ашьего шага попадали в плен к тому самому "международному фактору", к которому советская бюрократия относится с суеверным страхом. Так, на протяжении восьми месяцев ликвидирована была чистая версия сталинской теории. Социализм неминуемо должен будет "перегнать" капитализм во всех областях, писала Левая оппозиция в нелегально распространявшемся ею в марте 1927 г. документе. "Но сейчас речь идет не об отношении социализма к капитализму а об экономическом развитии СССР по отношению к Германии, Англии и Соединенным Штатам. Что следует понимать под словами: "минимальный исторический срок"? В течение ряда ближайших пятилеток мы далеко еще не достигнем уровня передовых стран Запада. Что же за это время произойдет с капиталистическим миром?.. Если допускать возможность его нового расцвета, охватывающего десятки лет, тогда жалкой пошлостью будут речи о социализме в нашей отсталой стране; тогда надо будет сказать, что мы ошиблись в оценке всей эпохи, как эпохи капиталистического загнивания; тогда Советская республика оказалась бы вторым, после Коммуны, опытом диктатуры пролетариата, более широким и плодотворным, но только опытом... Имеются ли, однако, какие либо серьезные основания для такой решительной переоценки всей нашей эпохи и смысла Октябрьской революции, как звена международной? Нет!.. Завершая, в большей или меньшей степени, свой восстановительный период (после войны)... капиталистические страны восстанавливают, притом в несравненно более остром, чем до войны, виде, все свои старые противоречия, внутренние и международные. Это и есть основа пролетарской революции. То, что мы строим социализм, есть факт. Но не меньшим, а большим фактом, поскольку целое вообще больше части, является подготовка европейской и мировой революции. Часть сможет победить только совместно с целым... Европейскому пролетариату на разбег для захвата власти нужен гораздо более короткий срок, чем нам для того, чтобы технически сравняться с Европой и Америкой... Нам нужно тем временем систематически сокращать расстояние, отделяющее нашу производительность труда от мировой. Чем больше продвинемся вперед, тем менее опасна для нас возможная интервенция дешевых цен, а, следовательно, и военная интервенция... Чем выше поднимем жизненный уровень рабочих и крестьян, тем вернее ускорим пролетарскую революцию в Европе, тем скорее эта революция обогатит нас мировой техникой, тем вернее и полнее пойдет наше социалистическое строительство, как часть европейского и мирового". Этот документ, как и другие, остался без реплики, если не считать репликой исключения из партии и аресты. Вслед за отказом от идеи черепашьего темпа пришлось отказаться и от связанной с нею идеи врастания кулака в социализм. Административный разгром кулачества дал, однако, теории социализма в отдельной стране новое питание: раз классы "в основном" уничтожены, значит социализм "в основном" осуществлен (1931 г.). В сущности этим реставрировалась концепция социалистического общества "на нищенской базе". Именно в те дни, как мы помним, официозный журналист объяснял, что отсутствие молока для детей объясняется недостатком коров, а вовсе не недостатками социалистической системы. Забота о производительности труда не позволила, однако, надолго задерживаться на успокоительных формулах 1931 года, которые должны были служить моральным удовлетворением за опустошения сплошной коллективизации. "Некоторые думают, - неожиданно заявил Сталин в связи со стахановским движением, - что социализм можно укрепить путем некоторого материального поравнения людей на базе бедняцкой жизни. Это неверно... На самом деле социализм может победить только на базе высокой производительности труда, более высокой, чем при капитализме". Совершенно правильно! Однако, в то же самое время новая программа Комсомола, принятая в апреле 1936 г., на том самом съезде, который отнял у Комсомола последние остатки политических прав, определяет социальный характер СССР следующими категорическими словами: "Все народное хозяйство страны стало социалистическим". Никто не заботится о согласовании этих противоречащих друг другу концепций. Каждая из них пускается в оборот в зависимости от потребностей момента. Критиковать все равно никто не посмеет. Самую необходимость новой программы комсомольский докладчик мотивировал следующими словами: "в старой программе содержится глубоко ошибочное, утверждение о том, что Россия "может прийти к социализму лишь через мировую пролетарскую революцию". Этот пункт программы в корне неправилен: в нем нашли отражение троцкистские взгляды", т.е. те самые, которых Сталин защищал еще в апреле 1924 г. Остается во всяком случае необъяснимым, каким образом программа, написанная в 1921 г. Бухариным и тщательно проверенная Политбюро, с участием Ленина, оказалась через 15 лет "троцкистской" и потребовала пересмотра в прямо противоположном направлении! Но логические доводы бессильны там, где дело идет об интересах. Завоевав независимость от пролетариата собственной страны, бюрократия не может признать зависимость СССР от мирового пролетариата. Закон неравномерности привел к тому, что противоречие между техникой и имущественными отношениями капитализма разорвало самое слабое звено мировой цепи. Отсталый русский капитализм первым поплатился за несостоятельность мирового капитализма. Закон неравномерного развития дополняется, на всем протяжении истории, законом развития. Крушение буржуазии в России привело к пролетарской диктатуре, т.е. к скачку отсталой страны вперед по сравнению с передовыми странами. Однако, установление социалистических форм собственности в отсталой стране натолкнулось на недостаточный уровень техники и культуры. Родившись сама из противоречия между высокими мировыми производительными силами и капиталистической собственностью, Октябрьская революция породила, в свою очередь, противоречие между низкими национальными производительными силами и социалистической собственностью. Изолированность Советского Союза не имела, правда, непосредственно тех грозных последствий, каких можно было опасаться: капиталистический мир оказался слишком дезорганизован и парализован, чтоб обнаружить в полной мере свое потенциальное могущество. "Передышка" получилась более длительная, чем позволял надеяться критический оптимизм. Однако, изолированность и невозможность пользоваться ресурсами мирового хозяйства, хотя бы на капиталистических началах, (размеры внешней торговли снизились с 1913 года в 4-5 раз) влекли за собою, наряду с огромными расходами на военную оборону, крайне невыгодное распределение производительных сил и медленный подъем жизненного уровня масс. Но наиболее злокачественным продуктом изолированности и отсталости является спрут бюрократизма. Юридические и политические нормы, заложенные революцией, оказывают, с одной стороны, прогрессивное воздействие на отсталое хозяйство, с другой - сами испытывают принижающее влияние отсталости. Чем дольше СССР остается в капиталистическом окружении, тем глубже заходит процесс перерождения общественных тканей. Дальнейшая изолированность должна была бы неминуемо завершиться не национальным коммунизмом, а реставрацией капитализма. Если буржуазия не может мирно врасти в социалистическую демократию, то и социалистическое государство не может мирно врасти в мировую капиталистическую систему. В порядке исторического дня стоит не мирное социалистическое развитие "отдельной страны", а долгая серия мировых потрясений: войн и революций. Потрясения неизбежны и во внутренней жизни СССР. Если бюрократии пришлось в борьбе за плановое хозяйство раскулачивать кулака, то рабочему классу придется в борьбе за социализм разбюрократить бюрократию. На могиле ее он начертает эпитафию: "здесь покоится теория социализма в отдельной стране". "Друзья" СССР Впервые могущественное правительство орошает за-границей не правую, благомыслящую, а левую и крайне-левую печать. Симпатии народных масс к величайшей революции очень искусно канализируются и отводятся на мельницу советской бюрократии. "Сочувствующая" западная печать незаметно теряет право публиковать что-либо, что может огорчить правящий слой СССР. Книги, неугодные Кремлю, злостно замалчиваются. Крикливые и бездарные апологии выходят на многих языках. Мы избегали на протяжении этой работы цитировать специфические произведения официальных "друзей", предпочитая грубые оригиналы стилизованным иностранным пересказам. Однако, литература "друзей", совместно с литературой Коминтерна, наиболее ее плоской и вульгарной частью, представляет в кубо-метрах внушительную величину и играет в политике не последнюю роль. Нельзя не посвятить ей в заключение несколько страниц. Сейчас великим вкладом в сокровищницу мысли объявлена книга Веббов "Советский коммунизм". Вместо того, чтоб рассказать, что достигнуто, и в какую сторону достигнутое развивается, авторы на протяжении 1.200 страниц излагают, что задумано, намечено в канцеляриях или постановлено в законах. Их вывод гласит: когда замыслы, планы и законы будут выполнены, тогда в СССР осуществится коммунизм. Таково содержание удручающей книги, пересказывающей отчеты московских канцелярий и юбилейные статьи московской прессы. Дружба к советской бюрократии не есть дружба к пролетарской революции, наоборот, скорее страховка от нее. Веббы готовы, правда, признать, что коммунистическая система распространится когда-нибудь и в остальном мире. "Но как, когда, где, с какими видоизменениями, при посредстве ли насильственной революции, или путем мирного проникновения, или даже путем сознательного подражания, на эти вопросы мы не можем ответить". ("But how, when, where, with what modifications, and whether through violent revolution or by peaceful penetration, or even by conscious imitation, are questions we cannot answer"). Этот дипломатический отказ от ответа, а на самом деле недвусмысленный ответ, в высшей степени характерен для "друзей" и определяет действительную цену их дружбы. Если б все так отвечали на вопрос о революции, например, до 1917 года, когда отвечать было неизмеримо труднее, на свете не было бы советского государства, и британским "друзьям" пришлось бы расходовать запасы своей дружбы на другие объекты. Веббы говорят, как о чем то само собою разумеющемся, о тщете надежд на европейские революции в близком будущем и почерпают в этом утешительное доказательство правильности теории социализма в одной стране. С авторитетом людей, для которых Октябрьский переворот явился полной и притом неприятной неожиданностью, они поучают нас необходимости строить социалистическое общество в границах СССР, за отсутствием других перспектив. Трудно удержаться от неучтивого движения плечами! На самом деле спор с Веббами у нас может идти не о том, нужно ли строить в СССР заводы и применять в колхозах минеральные удобрения, а о том, нужно ли и как именно готовить революцию в Великобритании. Но на этот счет ученые социологи отвечают: "не знаем". Самый вопрос они, конечно, считают противоречащим "науке". Ленин со страстной неприязнью относился к консервативным буржуа, воображающим себя социалистами, в частности, к британским фабианцам. По именному указателю, приложенному к его сочинениям, не трудно убедиться, что его отношение к Веббам на протяжении всей его деятельности остается неизменным в своей свирепой враждебности. В 1907 г. он впервые пишет о Веббах, как о "тупых хвалителях английского мещанства", которые "стараются представить чартизм, революционную эпоху английского рабочего движении, простым ребячеством". Между тем без чартизма не было бы Парижской коммуны; без обоих не было бы Октябрьской революции. Веббы нашли в СССР только административный механизм и бюрократические планы: ни чартизма, ни Коммуны, ни Октябрьского переворота они не нашли. Революция остается для них и сегодня чужим и враждебным делом, если не "простым ребячеством". В полемике с оппортунистами Ленин не стеснялся, как известно, салонными соображениями. Но его бранные эпитеты ("лакеи буржуазии", "предатели", "лакейские души" и пр.) выражали в течение ряда лет тщательно взвешенную оценку Веббов, как проповедников фабианства, т.е. традиционной респектабельности и преклонения пред существующим. О каком-либо переломе во взглядах Веббов за последние годы не может быть и речи. Те самые люди, которые во время войны поддерживали свою буржуазию и принимали позже из рук короля звание лорда Пасфильда, ни от чего не отказываясь, ни в чем не изменяя себе, примкнули к коммунизму в отдельной и притом чужой стране. Сидней Вебб был министром колоний, т.е. старшим тюремщиком британского империализма, как раз в тот период своей жизни, когда он сблизился с советской бюрократией, получал из ее канцелярии материалы и на основании их работал над своей двухтомной компиляцией. Еще в 1923 г. Веббы не видели большой разницы между большевизмом и царизмом (см. напр., "The Decay of Capitalist Civilisation", 1923). Зато ныне они полностью признали "демократию" сталинского режима. Не надо искать здесь противоречия. Фабианцы возмущались, когднапр., "The Decay of Capitalist Civilisation", 1923). Зато ныне они полностью признали "демократию" сталинского режима. Не надо искать здесь противоречия. Фабианцы возмущались, когда революционный пролетариат отнимал свободу действий у "образованного" общества, но считают в порядке вещей, когда бюрократия отнимает свободу действий у пролетариата. Не в этом ли состояла всегда функция лейбористской рабочей бюрократии? Веббы клянутся, например, что критика в СССР совершенно свободна. Чувство юмора не свойственно этим людям. Они совершенно серьезно Наивность? Ни Энгельс, ни Ленин не считали Сиднея Вебба наивным. Скорее - респектабельность. Ведь дело идет об установленном режиме и гостеприимных хозяевах. Веббы крайне неодобрительно относятся к марксистской критике существующего. Они считают себя призванными охранять наследство Октябрьской революции от левой оппозиции. Отметим для полноты, что лейбористское правительство, в которое входил Лорд Пасфильд (Сидней Вебб), отказало в свое время автору этой работы в визе на въезд в Великобританию. Таким образом Сидней Вебб, который как раз в те дни работал над своей книгой об СССР, теоретически защищает от подрывной работы Советский Союз, а практически - Империю Его Величества. К чести его, он в обоих случаях остается верен себе. Для многих мелких буржуа, не владеющих ни пером, ни кистью, официально зарегистрированная "дружба" с СССР есть как бы свидетельство высших духовных интересов. Участие во франк-масонских ложах или в пацифистских клубах имеет много общего с участием в обществе "друзей СССР", ибо позволяет одновременно вести два существования: одно - будничное, в кругу повседневных интересов, другое - праздничное, возвышающее душу. Время от времени "друзья" посещают Москву. Они отмечают в своей памяти тракторы, ясли, пионеров, парады, парашютисток, словом, все, кроме новой аристократии. Лучшие из них закрывают на нее глаза из чувства вражды к капиталистической реакции. Андре Жид откровенно признает это: "Глупость и бесчестность атак против СССР привели к тому, что ныне мы с некоторым упрямством защищаем его". Но глупость и бесчестность врагов не есть оправдание собственной слепоты. Рабочие массы нуждаются, во всяком случае, в зрячих друзьях. Повальные симпатии буржуазных радикалов и социалистических буржуа к правящему слою СССР имеют немаловажные причины. В кругу профессиональных политиков, несмотря на все различие программ, неизменно преобладают друзья уже осуществленного или легко осуществимого "прогресса". Реформистов на свете неизмеримо больше, чем революционеров. Приспособляющихся больше, чем непримиримых. Только в исключительные исторические периоды, когда массы приходят в движение, революционеры выходят из изолированности, а реформисты становятся похожи на рыб, выброшенных на берег. В среде нынешней советской бюрократии нет никого, кто до апреля 1917 года, и даже значительно позже, не считал бы идею диктатуры пролетариата в России фантастичной (тогда эта "фантастика" называлась... троцкизмом). Иностранные "друзья" старшего поколения в течение десятков лет считали реальными политиками русских меньшевиков, стоявших за "народный фронт" с либералами и отвергавших идею диктатуры, как явное безумие. Другое дело - признать диктатуру, когда она уже осуществлена и даже бюрократически изгажена: эта задача "друзьям" как раз по плечу. Теперь они не только отдают должное советскому государству, но и охраняют его от врагов, не столько, правда, от тех, которые тянут к прошлому, сколько от тех, которые подготовляют будущее. Если "друзья" оказываются активными патриотами, как французские, бельгийские, английские и иные реформисты, им удобно прикрывать свой союз с буржуазией заботами об обороне СССР. Если они, наоборот, стали пораженцами поневоле, как немецкие и австрийские социал-патриоты вчерашнего дня, они надеются, что союз Франции с СССР поможет им справиться с Гитлером или Шушнигом. Леон Блюм, который был врагом большевизма в его героическую эпоху и открывал страницы "Попюлер" для прямой травли против Октябрьской революции, теперь не напечатает ни одной строки, разоблачающей подлинные преступления советской бюрократии. Как библейскому Моисею, жаждавшему лицезреть Иегову, дано было поклониться лишь задней части божественной анатомии, так господа реформисты, идолопоклонники совершившегося факта, способны познать и признать в революции лишь ее мясистое бюрократическое a posteriori. Нынешние коммунистические "вожди" принадлежат, в сущности, к тому же типу. После долгой серии обезьяньих ужимок и прыжков, они открыли вдруг великие преимущества оппортунизма и ухватились за него со свежестью невежества, которое их всегда отличало. Уже одно их рабское и не всегда бескорыстное преклонение перед кремлевской верхушкой делает их абсолютно неспособными на революционную инициативу. Они отвечают на критические доводы не иначе, как рычаньем и лаем; зато под хлыстом хозяина они виляют хвостом. Эта малопривлекательная публика, которая в час опасности рассыплется во все стороны, считает нас отъявленными "контр-революционерами". Что поделать? История, несмотря на свой суровый характер, не может обойтись без фарсов. Более честные или зрячие из "друзей" признают, по крайней мере, с глазу на глаз, пятна на советском солнце, но, подменяя диалектический анализ фаталистическим, утешают себя тем, что "некоторое" бюрократическое перерождение явилось, при данных условиях, исторической неизбежностью. Пусть так! Но и отпор этому перерождению не свалился с неба. У необходимости оказываются два конца: реакционный и прогрессивный. История учит, что лица и партии, которые тянут за разные концы необходимости, оказываются в конце концов по противоположные стороны баррикады. Последний довод "друзей": за критику советского режима хватаются реакционеры. Совершенно бесспорно! Они попытаются, надо думать, извлечь для себя выгоду и из этой книги. Когда же бывало иначе? Еще "Коммунистический Манифест" упоминал презрительно о том, как феодальная реакция пыталась использовать против либерализма стрелы социалистической критики. Это не помешало, однако, революционному социализму идти своей дорогой. Не помешает и нам. Пресса Коминтерна доходит, правда, до утверждения, что наша критика подготовляет... военную интервенцию против Советов. Это надо, очевидно понимать в том смысле, что капиталистические правительства, узнав из наших работ о перерождении советской бюрократии, немедленно снарядят карательную экспедицию для отомщения за попранные принципы Октября. Полемисты Коминтерна вооружены не рапирой, а оглоблей или другими еще менее поворотливыми инструментами. На самом деле марксистская критика, называющая вещи своими именами, может лишь укрепить консервативный кредит советской дипломатии в глазах буржуазии. Другое дело - рабочий класс и его искренние сторонники в рядах интеллигенции. Здесь наша работа может действительно породить сомнения и вызвать недоверие - не к революции, а к ее узурпаторам. Но именно эту цель мы себе и ставим. Двигателем прогресса является правда, а не ложь. *1 Mutatis mutandis (латинский язык) - изменяя то, что надлежит изменить (когда делается сравнение). *2 "Смысл становится глупостью, доброта идет во вред" (нем.), Иоганн Вольфганг фон Гете (1749-1832), "Фауст", часть 1. *3 Латинский: противоречивое определение. *4 Французский: "L'Etat, c'est moi!" Обычно приписывается королю Франции Лу и XIV (1638-1715).