нанят в свое время одной французской фирмой. Платежи поступали регулярно, через банк. Контракт был расторгнут нанимателем в одностороннем порядке за двадцать четыре часа, причем клиент потерял право на возвращение залоговой суммы. Все отношения с клиентом совершались в письменной форме, представителем французской стороны выступал господин Рагоцкий. Больше в бюро ничего не знали. Так. Не укладывается в голове. Раковский или Рагоцкий, в любом случае - таинственный знакомый пропавшего полковника, разыскиваемый проницательным следователем Де Анджелисом, разыскиваемый Интерполом, спокойно нанимает себе дома в Милане. В нашем воображении Раковский полковника Арденти выступал реинкарнацией Рачковского из Охранки, а тот в свою очередь - воплощением вездесущего Сен-Жермена. Но Алье-то был при чем? Бельбо возвратился в издательство, проскользнул к себе в кабинет и сел думать. Было от чего сойти с ума, и Бельбо был уверен, что он с него уже сошел. И рассказать некому, и спросить совета невозможно. Вытирая пот, он машинально перекладывал рукописи на столе, последнюю поступившую стопку - и на случайной странице ему бросилось в глаза имя Алье. Он уставился на первый лист. Сочинение очередного одержимца. "Вся правда о графе Сен-Жермен". Вернулся к странице в середине. Там сообщалось, что согласно биографии Шакорньяка, Клод-Луи де Сен-Жермен3 выдавал себя за господина де Сюрмона, графа Солтыкова, мистера Уэллдона, маркиза де Бельмар, князя Ракоши или Рагоцки и так далее, однако подлинные его фамильные имена были граф де Сен-Мартен и маркиз д'Алье - по названию пьемонтского имения его предков, Прекрасно, теперь Бельбо мог быть совсем спокоен. Мало того что полиция его ловит по неопровержимому обвинению в терроризме, мало того что План оказался правдой, да еще и Алье улетучился за сорок восемь часов, но ко всему вдобавок этот Алье - никакой не псих ненормальный, а бессмертный граф Сен-Жермен собственной персоной, и никогда ни в малейшей степени не пытался это скрывать. Единственное, что оставалось чистой правдой в водовороте лжи, который бурлил вокруг него - это его имя. Хотя нет, имя тоже было неправдой, Алье был не Алье, но не имело значения, кем он был на самом деле, так как в течение многих лет он вел себя как действующее лицо истории, которую мы выдумали гораздо позже. В любом случае альтернатив не имелось. После исчезновения Алье Бельбо не мог указать полиции лицо, вручившее ему чемодан. Если даже полиция поверила бы ему, выходило, что чемодан он получил от человека, находящегося в розыске по обвинению в убийстве, и что он этому находящемуся давал работу в течение как минимум двух лет. Хорошее алиби. Но хуже того. Чтобы элементарно интерпретировать случившиеся события, которые и без того напоминали детектив - а между тем необходимо было их разъяснить, как для себя, так и для полиции - следовало отправляться от таких предпосылок, которых никак не могло быть. То есть надо было принять за данность, что План, изобретенный нами, совпадает тютелька в тютельку, вместе с финальным аккордом - выдуманной погоней за нереальной Картой - с действительно существующим Планом, в котором на самом деле участвуют и Алье, и Раковский, и Рачковский, и Рагоцкий, и господин бородач, и Трис, и так далее вплоть до провэнских тамплиеров, и что полковник, таким образом, был прав. Но это означает, что прав он был ошибаясь, потому что в конечном счете План, выработанный нами, был не тот, что предложенный им, а если был прав его План, был неправ наш, и наоборот, а если был прав наш, то зачем понадобилось Раковскому десять лет тому назад похищать у полковника неправильный План? От одного только чтения записей Бельбо, занесенных в Абулафию, мне хотелось колотиться головой о стенку. Чтобы увериться, что хотя бы стенка существует реально. Я представлял себе, как должен был чувствовать себя он-то, Бельбо, в тот день и в последующие дни. А между тем на этом его повесть не кончалась. Пытаясь хоть что-нибудь узнать, он телефонировал Лоренце. Ее тоже не было. Он не сомневался, что больше Лоренцу не увидит. В определенном смысле Лоренца была креатурой, выдуманной Алье. Алье же был креатурой, выдуманной Бельбо, а кем был выдуман он, Бельбо, Бельбо не знал. Он опять развернул газету. Единственное, что абсолютно несомненно: фоторобот - это он. Чтобы снять последние колебания, именно в эту минуту поступил еще один звонок. Тот же балканский акцент и те же рекомендации. Встреча назначена в Париже. - Кто вы такие? - прокричал Бельбо. - Мы из Трис, - ответил голос. - Что такое Трис, вы знаете лучше нас. Тогда Бельбо решился. Он снял телефон и позвонил Де Анджелису. На коммутаторе не хотели соединять, Бельбо даже подумал, что комиссар больше там не работает. Но в конце концов его переключили на кабинет Де Анджелиса. - Кого мы слышим, доктор Бельбо, - произнес комиссар каким-то саркастическим тоном. - Вы застали меня совершенно случайно. Сижу на чемоданах. - Чемоданах? - в ужасе подскочил Бельбо при этом слове. - Да, перехожу на работу в Сардинию. Надеюсь, там спокойнее. - Доктор Де Анджелис, я должен поговорить с вами о важном деле. О той истории... - Какой истории? - С пропажей полковника. И насчет еще... Помните, когда-то вы спрашивали Казобона, знает ли он, что такое Трис. Так вот, я слышал о Трис. Я должен сообщить вам очень важные... - Не надо сообщать мне ничего. Меня это уже не касается. И вообще, вам не кажется, что вы немного затянули? - Да, я готов признать, я кое о чем умолчал тогда, давно. Но сейчас я вам все расскажу. - Нет, доктор Бельбо, ничего мне не рассказывайте. Прежде всего мне хотелось бы, чтоб вы знали, что наш разговор сейчас прослушивается, а те, кто прослушивает, пусть знают, что я ничего не слышал и слышать не хочу. У меня двое детей. Маленьких. И мне дали понять, что с ними может что-нибудь случиться. И продемонстрировали, что это не шутки. Вчера утром, когда моя жена завела машину, у нее взорвался багажник. Заряд был очень маленький, хлопушечный, но этого хватило, чтобы показать: если захотят, смогут. Я пошел к начальнику и сказал, что до сих пор всегда исполнял свой долг, и делал больше, чем обязан делать, но что я не герой. Я даже могу отдать свою жизнь, но не жизнь жены и не жизнь детей. Я попросил о переводе. А потом пошел и сказал перед всеми нашими, что я трус, что я обделался со страху. И сейчас повторяю то же самое вам и тому, кто нас подслушивает. Я погубил свою карьеру, я потерял уважение к себе. Выражаясь красиво, я пожертвовал честью, но спас жизнь своим близким. Все говорят, что в Сардинии очень красиво, и мне не надо будет собирать деньги на отдых, чтобы посылать детей летом к морю. До свидания. - Погодите, дело очень серьезное, я попал в ужасное положение... - Да? Очень рад это слышать. Когда я просил вас о помощи, вы мне ее не оказали. Ни вы, ни ваш приятель Казобон. А сейчас, когда вы попали в положение, вспоминаете обо мне. А я тоже в положении. Так что вы опоздали. Вы, наверное, считаете, что ваша полиция должна вас беречь? Ну и обращайтесь в полицию. К моему сменщику. Бельбо повесил трубку. Все просчитано. Они отняли у него возможность обратиться к единственному полицейскому, который бы ему поверил. Потом он подумал, что в конце концов Гарамон, со своими знакомствами в высших сферах - префекты, квесторы, начальники во всевозможных министерствах, - мог бы помочь ему. Гарамон выслушал его весьма любезно, в нескольких местах перебивая вежливыми восклицаниями вроде "да что вы говорите", "подумать только" и "мне кажется, что я слушаю роман, более того, новеллу". Потом он соединил ладони, вперил в Бельбо взор, полный безграничной симпатии, и проговорил: - Юноша, позвольте мне называть вас именно так, я ведь мог бы быть и отцом вашим, ну, отцом вряд ли, потому что я еще молод, скажу более, моложав, но мог бы быть вашим старшим братом, надеюсь, вы согласитесь с этим. Говорю я от чистого сердца, и знакомы мы с вами издавна. У меня сложилось впечатление, что вы перевозбуждены, находитесь на пределе сил, с измотанными нервами, скажу сильнее, утомлены. Не думайте, что я не ценю ваших усилий, мне известно, что вы душою и телом преданы работе в нашем издательстве, и настанет день, когда это будет учтено, в терминах, скажем так, материальных, потому что и об этой стороне дела думать не зазорно. Но сейчас бы я на вашем месте взял на какое-то время отпуск. Вы говорите, что находитесь в некоторой щекотливой ситуации. Откровенно говоря, я бы не драматизировал, хотя, позвольте мне заметить, для нашего реноме было бы огорчительно, если бы один из наших сотрудников, позвольте мне сказать даже, из самых лучших, оказался бы замешан в некую нелепую историю. Вы говорите, что кто-то приглашал вас для объяснений в Париж. Я не требую от вас подробностей, я вам просто верю, таков уж я по натуре. Так что же? Почему бы не поехать, чтобы все выяснилось раз и навсегда? Вы сообщаете, что вступили в отношения - как бы это выразиться - конфликтуальные... с господином Алье, истинным джентльменом. Я не требую отчета о том, что же именно произошло между вами, и в любом случае не придавал бы особой важности случайному совпадению имен, которое произвело на вас столь разительное впечатление. Сколько людей на этом свете носит фамилию Жермен или Джермани; что же из этого? Если Алье приглашает вас в Париж, чтобы во всем разобраться, откровенно говоря, почему бы вам не съездить? Это ведь не конец света. В отношениях между людьми ценнее всего простота и откровенность. Поезжайте в Париж, и если у вас есть что-то на сердце, не запирайтесь. Что на уме, то пусть будет и на языке. К чему все эти секреты! Доктор Алье, если я правильно понимаю, огорчается, что вы не хотите рассказать ему, где лежит какая-то хартия, картинка, картонка или карта - я не понял, о чем конкретно речь, но, в общем, у вас она есть, и вам все равно она ни к чему, а, может быть, нашему другу Алье она понадобилась для научной работы. Мы ведь должны помогать друг другу, тем самым и развитию культуры. Разве вы не согласны с этим? Так уступите ему эту картонку, эту карту, этот атлас мира, меня не интересует знать, чего конкретно вы не поделили. Если он так о ней беспокоится, значит, должна быть тому некая причина, безусловно уважительная причина, как-никак мы имеем дело с джентльменом до мозга костей. Поезжайте в Париж, и увидите: доброе рукопожатие - и тяжесть с души вон. И не расстраивайтесь по мелочам. В любом случае вы прекрасно знаете: если вам хоть в чем-либо понадобится помощь, достаточно только обратиться ко мне. - После этого Гарамон нажал на переговорное устройство: - Госпожа Грация... Ну вот, ее нет. Когда нужно, ее не бывает на месте. Что прикажете делать. У вас свои огорчения, но если бы вы только знали, что приходится выносить мне. Я с вами прощаюсь, если вы увидите в коридоре госпожу Грацию, попросите ее зайти сюда. И прошу вас, хорошенько отдыхайте. Бельбо вышел в коридор. Госпожи Грации не было на месте, он увидел, как загорелась красненькая лампочка на персональной линии Гарамона. Тот кому-то звонил. Бельбо не смог удержаться (я уверен, что он в первый раз в жизни пошел на подобный поступок). Он поднял трубку и услышал обрывок разговора. Гарамон извещал кого-то: - Не беспокойтесь. Мне кажется, я его убедил. Он поедет в Париж... Ну что вы, это мой долг. Не случайно ведь мы с вами являемся членами одной и той же духовной кавалерии! Значит, и господин Гарамон составлял собой часть тайны. Какой же тайны? Той самой, которую он один, Бельбо, был способен поведать миру. И которая не существовала. Наступал уже вечер. Бельбо отправился к Пиладу, поболтал там с кем-то у стойки, злоупотребил алкоголем. На следующее утро он пошел к своему единственному другу, единственному, который еще был на свете. К Диоталлеви. За помощью к человеку, который в это время умирал. И от этой последней их беседы внутри Абулафии остался лихорадочный пересказ, в котором я не мог разобрать, какие слова принадлежали Диоталлеви, какие - Бельбо, потому что и тот и другой заговаривались, выборматы-вая единственную правду, понимая, что миновало то время, когда было можно драпироваться вымыслом. 110 И случилось рабби Измаилу бен Элиша, и его ученикам, уча книгу Йецира, ошибиться в движениях и зашагать обратно, и ушли все они по пояс в землю, из-за силы букв. Лже-Саадиа, Комментарий к Сефер Йецира Никогда он не видел его таким альбиносом, хотя уже не было ни волос ни ресниц ни бровей. Напоминало бильярдный шар. - Извини, - сказал он. - Поговорим о моих делах? - Валяй. У меня нет дел. Есть Удел. С большой У. - Я слышал, что нашли новый метод лечения. Эта хворь быстро развивается у двадцатилетних, а у тех, кому под пятьдесят, она идет медленно, тем временем разработают правильную терапию. - Говори за себя. Мне еще не под пятьдесят. У меня молодой организм и мне полагается более быстрая смерть. Ты видишь, мне трудно говорить. Рассказывай свое дело, я пока отдохну. Из уважения, из повиновения, Бельбо рассказал ему свое дело. И тогда заговорил Диоталлеви, булькая, как Оно в научно-фантастическом фильме. Он был и видом похож на Оно - прозрачностью, отсутствием границ между внутренностью и внешностью, между кожей и мясом, между клейким белым пухом, вылезавшим из пижамы, вспученной на животе, и клейковинным клубом нутра, который только рентген-лучи или последняя стадия болезни умеют прорисовать с такою четкостью. - Якопо, я лежу здесь и не знаю, что делается в мире. Поэтому я не могу судить о том, что ты мне рассказываешь сейчас, происходит ли это только внутри тебя или вне тебя. В любом из случаев, кто-то стасовал, смешал и переиначил слова Книги сильнее, чем позволено. - Что это значит? - Мы согрешили против Слова, сотворившего и удерживающего мир. Ты терпишь наказание за это, так же как и я. Между нами нет различий. Появилась сиделка, подала ему что-то для смачивания губ, сказала Бельбо, что утомлять больного не надо, но Диоталлеви взбунтовался: - Оставьте в покое. Я должен сказать ему Истину. Вы владеете Истиной? - Ох, ну и вопрос, что вам сказать, прямо не знаю... - Тогда идите. Это мой друг, я говорю ему важную вещь. Послушай, Якопо. Как внутри человеческого тела имеются члены, суставы и органы, так же и в Торе, понятно? И как внутри Торы есть члены и суставы, так же и в теле. - Ладно. - Рабби Меир, когда он учился у рабби Акибы, подмешивал витриоль4 к чернилам, и учитель не говорил ничего. Но когда рабби Меир спросил у рабби Измаила, добро ли он делает, тот ему ответил: сын мой, будь осмотрителен в своем труде, потому что это труд Господен, и если ты потеряешь хотя бы букву или лишнюю букву напишешь, ты испортишь весь мир... Мы хотели переписать Тору, но не боялись недописать или приписать, буквой больше или меньше... - Мы же в шутку... - Шутки недопустимы с Торой. - Но мы шутили над историей, над тем, что писано другими. - Может ли писание, творящее мир, не быть Книгой? Дай мне немного воды, нет, не в стакане, намочи платок. Спасибо. Теперь слушай. Перемешивая буквы Книги, мы перемешиваем мир. От этого никуда не уйти. Любой книги, даже букваря. Разве типы вроде твоего доктора Вагнера не утверждают, что у того, кто играет со словами, анаграммами и переворачивает вверх дном словарь, черная душа и он ненавидит своего отца? - Это не совсем так. Эти типы - психоаналитики и говорят так, чтобы заработать. Они не имеют ничего общего с твоими раввинами. - Имеют, имеют, все они раввины. И все они говорят об одном и том же. Ты думаешь, что раввины, размышляя о Торе, имели в виду какой-то свиток? Они говорили о нас, о тех, кто хочет обновить свое тело при помощи языка. Теперь слушай. Чтобы обращаться с буквами Книги, нужно быть очень набожным, а мы такими не были. Любая книга прошита именем Бога, а мы составляли анаграммы из всех книг истории и не молились. Молчи и слушай. Тот, кто занимается Торой, поддерживает мир в движении, а когда читает или переписывает заново, поддерживает в движении свое тело. Ибо нет такой части тела, у которой не было бы эквивалента в мире... Намочи платок, спасибо. Если ты нарушаешь Книгу, ты нарушаешь мир, если нарушаешь мир, то нарушаешь тело. Вот чего мы не поняли. Тора выпускает какое-нибудь слово из своей оболочки, оно является на мгновение и сразу же прячется. И является оно только тому, кто его любит. Это можно сравнить с очень красивой женщиной, которая прячется в своем жилище, в глухой комнатушке. У нее единственный возлюбленный, о существовании которого никто не подозревает. И если кто-то другой захочет ее изнасиловать, схватить ее своими грязными лапами, она взбунтуется. Она знает своего любовника, приоткрывает дверь и показывается на мгновение. И тут же снова прячется. Слово Торы открывается только тому, кто его любит. А мы, мы хотели говорить о книгах без любви и в шутку... Бельбо снова смочил ему губы платком. - Ну и что? - А вот что: мы захотели сделать то, что нам не было позволено, к чему мы не были готовы, Манипулируя словами Книги, мы хотели создать Голема. - Не понимаю. - Ты уже не можешь понять. Ты - пленник твоего создания. Но твоя история происходит все еще во внешнем мире. Не знаю как, но ты можешь выпутаться. Со мною же все обстоит иначе. Я экспериментирую на своем теле с тем, что мы делали шутки ради в Плане. - Не говори глупостей, все дело в клетках... - А что же такое клетки? Месяц за месяцем, как набожные раввины, мы произносили разные комбинации букв Книги, GСС, СGС, GСG, СGG. То, что говорили наши губы, заучивали наши клетки. А что сделали мои клетки? Они придумали другой План и теперь движутся по своему усмотрению. Мои клетки придумывают историю, которая отличается от истории человечества. Мои клетки усвоили, что можно ругаться, анаграммируя Книгу и все книги мира. И они научили этому мое тело. Они совершают инверсию, транспозицию, альтерацию, пермутацию, создают невиданные доселе и лишенные смысла клетки или клетки, смысл которых противоположен здравому. Должен ведь быть правильный смысл и смысл ошибочный, иначе наступает смерть. Но они, они играют без веры, вслепую. Якопо, пока я мог еще читать, лежа тут, я читал словари. Изучал историю слов, чтобы понять, что произошло с моим телом. Для нас, раввинов, это обыкновенный путь. Ты когда-нибудь думал, что риторический термин "метатеза" - двойник онкологического "метастаза"? Что такое метатеза? Это когда вместо "Логос" говорят "голос". Это Темура. Словарь же говорит, что метатеза означает сдвиг, подмену. А метастаз означает изменение, сдвиг. До чего глупы словари. Тот же самый корень - либо от глагола "метатифеми" либо от глагола "мефистеми". Но "метатифеми" означает "ставлю в середину, переношу, перемещаю, подменяю"... А "мефистеми" значит "перемещаю, передвигаю, изменяю, схожу с ума". Вот так мы все и сошли с ума. И в первую очередь обезумели клетки моего тела. Поэтому я умираю, Якопо, и ты это знаешь. - Ты говоришь так потому, что болен. - Я говорю так потому, что наконец я понял, что случилось в моем организме. Я изучаю его день за днем, знаю, что в нем происходит, но не могу на него воздействовать, клетки больше не подчиняются мне. Я умираю потому, что убедил свои клетки в том, что правил никаких нет, что с любым текстом можно делать все что угодно. Я потратил жизнь на то, чтоб убедить в этом себя, в первую очередь свой мозг. И мой мозг передал полученное убеждение непосредственно им, моим частицам. Почему я теперь могу надеяться, что они окажутся осторожнее моего мозга? Я умираю от того, что мы оказались свободнее любых допустимых пределов. - Послушай, то, что происходит с тобою, не имеет никакого отношения к Плану... - Разве? А с тобой почему происходит то, что происходит? Мир повел себя в точности как мои частицы. Он затих, обессиленный. Тут вошел доктор и прошипел тихим голосом, что невозможно подвергать подобному стрессу умирающего человека. Бельбо вышел, и это был последний раз, когда он видел Диоталлеви. Хорошо, пишет дальше он, пусть меня разыскивает полиция по тем же причинам, по которым у Диоталлеви рак. Бедный мой друг. Но я-то, у которого рака нет, что я должен делать? Ехать в Париж выяснять закономерности образования новообразований? Но он сдался не сразу. Просидев взаперти четыре дня, он пересмотрел свои файлы, фразу за фразой, ища в них объяснения. Потом он записал все, что с ним было, как будто составил завещание, заповедав сказанное самому себе, Абулафии, мне или любому, кто сумел бы это прочесть. И наконец, во вторник он улетел в Париж. Я думаю, что Бельбо отправился в Париж, чтобы сказать им там, что секретов нет и не бывало, что единственный секрет, который существует - это дать возможность клеткам следовать за инстинктивной мудростью мира, что те, кто ищет секретов под поверхностью, доводят мир до отвратительного канцера. И что отвратительнее и глупее всех был он сам, который ничего не знал и выдумал целый мир. Он имел бы на это право, если бы за это он готов был заплатить дорогую цену. Но чересчур издавна он приучился к мысли, что является трусом. И Де Анджелис подтвердил ему, что героев в этом мире почти нет. В Париже он, видимо, вышел на связь с Теми и осознал, что Те не собираются верить его словам. Слова были слишком просты, а Те добивались от него откровений, угрожая смертью. Бельбо не имел для них откровений и - последняя из его трусостей - страшился умереть. И тогда он попытался бежать, заметая следы, и позвонил мне в Милан по телефону. Но тут его схватили. 111 Это урок на будущее. Когда ваш враг опять появится, поскольку он не под последней своей личиной, сорвите ее резко, и в особенности не ходите искать в подземельях. Жак Казот, Влюбленный дьявол, 1772 (страница отсутствует в последующих изданиях) Jacques Casotte, Le diable amoureux А сейчас, спрашивал я себя в квартире Бельбо, кончая читать его признания, что следует делать мне? К Гарамону идти нет смысла, Де Анджелис уехал, Диоталлеви сказал все, что он имел сказать. Лия далеко отсюда в доме без телефона. Сейчас шесть утра субботы 23 июня, и если чему-то предстоит случиться, это случится сегодня ночью в Консерватории науки и искусства в Париже. Я должен принять быстрое решение. Почему, спрашивал я себя в тот вечер в перископе, я не принял решение сделать вид, будто ничего не случилось? Передо мной были записки сумасшедшего, пересказывавшего свои словопрения с другими сумасшедшими, или же с умирающим, находившимся в супервозбуждении и в супердепрессии. Не было точно известно, звонил ли мне Бельбо действительно из Парижа, или из пригорода Милана, или из автомата напротив дома. Почему надо было влезать в историю, которая вполне могла оказаться фантазией и никак меня не касалась? Но эти вопросы приходили мне в голову значительно позднее, в перископе, когда ноги мои затекали, дневной свет убывал, и меня охватывал неестественный страх, более чем объяснимый, когда человеческое существо оказывается ночью, в одиночестве, в абсолютно пустом музее. Утром того же дня, однако, я не испытывал страха. Только заинтересованность. И, может быть, чувство долга, можно даже сказать, чувство дружбы. Я пришел к выводу, что должен отправляться в Париж, не вполне понятно для чего, но чтобы не бросать Бельбо в одиночестве. Может быть, он только меня и ждал. Может, он только на то и надеялся, что я появлюсь таинственно ночью в пещере тугов5, и когда Суйодхана6 занесет свой жертвенный нож над его грудью, я ворвусь под своды храма с моими верными сипаями, у которых ружья заряжены железной мелочью, и спасу его, и он окажется в безопасности. К счастью, у меня были деньги. В Париже я взял такси и поехал на улицу Мантихор. Таксист долго чертыхался, потому что улицы с таким названием не было даже в таксистских справочниках, и действительно, шириной она была с коридор поезда, в районе, где прежде протекала река Бьевр, засыпанная ныне, за церковью Сен-Жюльен-Ле-Повр. Такси туда не смогло въехать, я вышел на углу и нырнул в щель. В щели меня поразило прежде всего, что в ней не было ни единой двери, ни единого входа, но потом я обнаружил за выступом лаз, это и был вход в магазин. Номер дома по улице Мантихор действительно был 3, невзирая на то, что ни первого, ни второго домов не существовало. Витриной и в то же время источником света в магазине служила верхняя половина входной двери. На полках внутри двери несколько десятков книг, только-только чтобы создать атмосферу. На нижней полке несколько кладоискательных вилок, пыльные упаковки воскурений, маленькие не то восточные не то латиноамериканские амулеты. Множество колод тарокко, разнообразных по рисункам и типам. Внутри было не лучше. Куча книг на стеллажах и на полу, в глубине столик и продавец, посаженный туда, похоже, только чтобы подсказывать описывающим стандартную фразу о том, что он выглядел еще древнее, чем его книги. Он копался в растрепанном рукописном реестре, не обращая ни на что внимания. С другой стороны, не на что было обращать: только два посетителя оживляли собой магазин, сбрасывая лавины пыли с шатких полок при попытке вытащить какой-нибудь том, как правило без обложки, в который они надолго углублялись, всем видом показывая, что пришли не покупать, а читать. В единственном простенке, не заставленном шкафами, красовался большой плакат. Кричащие краски, какие-то лица в жирно обведенных кружочках, похоже было на плакаты мага Гудини. "Маленький Цирк Невероятного. Мадам Олкотт и ее связи с Невидимым". Оливкового цвета почти мужское лицо, двумя крыльями черные волосы сходятся в узел на макушке, где-то я ее уже видел. "Дервиши Вопленники и их священная пляска", "Мини-Монстры, или Потомки Фортунио Личети" - сборище уморительно безобразных уродцев. "Алекс и Денис, Гиганты Авалона. Тео, Лео и Гео Фоксы, Камуфляж Гектоплазмы". Книжная лавка Слоан действительно во всем шла навстречу покупателям, предлагая даже билеты в цирк, есть куда сводить дитятю, прежде чем истолочь его в ступке. Раздался звонок телефона, и старик сдвинул стопку листков, чтобы дотянуться до трубки. "Да, мсье, - заговорил он, - именно так". Несколько минут он слушал молча, сначала утвердительно кивая головой, потом лицо его приняло растерянное выражение, но, я бы сказал, что все это адресовалось посетителям, как если бы все могли слышать то, что слышал он, а он не хотел нести за это ответственность. Затем выражение лица его стало возмущенно-шокированным, как у всех парижских торговцев, когда у них спрашивают то, чего нет в их магазине, или у администраторов гостиниц, когда они сообщают вам, что свободных номеров нет. "О нет, мсье. Ах, это... Нет-нет, мсье, мы этим не занимаемся. Понимаете ли, мы торгуем книгами, можем дать вам справку о каталогах, но вот это... Это очень личные вопросы, а мы... Ну... знаете, по этим вопросам скорее всего можно обратиться к кюре или... если хотите, к экзорцистам. Да-да, я знаю, бывают и среди нашего брата случаи, когда этим занимаются... Но только не мы. Нет, в самом деле, описания мне недостаточно, и все же... Сожалею, мсье. Что? Да... если хотите. Это известное место, только не спрашивайте моего мнения. Именно, именно, знаете ли, в таких случаях доверие - это все. К вашим услугам, мсье", Два других посетителя ушли. Мне было не по себе. Я попытался кашлем привлечь к себе внимание книготорговца и проинформировал его, что ищу приятеля, завсегдатая этой лавки, господина Алье. Старец посмотрел на меня с изумлением. Может быть, добавил я, он известен не под именем Алье, а скажем как Раковский, Солтыков или... Тот посмотрел на меня еще пристальнее, щуря глаза, без всякого выражения, и заметил, что у меня странные знакомые со многими именами. Я сказал тогда, что не имеет значения, что я спрашивал просто так. Погодите, сказал он, сейчас должен прийти сюда мой компаньон, вероятно, он знает того господина, которого вы ищете. Да, да, посидите, там в глубине магазина есть стул. Я позвоню, наведу справки. Он поднял трубку, накрутил номер и о чем-то заговорил приглушенным голосом. Казобон, сказал я сам себе, ты еще глупее Бельбо. Чего ты теперь ждешь? Чтобы нагрянули Те Самые, какая интересная встреча, вот здесь и друг Якопо Бельбо, идите, идите же сюда поближе, не бойтесь... Я вскочил, распрощался и выбежал. За одну минуту промчавшись по улице Мантихор, я оказался в лабиринте кривых улочек, обрывавшихся на набережной Сены. Идиот, продолжал шептать я, чего ты хотел достичь? Приехать в Париж, разыскать Алье, взять его за шиворот, тот бы извинился, произошло недоразумение, вот вам ваш приятель, мы его не попортили. На это ты рассчитываешь? Теперь им известно, что ты тоже в Париже. Было около часу. Вечером что-то должно было произойти в Консерватории. Что мне было делать? Я шел по улице Сен-Жак и то и дело оборачивался. Вдруг мне показалось, что какой-то араб меня преследует. С чего я взял, что он араб? Отличительная черта арабов в том, что они арабами не кажутся, я имею в виду в Париже, в Стокгольме другое дело. Поравнявшись с какой-то гостиницей, я вошел и попросил комнату. Идя с ключом по деревянной лестнице, на втором этаже которой была балюстрада, я свесился посмотреть вниз и увидел, что "араб" вошел за мной и направился к стойке. Потом в коридоре я заметил каких-то людей, которые вполне могли были бы быть арабами. Ничего странного, в этом районе, должно быть, на каждом шагу гостиницы для арабов. Ну и что из этого? Я вошел в комнату. Она оказалась приличной и даже с телефоном, жалко только, что я не знал кому позвонить. Я лег и забылся беспокойным сном часа на три. После этого встал, умылся холодной водой и отправился по направлению к Консерваторию. Теперь мне ничего другого не оставалось, я должен был войти в музей, дождаться часа закрытия, спрятаться и сидеть до полуночи. Это я и сделал. Полночь уже приближалась, я находился в перископе, чего-то ждал. Нецах для некоторых толкователей - сефира Сопротивляемости, Выносливости и беспредельного Терпения. И точно, впереди было Испытание. Но по другим толкователям, это сефира Победы. Победы кого? Полагаю, что в этой истории о проигравших, где Бельбо проиграл одержимцам, одержимцы Бельбо, а Диоталлеви проиграл собственным клеткам, я был единственным победителем. Я упрятался в перископе, я знал о тех, те не знали обо мне. Первая часть моего замысла развернулась точно по плану. Ну, а вторая? Она тоже пройдет по моему плану или же по Плану, который уже принадлежит не мне? 1 Перевод Б.Пастернака. 2 Перевод Б.Пастернака. - Фауст,1, Ночь. 3 См. прим. 11 к ч VI, гл. 75 [Казобон контаминирует: известны Клод-Луи де Сен-Жермен (1707-78) - военный деятель, и легендарный граф Сен-Жермен, настоящее имя которого неизвестно.]. 4 Vitriolum (среднее, лат.) - купорос (белый - цинковый, синий - медный, зеленый - железный, красный - никелевый). В алхимии - символ магической власти (Visitabis Interiora Terrae, Rectificando Inveniens Occultam Lapidem, Veram Medicinam - "Сойдя в недра земли, очищая отыщешь таинственный камень, истинное лечение"). 5 От thugs (англ.) - разбойники, головорезы. 6 В индуистской мифологии - Су йодхана - воплощение демона зла Кали.  * VIII ГОД *  112 Для наших Церемоний и Ритуалов в Храме Розового Креста нам служат две длинные и красивые Галереи. В одной мы размещаем модели и образцы всех редчайших и совершеннейших изобретений, в другой - Статуи величайших Изобретателей. (John Heydon. The English Physitians Guide: Or A Holy Guide, Лондон, Ferns, 1662, Предисловие) Я находился в перископе уже слишком долго. Было, наверное, часов десять или половина одиннадцатого. Если что-то должно случиться, то произойдет это в нефе, перед Маятником. Значит, мне пора было спуститься и поискать укрытие, которое стало бы хорошим наблюдательным пунктом. Если я приду туда поздно, после того, как Они уже войдут (через какой вход?), Они меня заметят. Спуститься. Выпрямить ноги... Вот уже несколько часов я не мог думать ни о чем другом, но теперь, когда я могу, когда было самое время двинуться с места, я чувствовал себя словно парализованным. Мне надо было в темноте пройти через зал, осторожно пользуясь карманным фонариком. Сквозь оконные стекла сочился слабый ночной свет, и я здорово ошибался, когда представлял, что в лунном сиянии музей выглядит пугающе. Если бы я позабыл об осторожности, то свалился бы, столкнув при этом на пол какой-нибудь стеклянный или металлический экспонат. Время от времени зажигая фонарик, я чувствовал себя как в кабаре "Крейзи Хорз", когда внезапно вспыхивающий луч света выхватывает из темноты - к сожалению - не обнаженное тело, а какие-то винты, болты, подпорки. А если вдруг лучик моего фонарика наткнется на живое существо, на чей-то силуэт, на посланца Властелинов, идущего за мной по пятам? Кто закричит первым? Я прислушался. Зачем? Ведь я шел бесшумно, едва касаясь пола. Значит, он тоже. Еще днем я внимательно изучил расположение залов и был уверен, что даже в темноте сумею найти монументальную лестницу. В действительности же я шел почти на ощупь и в конце концов заблудился. Возможно, я снова и снова проходил по одним и тем же залам, возможно, я никогда отсюда не выйду, а может быть, это блуждание среди лишенных смысла машин было ритуалом. Правда же заключалась в том, что я не хотел идти вниз, а стремился оттянуть время встречи. Я вышел из перископа после долгой и беспощадной борьбы с самим собой. Все эти часы, мысленно возвращаясь к ошибке, совершенной нами в последние годы, я пытался понять, почему безо всякой разумной причины я отправился на поиски Бельбо, который оказался здесь по еще менее разумной причине. Но как только я выставил ногу за пределы перископа, все изменилось. Скользя по залам, я размышлял как бы чужим умом. Я стал Бельбо. И как Бельбо, который уже приблизился к концу своего длинного пути к озарению, я знал, что любой предмет на этой земле, будь он самый мерзкий из всех, должен быть прочитан как иероглиф другого предмета, и нет ничего Другого, более реального, чем План. О да, я хитрец, достаточно было вспышки, одного взгляда в проблеске света, чтобы я все понял. Со мной так просто не совладать. ...Двигатель Фромана: вертикальная конструкция с ромбовидным основанием словно анатомический воск, через который просвечивают искусственные ребра, в нее заключены множество катушек, всяких батареек, выключателей, всех этих штуковин, как их там, черт побери, называют в школьных учебниках, приводимых в движение трансмиссионным ремнем, связанным со шкивом через зубчатое колесо... Для чего она могла быть нужна - эта машина? Ответ очевиден: для измерения теллурических токов. Аккумуляторы. Что они аккумулируют? Нельзя отделаться от мысли о Тридцати Шести Невидимых в качестве упрямых секретарей (хранителей тайны), стучащих по ночам на своих записывающих тамбуринах, чтобы извлечь из них хоть один звук, одну искру, один вызов, которые протянулись бы диалогом между одним ребром и другим, между бездной и поверхностью, от Мачу-Пикчу к Авалону, бип, бип, бип, быстро, быстро, быстро. Памерсиэл, Памерсиэл, я поймал колебание, ток My 36, ток, которому брахманы поклонились как слабому дыханию Бога, подсоединяю контакты, включаю микро-макрокосмический контур, под земной корой дрожат все корни мандрагоры, слышу пение Вселенской приязни, конец связи. Бог мой, на равнинах Европы пускали друг другу кровь армии, папы сыпали анафемами, встречались императоры, гемо-филы и кровосмесители, в охотничьем домике дворцовых садов - и все это, чтобы заслонить роскошным фасадом работу тех, кто в Доме Соломона вслушивался в слабые призывы Центра Мира. Они были здесь, чтобы управлять этими гексатетраграмматическими псевдотермическими электрокапиллярными машинами (так, наверное, сказал бы Гарамон), и время от времени один из Них изобретал вакцину или лампочку, чтобы оправдать чудесное приключение металлов, однако задача состояла совсем в другом, и вот все Они собрались здесь в полночь, чтобы запустить эту статическую машину Дюкрете - прозрачное колесо, похожее на патронташ, а сзади - два дрожащих шарика, удерживаемые двумя дуговыми палочками. Возможно, они тогда соприкасались и из них вылетали искры, Франкенштейн надеялся, что так он сможет дать жизнь своему Голему, но нет, нужно ждать другого сигнала: рой, рой, старый крот... ...Швейная машинка (как же она отличается о тех, на рекламных плакатах, где с ней соседствуют пилюли для увеличения бюста и большой орел, который парит над горами, а в его когтях - Робур Завоеватель, R.C.). Но если ее привести в движение, начнет вращаться колесо, колесо - кольцо, кольцо... а что делает тот, кто прислушивается к кольцу? На табличке написано: "токи, индуцируемые земным полем". Какое бесстыдство - а ведь это могут прочесть даже дети, когда приходят сюда в послеобеденные часы, - настолько человечество уверено, что движется в другом направлении. Можно испробовать все, можно идти на высший эксперимент, утверждая, что речь идет о механике. Властители Мира дурачили нас веками. Выводили в поле, окружали, прельщали Заговором, а мы писали поэмы, восхваляющие паровоз. Я ходил взад и вперед, представлял себя совсем маленьким, микроскопическим, и тогда я стал бы путешественником, обалдевшим на улицах механического города, ощерившегося металлическими небоскребами. Цилиндры, батареи, лейденские банки одна на другой, карусель двадцать сантиметров высотой, tourniquet electrique a attraction et repulsion. Талисман для стимулирования токов симпатии. Collonade etincelante formee de neuf tubes, гильотина, а в центре - это было похоже на печатный станок - свисали крюки, поддерживаемые стойловыми цепями. Печатный станок, в который можно сунуть руку, голову, предназначенные для сплющивания. Стеклянный колокол, приводимый в движение двухцилиндровым пневматическим насосом, что-то вроде алембика, снабженного снизу чашей, а справа - медным шаром. В нем Сен-Жермен готовил тинктуры для гессенского ландграфа. Стойка для трубок со множеством маленьких клепсидр с вытянутыми сужениями, при виде которых в воображении всплывали женщины Модильяни, в середине какое-то непонятное вещество, в двух рядах по девять, верхние куполы на разной высоте, словно маленькие монгольфьеры, готовые взмыть в воздух, но удерживаемые на земле шаровидным балластом. Прибор для изготовления Ребиса - на глазах у всех. Отдел стекла. Я уже был здесь. Зеленые флаконы, хозяин-садист предлагает мне концентрированные яды. Железные машины для производства бутылок, открывающиеся и закрывающиеся двумя рычагами, а если бы кто-то вместо бутылки сунул туда руку? Щелк, как это делают огромные плоскогубцы, эти ножницы, эти скальпели с изогнутыми остриями, которые можно вставить в сфинктер, в уши, в матку, чтобы извлечь из нее еще теплый зародыш, а затем растолочь его с медом и перцем и удовлетворить жажду Астарты... Теперь я шел через зал с большими витринами, различал кнопки для включения спиральных буров, которые неумолимо движутся к глазам жертвы. Колодец и Маятник. Это почти карикатура, как бесполезные машины Голдберга, как пресс для пыток, в котором Деревянная Нога держал Микки Мауса, engrenage exterieur a trois pignons триумф механики эпохи Возрождения, Бранка, Рамелли, Дзонка, мне были знакомы эти шестерни, я использовал их в чудесных приключениях металлов, но сюда они были помещены позже, в прошлом веке, готовые приструнивать бунтарей после завоевания мира, тамплиеры научились у ассасинов, как заставить замолчать Ноффо Деи3, когда удастся его схватить обвисшие конечности врагов Властителей Мира перекрутятся в направлении солнца подобно свастике Зеботтендорфа, все готово, Они ждут знака, все на глазах у всех, План стал публичным достоянием, но никто не сможет его разгадать, скрипучие глотки поют свой завоевательский гимн, великая оргия ртов с единственным зубом, губы смыкаются в гримасе, и создается впечатление, что все зубы в одно мгновение выпали на землю. В конце