что этот метод гораздо более дезорганизует революционную партию, чем государственный аппарат. Недаром нынешняя бонапартистская бюрократия СССР жадно ищет актов террора и даже изобретает их, чтобы подкинуть их затем своим политическим противникам. Убийство Кирова ни на минуту не пошатнуло самодержавия бюрократии; наоборот, дало ей желанную возможность истребить сотни неугодных ей людей, забросать грязью политических противников и внести смуту в сознание трудящихся. Результаты авантюры Николаева, -- могло ли быть иначе?-- целиком подтвердили старую марксистскую оценку терроризма, которой я оставался верен в течение четырех десятилетий и которую меньше всего собираюсь менять теперь .. . Если террористические тенденции вспыхивают в отдельных, группах советской молодежи, то не вследствии политической деятельности оппозиции, а в результате ее разгрома, удушения всякого протеста и всякой мысли, в результате безнадежности и отчаяния. ГПУ жадно набрасывается на первый проблеск террористических настроений, культивирует их и немедленно создает подобие подпольной организации, в которой агенты-провокаторы окружают несчастного террориста со всех сторон. Так было с Николаевым. Даже из официальных данных, если внимательно сопоставить их друг с другом, вытекает с несомненностью, что Ягода, Сталин и даже сам Киров были прекрасно осведомлены о затевавшемся в Ленинграде террористическом акте. Задача ГПУ состояла в том, чтобы припутать к делу вождей оппозиции, затем обнаружить заговор накануне покушения и пожать политические плоды. Был ли сам Николаев агентом ГПУ? Вел ли он одновременно игру на два фронта? Этого я не знаю. Во всяком случае, он выстрелил, не дожидаясь того, когда Сталин и Ягода успеют запутать в дело своих политических противников. На основании одних лишь официальных публикаций я еще в начале 1935 года, в особой брошюре ("Убийство Кирова и советская бюрократия"59) разоблачил провокационную работу ГПУ в деле убийства Кирова. Тогда же я писал, что провал этой попытки, оплаченной жизнью Кирова, не остановит Сталина, а наоборот, заставит его подготовить новую, более грандиозную амальгаму. Чтобы предвидеть это, поистине не было нужды в пророческом духе: достаточно было знать обстановку, факты и людей... Из убийства Кирова ГПУ, как я уже сказал, смогло непосредственно извлечь только одно: признание всеми подсудимыми -- под дулом револьвера -- своей "моральной" ответственности за акт Николаева. Для большего не были подготовлены ни обвиняемые, ни общественное мнение, ни сами судьи. Но что отложено, то не потеряно. Сталин твердо решил превратить труп Кирова в неразменный капитал. ГПУ периодически извлекает этот труп для новых обвинений, новых признаний и новых расстрелов. После дальнейшей полуторалетней психологической "подготовки", в течение которой все важнейшие подсудимые сидели в тюрьме, ГПУ предъявило им ультиматум: помочь правительству притянуть к террористическому обвинению Троцкого. Именно так и только так ставился вопрос во время следствия, предшествовавшего процессу шестнадцати. "Вы нам не опасны более, -- так примерно говорили агенты Сталина Зиновьеву, Каменеву и другим пленникам, -- вы сами это знаете. Но Троцкий не сдался. Он ведет против нас борьбу в междуна- родном масштабе. Между тем надвигается война (бонапартисты всегда играют на струнах патриотизма). Мы должны справиться с Троцким во что бы то ни стало и как можно скорее. Надо скомпрометировать его. Надо связать его с террором, с гестапо ..." -- "Но ведь этому же никто не поверит!" -- должны были возражать вечные подсудимые: мы скомпрометируем лишь себя, но не скомпрометируем Троцкого". Именно по этой линии шли торги между ГПУ и его пленниками. Некоторых непокорных кандидатов в подсудимые ГПУ расстреляло без суда, чтоб показать другим, что у них нет выбора. -- "Поверят или не поверят, -- так должны были возражать следователи, -- это не ваше дело. Вы должны лишь доказать, что все ваши прошлые показания не были лицемерием, что вы действительно преданы партии (то есть правящей касте) и готовы для нее на любые жертвы". Если следователи хотели быть откровенными (а стесняться в четырех стенах у них не было особенных оснований), они могли прибавить: "Поверят ли посвященные, не так уж и важно; зато не многие из них решатся протестовать. Опровержения фашистов нам будут только выгодны. Демократия? Она будет молчать. Французская или чешская демократия наберет воды в рот по патриотическим соображениям. Леон Блюм зависит от коммунистов, а эта братия сделает все, что мы прикажем. "Друзья СССР"? Эти тоже проглотят все, уже хотя бы для того, чтобы не признаться в своей слепоте. У мировой буржуазии, которая знает Троцкого как глашатая перманентной революции, не может быть интереса поддерживать его против нас. Печать Четвертого Интернационала еще слаба. До масс дойдет таким образом то, что мы скажем, а не то, что скажет Троцкий". Таков был расчет Сталина, и в этом расчете далеко не все было ложным. В конце концов подсудимые капитулировали и приняли на себя порученные им трагические и постыдные роли. Не все подсудимые согласились, однако, признать все, что от них требовали. Именно градация покаяний свидетельствует о той отчаянной борьбе, которая происходила за кулисами накануне процесса. Я оставляю здесь в стороне тех подозрительных молодых людей, которых я направлял будто бы из-за границы, но о которых я на самом деле ничего не слыхал до процесса. Из старых революционеров ни один не признал связей с гестапо: довести их до такого отвратительного самооклеветания ГПУ оказалось не в силах. Смирнов60 и Гольцман61 начисто отрицали, кроме того, свое участие в террористической деятельности. Но все шестнадцать обвиняемых, все без исключения, признали, что Троцкий из-за границы тайно призывал к убийствам, давал террористические инструкции и даже посылал исполнителей. Мое "участие" в терроре является, таким образом, общим коэффициентом всех признаний. От этого минимума ГПУ не могло отступить. Только в обмен на этот минимум оно оставляло надежду на сохранение жизни. Так перед нами раскрывается подлинная цель всего подлога. Секретарь Второго Интернационала Фридрих Адлер62, мой старый и непримиримый политический противник, пишет по поводу московского процесса: "Практическая цель этой акции представляет собой позорную главу всего процесса. Дело идет о попытке лишить Троцкого права убежища в Норвегии и воздвигнуть, против него травлю, которая отняла бы у него возможность существования на всем земном шаре..." Возь